11 Ночь с Марусей

Из рейдов с лжепартизанским отрядом Егорыч всегда возвращался особенно измотанным и разбитым. Он ненавидел эти рейды за своё вынужденное бездействие, за пассивность, за то, что лучшее, чего он мог добиться, было до неприличия ничтожным.

Но и отказаться было нельзя. Во-первых, многие из деревенских знали, что Черепанов служит в полиции, а значит, по одному его присутствию в отряде понимали подвох. Во-вторых, Егорыч всегда предупреждал настоящих партизан о передвижениях ряженых Скальченко. И в-третьих, иногда удавалось получать ценнейшую оперативную информацию раньше, чем она доходила до немцев.

Так, при аресте советского офицера-окруженца, который совсем по-глупому ломанулся из леса навстречу красноленточным полицаям, Егорыч через плечо Скальченко сумел разглядеть ни много, ни мало, а целый адрес явочной квартиры в Идрице. От подобного безрассудства и мальчишества чуть вслух не вырвалось: «Ну и дурень же ты, парень! Суёшься навстречу, как телёнок некормленый». Скальченко развёл нашего лейтенанта, как по нотам.

Тот на еду набросился, повторяет «товарищи, товарищи», а его прямиком в комендатуру везут. Ест пирог с рыбой и Скальченко на ходу всё выкладывает. И о том, как из лагеря под Псковом бежал, и у кого укрывался, с фамилиями и адресами. «Вот ведь пентюх», –кипел Егорыч. А на коротком привале, когда полицаи, ухмыляясь, стали облачаться в свою истинную форму, он, совсем не сдерживаясь, от души двинул бедолагу-лейтенанта в челюсть.

– За что ты его теперь-то? – удивился Скальченко, разглядывая офицера, который в бессознательном состоянии раскинулся на снегу.

– Сволочь большевистская, – только и прошипел Егорыч, всё повторяя в уме те адреса и людей, которых назвал полицаям отогревшийся мальчишка, по недоразумению носящий звание лейтенанта.

Надо было торопиться, пока немцы не взялись за проверку сведений, выболтанных отряду Скальченко. И тут помог следующий плюс членства Егорыча среди фальшивых партизан. Под предлогом посещений своих любовниц в нескольких деревнях округи Егорыч почти официально отлучался из конторы ГФП когда на ночь, а когда и на более продолжительное время.

Скальченко проверял поначалу адреса, куда уезжал Егорыч, внезапно посылал за ним нарочных. Те ломились в двери и окна, норовили сорвать крючки с петель, но всегда им являлся заспанный Егорыч в кальсонах и женский силуэт на заднем плане в нижнем белье. После нескольких подобных проверок Скальченко от Егорыча отстал и, заявившись для вида вечером в такую избу, тот свободно уезжал оттуда по темноте, куда было нужно, чтобы утром вернуться и разыграть перед соседями спектакль пробуждения счастливых любовников.

Надо ли говорить, что ни с одной из девушек, наших связных, живущих в этих избах, Егорыч близких отношений не имел и даже не знал ничего. Они также лишнего не спрашивали. В свою очередь, легенда о любовной связи с чином из ГФП позволяла девушкам Егорыча успешно отшивать приставания, как немцев, так и полицаев. Проблемой была разве что удвоенная ненависть местных жителей по адресу своих «подстилок», но тут уж ничего не поделаешь.

Егорыч пнул лежащего лейтенанта валенком («Создал проблему на пустом месте, дурак») и обратился к Скальченко:

– Платон Анисимович, можно мне сейчас смотаться в Большуны? Когда ещё к Маньке выберусь, а тут крюк всего полверсты.

– Соскучился по зазнобе? – усмехнулся обер-фельдфебель. – А Люська ревновать не будет?

– Мы же ей не скажем, – поддержал игру Егорыч. Так полагалось. Настоящий солдат рейха должен был быть любвеобилен и ненасытен по части женских ласок. На тех, кто избегал участия в групповых изнасилованиях, недобро косились, подозревая их в голубизне или иной мужской неполноценности.

– Ладно, – почти ласково махнул рукой Скальченко. – Иди. Да смотри слишком не задерживайся, а то у нас есть, кому к Люське заглянуть.

Водилин с готовностью загоготал. Он ещё не сталкивался с кулаками Егорыча, а потому искренне играл с огнём. Но Егорыч слишком торопился, чтобы обижаться на Водилина. Взвалил на плечо вещмешок, на другое плечо повесил автомат и быстро зашагал по снежной целине к хутору Большуны.

В уме Егорыч прикидывал расстояние: «Ночью я буду в отряде. До Идрицы разведчик доберётся на лошади не раньше обеда следующего дня». Егорыч думал и плевался: «Если не рация, то немцы успеют арестовать наших по списку лейтенанта на несколько часов раньше».

От парня клубами валил пар, когда он заявился в дом Маньки. Стройная, ладно сложенная зеленоглазая девушка Маруся жила со слепой матерью и тайком пекла партизанам хлеб. Ей не нравилось, что к ней постоянно шляется какой-то полицай, вызывающий насмешки у всей деревни, но таков был приказ командира, а против приказа не попрёшь.

– Доброго здоровья! Принимай гостя, – громко сбросил вещмешок с плеча Егорыч.

– Это ты, Витя? – откликнулась из-за занавески слепая мать, которая, как и Маруся, знала Егорыча под этим именем.

– Я. Гостинцы принёс вам. Тушёнку, сахар, сало.

– Маша, налей гостю с дороги чарку.

– Вы же знаете, что я не пью, Пелагея Карповна, – отозвался Егорыч. – А вот от чайка горяченького не отказался бы.

Маруся поджала губы и пошла цедить кипяток из самовара. «Как ты не нужен здесь, – думала она. – Мать он видите ли подарками задабривает. Словами ласковыми заговаривает. Та всерьёз уверена, что Витька – это мой жених. Но как же это можно, если мой Васенька сейчас на фронте, фашистов проклятых бьёт. Не как некоторые!».

При мыслях о Васе лицо Маруси залилось тихим светом. Егорыч даже залюбовался на девушку: нежная розовая кожа, правильный овал лица, милый курносый носик с бледными сейчас веснушками, густые ресницы, округлые припухлые губы. Почувствовав на себе чужой взгляд, Маруся вспыхнула и, с трудом скрывая ненависть к гостю, поднесла ему стакан кипятку, заваренного сушёным смородиновым листом.

– Благодарствую. Из твоих рук, Маша, даже простая вода – наслаждение, – играл свою роль Егорыч, не в первый раз замечая, что эта роль ему необыкновенно нравится.

Слепая мать за занавеской благодарно заворочалась в своих одеялах. Ей доставляло удовольствие, что жених дочери такой обходительный и приветливый:

– Что нового слышно, Витюша?

– Колядки я вспоминаю нынешние, – с наслаждением тянет душистый кипяток Егорыч. – Брательники у меня щепку в рукав тулупа просовывали, получалось очень похоже на гуся. Длинная шея – это рукав, а лучинка – голова гуся. В темноте очень похоже. Очень они домашних моих позабавили. А когда эти гуси в окошко стучатся, до того похоже, что я сам залюбовался.

А дома на полу у нас лежит шкура медведя. Она с тех времён, когда ещё с берданками охотились. Шкура попорченная при выделке, потому и нам не за дорого досталась. Лежит она под деревянным диваном возле чугунки. Закопаешь в медвежью шерсть ноги, сидишь, тепло тебе, хорошо.

Вот и мать сидела так вечером, вязала варежки. Чугунка топилась, ноги приятно грела медвежья шкура. Вдруг чувствует мать, что зашевелилось что-то под ногами, задвигалось, зарычало. Первой поднялась медвежья голова, потом лапа. В свете огня из чугунки и глаза медвежьи ожили, заискрились жёлтым.

– Как мать подпрыгнула, – улыбается Егорыч. – И вязание далеко, чуть ли в противоположную сторону избы, отшвырнула. Сама ловко забралась с ногами на диван, кричит от страха, а убежать боится, чтобы только оживающей медвежьей шкуры не коснуться. Перепрыгнуть через неё – не выйдет, большая шкура. Боком обойти – но у шкуры уже и вторая лапа с огромными когтями вверх поднимается.

– Страсти какие ты, Витя, на ночь глядя рассказываешь, – охает мать Маруси.

– Что делать? Только приготовилась мать бороться с чудищем, как из-под шкуры мой младший брат выскочил. Это он шутил так, стервец, – важно заключает Егорыч, а не получается у него строгого тона, наружу постоянно смех вылезает. Скоро он уже смеётся открыто, во весь голос.

Смеётся за своей занавеской и Пелагея Карповна. Даже Маруся, которая изо всех сил старается убедить себя, что ей неприятен Егорыч, и та не выдерживает. Она представляет эту внезапно ожившую медвежью шкуру, вращающую по сторонам головой и заразительно прыскает. Её смех, чистый, задорный разливается по горнице тонким колокольчиком.

Все трое вдруг забывают, где они, что с ними. Кажется, что и войны никакой нет. А они, как заправская семья, коротают зимой вечернее время, сидят дружно, пьют душистый горячий чай, разговаривают. И им очень спокойно, радостно на душе. Егорыч спохватывается первый:

– Маруся, давай я тебе посуду помогу помыть? Сколько ж сидеть-то?

Не дожидаясь ответа, Егорыч сгребает в охапку металлические кружки и тащит их подальше от занавески матери. Шепчет, чтобы та не расслышала:

– Маруся, мне надо срочное известие передать. Срочное, чтобы сегодня!

Девушка тоже шепчет ему:

– В моей половине поговорим. Проходи туда.

Пелагея Карповна недовольно ворчит:

– И чего шептаться, чего шептаться? Всё равно ведь всё слышу. Разве не понимаю я, что дело у вас молодое, – мать снова радостно смеётся и от этого смеха у Егорыча холодеет спина.

– Что вы понимаете? – вырывается у него.

– А всё и понимаю, – подтверждает Пелагея Карповна из-за занавески. – Никакой ты, Витя, не полицай, это соседки понапрасну про тебя говорят.

– Соседки? – насторожился Егорыч.

– Да не бойся ты. Я ж их только слушаю, я с ними не спорю.

– За такие разговоры быстро в комендатуру упеку, – по-настоящему разозлился Егорыч. Невольно вспомнилась изба Любки в Плюхине. Любка жила одна и там было всё проще и легче. «Конспирация хренова, – бешено колотится кровь в висок. – Шито всё белыми нитками, в любой момент раскроют мою любовницу за здорово живёшь. Первый нормальный допрос и вся легенда накроется медным тазом».

В половине Маруси, за дверью, оклеенной разноцветными открытками, развеялись последние остатки веселья. Девушка привычно вошла, погасила лучину, чтобы соседи чего лишнего не подумали. Вздохнула, начала раздеваться, забралась на перину, набитую сеном, закуталась в шерстяное одеяло. Егорыч сидел у кровати на полу:

– Мне нужно весточку передать сегодня. Завтра может быть поздно. Завтра она, может, и не нужна будет уже, эта весточка.

Маруся понимала, к чему клонит парень, и ей становилось по-настоящему страшно. Егорыч просился этой же ночью идти к партизанам, но в ясную погоду следы на снегу, ведущие в лес, были его очевидным провалом. Засвечивался и он сам, и Маруся, и этот хутор, числившийся у немцев в благонадёжных.

Егорыч до рези в глазах вглядывался в тёмные проёмы окон. Но на улице не было ни метели, ни ветра, стояла идеальная зимняя погода с забористым морозцем и искристым снежком. От напряжённой тишины и томительного молчания Егорыч потянулся рукой в сторону Маруси. Просунул пальцы под одеяло. Уткнулся во что-то тёплое, мягкое. Из головы разом вылетели все мысли. Егорыч приподнялся на коленях и просунул руку глубже, пока ударом с кровати не был грубо отброшен прочь.

Маруся присела, подобрала колени к подбородку, заплакала. Она тихо плакала и не могла остановиться. Где-то, сквозь далёкий густой туман ей виделось лицо родного Васи, но лицо расплывалось, было нечётким. Девушка заставляла себя видеть более ясное изображение, воображала его, но это не удавалось. Вокруг была только одна большая обида и тоска, перехлёстывающая через край.

Егорыч потянулся приобнять Марусю, но та отчаянно оттолкнула его, зло зашептала:

– Думаешь, раз война, то всё можно? Думаешь, власть надо мной получил?

– И ничего я не думаю такого, – честно ответил Егорыч, растягиваясь на своём полушубке на полу, положив под голову кулак. На улице стояла прежняя тишина, от которой звенело в ушах.

– Неужели Родине нужно моё бесчестие? Неужели ей нужно, чтобы в меня плевали, унижали, чтобы в деревню выйти нельзя было без насмешливого взгляда? Любовница полицая! Вот ради чего я в школе училась, в радиокружок ходила…

Такой беззащитной и слабой Егорыч никогда Маруся не видел. Он не спорил с ней. А чего спорить-то, слова понапрасну изводить? Они выбрали свою дорогу и они пойдут по ней до конца. С плачем, явным или тайным, с горем, открытым или скрываемым, но всё равно пойдут. Больше для очистки совести, чем считая это очень необходимым, Егорыч заметил:

– Во-первых, ты не любовница полицая и Вася твой ничего не теряет. Во-вторых, своим плачем ты можешь мать взволновать. А в лес я всё равно сегодня пойду. Пусть только уснёт деревня, как следует.

– Но следы же, Витя! – у вспомнившей о деле Маруси разом высохли слёзы. – Ты точно не можешь мне свои данные оставить?

Егорыч мягко разъяснил девушке:

– На часы сейчас счёт идёт. Я не могу ждать. В крайнем случае для своих в полиции придумаем версию, что ты меня прогнала сегодня.

– Прогнала?

– Ну да. Например, венерическое заболевание какое-то у себя обнаружила. Закатила скандал. Такой, что ночью мне восвояси пришлось убираться. Я открыто уйду, сделаю крюк до большака и буду в отряде самое большое через три часа.

Маруся скривилась:

– Какая же у тебя фантазия грязная! Не хочу я никакими болезнями болеть!

– Придумаешь, чего лучше, скажешь, – хмыкнул Егорыч. – К тебе тогда точно никто из немцев до конца войны не сунется.

Девушка замолчала. Она проклинала войну, себя, эту погоду, полицаев, партизан, всех вместе и каждого по отдельности. Помаленьку приходил сон. Вдалеке улыбался Вася, а на красноармейской пилотке у него фосфорическим светом горела большая алая звезда. Он стоял на ожившей медвежьей шкуре. Шкура шевелилась и летела стремительно вдаль, словно ковёр-самолёт. Мать улыбалась откуда-то сбоку и приговаривала: «Заболела наша Машенька, заболела».

Вдруг от неожиданного постороннего звука Маруся даже присела на кровати. Прислушалась, не сразу поверила сама себе, сердце радостно, часто забилось: за окном вовсю, со свистом и придыханием, кружила метель, ветер с шумом просеивал в воздухе летучий снег.

– Витюша! – тихо позвала Маруся Егорыча и, склонившись над ним, сильно потрясла за плечо. – Снег, Витюша! Слава Богу, снег!

– Ну что ж, нам и лучше, – зевнул Егорыч, собираясь. – Пока я не вернусь, на людях не показывайся, у нас с тобой сейчас страстная медовая любовь.

Попытался улыбнуться, но вместо улыбки на лице сложилась только усталая гримаса. Всё было как-то нескладно, коряво, не по-человечески. Не прощаясь, Егорыч бесшумно выскользнул наружу. Теперь он знал, что в отряд точно успеет. А Маруся долго-долго всматривалась в морозную темноту за окном, кусала губы. Ей было страшно, но одновременно как-то радостно и легко.