10 Пока не пришли партизаны

Зимой 1942 года немцы наградили Скальченко знаком «За борьбу с партизанами» третьей степени. Меч со свастикой был опоясан извивающимися змеями, а внизу лежал человеческий череп со скрещенными костями. Скальченко получил ещё очередное звание обер-фельдфебеля, а потому с особым ожесточением рыл землю и никому не давал расслабляться. Редкий день, чтобы их отряд, замаскированный под партизанский, не прошёлся бы где-то с рейдом.

Вот и сейчас трое саней медленно тащились к деревне Кирюшино. По данным немцев в тех краях, отрезанных летом от большого мира болотами и густыми лесами, о партизанах ещё не слышали. Скальченко хотел появиться здесь первым, чтобы создать у местных определённое представление о партизанах. Ведь, как известно, первое впечатление – самое крепкое. Сколько потом нужно сил, чтобы поменять это первое впечатление, сколько нервов и еще не факт, что в результате нужный эффект будет достигнут.

Егорыч ехал на замыкающих санях. Радовался, что не слышит пустозвонных филиппик Скальченко. Только иногда морозный воздух через скрип снега под полозьями и ржание коней доносил обрывки той бесконечной речи, что, казалось, никогда не прекращалась:

– У знака «За борьбу с партизанами» есть три степени. Золотой знак, за 100 дней боёв, вручает лично рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер…

Так и виделось, как на этой фразе у Скальченко распрямляются плечи, загорается в глазах огонёк и он представляет себя на приёме у Гиммлера. Егорыч зло сплёвывает в снег. Парни, которые нахохлившись от холода, сидят рядом, втянув руки в рукава овчинных полушубков, банально, тупо ждут, когда же будет деревня. Им по барабану Скальченко, Егорыч, ГФП, все командиры СД (Sicherheitsdienst des RfSS, служба безопасности рейхсфюрера СС), абвера (армейской разведки) или гестапо (Geheime Staatspolizei, государственная тайная полиция), нелепые красные полоски, наискосок нашитые на кроличьи треухи.

Они просто хотят жить, эти вчерашние пленные Водилин и Абрамов. Жить – вот их девиз и кредо, жизнь любой ценой. Они видят, что Германия берёт верх, что Красная Армия отступает, значит, примкнуть к сильному – никакое не предательство, это просто хозяйская сметка, здравый смысл.

– Вы, мужики, кем до войны были? – спрашивает Егорыч, чтобы за разговором не слышать назойливых монологов Скальченко.

– Зачем тебе-то это знать? – дрожит от холода Абрамов, кладовщик потребкооперации из Смоленской области, вертлявый усач с по-детски пухлыми губами. – Может, я народным комиссаром внутренних дел был. Может, я со Сталиным чаи гонял.

Водилин, почти ровесник Егорыча, робкий забитый крестьянский паренёк из большой архангельской семьи, солидарно смеётся:

– Какой вопрос, такой и ответ получился.

Разговор не клеится. Егорыч умолкает. От морозного скрипа снега тянет в сон, вожжи так и норовят вывалиться из рук.

– Во морозище-то! – ворчит Абрамов, глубже зарываясь в сено. – Добрый хозяин в такую погоду собаку из дома не выгонит.

– Так собаку же, а не полицая, – откликается Егорыч, думая про себя: «До собак вам ещё расти и расти, недоделки немецкие».

Водилин думая, что их командир шутит, опять смеётся. Он всем норовит угодить, всем остаться хорошим. «Пусть начальство думает, – размышляет Водилин. – А мне чего? Слушай, да делай, что говорят, и всегда будешь в дамках». Исполнительный и послушный Водилин до войны даже в комсомол ухитрился вступить, что сейчас он тщательно скрывал. Билет им был разорван сразу же, как только их рота попала под Бобруйском в окружение.

– Наконец-то, – выдыхает Егорыч.

За лесочком начинается голое поле, и в сугробах высится первая избушка. Это и есть Кирюшино. Два десятка дворов, место «непуганых большевиков», как шутит Скальченко.

– Приготовились, – распоряжается Егорыч. – Сейчас вы бойцы партизанского отряда имени Чапаева. Пойдёте по избам раздавать листовки. Заодно всё примечайте. Без команды Скальченко ни одного движения, ни одного лишнего слова.

– Так уж и ни одного, – ухмыляется Абрамов. – А если какая молодка сразу приглянется?

Егорыч только машет рукой и суёт полицаям по свёртку настоящих партизанских листовок, конфискованных неделю назад. На кустарных листовках пляшущими буквами выведено: «Немец – это гадкая тварь. Никакое благородное чувство не доступно ему. Человеческая речь не трогает его. Чтобы избавиться от немца – надо его убить».

Хорошая листовка. Егорыч сам её писал. Водилин читает текст и опять начинает смеяться. Егорыча раздражает этот слизняк. Он выхватывает автомат и даёт длинную очередь в небо. Очередь – знак для партизан, чтобы готовились к непрошенным гостям. Морозную тишину выстрелы разрывают особенно откровенно. Сам Егорыч на мгновение глохнет от лающих выстрелов.

– Какая тут ещё стрельба! – орёт с первой подводы Скальченко. – Ворошиловский стрелок хренов. Я тебе сейчас между глаз выстрелю!

Егорыч суёт вожжи Абрамову, прыгает в снег и бежит к передним саням. Объясняет:

– Господин обер-фельдфебель, мы сейчас партизаны, а потому должны показать местным, что никого не боимся. Мы – хозяева здесь, мы на своей земле, мы идём как победители.

Сморщившись как от зубной боли, Скальченко выслушал оправдание Егорыча. Он чувствовал, что с выстрелами не всё складно выходит, но придраться к аргументации своего заместителя не мог. Ограничился строгим внушением:

– Чтобы такого никогда больше не было. Здесь я решаю, кто тут хозяин и кто на чьей земле победитель.

Гришка подвинулся на санях Скальченко, освобождая место для Егорыча. Тот с размаху прыгнул в сено, тяжело дыша от бега и напряжения:

– Господин обер-фельдфебель, после вашей команды ребята пойдут по дворам с листовками. Листовки подлинные, от настоящих партизан.

– Сейчас я тебе не господин обер-фельдфебель, а товарищ командир, – наставительно заметил Скальченко. – Ещё заговоришься ненароком и в деревне меня этак назовёшь.

– Неужели я дело не понимаю?

– Хитрый ты, Черепанов, хитрый, – покровительственным тоном сказал Скальченко. – Ты никогда не ошибаешься. А я не люблю людей, которые никогда не ошибаются.

– Я не женщина, меня любить не нужно.

– Выкрутился и здесь, – улыбнулся Скальченко. И тут же резко, без перехода, затормозив сани у ближайшей избы, прыгнул в снег. Выбрался на расчищенную дорожку, пристукнул валенками, поправил ремень со звездой. Распорядился деловито:

– Гришка у саней. Остальным действовать по плану.

Лжепартизаны, оживлённо переговариваясь, потянулись к избам. Они предвкушали богатую добычу и их ноздри хищно раздувались, как у собаки, вышедшей на след. Скальченко с Егорычем зашли в ближайшим дом, столкнувшись в сенях со стариком, уже одетым для улицы. Тот щурил слезящиеся глаза на гостей и часто-часто сглатывал слюну, так что кадык ходил ходуном:

– Вы кто такие будете? И откуда?

– Мы – партизаны, отец, – твёрдо ответил Скальченко. – В горницу-то можно пройти или нет?

– Проходите, чего ж, – заторопился старик. – И откуда ж это вы партизаны будете?

Скальченко вошёл в избу, поклонился маленькой, чистенькой старушке в сарафане, расшитом красными петухами, сел на лавку под образа, огляделся, удовлетворённо для себя отметил запах мясного:

– А пришли мы, отец, оттуда, где нас уже не найдёшь.

– А к нам зачем будете? – поинтересовалась старушка.

– Вы как не русские, – ласково прикрикнул Скальченко, подмигивая дедку у двери. – Даже накормить, напоить гостей с дороги не хотите.

– Накормить это можно, – засуетилась старушка, вытаскивая из печи горшок житной каши со шкварками. По избе пошёл сытный, дурманящий дух.

– Вот это – другое дело, – снял с головы шапку с красной ленточкой Скальченко. – Рассказывайте, где тут у вас немцы стоят, много ли их?

– До немцев от нас далеко, мил человек, – старик любовно разглядывал красные ленточки на шапках гостей.

– Слыхал, гарнизон в Чернозёме разгромили? Наших рук дело! – горячо заверил Скальченко.

– Целый гарнизон! – невольно воскликнул старик.

– А то! – подтвердил Егорыч, ища повод, как бы ему убраться вон из избы и не участвовать в спектакле Скальченко. Но повода не находится, дрова у печи есть, воды вдоволь. Он обречённо опускается на лавку возле обер-фельдфебеля.

– Значит, говоришь, немцев у вас не было. А партизаны? – довольно, по-кошачьи, щурится в тепле Скальченко.

– Никто к нам не ходит. Вы за всю войну первые будете, – закивала головой старушка.

– Сыны в армии, небось. Много-то сынов у вас?

– Двое сынов. А писать не пишут. И весточек от них нет. Как там на фронте-то дела идут, мил человек?

Скальченко встрепенулся, давно ожидая таких слов. Он заговорил страстно, увлечённо, с жаром и душевным подъёмом:

– Бьёт Красная Армия немцев, по всем статьям бьёт. Приходится, правда, пока отходить, но маневр верный выбран. Так что победа наша будет. Уже к весне немцев за границу обратно выкинут.

- К весне? Данные-то верные?

- Самые верные! Совинформбюро сообщало, лично слышал!

«Давай, дед, побольше эмоций, побольше вопросов, раскрывайся», – торжествовал в душе Скальченко. В принципе семейку двух красноармейцев уже можно было выводить на двор и расстреливать. Настроение резко улучшилось, обер-фельдфебель уже знал, с кем имеет дело и что от этих людей ждать.

Они с Егорычем сытно пообедали. Скальченко отошёл от стола, поглаживая живот, запросто наказал старику:

– Ты, Прокофьевич, собери нам тёплых вещей побольше. Всё ж таки в лесу жить приходится. Еды побольше положи. Да не скупись. Для своих ведь, не для немцев даёшь!

«Как складно плетёт», – холодел Егорыч. Но ничего поделать не мог, помогая старику собирать в большой мешок валенки, платки, одеяла.

– И это тоже партизанам надо? – с сомнением переспросил старик, жалостливо наблюдая, как в мешок отправляется четвёртая пара шерстяных носков, всё, что было в сундуке.

– Если победы нашей хочешь, то надо.

– А нам как жить? Последнее ведь берёте?

Скальченко выпрямился во весь рост, сделал пылающее праведным гневом лицо:

– Для освободителей своих паршивые носки жалеешь, старик?!

Для пущей убедительности он погрозил автоматом. Потом подхватил за угол мешок с тряпьём и поволок его на двор, к саням. Егорыч тащил второй мешок. На деревенской улице уже стояло не трое, а семеро саней, включая реквизированные в деревне по случаю военного времени. Все они были до верха нагружены разным добром, включая медные самовары и граммофон. К одной из подвод была привязана корова.

– Как же это? – опустились плечи у старика.

– Мы должны победить, – убеждённо сказал Скальченко. – Мы всё должны принести на алтарь победы. Мы, партизаны, ваша опора здесь, на оккупированных территориях. Мы здесь у вас и советская власть и коммунистическая партия одновременно. Кстати, сам-то не коммунист?

Старик только отрицательно покачал головой. У него не было ни слов, ни желания их произносить вслух.

– Пошли что ли? – буркнул, обращаясь к Скальченко, Егорыч, стараясь поскорее закончить этот разговор, чтобы старик не ляпнул полицаям чего-нибудь лишнего от переполняющей его обиды.

– А сыны твои коммунисты? – всё не унимался обер-фельдфебель.

Скальченко перебил Абрамов. Он сбросил с плеча к нему в сани, словно мешок, девочку лет двенадцати. Девочка беззвучно рыдала, и в её голубых глазах остановился ледяной ужас. Непокрытые соломенные волосы трепетали на ветру, платье было порвано и всё съезжало с одного плеча, обнажая ослепительно белое тело.

– Для тебя старался, товарищ командир. Я твои вкусы знаю, – заверил Абрамов.

– Как же это? – всё повторял старик. – Что же это делается-то?

– А вот так! Гнилой фашистской нечисти загоним пулю в лоб. Победа будет за нами, наше дело – правое. Партизаны вас в беде не бросят.