18 На тонущем корабле

Все попытки Егорыча связаться с советской стороной рассыпались, даже толком не начавшись. Без надёжных посредников на него в лучшем случае могли посмотреть лишь как на двойного агента. Иногда от отчаяния он даже хотел всё бросить, но судьба словно в насмешку периодически выстилала ему до его мечты новые ковровые дорожки.

Шальная, хаотичная мысль о Власове, наверное, так и осталась бы для Егорыча одной из многих, если бы вдруг не выяснилось, что их часть СД командируется как раз в Братиславу, где власовской РОА разрешили организовать диверсионную школу. Словно бы не Егорыч к чему-то стремился, а его вели в гигантском лабиринте, словно на ниточке.

Особенно часто сейчас доводилось видеть Жиленкова, правую руку Власова, одного из участников встречи генерала с Геббельсом осенью 1944 года. Георгий Николаевич, 33-летний красавец с писаным лощёным лицом и спортивной фигурой бригадного комиссара, вообще, вызывал у Егорыча невольный профессиональный интерес широтой своей натуры и деятельной гибкостью. Говорили, что, даже перейдя к немцам, он на всякий случай не упускал возможности навредить им (намеренно навредить!) и каждый раз выходил сухим из воды.

Егорыч хорошо помнил историю, о которой много тогда говорили. Жиленков вместе с полковником Боярским в 1942 году создавали под Смоленском так называемую добровольческую бригаду. Вербовали солдат, осваивали деньги вермахта, а когда фельдмаршал фон Клюге дал русской бригаде приказ выступать в район Великих Лук, то выяснилось, что людей в бригаде не хватает, техники – тоже, боеготовности и выучки никакой. И, вообще, на месте пресловутой бригады впору было организовывать пункт приёма стеклотары и сорокалитровых бидонов, где доблестные «борцы с большевизмом» отчаянно ставили брагу.

Жиленкова немцы тогда приговорили к расстрелу, но ловкий комиссар не просто сумел выкрутиться, но даже добился лестной рекомендации полковника генштаба Ронне, который взял Георгия Николаевича на поруки. История совершенно анекдотическая, но Егорыч знал, что обаяние и красноречие Жиленкова были поистине безграничными. Наверняка, если бы не война, он сделал головокружительную карьеру по партийной линии. Везде, где требовались инициатива и пропагандистский лоск, поручения Власова исполнял именно Жиленков.

Частенько маячил он и в Братиславе. Причём, Егорыч однажды даже делал ему доклад о сведениях Абвера по составу первой диверсионной группы местной школы. Жиленков сидел за столом вальяжно, по-барски, в чистенькой немецкой форме, благоухающий дорогим одеколоном. Доклад он слушать не стал:

– Читать я умею, так что оставь свои бумаги и если что будет неясно, мы с твоим начальством переговорим.

При этом, уклонившись от деловой части, Жиленков долго и старательно расспрашивал Егорыча о нём, вплоть до того, что тот пьёт, что ест и каких женщин предпочитает. Нарочитой серьёзности Скальченко правая рука Власова предпочитал тотальное душевное доверие. Егорыч даже задумался тогда: «Интересно, он всех пытается сделать своими друзьями? Даже тех, кого видит в жизни один-единственный раз?».

Все эти детали жиленковской манеры общения очень живо вспоминались Егорычу теперь, когда с наручниками его везли в автомобиле «Мерседес-Бенц-320» 1939 года выпуска по городу Пилау. На месте водителя сидел незнакомый контрразведчик из СД в штатском, а рядом с Черепановым на заднем сиденье улыбался майор Курт Бреннер:

– Посмотрите, герр Черепанов, как сияет весеннее солнце. Оно, наверняка, предвещает победу немецкого оружия. Или вы будете спорить?

Солнце, действительно, светило сильнее, чем полагалось весной. На придорожных липах уже раскрылись первые листочки. Каменные дома и те в прозрачной дымке помолодели и посвежели. Егорыч поправил наручники и тоже по-весеннему улыбнулся майору:

– Может, не будем устраивать политинформацию, когда войска красных находятся на расстоянии артиллерийского залпа?

– Не хотите говорить о победе немецкого оружия? Напрасно, вам бы такой разговор был сейчас, как исповедь у священника. Не хотите облегчить душу?

Майор откровенно глумился, и Егорыч решил поставить его на место проверенным армейским способом. Он сжал губы и чуть-чуть заикаясь, словно от волнения и мужского презрения ко всем этим «штатским», сказал:

– Пока вы все в берлинах свои штаны просиживали, коньяк жрали да баб шоколадом кормили, мы под пулями русскими работали и на врага смотрели лицо в лицо, а не по фотографиям. Зачистки делали и настоящих, а не таких, как вы, партизан ловили.

Обычно подобная ставка на фронтовое братство срабатывала безотказно. Мужчины любят ощущать себя немного викингами, немного гренадёрами, добытчиками и воителями, которым нет преград. Заметно смягчился и Бреннер, с которым Егорыч попал в точку: мужичок, действительно, всю войну просидел в Берлине и передовую видел только по редким командировкам.

Майор смягчился, даже несмотря на то, что Егорыча взяли с поличным на вокзале и с миной в руках. Может, и правда он ту мину не подкладывал в тепловоз, а извлекал оттуда в целях «предотвращения взрыва» по оперативной информации из достоверных источников, как было заявлено при аресте? Может так быть или нет?

Бреннер шире раскрыл окно автомобиля, ослабил узел галстука:

– И всё-таки весна. А вы хоть и в наручниках, но едете от фронта, где у вас больше шансов остаться в живых. Хоть за это спасибо скажите.

– Вам, что ли, спасибо?

– А хотя бы и мне.

Майор благодушно колыхался на сиденье «Мерседеса» и, пользуясь случаем, Егорыч решил уточнить:

– Спасибо скажу, если хоть вы растолкуете, откуда за мной взялась тогда слежка, на вокзале? Откуда? Я так понимаю, что они не случайно за мной шли.

Эта информация не носила такого уж закрытого характера. К тому же, разведчик уровня Черепанова и так рано или поздно догадался бы. Бреннер подумал и поддался искушению быть сегодня хорошим:

– Слежку вам установили по сигналу одного очень высокопоставленного человека. Что-то он в вас разглядел. И как видим, не зря установили – птичка не улетела.

Майор засмеялся и даже похлопал Егорыча по колену. Аромат зелени, моря и весенней свежести врывался в окна, щекотал ноздри, волновал тело и душу. Хотелось в отпуск или на худой конец остановить машину вот у этого кафе «Весёлый Ганс».

Егорычу, впрочем, хватило даже такого скупого намёка, чтобы понять: слежку велел вести Жиленков. Чем-то, видимо, не понравились ему в их встречу ответы Егорыча, почувствовал он в нём настороженность, двойное дно. Вряд ли что-то власовец мог знать точно, он увидел в собеседнике неискренность и просто подстраховался.

Что же, если так, то до Берлина у меня есть время подкрасить историю с миной правдоподобными деталями, рассуждал Егорыч. Эмоции и подозрения на хлеб не намажешь, к ним ещё и доказательства нужны. А с доказательствами, как я вижу, у вас не густо. Да и разговаривает немец со мной неспроста, хочет что-то новое выведать, тогда как выведывают от нехватки. Никогда не поверю, что майор разведки этак разомлел от весенней погоды и будет мне секреты сливать, якобы, случайно. Плохи же ваши дела, господа, крайне плохи.

Егорыч помаленьку успокаивался. Мнительность Жиленкова – это ещё не тот аргумент, которым припирают к стенке. И в конечном итоге, когда пришло время подниматься по трапу на вспомогательный крейсер «Unsere Ganza» («Наша Ганза»), наручники воспринимались Егорычем не более чем досадное недоразумение. Он знал, что ещё поборется и шанс у него есть. Может, в дороге удастся у Бреннера ещё что-нибудь вытянуть.

На борт нескончаемым потоком поднимались военные и штатские. Одни уходили в трюм, другие так и оставались на палубе, наблюдая за морской болтанкой, которая грозила перерасти в шторм. Вместе с мужчинами были женщины и дети, видимо, члены семей.

– Нешуточная эвакуация, - кивнул головой Егорыч. – Думаю, тысячи три этот транспорт уже принял, а толпа ещё напирает.

Майор не стал говорить в очередной раз про мощь немецкого оружия. Зрелище исхода населения из Пилау явно было ему не по сердцу. Он ограничился репликой про корабль:

– И придумали же термин «вспомогательный крейсер». Всего-то навсего торговое судно с прилепленными наспех пушками. Да…

Натренированным взглядом Егорыч вдруг выхватывает в текущей на борт толпе знакомые лица. Вглядывается, так и есть, свои, из деревенских. Любка Тимонина и Милка Иванова. Вот оказывается, куда их завели танцульки да дармовой шнапс. Ладно хоть живые ещё.

Егорыч поднимает вверх руки, чтобы привлечь внимание, забывая про наручники. Кричит бабёнкам, как родным людям:

– Девчата, увидите мать или кого из моих, передайте, что видели живым.

– Про наручники тоже передать? – откликается Милка, как самая бойкая. Кудряшки её волос дрожат на ветру, зелёное шёлковое платье с коричневым отливом выгодно подчёркивает юное тело. Лёгонькое пальто у неё просто наброшено на плечи, даже руки в рукава не продеты.

– Как захочешь, - осторожно отвечает Егорыч, опасаясь ушей майора, хотя, конечно же, предпочёл бы, чтобы мать узнала про наручники. Может, тогда про него и Москва быстрее вспомнит?

Бреннер мрачнеет даже от этих коротких реплик. А вдруг сейчас, при нём, русские обменялись какими-нибудь зашифрованными посланиями? Майор зло шипит:

– Кто такие? Откуда знакомы?

– Это наши деревенские, - объясняет Егорыч, и вправду обрадованный этой нечаянной встречей. – Та, что повыше, которая со мной говорила, жила через три дома от моего, а вторая, беленькая, в красной жакетке и сиреневой юбке – её двоюродная сестра. Они в Идрице часто приходили в офицерский клуб.

Бреннер успокаивается. А слова об офицерском клубе даже настраивают майора на игривый лад:

– Всё равно ведь с корабля не убежите. Может, мне пока с беленькой пообщаться, пока Мартин за вами ходит?

«Водителя, выходит, зовут Мартин, - рассудил Егорыч. – За информацию спасибо». А вслух ответил:

– Мартин, если хочет, тоже пусть пообщается. С корабля я не убегу, да и не хочу я никуда бежать. Мне больше хочется дождаться от вас извинений, когда коньяк будем вместе пить на Унтер-дер-Линден.

Бреннер рассмеялся. Перспектива с грядущим питием с арестантом коньяка выглядела забавно:

– Какой коньяк? Говорят, что вы ведь не пьёте?

– Ради такого случая пригублю стакан-другой.

Спускаться в тесноту каюты никому совсем не хочется. Да тут ещё Егорыч всячески демонстрирует послушание: дескать, не убегу я, не бойся. И будто в подтверждение его слов берег уходит всё дальше, в туманную дымку и вокруг расстилается лишь толща зелёной балтийской воды.

Болтанка усиливается. Майор хочет уже употребить власть и убраться, наконец, в арестантскую каюту, но всех буквально вжимает в палубу зловещий звук, идущий сверху. На бреющем полёте транспорт атакуют три советских штурмовика Ил-2, надёжные машины, не зря прозванные летающими танками. Вода покрывается рябью от пуль, скоро они стучат прямо по палубе, бортам.

Корабельная артиллерия запоздало спохватывается. Но самолёты выглядят явно быстрее. Они здесь хозяева и не потому даже, что «Наша Ганза» в боевых действия участия никогда не принимала. Скоро к штурмовикам идёт на снижение бомбардировщик Пе-2. Несколько разрывов и пушки «вспомогательного крейсера» замолкают.

– Ложись! – запоздало кричит майор.

Но уже вся палуба усеяна трупами, развороченными тюками багажа. Под ногами поблёскивают, катятся во все стороны золотые кольца, монеты, часики, кулоны. Тросом якоря, который качнуло от очередного разрыва, пополам разрезает Любку и Милку. Все люди истошно кричат, воют, но мало что можно разобрать из-за грохота авиабомб, снарядов и рокота моторов. Всё, что может гореть, горит.

Егорыч ищет глазами майора и видит его сидящим на палубе совсем белого, со сломанной рукой, которую тот держал на весу. Стараясь перекричать самолёты, просит того прямо в ухо:

– Снимите наручники! Дайте хоть умереть с развязанными руками!

Бреннер, не раздумывая, соглашается. У него на лице написан неподдельный ужас и он почти уверен, что скоро все умрут. Протягивает Егорычу ключи от наручников:

– Прощайте, а если выживем, то я подумаю насчёт коньяку на Унтер-дер-Линден.

Майор хочет сказать что-то ещё, но выстрелы со штурмовика находят его, разрывая грудь красными фонтанчиками крови. А на море немецкие катера сопровождения уже подбирают первых бросившихся за борт пассажиров. Экипаж «Нашей Ганзы» отвязывает шлюпки и помаленьку чувствуется, как палуба накреняется в сторону. Или это морская болтанка мешает ясности мыслей?

Машинально Егорыч очищает карманы майора и забирает его портфель. Лавируя в людской толчее, прячется от пуль, понимая, что шлюпок на всех не хватит. На транспорте явно больше людей, чем успеют спастись. Люди в панике прыгают в воду, но сколько они смогут пробыть в весенней воде? Пять минут, десять, двадцать?

Нет, Егорыч не боялся смерти. Не боялся никогда, а сейчас ещё меньше, чем когда-либо. Но глупо умирать он точно не будет. От случайной пули или от холода в морских волнах. Особенно сейчас, когда наручники сняты, арест аннулирован, да и кто теперь, после такой суматохи, докажет, что Пётр Черепанов – это он? Документы сгорели, утонули, украдены – ненужное подчеркнуть.

Лишь бы не паниковать, не торопиться прыгать в воду. Там ничуть не безопаснее, чем здесь, на горящей и заваливающейся набок палубе. Взгляд Егорыча натыкается на бухту миллиметровой медной проволоки. Думать откуда она здесь взялась – некогда, молниеносно появляется решение привязать себя к носу судна, чтобы поменьше соприкасаться с водой. Глядя на него, и другие пассажиры начинают так же действовать. Егорыч делится с ними проволокой и советует не жалеть витков такой ненадёжной меди:

– Накручивайте больше, чтобы не перетёрлась случайно. Или волной слишком сильно не ударило.

Какая-то накрашенная немка с грубым макияжем в уголках глаз боится:

– А если корабль пойдёт ко дну, и мы не успеем размотать проволоку?

– Быстро мы ко дну не пойдём, - внешне уверенно говорит Егорыч, словно он знает больше, чем эта немка или вот этот офицер-лётчик в своей парадной форме со шпагой. – И даже вы, фрау, успеете всё размотать обратно, когда появится спасательный катер.

– А он появится?

Егорыч, честно говоря, не понимает волнение немки:

– Фрау, если мы пережили бомбёжку и нас не сбросило волной за борт в первые минуты, то, поверьте, нам сейчас гораздо легче, чем вот им, кому уже никакие катера не помогут.

Немка судорожно всхлипывает, но уже не плачет. Она твёрдо решила держаться поближе к Егорычу, который, наверняка, её спасёт. В лицо бьёт тяжёлый ветер Балтики, холодные густые волны плещутся, кажется, уже в полуметре от ног. Но ничего, бывало и хуже.