Тихий омут. Глава двадцать третья

Глава двадцать третья

Трубы школьного духового оркестра выдували траурный марш Шопена.

Гроб, что стоял в вестибюле школы, казался всем просто несуразным видением, не могло ведь так быть, чтобы всё это случилось на самом деле.

Портрет Виктории Каракозовой был перетянут траурной ленточкой, а сама она, словно героиня знаменитой сказки, спала беспробудным сном.

Директриса казалась весьма взволнованной. Она была слишком сентиментальна в силу своего возраста, и теперь, когда в школе не было уроков, дала волю чувствам.

Некролог в городской газете собрал у гроба немногих. Родители Вики тщательно вглядывались в каждое лицо, пытаясь отыскать виновных кВ столь ранней смерти дочери. Они были не одиноки в этом желании. Незаметные люди  в пальто также смотрели и незаметно делали пометки в своих блокнотах.

На следующий день должен был состояться праздник – очередная годовщина Великого Октября. Но сейчас всем было не до всемирной пролетарской солидарности.

Лидия окончательно верховодила в теле Алисы.

Она не решалась вернуться домой к матери. Быть для той наложницей, и сносить торопливые ласки родительницы было очень противно, словно бы её обкладывали протухшей рыбой.

Алекс со своей галантностью был ничуть не лучше. Но ему было нужно только смотреть, он не пытался проникнуть дальше её тайных врат и казался от того совсем безопасным.

- Неужели она умерла. Неужели она умерла по-настоящему.

Алиса хорошо помнила, как стояла у гроба отца. Тогда её было плевать на наготу, только одна мысль свербела в душе. Отец ждёт от неё помощи.

Она могла бы спасти его. Но во всём виноват был такой неумелый брат. Он так и не попал в цель разлив свои богатства по животу своей сопостельницы.

Алекс был слишком стар для подобных забав. Он казался Алисе дальним родственником, что-то вроде троюродного дяди. Его рыхлое тело было надёжно укутано в ярко красный халат, девушке нравилось рыться в складках этого одеяния, отыскивая половой орган друга. Алекс был заядлым онанистом, он терзал свой пенис по три раза на дню, словно бы именитая доярка вымя коровы.

Теперь он смотрел на её голое тело с любовью.

От горячих батарей шёл приятный жар. Алекс нуждался в этом видении – милой расторопной барышни. Алиса то садилась подле него, словно маленькая девочка, прижимаясь всем телом, то отважно забираясь к тому на колени и вновь, нашаривая своей пятой точкой столь желанный для себя орган. Тот напоминал спящую змею или хобот слона – Алекс предоставлял ей право оживить его дружка, и Алиса пользовалась этой привилегией во всю.

- Послушай, а мы пойдём на похороны Вики?

- Ты думаешь, она умерла. Глупышка, это же западня. Если бы её не было в живых, я бы знал.

Он ласкал девочку и думал о своём. Тело Алисы было слишком отзывчивым. Она еле сдерживалась, чтобы не закричать от радости. Всё её тело излучало токи похоти.

Мать не могла доставить ей такой радости. Она думала, прежде всего, о себе самой, думала и делала всё так, словно бы повторяла один раз и навсегда затверженный урок. От её безумства у Лидии начинала болеть голова.

Она была готова пожаловаться. Но кому.

Гражданская панихида была окончена.

Никто из той компании не явился на похороны. Названные Викой личности словно бы растворились в воздухе, прикинувшись невидимками.

Автобус с траурной полосой на борту медленно покатил в сторону городского кладбища.

Вика постепенно пробуждалась. Лекарство ещё влияло на её тело и мозг, и она не могла понять, где находится.

- Этот дурацкий маскарад, - пробормотал отец. – И что теперь? Что?

- Мы просто сменим имена и адрес, - проговорила его супруга. – Неужели ты не понимаешь, нам даётся шанс начать новую жизнь. Нам и нашей девочке. Разумеется, надо уехать из этого города. Уехать туда. Где никто нас не знает, не видел.

Вика, молча, слушала тихую перебранку родителей. Ей опротивело собственное имя. Виктория. За всю свою жизнь она не одержала ни одной победы.

Эльвира так и не решилась пойти на прощание с одноклассницей.

Она была рада, что та умерла. И когда Вика приглашала её к себе на день рождения, она смотрела на ту с высокомерным презрением.

Что-то случилось на том вечере, что-то страшное. Эльвира выступала всегда за безопасные пакости. Она могла наябедничать учительнице, но никогда не пыталась говорить со своим врагом с глазу на глаз.

Щербакова. Она почти забыла об этой девчонке с малопонятным прозвищем Пони. Пони не стала бы так дерзко оголять её, заставляя рыдать от позора. Тогда, в бунгало она чувствовала себя плененной куклой в руках безжалостной мучительницы, тело предавало её, отзываясь на малейшие прикосновения чужих, но удивительно умелых пальцев.

Она пыталась вызвать у себя вновь этот пьянящий восторг, но не могла. Тело молчало. Видно Алиса лучше знала, где находятся её, Эльвиры, ахилессовы пяты.

Бабушка Эльвиры сурово взирала на внучку.

Они сидели за обеденным столом и ели куриный суп с вермишелью. Эльвира выглядела слишком скучной. Она досадовала на то, что слишком одета. Бабушка не терпела разнообразных халатиков и сарафанов, особенно если те надевались прямо на голое тело.

Эльвира изнывала от жары. Бабушка боялась сквозняков, от холодного воздуха у неё начинали болеть ноги, и она почти не могла ходить, превращаясь на время в подобие страшной колдуньи.

Эльвира чувствовала, как постепенно начинает жаждать наготы. Нё тело готовилось взбунтоваться против скучных одёжек, стать на какое-то время шаловливой нимфой, как тогда на пляже.

По мнению Эльвиры, она хорошо бы смотрелась на обложке «Плейбоя». Быть для кого-то сексуальным манком и при этом ощущать полную безопасность.

- Эльвира, я пойду, посплю часа два. Подай мою трость, пожалуйста.

Когда бабушка спала, Эльвира попросту не находила себе места. Она боялась спящих людей, те притворялись  мёртвыми на время, притворялись и пугали своей мнимой смертью других. Девушка ловила себя на нелепом желании – убить старуху по-настоящему, пускай даже так, как описано у Пушкина в «Пиковой даме».

Бабушка пару раз брала её с собой на вечерние спектакли в оперный театр. Она обожала истории о трёх картах, особенно ей в этой опере нравилась ария князя Елецкого, - идущие от души слова волновали старое женское сердце.

Эльвира проводила бабку до дверей спальни. Она почувствовала себя жалкой воспитанницей, такой же, как пушкинская Лиза. Бабушка говорила, что со временем Эльвира будет жить тут, когда она отдаст Богу душу.

Девушке не терпелось зарозоветь. Платье сковывало её бронёй, а тело, так быстро взрослеющее тело, требовало свободы и любви.

Но бабка могла застать её за столь непристойным занятием. Ей самой  хотелось сбросить груз лет и вновь закружиться в вальсе, показывая своему партнёру белизну зубов и ощущая приятную прохладу в паху.

Эльвира полюбила омовения. Только там, в ванной комнате её нагота не вызывала вопросов. Она давала себе слово, что станет вести себя пристойно, но руки, руки уже стягивали с тела ненавистный карнавальный костюм пай-девочки.