9 Умная ненависть

Егорыч хотел ненавидеть и ежеминутно ненавидел оккупантов, но тут же желал себе твёрдости духа, чтобы ненавидеть тайно. Это неизбывное чувство ненависти переполняло всё его существо, подчиняло все его мысли одному только бесконечному состоянию мщения и ненависти, но в то же время больше всего на свете Егорыч боялся собственной ненависти. Ведь ненавидеть тоже надо уметь. Ненависть без ума сродни глупости. Она словно без глаз, без рук и без ног: многое хочет, да мало что может. Самое хорошее и то получается у неё как-то наперекосяк.

Однажды Егорыча очень удивил Ковалёв. Тот несколько дней ходил необычайно гордый и только при тщательном расспросе, припёртый к стене наблюдением, что он светится на всю улицу, как новый пятак, признался, что в маслосыродельном цехе подсыпал в сливки толчёное стекло. Ковалёв частенько заглядывал в цех, когда разглядел там учётчицу Женю, смешливую, гибкую девушку с пушистыми волосами в мелких кудряшках. А мысль со стеклом возникла случайно. Каждый день проходя по коридору в конторку Жени мимо чанов сепараторного участка, Ковалёв решил проявить инициативу.

«Пусть проклятая немчура травится. Пусть наша русская еда им горло ножом режет», – рассудил он и украдкой вывернул кулёк стеклянной крошки в сырьё для сыра и сливочного масла. Расчёт был на то, что изготовленные здесь продукты всё равно отправлялись потом на передовую, а там, за сотни километров, ищи-свищи виноватых. Очень довольный собой и своей неотразимой ловкостью, в тот день Ковалёв даже несколько раз прошёлся мимо сепараторного участка взад-вперёд, наблюдая, заметил ли кто-то его манипуляции. Но всё получилось чисто.

Кулёк со стеклом был замаскирован большим букетом ослепительно белых хризантем. Охранник, толстый незнакомый полицай с сыто оттопыренной нижней губой, подрёмывал на стуле с кожаной обивкой, положив ноги на другой такой же стул, замаявшись после суматошной ночной облавы. А двое рабочих, советских военнопленных, сосредоточенно возились возле только что привезённых бидонов с молоком.

Они волочили тяжеленные ёмкости от подводы, стоявшей во дворе, до стены, где на них хитро щурился учётчик, довоенный мастер этого производства, скользкий человек неопределенного возраста с водянистыми глазами. Учётчик только изредка покрикивал в окружающее его пространство:

- Живее! Живее!

Кому он это говорил и для чего, учётчик и сам не знал точно. Но он был уверен, что своим словами придаёт солидность и своей невзрачной фигуре, и происходящему сейчас действу. Казалось даже, что к словам учётчика военнопленные прислушивались и невольно ускоряли шаг. На Ковалёва в этой толчее никто не обратил внимания, тем более что все знали к кому и зачем он ходит.

Ради маленького развлечения охранник хотел было поначалу перекинуться с посетителем шуткой или стрельнуть у новоявленного женишка с букетом цветов хоть щепотку махорки, но очень хотелось спать, каждое слово давалось ему с трудом и полицай передумал. «Только бы начальнику подольше не понадобиться», - дремал охранник, сладко подперев щеку ладонью.

«Спи, спи ещё. Всем вам вечный сон скоро будет», - мстительно думал Ковалёв. Когда он вручал девушке цветы, то сложно сказать, от чего Коля больше радовался, от трюка со стеклом или от того, что, наконец-таки, снова видится со своей избранницей. Всё было необычайно свежо, остро и очень бодрило дух. Наверное, впервые сейчас Ковалёв не жалел о своём мундире полицая на плечах.

Женя Светлова готовилась стать актрисой и если бы не война поехала поступать в театральное училище в Москву. Девушка знала себе цену, знала, что очень красива. Ухаживания Ковалёва она принимала, как естественные издержки своего существования на земле. Иногда ей даже нравились робкие подарки Ковалёва, откровенные взгляды, которые тот старательно прятал от неё. В душе Жени в такие моменты начинало шевелиться что-то смутное и сладкое, сердце замирало, а мир вокруг становился очень дорогим и приятным.

Они ещё не ходили никуда вдвоём, ни на танцы, ни в кино. На просьбы проводить её вечером до дома Женя отвечала, что бабушка будет недовольна. Она не уточняла, чем именно будет недовольна бабушка, а Ковалёв не настаивал. Он понимал, что если бабушка советская, то ей не понравится его мышиная форма оккупантов, а если бабушка симпатизирует немцам, то она явно захочет для внучки более выгодную партию с высоким офицерским чином.

Обычно Ковалёв просто приходил к девушке на работу, что-то ей дарил и сидел у неё в конторке, пока или его не спохватывались, или к Жене не заявлялся с очередным поручением директор-немец. Идиллию резко и очень некстати нарушил внезапный арест всего советского персонала маслосыродельного цеха и спешный расстрел всех 18 военнопленных, работавших там.

Тогда-то Ковалёв и признался, что, видимо, причиной всему – злополучное толчёное стекло. Запираться теперь уже не имело смысла, поскольку партизанское руководство требовало объяснений, а врать в таком серьёзном деле не хотелось. Тем более что Ковалёв надеялся хоть не каплю снисхождения, когда вопрос выяснится.

– Я же всё это не со зла делал, - с потаённой надеждой однажды признался парень товарищу по службе.

Егорыч только кулаки бессильно сжал и разжал за ненадобностью:

– Зачем тебе только понадобилось это дурацкое стекло?! Для чего?!

– Думал, что масло и сыр увезут на фронт.

– Ты думал?! Ты у нас ещё и думать умеешь?! Но масло из цеха доставили не на фронт, а в Идрицкий гарнизон и уже после первой смерти даже не офицера, а какого-то бедолаги-рядового, тыловые врачи быстро докопались до причины. Ты 18 наших пленных подставил!

– Чего ты кричишь на меня? – злился Ковалёв. – Мне самому несладко. Мне, думаешь, удовольствие вся эта история доставляет. Не забывай, что Женя тоже арестована.

Егорыч мстительно скривился, приблизил своё лицо к лицу Ковалёва:

– Кстати, о Жене. Как ты думаешь, почему она тебя привечала и внимательно слушала твою болтовню о рейдах по деревням?

– Нравлюсь я ей, – не без плохо скрытой гордости признался Ковалёв. – Симпатии у нас взаимные.

– Симпатии? Да если хочешь знать, Женя была внедрена на работу к немцам от действующей армии. Она тебя слушала, надеясь информацию полезную выведать.

Ковалёв был потрясён и расстроен:

– Женя – разведчик? Но почему я ничего не знал? Наверное, можно было мне хоть словом обмолвиться?

– Не успел сказать, – серьёзно объяснил Егорыч. – Чувства твои щадил. А теперь ты своим дурацким стеклом и солдат наших, и Женю погубил. Я еле успел её радиостанцию перед арестом укрыть в дровяном сарае.

– Женю я у немцев вытащу, – горячо заверил Ковалёв.

Егорыч невесело покачал головой, обнял товарища за плечи:

– Не вытащишь ты её. Расстреляли сегодня Женю.

– Зачем? – вырвался стон, как безмолвный крик из самого сердца.

– При проверке документов в Забродье немцы арестовали одного из диверсионной группы, с которой в оккупацию была переброшена Женя. С ним поработал Зюхин, и человек выдал всех. У Скальченко сейчас сидят трое из парашютистов: предатель Веретюшкин, Ланчук и Зина Макеева.

Ковалёв резко встал. Он боролся с двумя противоположными чувствами: ударить Егорыча или ударить себя. Коля хотел что-то сказать страстное, яркое, пробирающее до печёнок, чтобы заплакали стены, но на языке вертелись только жалкие обрывки чужих фраз из книжек, которые всё никак не удавалось выстроить в грамотное предложение. По щекам шли тяжёлые багровые пятна. Егорыч обнял друга:

– Понимаешь, помогать нашим можно по-разному. Без ломания стульев. Я вот довоенного заведующего заготпунктом об аресте предупредил, и хотя дело – мизерное, но всё в копилку победы.

– Хватит! – оборвал его Ковалёв. – Борец за несломанные стулья нашёлся.

Парню хотелось от позора и боли бежать за тридевять земель, но он пересилил себя, собрал волю в кулак:

– Петь, ты доложишь в отряд про моё стекло?

– Конечно, – коротко кивнул Егорыч, до конца разыгрывая роль умудрённого старца. В голове вертелось: «Про Женю я ему не так должен был сказать. Я ведь сам не знал, что она связная, до тех пор, пока немцы не взяли наших парашютистов».

Однако эти запоздалые размышления оборвал Ковалёв. Он проговорил почти зло:

– Это не блажь и не слабость. Ты сам всё видишь. Не по мне наша работа, не могу я ненависть свою по чайной ложке цедить, от самого себя таиться. Я хочу уйти к нашим в отряд.

– Бросить меня, бросить всех?

– Не то говоришь, – поморщился Ковалёв. – Не бросить, а спасти. Я не немцев боюсь, а себя при немцах. Терпение моё кончается делать вид, что всё прекрасно, всё отлично.

– Мне будет хуже без тебя, – не жалуясь, серьёзно проговорил Егорыч.

Ковалёв скрипнул зубами, подтвердил, как о деле, давно и крепко решённом:

– После Жени мне другого пути нет. Сегодня Зюхин повезёт наших диверсантов на допрос в Идрицу в абвергруппу А-317. Пускай везёт, но до Идрицы никто не доедет, – торжествующе объяснил парень.

– Не спорь, – остановил Ковалёв хотевшего что-то спросить Егорыча. – Я всё продумал и тебя не подставлю. Мне это стекло теперь до конца жизни горстями глотать. Мне от стекла этого теперь никуда не убежать.

Ковалёв повернулся уходить. Разговор продолжать не хотелось, он только больше терзал, чем успокаивал. Егорыч напоследок не выдержал, рассудительно заметил:

– Зюхина кончай выстрелом в спину, наверняка. Не геройствуй по пустякам. В открытой борьбе ты его не возьмёшь. И труп спрячь получше, чтобы не нашли.

Друг ничего на эти слова не сказал, даже головой не кивнул. Ушёл в контору ГФП и всё. «Сломался Колька, – грустно думал Егорыч. – Сейчас только-только в доверие входить начали, к нам уже многие привыкли. Только информация настоящая пошла. И тут такая загогулина нескладная».

С тяжёлым сердцем поехал Егорыч со Скальченко формировать фальшивый партизанский отряд на базе лагеря военнопленных возле Себежа. Все мысли вертелись возле Ковалёва: справится или нет, наследит или не наследит. Егорыч ходил среди измождённых, колючих лиц красноармейцев в грязных, рваных гимнастёрках, а душою стремился в Гущицыно, узнать, чем всё закончилось там.

«Самое главное, – размышлял Егорыч, – чтобы немцы не нашли труп Зюхина. Если они его находят, то подозрение за побег однозначно остаётся за Ковалёвым. А так: иди, разбирайся, гадай, что там случилось на самом деле. Может, партизаны своих отбили, а полицаев в плен взяли. Может, Зюхин чего учудил – на него, сильного, прежде подумают, чем на новичка, вчерашнего школьника. Ещё неплохой ход – свалить всё на Веретюшкина, предателям в любом случае верят с трудом».

Вариант с Веретюшкиным Егорычу особенно понравился. Поэтому, когда на следующее утро Скальченко брызгал слюной и матерился, как сапожник, врасплох он не застал. Егорыч спокойно объяснил, после нескольких минут показной тревоги за односельчанина и друга Ковалёва:

– Господин фельдфебель, а вы уверен, что Веретюшкин говорил нам правду? Может, он вообще придумал всю эту историю с диверсионной армейской группой, чтоб их не расстреляли сразу?

– Веретюшкин? – осёкся Скальченко. – Ты думаешь?

– Посудите сами, Платон Анисимович. Ковалёв – человек верный, Зюхин тоже. Остаётся тот, кто знал, что его повезут на допрос к высокому начальству и этого очень хотел. Всячески добивался этой поездки. А партизаны, наверняка, их уже ждали и, видимо, партизан было много, ведь иначе они не взяли бы наших в плен.

– Какую чушь ты городишь… Какой плен?

– А где же тогда тела? – выложил давно заготовленный козырь Егорыч. – Зюхина с Ковалёвым именно взяли в плен, иначе разве справились бы с ними трое доходяг после наших допросов?

Скальченко раздумчиво пожевал губами. Услышанное звучало очень убедительно, он и сам так думал. Настораживала лишь излишняя складность сценария. Уж больно всё логично и гладко получалось. Слово в слово с его рабочей версией. Скальченко впился глазами в Егорыча:

– Что? Заранее с Ковалёвым всё запланировали?

«Знал бы он, как недалёк сейчас от истины», – в душе усмехнулся Егорыч, но вслух высказал только обиду, постаравшись, чтобы его голос срывался и подрагивал якобы от глубоко скрытого возмущения:

– Запланировали что? Я не понимаю, господин фельдфебель.

- Как что? Передо мной хитрить не надо, не на того напал. Я имею в виду освобождение пленных. Или ты хочешь сказать, что ты, простой деревенский пацан, до всего, что мне только что сказал, самостоятельно додумался? Плохо ты врать умеешь, Черепанов, плохо!

– И пацаном меня не называйте, – теперь уже искренне вспыхнул Егорыч. – Если у вас есть выводы получше, чем у меня, скажите их, а грязь без толку собирать просто глупо. Если дважды два равняется четыре, то как ни ругайтесь, а таблицу умножения вам не переругать.

– Ты хочешь сказать, что сам мог додуматься до расклада с пленом, до того, кто мог наших подставить?

– Я не только мог, я и додумался. Если вам в полиции нужны дураки, те, кто только самогонку хлыщет, то я так не считаю.

Скальченко ждал неточного слова, оговорки, жеста, он всё же ещё колебался. Чтобы оттянуть своё окончательное решение, миролюбиво согласился:

– Насчёт пацана ты прав, здесь я погорячился. «Пацан» – это «половой член» на языке черты осёдлости. Такого обращения ты пока не заслужил. Ich nehme meine Worte zurück.

– За это спасибо.

– За что спасибо-то? Ты хоть понял, что я тебе сказал?

– Вы сказали, что берёте свои слова обратно. Говорить по-немецки я пока не могу, а смысл уже понимаю часто.

Скальченко радостно развёл руки, словно впервые увидев Егорыча:

– Знать язык великого рейха – почётная миссия каждого нормального человека. Что учишь его – очень хорошо.

Егорычу хотелось на это ответить: «Ну, теперь вы видите, что я на все сто ваш», но подобная риторика была бы уже перебором. Он поступил осторожнее, действуя расчётливо и наверняка. Из вещмешка Егорыч без предисловий достал какой-то предмет, аккуратно завёрнутый в большой кусок холста.

Скальченко недоумённо уставился на цилиндрический свёрток в руках Егорыча, а тот объяснил:

– Это для вашей коллекции.

И по мере того, как материя освобождала находящееся внутри, лицо фельдфебеля светлело. На столе стояла тёмно-зелёная фарфоровая кружка где-то пол-литрового объёма, расписанная под полено с ручкой в виде веточки. В два ряда в верхней части располагались двенадцать сквозных отверстий, а по ободку кружки тянулось ещё шесть отверстий-сосочков. На кружке сбоку красовалась размашистая надпись «Напейся, но не облейся».

– Кузнецовская потешная кружка модели 1029, – вздрогнул Скальченко. – Да ещё и с крышкой.

Он жадно схватил её в руки, перевернул вверх дном, чтобы прочитать название завода, убедился в своей правоте, спросил:

– Ты знаешь, что это такое?

– Почти, – улыбнулся Егорыч. – Никто из наших напиться из этой кружки не смог, только мимо проливали.

– А пьют из этой кружки не через край, как обычно, а через сосочек спереди. У кружки типа «Напейся, но не облейся» пустотелая ручка. Через неё жидкость и попадает в рот. Зажимаешь лишние отверстия пальцами и втягиваешь в себя содержимое.

Пришёл черёд удивляться Егорычу. Он таскал эту кружку за собой больше месяца, выжидая нужного момента для подарка фельдфебелю, а секрета её ни он сам, ни полицаи, ни партизаны не знали.

– Порадовал ты меня, порадовал, – наконец, перевёл дух Скальченко. Он бережно спрятал кружку в сейф, улыбаясь во весь рот, потом с усилием нахмурился:

– А что до побега, то не думай: правду я всё равно узнаю. Не думай, что меня с толку сбил, отвлёк, заговорил. Кружка кружкой, а дело делом.

– Конечно, – согласился Егорыч, тем более что на этом их разговор о Ковалёве, Зюхине и диверсантах закончился и к нему они всерьёз больше не возвращались. Действительно: что, не могли партизаны отбить своих по дороге, не могли взять в плен полицаев ГФП? Могли.