Тайная вечеря. Глва двадцать пятая

            Виолетта привыкла приходить на сеансы.

            Она даже привыкла быть здесь голой, или, как выражалась Ираида Михайловна, – обнаженной. Садясь в покрытое чехлом кресло, словно в огромный сугроб, она меньше всего думала о пушкинской Татьяне. Не думала, как та елозила по перине своим голым задом, задумывая очередную французскую фразу.

            Виолетта чувствовала стыд и радость одновременно. Без одежды было как-то странно говорить о себе, и она молчала, представляя, как, а её изображение будут смотреть другие и говорить о такой странной и непредсказуемой пушкинской героине.

            Татьяна была такой же глупой девчонкой, запавшей на первого встреченного ею хлыща. Наверняка она ловила кайф, выводя пером все эти волнующие других строки. И вот теперь она вглядывалась в то, что возникало на холсте у Ираиды Михайловны.

            Та явно торопилась, но хотела предъявить всем тщательно выписанное человеческое тело. Она слишком долго думала об этой барышне, зарисовывала её по памяти, думая как совместить отблески огня из печи со светящейся свечой.

            Виолетта, когда Ираида отвлекалась, шаловливо  щекотала себя перышком и затихала, ожидая очередного приступа восторга. Ей не хотелось притворяться влюбленной, она и так была влюблена. Но писать, изливая из себя восторг и жажду волнения, никогда не стала бы.

            Да и что можно сказать на чужом языке?

            После сеансов она чувствовала себя пустой, как старый флакон от шампуня. Было страшно, гораздо страшнее, чем когда её прилюдно пороли. Виолетта понимала, что теперь всякий может осудить её, а что если кто-нибудь догадается, что это она?!

            - Ираида Михайловна, а можно мне другое лицо сделать. А то вдруг…

            - Боишься, узнают?  - улыбнулась художница.

            - Да просто…

            В перерыве, выпивая стаканчик чая, она вдруг пожалела, что тут нет зеркала. А что, если она и впрямь стала той уездной барышней, дочерью забытыми всеми бригадира Дмитрия Ларина?

            Нет, она этого совсем не хотела. Ведь это было неправильно. Было глупо притворяться ни разу не поротой дворянкой, когда тебя драли, как сидорову козу. Она вдруг пожалела, что не стоит на коленях и содрогается от стыда. Что гораздо правильнее написать картину – Разоблачение Татьяны. Написать её заплаканной и раскаявщуюся. Написать, как она стоит на коленях. Ожидая первого удара по своим холёным ягодицам. В углу няню, и мать, главное – мать, потрясающую преступным письмом.

            От этих мыслей она даже слегка вспотела. Вспотела и почувствовала, что вот-вот описается.

            - Какая глупость! Какая глупость самой раскрываться? Как всё это мерзко.

            Она даже потрясла правой кистью, стряхивая с неё только ей видимые капельки.

            Ираида смотрела на обнаженную девушку. Она была заражена желанием обнажать всякую встреченную ею особу женского пола. Мужчины с их мускулатурой были ей не так интересны. С девушками было проще – они не стыдились и вели себя естественно…

            - Сегодня мы с тобой засиделись. Уже поздно. Да ещё гололёд.

            - Значит, я могу остаться ночевать? Ура….

            Ираида усмехнулась. Пред её взором промелькнула молодая женщина с гладкой головой в давно уже заношенном спортивном костюме. Она походила на сошедшую с ума тренершу.

            Смерть мужа лишила ей покоя. Было глупо искать замену ему в этом наивном ребёнке – да и ступать на сколькую дорожку противоестественной любви она не хотела.

            - Хорошо, что у меня – дочь, а не сын…

            Виолетта долго не могла уснуть. Казалось, что ей просто не уснуть здесь, как и придуманной Пушкиным Татьяне.

            Она боялась провалиться в сон, делать там нечто невообразимо сладкое. Тело её готово было расплавиться, словно кусок сливочного масла на огромной, уже достаточно раскалённой сковороде.

            - Что это со мной? Ведь мне ничего не надо от этой женщины? И почему так.… Почему меня или бьют, или ласкают?

            Виолетта старательно отводила пальцы от запретного места. Она чувствовала, что во тьме кто-то невидимый целует ей плечи и грудь.

            Утром она поспешила тотчас уйти.

            Ночь измучила её. На улице ярко светило солнце, природа явно предчувствовала близость весны.

            В троллейбусе она сидела у окна и думала о своём. Было странно, словно она и впрямь только что вернулась из далёкого XIX века. Люди смотрели на неё и шушукались.

            «А если бы я была тут… голая?».

            Дома царила какая-то странная атмосфера. Ещё недавно такая грозная и сердитая мать сжималась под взглядом мужа, словно проворовавшаяся кухарка. Да она явно боялась того же самого, что и дочь – оказаться голой и избитой.

            - Ну, явилась… Где шлялось ты, любезное дитя?

            Взгляд отца был неожиданно нагл и похотлив.

            Он словно бы вдруг сбросил с себя надоевшую маску вечного подкаблучника и теперь собирался устроить свой собственный театр наслаждений.

            «Хорошо, что я уже сделала это со Станиславом.

            Калерия Романовна уже не была той самоуверенной госпожой. Она вообще подумывала, чтоб уйти из школы – презрение к ученикам постепенно сменилось робостью перед ними. Теперь она боялась класса, стараясь показаться им доброй.

            «Что это со мной! Неужели я всегда только и мечтала, что меня будут бить?».

            Муж ещё вчера незаметный, как приживал, теперь вырос и стал огромным. Она чувствовала, как становится его игрушкой, как уже ей хочется быть жертвой и сносить удары от него или ещё так недавно презираемой дочери.

            Виолетта не готова была быть палачом. Она не могла ни презирать, ни жалеть мать. Она только не понимала, отчего уже так нагла и бесстыдна, отчего не боится играть с огнём?

            В её теле проклёвывалось нечто новое. Теперь она уже не стала бы молча сносить чужие упрёки. Ненависть к боли была сильнее, чем страх быть избитой.

            Калерия всхлипнула. От важности разговора она даже слегка вспотела.

            Дочь сидела за столом и готовила уроки.

            - Виола, – проговорила испуганная женщина.

            Дочь обернулась.

            Виолетте стало не по себе. Мать отчего-то зашла к ней голой, как когда-то она со стыдливо опущенной головой. Ей было стыдно смотреть на эту такую ещё недавно властную женщину. Теперь же она походила на мультипликационную свинью.

            - Дочка, мне это надо. Я умру, я с ума сойду, если ты откажешься. Пори меня, суку такую, - всхлипнула мать.

            - Мама, тебе к врачу надо. Я не могу.

            - Дочка, прости. Я делала тебе больно. Я била тебя. Но теперь, теперь всё будет иначе. Я ухожу из школы. Я буду только вашей рабой. Твоей и отца. Он снова, снова мне нравится.

            - Мама, не надо.

            Виолетте захотелось, чтобы всё было по-прежнему. Вновь чувствовать себя виноватой. Только не видеть этого вконец опустившегося и мёртвого тела