Станислав не до конца верил своему счастью. Они с Виолеттой сидели за одной партой и могли сколько угодно секретничать. Сегодня он собирался после уроков зайти к одной женщине, которая могла бы оценить его рисунки.
Он думал, что наконец определится с будущим. Становиться врачом или инженером у него не было никакого желания, быть учителем и рассказывать детям о разнообразных науках, но он понимал, что будучи молодым и неопытным вызовёт в мальчишках скорее смех. А вот писать картины, оставлять на бумаге то, что запечатлел в мозгу его верный глаз, оставлять для истории лица современников, но не бездушным и математически точным фотоаппаратом, а собственной рукой посредством кисти и карандаша было заманчиво.
Он тщательно штудировал книги по истории искусств, смотрел художественные альбомы, и очень жалел, что не может самостоятельно поехать в Москву и в Санкт-Петербург побродить там по музеям. Но у него уже была своя муза, но не только муза, но и первая модель.
Виолетте ужасно хотелось пойти вместе со Станиславом. Но она не хотела выглядеть глупо. «Интересно, он возьмёт с собой тот рисунок, где я сижу у него на кухне?», – подумала она.
Только теперь она немного устыдилась. Станислав знал её тайну, а она его. Но никто из одноклассниц не годился для того трудного дела. Виолетта теперь ещё чаще мысленно раздевала их всех догола, но не для того, чтобы поставить на карачки, но и понять могут ли эти девочки, будучи обнажёнными, сойти за богинь.
Но нет, все они были дешёвыми и чаще всего бракованными куколками. Внешне это вроде бы никак не проявлялось, одежда скрывала худобу и сутулость. Жалкие намёки на бюст, и нелепую стесаность бёдер. Даже ягодицы были красивы не у всех. Многократное посещение туалета лишило их прежней прелести, они, вероятно, стёрлись от многократного соприкосновения с фаянсом стульчака.
Виолетта обрадовалась, когда последний урок закончился и можно было идти домой. Она не любила казенных помещений. В каждой из учительниц она видела или соглядательницу, или такую же экзекуторшу, каковой была и её мать. Она не скрывала от дочери своих мечтаний – желание превратить школу в казарму.
«Интересно, а если бы мы были на уроках голыми – как обезьяны в вольере. Если бы вообще жили здесь. Ведь живут люди в интернатах и тюрьмах, где ими постоянно командуют. Может быть тогда я проще ко всему относилась?».
Октябрь навевал грустные мысли. Она помнила, как будучи ребёнком радовалась одному дню. Он выпадал на седьмое число, и родители созывали друзей. Тогда, она ещё не знала, что её будут когда-нибудь пороть. А пока она радостно декламировала заученные стихи, и делала вид, что искренне радуется этим взрослым людям.
Тогда маме нравилась её работа. Она говорила, что объехала со своими учениками весь Советский Союз, что поехала бы и за рубеж, например, в Болгарию. Но, увы. Ей никто не предлагал турпутёвок, а жизнь в стране становилась слишком бурной и непонятной.
Дома было неожиданно спокойно. Мать на какое-то время охладела к привычной забаве. Виолетте показалось, что она просто боится этих старух. Она ничего не говорила, да и отец молчал, словно избитый подросток.
«Наверное, их так ошарашил мой побег. А может быть они боятся, что я заявлю на них в милицию?»
Она теперь даже не пыталась следить за собой. Мать сносила любые её страшные прегрешения. Вероятно, что-то всё же переменилось в её душе.
Мысли же Виолетты были заняты Станиславом. Он был рядом, но в то же время очень далеко. Было трудно подняться выше на этаж и позвонить в уже знакомую дверь.
Станислав боялся ехать в центр. Нет. Он страшился вовсе не хулиганов. Он боялся увидеть отца, или не выдержать и побежать туда, где тот сейчас жил.
Он вдруг подумал, как хорошо вообще уехать из этого города. Например, в город на Неве. Но для этого надо было поступить в Академию. Но захочет ли этого Виолетта?
Он вдруг испугался. Он не мог думать о ней. Пока она была рядом, но это ведь на какие-то месяцы, а затем.
Об этом он боялся думать больше всего.
Ираида Михайловна почти позабыла о назначенной ею встрече. Вообще она же немного сожалела, что согласилась. Придёт, вероятно, какой-нибудь доморощенный гений, и ему придётся долго и нудно врать, боясь погасить интерес в живописи, и одновременно, боясь превратить его во всепоглощающий пожар.
«Неужели, ещё кт-то мечтает серьёзно заниматься искусством?» - думала она, глядя на себя в зеркало, как на забавный и весьма посредственный портрет.
Годы уже оставили след на этом некогда милом личике. Вероятно, она давно смириться с этим, а не нацеплять вено маску невинности. Да и теперь, будучи вдовой банкира, она не могла, как раньше скалить зубы и мило тараторить на отвлеченные темы.
Теперь она думала за двоих – за себя и за дочь. Та, возможно, и стала бы насельницей той странной обители, но это всё казалось таким несерьёзным. Скорее это была игра. Такая же игра, как и игра в Алису.
«Но ей ведь надо взрослеть. Наконец думать о будущем. Смогла же я…»
Она сама удивилась с какой лёгкостью очаровала тогда первого комсомольского секретаря. Возможно, всё дело было в том страшном происшествии. Она была рада наказать этих прохвостов, терять было почти нечего.
Она удивилась, как много девчонок в их школе держало язык за зубами, словно бы эти мальчишки были подручными сатаны. Вероятно, им навилось унижаться, а мальчишкам унижать. Только она одна не смогла стерпеть такой наглости.
Зато прикосновения Валерия Сигизмундовича ей сразу пришлись по душе. Она тогда даже не думала о том, распахнутся ли полы надетого на неё плаща, не думала и о том противном торте, который нужно было непременно съесть предварительно задув на нём ровно семнадцать свечек.
Когда же её готовили к свадебному обряду она немного волновалась. Эта свадьба была особенной. И для неё, и для города. Она даже опасалась, что произойдёт предсказанное женихом событие – приедут кинодокументалисты, чтобы сделать сюжет для ежемесячного киножурнала.
Он вскоре вышел на киноэкраны. Подруги рассказывали, что пред началом одного индийского фильма видели её счастливое лицо. Оболенский был оригинальным человеком: он сделал свою свадьбу почти безалкогольной, если не считать нескольких бутылок с «Советским шампанским».
Зато потом, когда свадебный переполох окончился, он был во всеоружии. Дефлорация прошла на ура. Ираида даже не почувствовала её, сразу окунувшись в странную негу первого раза. Возможно именно тогда и был тот момент, когда невзрачный плевок мужского семени достиг вожделенного финиша – и…
Дочь родилась. Родилась тогда, когда и положено рождаться любому здравомыслящему ребёнку – через девять месяцев после зачатия. Имя Нелли пришло как бы само собой. Оно даже не подразумевалось сначала. Сначала, она намеревалась назвать своего первенца как-то особенно героически – например Ульяной – в честь знаменитой краснодонки. Но поразмыслив, и вспомнив, как погибла эта несостоявшаяся тёзка, решила не рисковать.
Но импульс уже был. Уже было желание. И последующее переименование ничего не изменило бы. Она это понимала, и англизированное имя, годное, как для кобылы, как для женщины стало украшением этого розового комочка
В первый же год её жизни в стране начались серьёзные перемены. Люди ещё недавно мирно судачившие о престарелом и немощном Генсеке стали пугливо оглядываться. Их, как мирных рыбёшек, стали вылавливать по ателье и магазинам, заставляя возвращаться в пыльные конторы. Ираида Михайловна также слегка побаивалась прогуливаться с дочерью. Она не знала, что может её ожидать на улице. Однако милиционеры знали фамилию её мужа и не досаждали ей.
Пользуясь декретным отпуском она вся ушла в творчество, нырнула в него, как в омут. Привычка брать в руки карандаш и всё время что-то копировать вошло в привычку.
Она чувствовала, что привычному миру приходит конец, что он уже сдвинулся, как увлекаемый селем дом. И теперь нельзя всё возвратить обратно, прокрутив мгновения в обратном порядке, словно кадры киноплёнки.
Мысли о прошлом были прерваны звонком в дверь. Она только сейчас вспомнила о парне, который просил у неё совета. Парень был какой-то не привычно вежливый и совсем не был похож на ту нагло расхристанную молодёжь, что упивалась свалившейся на их головы не то свободой, не то дикой анархией.
Конечно эта анархия была сродни прежней, когда некогда пугливые институтки отважно танцевали стриптиз на столиках в кафешантанах. Но всё же.
Станислав почувствовал некоторую робость. Он никогда не бывал в таком роскошном доме, где комнат было гораздо больше, чем жильцов.
- Вы принесли с собой свои работы? – спросила она.
- Да…
- Ну, что ж пройдёмте. Ведь вы пишите акварелью, не так ли?
- Да… Я просто хотел бы знать, кем мне лучше стать, архитектором или художником. Я думаю, что у меня есть некоторые способности, и поэтому.
- Ваши рисунки кому-нибудь нравятся?
- Я их почти никому не показываю. Только маме… И Виолетте.
Последнее слово сорвалось с языка и стало разом сродни досадной кляксе на уже законченном письме. Он уже жалел, что был столь разговорчив. И зачем этой женщине знать о Виолетте? Но было поздно.
В комнате, куда его провели было светло уютно, несмотря на сумрачный день за окном. Женщина села в кресло, а он, не зная правильно ли поступает, опустил свой зад на софу и прижух, словно пришедший на пересдачу хвостист.
- А вы умеете производить впечатление. И работы. Да вы вполне профессионально рисуете. Я думала, что это только амбиции. И какие чудесные вещи. Интересно, где вы их находите?
- На маминой кухне… И у бабушки в деревне...
- О а это что-то нечто новое. Это и есть – Виолетта.
Станислав покраснел. Он вдруг сразу пожалел, что забыл вынуть этот рисунок из папки. Что было дерзким, но милым чудачеством, разом стало преступлением, от которого всё лицо напоминало теперь переспевший томат.
- Да, да… Ошибка молодости. Конечно не стоило быть столь откровенным. Но всё же - переход от неживой природы к живой. Он даёт нам некоторые надежды. А вы думаете, что у вас есть способности к архитектуре?
- Я не знаю…
- А чтобы вы проектировали, если бы стали архитектором?
- Я бы строил церкви. Мне очень нравятся церкви. Все эти барабаны, купола, арки. Понимаете, это же удивительно, просто удивительно. Ведь ты строишь очередной дом для Бога.
Взгляд Ираиды вновь упал на изображение обнаженной Виолетты. В её фантазии эта милая девочка становилась ни кем иным, как пушкинской Татьяной. Татьяной, пишущей письмо своему Онегину.
Мысль написать такую картину была давно. Она гнездилась в мозгу ещё с лет отрочества, когда она сама, задыхаясь от нелепого, часто наигранного восторга повторяла выученные на одном дыхании строки. Она вдруг представила, что Татьяна Дмитриевна писала своё письмо обнаженной, что она вся полна внутреннего огня, который полыхал в ней, как в печке. Как было приятно написать всю эту страсть молодого разбуженного чувства. А в этой девочке был вызов и милое любовное бесстыдство, когда правила мещанской морали отступают на второй план.
Станислав чувствовал себя предателем. Он хотя и выпил пару чашек вкусного чая и даже полакомился вафельным тортом, всё равно не понимал интереса это женщины к Виолетте.
«А вдруг она увидит её попу, с этим дурацким шрамом. Вдруг обо всём догадается… Он даже не помнил, говорил ли этой Ираиде Михайловне фамилию своей сопартницы. Да она вроде и не спрашивала, наблюдая за ним, как за забавным зверьком в вольере.
В троллейбусе было пусто и холодно. Люди избегали пользоваться этими самодвижущимися гробами, к тому же нагло чадила печка. И казалось, что вот-вот случится что-то плохое.
Троллейбус миновал оживленный перекрёсток. Миновал его и выкатил на прямую стрелу проспекта. Теперь до нового дома было рукой подать, какие-то три остановки, он начинался сразу за железнодорожными путями, как и лежащее напротив кладбище.
Виолетта в это время пила чай. Она делала вид, что не прислушивается к доносящимся сверху звукам - их просто не было, но всё же она, словно заскучавшая кошка хозяина ожидала появления Станислава.
Мать с тоской смотрела на полупустую хлебницу. Виолетта вдруг решила проявить инициативу, она отчего-то слишком по-школьному вскинула правую вверх руку.
- Мама, я сейчас сбегаю за хлебом.
Калерия Романовна усмехнулась. Она уже постепенно мирилась с выходками Виолетты, желание терзать это тело вдруг скукожилось, стало почти не заметным.
«Неужели она уже не совсем моя. А я не совсем её мать. Нет, этого нельзя допустить. А если она вообще уйдёт из дома, что тогда?
Дочь, не дожидаясь разрешения выскочила из-за стола и стала быстро собираться для выхода.
«Да, скорей уже я становлюсь маленькой девочкой…»
Порка, словно бы запустила время вспять. И теперь ей хотелось на всё смотреть снизу вверх и подчиняться.
Станислав не ожидал такой странной встречи. Они столкнулись почти у самого парадного. Виолетта была даже слегка удивлена.
- Я ждала, что ты придёшь. Что сказала та женщина? Ты можешь быть художником?
- Она сказала, что…
Станислав не хотел врать. Он вообще не понял, похвалили его или попробовали остудить. Но то, что эта женщина видела тот рисунок, как сказать об этом Виолетте.
Он вдруг почувствовал, что равнодушен к её телу. Это было странно. Другие мальчишки начинали дёргаться от одного вида чужой женской задницы или оголенной груди. А он смотрел тогда на голую Виолетту, так же спокойно, как смотрел бы на кружку, или на горшок.
«Неужели я не люблю её? Но это ведь странно. А может то, что испытывают эти парни не любовь.
Возможно, что если видеть слишком много обнаженных женщин, то можно объесться ими, как пирожными.
Виолетта как-то странно посмотрела на него:
- Я за хлебом, - сообщила она Станиславу.
Он спросил разрешения сопровождать её.
Сказать о просьбе малознакомой женщины было очень неловко. Он теперь не доверял таким взрослым женщинам. Той Виолетта была для чего-то нужна. А вот он не имел возможности знать – для чего.
В магазине было неловко быть вместе, и они подошли к прилавку порознь. Виолетта чувствовала, что он не сводит с неё своих внимательных глаз, следя и за ней, и за тем странным мужчиной, что покупал сигареты и бутылку тёмного пива.
Калерия Романовна не хотела, чтобы дочь возвращалась, как можно быстрее. Они теперь словно бы поменялись ролями, она стала то ли дочерью, то ли младшей сестрой Виолетты и теперь упивалась своей мнимой детскостью.
Халат, что покрывал её вполне взрослое, хотя всё ещё молодое тело, упал на пол.
Ей вновь захотелось испытать боль, испытать ужас, который гнездился глубоко в душе. Ужас перед пряжкой мужского ремня.
«Порка, порка и еще раз порка». Она жила под этим девизом долгие годы. Порка возвышала её родителей, возвышала она и её, заставляя ощущать под ногами мнимый пьедестал.
Муж так и не смог заменить ей отца. Он был скорей непутёвым старшим братом, таким же ребёнком, каковым была и она, когда решила, что у неё есть способности к педагогике. Когда старательно хотела быть милой и улыбчивой для коллег и строгой и принципиальной для учеников.
Мужчинам всегда нравились её аккуратные ягодицы. Они оценивали их на «5+». А вот подрастающие недоросли из записных камчадалов, вероятно посмеивались над этими полушариями.
Она была даже рада тому, что забеременела. Быть какое-то время вне этого шумного мира, думать исключительно о дочери. Всё это напоминало сказку. В институте она даже не думала, что будет достойна такого чуда, как материнство. Но появление Виолетты было сродни подарку, подарку не себе, но мужу, который всё же был слегка расстроен полом первенца.
Но с годами, когда дочь и забавной игрушки стала становиться человеком, её схожесть с собой стала напрягать. Калерия чувствовал, что в лице этого ребёнка подрастает соперница, что возможно, она станет той самой последней каплей, что окончательно утопит их семейную лодку.
Муж больше не нуждался в этих забавных упражнениях для двоих. Он видел их результат, и ему было довольно этого первого опыта. К тому же он начинал понимать, что вовсе не всесилен и во всём прав, что всё то, что ему внушили учебники оказывалось чьей-то искусно составленной ересью.
К десятилетию дочери мир стал зыбок как мираж. Он не желал быть в этом стремительном потоке, но и противиться общему течению, пытаться вырваться из него у неё уже не было сил.
Мать же думала о спокойной старости. Она понимала только одно, она что-то не заметила, что-то упустила из виду, и теперь, словно забытая лодка стремительно приближалась к водопаду.
Калерия недолюбливала свекровь. Недолюбливала она и дочь, и однажды решила стать строгой с этой всё ещё порхающей, как бабочка, девочкой.
Голая, Виолета, действительно чем-то походила на обескрыленного мотылька. Она стояла, ещё не веря, что может испытать боль. Это всё походило на сон, мать ещё недавно любившая её, теперь готовилась сделать ей больно, подчиняясь своему внезапно проснувшемуся инстинкту.
Муж ничего не понял. Он был озабочен только своей новой карьерой. Она добилась, чтобы он сменил кульман на кафедральный стол, стал из начинающего конструктора, начинающим учёным.
Порки дочери проходили мимо его глаз. Виолетта не спешила закладывать мать, она не была уверена, что и отцу не захочется увидеть её без одежды, ведь он всё-таки был мальчиком, пусть и большим.
Виолета решила не беспокоить мать, и воспользоваться взятой связкой ключей.
Но то, что она увидела в прихожей потрясло её. Мать, видимо, увлеклась своим занятием и не слышала шагов дочери. А может ей самой захотелось поиграть в девочку и так унизительно розоветь перед одетой дочерью.
Мать словно бы предлагала высечь себя. Она смотрела то на чувяки на своих ногах, то на ту мерзкую поросль, что смущает всякую наивную девочку, предвещая скорое взросление и обретение нового статуса. Виолетта жалела эту голую женщину. Она впервые видела мать так откровенно обнажённой, что тотчас отвела взгляд, ощущая на себе другой более важный взгляд
«Только бы она не попросила высечь себя. А может быть её выпороли вместо меня. Поэтому она так… прижухла. И кто? Олимпиада или отец. Наверняка отец… Она ведь теперь почти не ссорится с ним. А может женщине это приятно. Но ведь Станислав. Он не станет сечь меня. И вообще делать мне больно. Или…»
Она чувствовала, что её одноклассник о чём-то умалчивает, чего-то стыдится, словно бы он сделал что-то невероятно гадкое. Но что?
«А если эта незнакомая женщина видела тот рисунок? Вдруг она подумала, что мы живем со Станиславом?»
Глагол «живём» был самым приличным. Виолетту мутило от подросткового сленга. Она прошла мимо голой матери и стала медленно расстёгивать куртку, глядя на кусок отставших от стены обоев
Только не говорите, что все пороки по вине матерей, это уже немного утомило. У отца отобрали главную воспитательную роль. Как всегда было: мама заботится скорее о здоровом теле, а папа о здоровой душе. А язык замечательный. Ну, что-ж, иду дальше проверять свои догадки!
Нет. мать тут такая же жертва. Во всём так или иначе виноваты мужчины. Такие вот недорощенные мальчики, как Константин Иванович. Очередная жертва безотцовщины
Нет. мать тут такая же жертва. Во всём так или иначе виноваты мужчины. Такие вот недорощенные мальчики, как Константин Иванович. Очередная жертва безотцовщины
Помочь сайту
Поздравления
