Сержант Панкратов был несколько удивлён увиденным. Он надеялся увидеть здесь алкоголиков, но и странно одетый человек, что открыл им дверь по первому требованию, и эти милые старушки, что сидели за столом совсем не походили на них.
Зато удивляли стоящие на коленях две голых особы женского пола. Они была разновозрастными, и, наверняка, являлись кровными родственницами. Та, что помоложе стояла как-то слишком кокетливо, уткнув нос в пол и напоминая собой средних размеров валун, выкрашенный розовой краской и украшенный султаном из ещё свежих водорослей.
- Так, да тут видать любительский театр. А может вы тут кино снимаете? Порнуху?
- По какому праву вы врываетесь в мирный дом? Кто вам это позволил? Ельцинские сатрапы… - взвыла одна из старух. – Мой сын работает в прокуратуре, он найдёт на вас управу.
Голос Натальи Игоревны звучал несколько визгливо. Никто и не догадывался, что она блефует – её сын местный философ и неудачник устроился в прокуратуру на должность дворника, хотя за глаза всем нагло заявлял, что работает менеджером по уборке.
- Так, так… Истязания…
- А мы их не истязаем. Они у нас просто в углу стоят. Вот княгиня Урусова, вот её дочь – княжна Долли.
Палец Олимпиады Львовны указал сначала на зад Калерии, затем удостоил вниманием попку Виолетты.
В подтверждение её слов анусы шумно вздохнули.
Сержант был слегка огорчён. Он мог бы выгнать этих старух, но ввязываться в семейные дела не хотелось. В сущности всё было игрой, милой революционной забавой.
Он постарался не смотреть на голые зады. Они могли ещё раз напомнить о себе своим невнятным говорком, а нюхать то, что вырвется из них было столь же неприятно.
Виолетта затаила дыхание. «Неужели они уйдут, неужели всё останется, как было?». Она думала, что старухи побледнеют, потянутся за лекарством, попадают в обморок, как кегли в кегельбане. Но вместо этого они тупо прихлёбывали чай».
«Может быть у них паспорта на всякий случай спросить? Вдруг они здесь следующий раз анашу будут курить. Да и у этого профессора тоже. Я помнится, его видал в городе. Говорят, сопромат преподаёт студентам. Вот его можно на взятке взять. Или деваху подговорить пусть заяву на него напишет, а то у нас изнасилований мало раскрывается. То ли их нет вообще, то ли эти куклы всё в себе держат.
«Ладно… Ещё такое повторится – будете отвечать. А пока живите. Где у вас можно тут руки вымыть?»
Праздник был смят и опрокинут. Константин Иванович нервно стучал ложкой о свой бокал, а старухи нервно поглядывали на часы. Только тётушка Натальи Игоревны тихо спала. Дочь с матерью ещё ощущали себя сиятельными и поруганными особами. Константин Иванович очень жалел, что предстал не молодцеватым матросом с Балтики, а каким-то окопным замухрышкой, этаким Иваном Шадриным при революционно подкованном комиссаре.
Он понимал, что надо сворачивать всё это. Что теперь их квартира может быть под наблюдением. Но кто же из соседей мог им подсунуть такую бяку. Неужели та выдра с третьего этажа?
Он терпеть не мог одиноких женщин. Те напоминали ему пауков. Особенно эта улыбчивая особа, что вечно попадалась ему по вечерам. Казалось, что она всю жизнь ожидает мужчину и не знает, кому может отдаться. Изменять Калерии было боязно. Она могла и не простить этих содомных шашней.
«Неужели мстит… Но ведь она всё видела раньше. И голую Виолетту, и вообще. Почему решилась только сейчас?
Быть защищенным становилось трудно. Эти люди в форме могли бы вернуться и найти повод для того, чтобы изменить, кардинально и бесповоротно, их привычную жизнь. И то, что было только их личным делом могло вдруг стать достоянием всех.
На глазах Виолетты появились слёзы. Она вдруг стала чувствовать вину, вероятно, это Станислав пошёл и заложил их ментам. Он был наивным юношей, любящим искусство, она была просто кукольнообразной девочкой которую он считал своей музой.
Калерия Романовна боялась своей подростковой души. Она тщетно прятала её в кокон взрослости, та оставалась такой же наивной и слабой, словно так и не получившая крыльев гусеница.
Константин пошёл провожать старух. Те были слегка огорошены визитом милиционеров. Для тётки Натальи Игоревны всё казалось только сном, она засыпала и восприняла всё, как нелепый сон из далёкого прошлого, когда она юная и красивая содрогалась от прикосновений грубоватой НКВДешницы.
Зато её племянница понимала, что всё это – явь. Она вдруг поняла, что и к ней в дом могут войти эти люди, стоит кому-нибудь из соседей проявить гражданскую бдительность. Раньше и она порой баловалась анонимками, но её послания были пусты и бестолковы, и на них никто особо не реагировал, выбрасывая их, словно мусор в канцелярскую сетчатую корзину.
Константин Иванович ещё не вышел из образа несгибаемого комиссара. В юности ему довелось поучаствовать в рейдах по городу, но тогда рядом были плечистые друзья по курсу и он не боялся подвыпивших граждан, которые тотчас становились смирными и молчаливыми, как рыбы.
Порка Виолетты и Калерии возбудили его кровь. Она теперь бурлила и звала на подвиги. Однако всему мешал этот странный визит. Кто-то наверху не желал, чтобы он заигрался. А вновь быть свидетелем ночных грёз не хотелось. Он устал от мельтешения двойников едва ему знакомых людей – сначала это были его одноклассницы, затем студентки по группе, и наконец миловидная и чего-то явно ожидающая Калерия
Константину вновь захотелось в уютный мамин домик, доставшийся им от бабушки. В тот
по-провинциальному тихий город с шумом от подвод и фырчаньем редких грузовиков.
Он был уверен, что ему надо переменить жизнь. Развод бы был слишком радикальным лекарством, можно было бы потерпеть до совершеннолетия дочери. Виолетта должна была найти замену родителю, определиться с жизненной тропой и зашагать вперёд – налегке ли или с лёгким грузом – это было уж её личным делом.
Обе женщины сидели на кухне. Они так и не оделись. Виолета мыла грязную посуду, а мать неожиданно для себя закурила мужнину сигарету.
Она мельком поглядывала на голую дочь. Всё напоминало какую-то супер-реалистичную картину, на всю стену в каком-нибудь заграничном музее. Люди останавливались перед ней и заглядывали в неё, словно в комнату из трёх стен или на сцену театра...
В их телах жили другие люди. Было приятно воображать себя поруганными аристократками – лишенных имений, денег и даже ранее неприкосновенных титулов. Княжна Долли – этот псевдоним ужасно подходил к дочери. Она уже не помнила, кто первым предложил назвать дочь в честь героини из оперы Верди. Константин отчего-то склонялся больше к имени Аида. Но словосочетание Аида Константиновна отчего-то царапало слух.
Да и тогда в этом комочке плоти было трудно угадать будущую красавицу. Так в едва заметной завязи трудно угадать бутон, а в бутоне будущий великолепный цветок.
Виолетте было легко от их с матерью равенства. Она вдруг поняла, что мать всегда зависела от Олимпиады Львовны. Она всегда считала эту женщину сухой и злобной. Та не скрывала того, что ненавидит молоденьких девочек, и готова силой сорвать с них модные одёжки и вновь выстраивать их по ранжиру - хнычущих и голеньких, словно куколок в игротеке детского сада.
- Мама, ты куришь? – спросила она, подходя к столу.
Взгляд Калерии мельком коснулся лобковой поросли дочери. «Надо обрить её там. Фу, какая мерзость. Надо попросить Константина. Пусть побреет нас обеих…»
- Мама, а ты не могла бы…
- Попроси папу.
Дочь покраснела.
- Папу? – робко переспросила она.
- Но ты ведь хотела попросить обрить тебе лобок. Я, к сожалению, не цирюльница. Поэтому, попроси папу. Надеюсь, он не порежет тебя.
- Ты хотела сказать Константина Ивановича.
- Что?
- Но он же не мой отец. Не тот, кто сделал тебя беременной. Он просто стал моим отчимом, ведь так?
- Что за глупости.
- Мама, а ведь можно так – забеременеть от одного, а выйти замуж за другого?
- Дочка, что за глупости ты болтаешь?! У тебя уже кто-то появился? Тот мальчик с верхнего этажа?
Калерия вдруг почувствовала себя сверстницей дочери. Она охотно разделила бы с ней постель, пошарила руками по этому всё ещё стыдливому телу, что так боялось напитаться разлитой повсюду скверной.
«Надо её подготовить. Вдруг этот Ромео сделает ей больно?»
- Дочка, сегодня ты будешь спать со мной.
- А Константин Иванович?
- Он ляжет на софе в гостиной.
Калерия Романовна закусила губу. Они делили между собой дочь, словно заглянувшую на огонёк бродяжку. Виолетта могла принадлежать лишь одному из них. И никому не хотелось уступать.
«Если он дефлорирует её, я просто напишу заявление в милицию. Пусть потом доказывает, что это не он принуждал меня к насилию над дочерью…»
В чертах мужа стали проявляться черты ненавистного свёкра. Тот однако не пытался действовать напрямую, однако юная Калерия отчего-то робела перед этим человеком. Никто не помешал бы ему оголить её и познать это ещё робкое и трясущееся, как студень тело…
Иногда Калерия верила в это мифическое изнасилование. Так было проще. Отцовство Константина было под вопросом, он и сам это хорошо чувствовал, и мог, вполне мог пойти ва-банк…
* * *
Константин Иванович вернулся домой за полночь. Он словно бы напрашивался на наказание, долго и сосредоточено курил во дворе, курил и думал. В его голове звучали инструментальные композиции Таривердиева, романтические мелодии со щемящими, обычно минорными звуками.
Город становился тёмным и незнакомым. Он становился чужим. И это этого в голове вновь появлялись тревожные звуки – скрип шагов, или качелей.
Он спохватился, когда стрелки на его часах сошлись вместе, словно слившиеся в экстазе любовники. Встал и направился в подъездной двери, стараясь не торопиться. Страх перед разными неожиданностями сгинул без следа. Он сгинул, как пропадает всё нелепое и жестокое стоит на него направить луч карманного фонаря.
Было бы странно вновь увидеть дочь и жену без одежды. Хотя они наверняка оделись и стали привычными. И никакие они не дворянки, обычные рублевчанки, которым ужасно хочется страшной сказки.
Рука Калерии Романовны медленно касалась обнаженного тела дочери. Она уверяла, что совсем не потому ласкает Виолетту, что испытывает к ней какие-то телесные чувства. В далёком детстве она так же гладила ей живот, прогоняя прочь нелепые боли. Но теперь.
Виолетта не знала, что думать. Прикосновения матери были иными, чем задорное щекотание Светки. От того хотелось хихикать и боязливо напрягаться, боясь не ко времени обмочиться. А вот мать…
Она словно бы прощение просила. Но только за что… За эти нелепые еженедельные экзекуции, за то, что Виолетта была её игрушкой или…
Это многозначительное многоточие вызывало много вопросов. От него пахло загадкой. Этот запах был сродни аромату не свежей сирени, от него ужасно чесался нос и хотелось всё-всё забыть.
«Интересно, а как станет меня ласкать Станислав. Он же любит меня, я ещё тогда это почувствовал, когда мы спали валетом, боясь признаться в плотском интересе друг к другу.
На следующее утро Виолетта пробудилась раньше матери. Она молча встала с двуспальной кровати, встала и пошла, очень медленно пошла к туалету. Теперь её вымазали в чём-то липком, мать была прилипчива и мерзка, она пыталась вымолить себе прощение дурацкими ласками, от которых голова, казалось, была наполнена не мозгом, а обычной смесью газированной воды и шампанского.
Отец спал, как ребёнок. Он постепенно приобретал повадки квартиранта, старался быть не заметным, как мышь, или боящийся струи дихлофоса таракан.
Он действительно, был всего лишь приживалом. Мать не могла, не имела права допустить его до себя. Она не могла чувствовать в себе то, что теперь напрягало гульфик отцовских брюк.
Виолетта едва не открыла для себя эту тайну, только переполненный мочевой пузырь заставил её пойти в укромное место, предназначенное только для дефекаций и мочеиспусканий. Но там обычно курили и читали газеты…
Виолетта также села на стульчак, и ей стало не хватать газеты или какой-нибудь яркой картинки для мысленной беседы. Раньше она так беседовала с рыжеволосой певицей, что улыбалась ей с постера, но теперь… теперь…
Струя мочи забила из неё, как из фонтана. В каком-то городе в Бельгии был такой фонтан, но писал там отчего-то мальчик, а возможно была и такая же бесстыдная, присевшая на корточки девочка. Но разве она тоже тушила фитиль у ядра?
«Я должна уйти, уйти из дома. Мне надо бежать, бежать… Иначе всё повторится снова. И будет повторяться раз за разом – пока я не сойду с ума…» Но как же довериться Станиславу. Он же ещё мальчишка, такой же, как и она. И чем она может с ним расплатиться? Тем, что будет позировать ему, помогать его матери. И потом, потом – ведь надо, как-то зарабатывать деньги.
Новый день заставил её вновь думать о себе. Ночная сказка ушла в небытиё. Возможно, её больше не будут сечь, но ведь ей никто не запретил взрослеть, к сожалению.
Помочь сайту
Поздравления
