19 Быть своим среди своих

Это простенькое приглашение на торжественное собрание в ближайшую школу Егорыч ждал с замиранием сердца и таким нечастым для него трепетным страхом. Целую неделю он приходил с работы с одной мыслью: а есть ли письмо? И когда письма опять не было, Егорыч мрачнел и словно замыкался в себе, чтобы назавтра снова жить надеждой. Галина Сергеевна пыталась утешить мужа:

– Да не изводи ты себя так. Самое главное доказал, имя честное восстановлено, а об остальном пускай твои враги думают, если захотят.

– Разве же я письма жду?

– Получается, что письма, - не принимала сложностей, возникающих, как она думала, на пустом месте, Галина Сергеевна.

Егорыч возмущённо щёлкал подтяжками домашних брюк, просовывая под них большие пальцы, хмурил брови и убегал из кухни, где чаще всего велись все серьёзные разговоры, чтобы тут же вернуться. Ну, не мог же он просто вот так обидеться и своей Гале ничего не объяснить лично:

– Когда мне в военкомате выдали удостоверение участника Великой Отечественной войны – это одно. Это торжество справедливости, это официальное подтверждение со стороны власти, что моя работа в немецком тылу чего-то стоила, и власть знает и помнит всё и всех.

– Вот я и говорю про это. Само государство тебя признало, а ты какого-то рядового торжественного собрания в школе ждёшь. По старшинству хотя бы посмотри, что важнее, а что не очень. Государство или собрание?

– Про государство я же совсем не спорю.

– А, по-моему, именно собираешься спорить.

– В военкомате, Галя, - задумчиво рассуждал Егорыч, - мне просто корочки вручили. Задание, так сказать, выполнили. Им КГБ приказал и они, как подневольные люди, выполнили. Раньше им приказывали другое и они так же его исполняли. А с собранием в школе другое будет, тут я на людях, при всех, своё звание участника войны подтвердить должен. И если раньше я был чужим среди своих, то теперь придётся учиться быть своим среди своих.

– Ты всегда таким был!

– Для себя был.

– И для меня тоже, - не соглашается с таким разделением супруга.

– Да, и для тебя немного. А сейчас учиться буду быть таким для всех. Для сыновей наших, для соседей по дому, для ветеранов в цехе и на заводе.

На подобные темы сейчас Егорыч мог рассуждать бесконечно. Корочки участника войны он теперь не только всюду носил с собой, любовался ими, когда считал, что его никто не видит, он теперь даже и спать ложился, только положив под подушку такой дорогой сердцу документ.

Слишком уж долго он ждал этого момента, чтобы теперь лениво делать вид, будто ничего не случилось. А вот как раз и случилось! Пускай долгим путём, но он приходил к тому радостному ощущению единства, лада с собственной душой, которого не знал никогда с момента начала войны и ради которого жил.

Ради этого часа он терпел и держался, учил ненавистный немецкий язык и смирял не подходящие к намеченному заранее плану желания. Снова вспомнились Балтика, вспомогательный крейсер, вышедший из Пилау, и нелепая медная проволока, на которой он провисел без малого шесть часов. Промёрз до костей, несколько раз терял сознание, но всё-таки дождался подхода катера.

На берегу добрые моряки, с невольным восхищением его стойкостью при недавнем налёте советский авиации на транспорт, налили Егорычу стакан мутно-жёлтой жидкости и предложили выпить залпом. Тогда он впервые в своей жизни пил спиртное, в 22 года. Катерники объяснили Черепанову:

– На запах внимания не обращай. Это не духи, это не нюхать, а пить нужно.

С первого стакана вонючего пойла его попросту вычистило. Когда судороги в желудке прекратились, моряки незло посмеялись и налили ещё. Второй стакан у Егорыча тоже вышел наружу, как и первый.

– Может, хватит уже пить? – засомневался он.

Но на удивление третий стакан как-то чрезвычайно легко прижился, совсем без напряжения, и с ним в тело пришло какое-то подобие тепла, уюта, а в душу – ощущение спокойствия, что теперь-то всё уже позади.

Проверку уцелевших и спасённых пассажиров «Нашей Ганзы» немцы вели спустя рукава. Даже твердолобые фанатики понимали, что война близится к концу, что плетью обуха не перешибёшь, и это накладывало на все поступки людей свой неповторимый отпечаток.

– Как зовут? – чуть ли не зевая, спросил в походном госпитале толстый унтер. Его мокрый стакан с водянистым чаем стоял прямо на списках людей. Подумалось, что если бы унтеру нужно было разделать селёдку, он с лёгкостью выполнил бы данную операцию прямо на своих бумагах.

Прямо глядя толстяку в глаза и быстро понимая, что ему выпадает реальный шанс спрятаться от СД, власовцев и всех, кто его пожелает в ближайшие недели найти, Егорыч отчеканил с классическим акцентом восточного немца, фольксдойче:

– Дитер Шмидт.

Почему «Шмидт»? Откуда это имя? Егорыч кого-то знал из пассажиров немецкого транспорта, кроме своих незадачливых землячек? Ни то, ни другое. Да просто, когда начал думать о перевоплощении, первой эта немецкая фамилия в голову пришла, известная ещё по школе, где много говорили про легендарного революционера.

– Документов, конечно, нет?

– Нет.

– Воинское звание?

– Не служил.

На этом проверка и завершилась. А через пару дней Егорыч, чтобы не испытывать судьбу, записался в качестве немца, не призванного до того в армию из-за плоскостопия, в батальон фольксштурма, который выдвинули поближе к Швейцарии и гряде Альпийских гор. Егорыча хотели направить к Берлину, в самое пекло боёв, но горсть золота с палубы «Нашей Ганзы», сунутая военным чиновникам, поразительно напоминавшим толстого унтера из госпиталя, изменила первоначальные планы.

А в Альпах Егорыч терпеливо ждал, когда же на горизонте появятся войска союзников, с тем, чтобы побыстрее им сдаться. Свою войну от отныне считал законченной, хотя и огорчался, что так ничего не вышло с генералом Власовым и бездарно смазалось из-за чрезмерной впечатлительности Жиленкова. За это, видимо, Егорыч и не любил разных мистиков, церковников и прочих любителей рассматривать отражение от другого отражения под микроскопом.

Долгожданный день избавления от постылой роли немца начинался не особенно ласково. Командир, хромоногий герой Первой мировой со значком союза ветеранов «Kuffhaüserbund», так некстати придрался к чистоте его винтовки и строго приказал всё вылизать языком, если воинские уставы не читает. Верный своей маске деревенского полудурка, Егорыч промямлил:

– Verzeihen Sie mir diesen Fehler! (Простите мне эту ошибку!).

Довольный вояка-ветеран отошёл в сторонку, свято уверенный, что его бравый вид вселяет подлинный ужас в новобранцев. Вообще, маска дурака в любых ситуациях выглядела наиболее успешной. Люди охотнее разглядят в другом дурака, чем равного себе, и нужно только не мешать им заблуждаться, они всё сделают сами. Глупей ты от этого не станешь, а вот себя от лишних ожиданий окружения сбережёшь – чего ж с него, дурака, взять.

Дело уже близилось к обеду, когда на грунтовке, ведущей к их окопам, показались американские танки. Раздался выстрел – кто-то из фольксштурма пристрелил командира, запретившего сдаваться. Некоторые юнцы из активистов Гитлерюгенда пытались заряжать миномёты, но им популярно объяснили, что они не правы. Особо рьяные были связаны и скоро лежали безвольными тюками на траве, чувствуя, как на их красных лицах наливаются свежие смачные синяки.

Егорыч, как и многие другие, снял с себя белую рубашку и начал размахивать ей в воздухе. Тем временем танки, не сбавляя хода, приблизились к позициям фольксштурма и остановились. Наружу из люков вышло несколько солдат. Они стали собирать пленных в тесную группу, заставляя бросать на землю оружие и оттесняя людей на ровное поле. По тому, как споро и дружно у американцев ладилось дело, Егорыч заключил, что подобные «боевые действия» союзникам доводилось вести уже не раз.

Американцы ходили весёлые, к месту и не к месту орали «Гитлер капут!», потом загнали всех в деревенский сарай, закрыли его висячим замком, приставили часового и поехали на своих танках дальше. Война пока ещё продолжалась.

– Папа, можно мы пойдём погуляем? – словно откуда-то издалека над ухом Егорыча слышится голос сына Олега.

Возвращённый к реальности из воспоминаний, он машинально откликается, ещё не понимая, зачем его сейчас просят и почему:

– Идите, погуляйте.

– Ура! – кричат Олег и Сергей, и по их подозрительно радостному крику Егорыч догадывается, что это совсем неспроста.

Так и есть. Чуть только за ребятами захлопывается входная дверь квартиры, как над Егорычем нависает грозовая туча, она же супруга:

– Зачем ты их гулять отпустил, когда я только что запретила? А домашние задания кто делать будет? Когда им свои домашние задания-то делать, если сейчас до темноты пробегают?

– Иногда и погулять нужно. Не всё время учиться.

– Ходил бы чаще на родительские собрания, так думал бы, что детям учёба сейчас важнее, а не развлечения всякие.

– Ну, что я теперь побегу их возвращать?! – виновато ворчит Егорыч, так как аргументы жены выглядят убедительно, а с логикой он всегда дружил. Но долго грустить у него всё равно не выходит. – Смотри-ка ты, как ловко они меня обхитрили. Видят, батька задумался и под шумок свои проблемы решили.

– Все в отца, - улыбается Галина Сергеевна.

Какая же всё-таки она у него хорошая, его Галечка. Без неё совсем худо было бы. Может, и не дождался бы он ничего без неё, да и не хотел бы без неё ничего менять. Ради одной Галечки стоило тогда из Германии возвращаться домой. Пусть лагерь, издевательства, новые унижения, пусть всё по второму кругу, но он никогда бы не ответил по-другому на вопрос американского офицера тогда, в 1945-м.

Поражённые его историей и даже тем малым, что было рассказано, союзники назойливо предлагали сотрудничество, но Егорыч, словно ничего не слыша и не вступая в дискуссии, твердил одно:

– Мне нужно первым эшелоном попасть в Советский Союз.

– Но вы понимаете, что мы вас можем задержать до выяснения некоторых данных?

– Если я не попаду на первый эшелон, то нового ничего от меня вы тем более не услышите.

Тогда его пытались уговаривать, перечисляя щедрый перечень жизненных благ, которых он может лишиться:

– Если не хотите ехать в США или Латинскую Америку, выбирайте для жительства любую европейскую страну, кроме Германии, конечно. Мы обеспечим вам хорошее жалованье и престижную работу.

Американцы не знали, что в голове Егорыча, как в современном компьютере, хранились списки учащихся и преподавателей разведывательной школы власовцев в Братиславе. Он обязан был доставить эти и другие сведения на Родину, а поэтому отказывался от любых предложений, как бы заманчиво они ни выглядели. В любом случае американцы не видели того, что видел он, и не прошли через то, через что довелось пройти ему. Что они могли предложить ему реально? Красивую середину? Но начало непременно должно было иметь конец.

Американцы даже пугали, с целью испробовать все варианты воздействия, чтобы потом не смогли упрекнуть себя:

– Вы не боитесь, что просто пойдёте по этапу, как власовец, и никто вас даже слушать не будет? Вы будете говорить одно, а следователи будут давать вам для подписи другой текст. Не боитесь?

– Это мои судьба и мой путь, - только и мог сказать Егорыч.

Пусть, кто может, проживёт по-другому. Пусть умные будут ещё умнее, а сильные ещё сильнее. Но у него нет второй жизни, и он не станет прятаться от демонов, которых сам же вырастил. Он жил и работал ради Родины, и зачем тогда нужен он, если он не будет нужен Родине?!

2005-2010