Секретное дело. Глава 8.

7. Божий край.

Листъ 96.

Отъ 1-го Ноября 1842-го Года.

Актолик! Что на свете есть ещё слаще и благозвучней?! Севагликон! Поистине есть в этих наименованиях что-то манящее, природное и родное, словно бы тебе и русское, и одновременно – древнее, дремучее, как будто нездешнее, сродное Китеж-граду, суровым былинам предков и нежным бабушкиным сказкам. И вот она, эта сказка! У самых его ног, и над его головой одновременно.

Который уже год Уфимцов на Алтае [1] , но так насмотреться, надышаться этим богоданным местом так и не успел, вдоволь не насытился. Как там говорил Вяткин? «Алтай – Божий край. К чему в нём суетный французский и вечная латынь»? Господи, как же он был прав: эти языки и на самом деле здесь чужие, они звучат в этом царстве величественной гармонии фальшиво, неуместно, и даже кощунственно. Нет, в Сибири надо разговаривать только по-русски, и мыслить надобно лишь по-русски, иначе не охватишь ты всю эту земную мощь и благодать, и будешь лишь бессмысленно сотрясать воздух. Да и то – далеко ли будет простираться твоё тщедушное сотрясание? От силы – на расстояние вытянутой руки, а то и ещё меньше. 

Всласть налюбовавшись на величественные, круглый год ослепительно-белые, шапки гор, поручик взошел на крыльцо своей казённой квартиры [2] и, смахнув перчатками снег с волчьей шубы, отворил дверь в долгожданное тепло. Отдав своему проворному слуге Митьке шубу и шляпу, Уфимцов сменил туфли на домашние калоши и проследовал в свой, как он это помещение громко называл, «кабинет». Но да что поделать, когда ему, горному исправнику Северо-Енисейских золотых приисков, в качестве резиденции отвели лишь две комнаты с кухней и двумя же малыми закутками? Одну комнату, серединную, хочешь - не хочешь, а отведи под присутствие, вторую же – под спальную. Вот и пришлось один закуточек, что побольше и рядом с кухней, отдать слуге под жильё; себе же, любимому, в качестве рабочего места избрать и вовсе конурку, соединяющуюся входом со спальней и присутствием. А что? По здешним, сибирским меркам, комната в пять квадратных сажен и за кабинет-то считать нельзя. Здесь всё кругом основательное, как та же лиственница, из которой срублен дом исправника; столь же крепкое, как здешний мороз, и вечное, как сама природная краса.

Впрочем, настолько ли эта красота вечна? К примеру, что всего лишь вчера  при зимней консервации Наркизовского прииска обнаружилось в притоке Севагликона? Опять ведь, вопреки всем запретам, ртуть прямо в речку при амальгамации сливали! Так же всё окрест потравить можно. И ведь все соглашаются, вроде как понимают, что так поступать нельзя, а всё одно делают. Делают, да на соседей своих кивают: не мы, мол. И наказать-то толком варнаков нельзя: Зотовские, как-никак.

Причём дело даже не в том, что Уфимцов имеет свой процент в Компании: при таких объёмах добычи золота, тысячей рублей в собственный карман меньше, или больше - не суть важно. Важнее то, что господин Пещанский строго-настрого приказал уральских кержаков не трогать.

Заперев под ключ привезённые с собой бумаги, Уфимцов подозвал безмолвно стоящего возле двери слугу:

- Мить, подь-ка сюда. Да почту с собой тоже прихвати. Много там сегодня, нет?

Митьку, точнее – Дмитрия Троицкова, а ещё точнее – Мергена-безотцовщину, Уфимцов купил три года назад по совету своего компаньона Тита Поликарпыча но, увы, по сравнению с Зотовским Егоркой Жмаевым, уже не за ковригу хлеба и гривенник серебром, а за полновесный золотой империал. Нельзя сказать, что деньги те были попусту выброшены на ветер, но возложенных на него ожиданий Митька не оправдал: отчего-то вопреки примеру своего старшего соплеменника Жмаева он нисколько не интересовался геологией и был абсолютно равнодушен к поискам золота. Зато отрок оказался на удивление доброй и даже поэтической натурой. К тому же, в отличие от большинства выходцев из восточных, азиатских народностей, выделялся абсолютной, практически кристальной честностью, граничащей с потерей здравого смысла. Впрочем, будем надеяться, что со временем это пройдёт, и что хотя бы к пятнадцати годам мальчишка наконец осознает, что рассказывать своему господину о том, что у него-де было в мыслях попробовать без спроса ма-а-аленький кусочек тортика с барского стола – это уже перебор. Нет, покаяться в том, что ты действительно съел кусок торта – это одно, но даже и это извинительно; однако же каяться в том, что ты только помыслил сделать?! Это слишком уж по-христиански.

- Пожалуй-та, Александр Матвеич-та, - в поклоне подал поручику поднос с корреспонденцией смуглолицый и раскосый мальчонка. – Чего ещё изволите-та?

- Кофе-та, - уже скорее по привычке, чем в шутку, лениво передразнил его Уфимцов. – С конфе-та. И себе можешь взять одну, а то опять…. Ступай.

Договаривать «а то опять каяться начнёшь, что хотел украсть, и оттого очень-очень совестно-та», он не стал, и принялся молча рассматривать конверты. Хотя: что их было смотреть? Сразу же видно, что главного послания, сиречь – с красной, как запёкшаяся кровь, печатью Главной конторы, в котором могло содержаться долгожданное известие о присвоении ему чина штабс-капитана, среди корреспонденции нет. А раз начальство ничего нам радостного не написало, то следует заняться рапортами с золотых приисков: они куда как важнее всяких там циркуляров и прочих уведомительных глупостей.

Уже настроившись было на деловой лад, Уфимцов с нежданной радостью вдруг признал на последнем конверте руку своего сослуживца Коли Ирмана, от которого с самого Рождества не было никаких известий.  С нетерпением сломав сургуч, поручик развернул исписанный каллиграфическим почерком лист бумаги, предвкушая хорошие новости от своего коллеги и друга, что служит сейчас помощником Управляющего на казённых приисках Южного Урала. Или – того уже вновь перевели на другое место службы? Понюхав вложенный внутрь конверта иссохший цветок незабудки, поручик с теплотой на сердце отметил неистребимый романтизм вконец обрусевшего, принявшего православие немца и взялся за чтение:

«Октября 9-го дня 1842-го года. 

Милостивый Государь и

Любезный наш Друг Александр Матвеевич.

Нижайший поклон Тебе шлют Твой покорный слуга Николай Ирман, жена его Варвара Максимовна, и сыновья Гавриил и Анатолий. Малюточка наша дочка Катенька, что дана нам Господом в Августе м-це, также Тебе кланяется, ей-богу, правда (здесь Ирман нарисовал смешную мордочку). Дела наши, слава Создателю, замечательные и никакими болезнями не омрачены. Рана моя окончательно зажила, но ходить всё равно приходится с тростью...».

Отпив кофе, поручик недоумённо хмыкнул: что за рана такая? Когда Коля успел её получить? И не писал ведь раньше о ней. Вот ведь скрытник! Мало того, что отписывается лишь раз в полгода, так ещё и таится, как китайский шпион - скупщик золота.

«…Набеги киргизцов и башкирцов на прииски с наступлением холодов почти что прекратились, однакож лошадей с приисков красть продолжают. Только с Июля м-ца местные туземцы уворовали, по данным нашей конторы, 74-ре мерина, 19-ть кобыл и 4-ре жеребца, не считая крестьянской рогатой скотины. У тех, и без того бедных, коров и овец целыми стадами угоняют. В итоге получилось ассигнациями на 11,306, серебром же – на 3,230 рублей 29-ть копеек убытков. Сумма ущерба, согласись, немалая. Славлю Господа, что в Июне м-це, когда я и получил свою досадную рану, нам вместе с Господином штабс-капитаном Шуманом и его командой посчастливилось настигнуть настоящую шайку злодеев, похитивших около 100-та голов скота, и воздать должное негодяям.

Но да я, драгоценный Ты мой Друг, не затем пишу, дабы о своих мнимых подвигах повествовать, напротив: хочу поведать Тебе о таком чуде, что Белый свет в глаза не видывал. А совершено оно было не Твоим покорным слугою, и даже  не Начальником Златоустовских заводов Господином Аносовым, а простым парнишкой-рудокопщиком! Не слыхал ещё о том, поди, нет? А вот я Тебе затем первому и пишу, чтобы Ты раньше прочих знал: вчера, на глубине всего около трёх аршин, на Царёво-Александровском у ручья Тарынг-Юрях обыкновенный 17-ти летний крепостной лапотник Никифорка Сюткин обнаружил…. Ты, мой драгоценный Друг, даже не представляешь, чтО это Такое! Золотой самородок весом 2-а пуда 7-мь фунтов! Точнее [3] не ведаю, уж прости великодушно. Сегодня мы его «на черновую» в нашей лаборатории почистили, и под усиленною охраной казаков Оренбургского войска отправили в Екатеринбург.

Ясно вижу и на разстоянии, что Тебе не терпится узнать, каков из себя сей самородок. Изволь, Друг мой: он представляет собою почти равнобедренный треугольник или же сектор круга с углом около 37-ми градусов. Длины же сторон суть: 12-ть дюймов 2-е линии/ 10-ть дюймов 8-м линий/ 3-и дюйма и 2-е линии. Каков Тебе наш богатырь? Теперь о составе и природе его: добыт сей великан из кварцево-карбонатовых пород, которые он частично и включает в себя заметными фрагментами. При этом весьма плотен и массивен, без значительных внутренних полостей. Поверхностью своей неровен, имеет заострённые выступы, но не игольчатые, а сглаженные. На пробирном камне [4] след оставляет отчётливый, изкрасна-бронзовитый, отчего можно судить, что золота он содержит около 90-ти процентов.

Теперь пиши нам Ты, Александр Матвеевич, и постарайся как можно более подробно, будь так любезен, каково встречается золото у вас в сибирских глухих краях? Пойми и прости меня, грешного, но я лишь только слышал, что от вас в Екатеринбург тоже самородков поступает довольное множество, но каковы они из себя видом? Из каких почв были добыты? Какого рода механизмы и полезные изобретения у вас пользуют? Насколько обучаем и законопослушен заводской и приисковый люд? Не лютуют ли туземцы? Как на их невероятные наглости и бунтарские безумствия отвечает ваше вышнее начальство? 

Признаюсь, у нас с этим совсем худо: не то, что бить их уже нельзя, но штрафовать денежно не смей! Где же это видано, Друг мой? Получают, шельмы, за весь сезон задаток, а отрабатывать не желают! Поковыряют с ленцою земельку с месяц – и без спроса к себе в степи обратно! А как они воруют золото? Безоглядно же, и безсовестно! Бывает, найдёт кто самородок – и тут же, при тебе, за пазуху халата его! И не отнимешь – тут же бунт! Вот столичные начальники до чего довели со своим либеральничаньем: собственным же офицерам внушают, что у местных народностей законы и представления о справедливости другие, и что и земля, и то, что в земле находится, у них общее! А потому эти представления-де, уважать надо. Вот мы и прощаем, да так, что, верно, едва ли не половину золота у нас воруют.

Да куда, Александр Матвеевич, деваться: казне золото любым способом добудь, а людей-то христианских, умелых и трудолюбивых, как не было, так и нет! Всех уже эти наглые частные золотопромышленники к себе переманили! Истинную правду говорю: нанимают государственных и прочих крестьян чуть ли не со всей России, платят им немыслимые деньги, да ещё и по воскресным дням старательством на собственных землях заводчика дозволяют заниматься. Кто же теперь, тем паче – из вольных, пойдёт на казённые промыслы за столь скромное довольствие, которое положено по штату? Так что приходится, Друг мой, обходиться нам теми людьми, что находятся либо в заводской казённой крепости, сиречь – русскими пьяницами и бунтовщиками, или же степными ворами. И Бог весть, которая из этих бед хуже.

Но да прости, Христа ради, многословие моё неуместное, да горьких переживаний и крамольного злословия полное, отныне писать стану только лишь о прекрасном. А что может быть прекраснее очарования природы? Помнишь, Друг, как там у Пушкина? «Осенняя пора, очей очарованье. Приятна мне твоя краса»: верно, или я что-то запамятовал? Здесь на Урале Пушкин, как его убили, весьма в моде стал – все только его и цитируют. А Ты что сейчас читаешь? Или же опять нечто опальное? Непременно напиши: быть может, я не читал. И укажи ещё, чего прислать Тебе самому: с готовностию разыщу и доставлю.

Ах, да! Ещё раз прости, Александр Матвеевич: я же о прекрасном Тебе поведать хотел! О прощальной красе! Кстати, вот и вспомнил, какое слово из стиха Пушкина упустил: «прощальная»! Именно что так, ибо сейчас я наблюдаю сию красоту воочию, сидя вместе со своим семейством на веранде. Чай с сыновьями пьём, а Варенька в углу малютку грудью кормит. У нас покуда стоит поздняя, но на радостное удивление тёплая осень, однакож с ночными заморозками. А прямо перед нашим домом – рябина, вся обвешана пунцовыми гроздьями ягод, я их намереваюсь в воскресенье собрать. Как настоечку приготовлю – непременно Тебе бутылочку пошлю. Выпей за наше здоровье, не побрезгуй.

После рябины, саженях в двадцати, у нас стоит лиственная рощица. Вот где красота-то, тысячу раз прав Пушкин! Нет, Ты только представь: прямо перед Тобою – ярчайшие гроздья рябины, а за рябиною – осины, берёзы, дубы и прочие растения! И жёлтое-то, и красное, и тёмно-зелёное, а чуть позади – река свинцовая.

Эх, не пиит я, видимо. Сейчас перечитал своё письмо, и осознал, что нет у меня способностей излагать слог складно. Лучше приезжай к нам Сам, и непременно увидишь, насколько здесь у нас красиво. Может статься, в Екатеринбург хоть на Рождество или Пасху пожалуешь? А может – с золотым караваном Тебя отпустят? Просись: право слово, славную встречу устроим! Твои родные тоже по Тебе уже совсем скучают. Я к ним в последний свой визит в Город даже и заглядывать, признаться, побоялся. Но ежели у Тебя там на Енисее столь неотложные дела – я понимаю и принимаю. Напиши мне, Александр Матвеевич, чего купить на Праздники Твоим ближним, я куплю и передам от Твоего имени, что скажешь.

Засим кланяюсь -

Твой покорный слуга и неразумный друг Николай Ирман». 

Отложив в сторону долгожданное письмо, Уфимцов с рассеянным сожалением взглянул на остывший кофе и вздохнул: прав ведь Коля, и ещё как прав в своём скрытом упрёке. Совсем позабросил Сашка свою семью, и нечего оправдываться тем, что-де, денег им на Урал посылается столько, что здесь, в Сибири, хватило бы на целую деревню. Да и что ему, Уфимцову, эта сибирская деревня? Кормит и поит она? Гулящих девок на ночь поставляет? Что с того?

То-то и оно, что лишь сплошное опасение за сохранность имущества и беззаразную целостность здоровья: кандальных кобелей-то с России в здешние края с каждым годом всё прибывает и прибывает, а с женским полом сплошная недостача выходит. Неужели тунгуску себе какую чистенькую в услужение, да для наслаждения, брать? Чревато: могут и детишки пойти. И они, мерзавцы такие, непременно пойдут! Скандал, разумеется, невелик, но Катюша будет очень недовольна, и это ещё мягко сказано. 

Однако же и перевозить семейство в местные дикие края – тоже безумие преизрядное. Разумеется, их можно разместить на казённой квартире в Енисейске или же Красноярске, а ещё лучше – в Барнауле. По большому счёту, не такое уж и захолустье, там даже театры свои есть, но зачем? Нет, всё-таки лучше пускай они в своём собственном, недавно отстроенном, екатеринбургском доме под бдительной опекой майора Вяткина обретаются, чем здесь по чужим квартирам безнадзорное горе мыкают. А на Рождество Уфимцов к ним обязательно приедет, но перед Пасхой он зимним путём будет обязан прибыть на Енисей обратно. Ибо сразу после Пасхи начинается золотопромышленный сезон, а где большое золото – там великая беда. По крайней мере, в тех краях, в которых бунтовщикам повсюду раздолье, а служивому человеку – смерть.

Чего стоит один только восемьсот сороковой….  

Листъ 97.

Отъ 28-го Апреля 1840-го года.

До чего же сладко спится под мягкий, словно бы произведённый лапами бесконечной кошачьей стаи, дробный перестук весеннего дождя по крыше! Под самый настоящий, первый, уже не холодный, мерзко-моросящий, а полный разгула и шальной!  Кажется, так вовсе спать бы да спать себе до самого обеда, и не о чём не думать. Ан нет же: то крик назойливый этот на крыльце, то робкое постукивание в дверь, вот и часовой механизм брегета, который  уже успел поутихнуть, так и норовят по очереди, а порой - и единовременно, безжалостно вырвать вчерашнего подпоручика, сегодня же – чиновника одиннадцатого класса, поручика Корпуса горных инженеров Александра Уфимцова из тёплых тенёт пухового одеяла.

С тоской взглянув на циферблат, Саша, скрепя сердце, смирился: и на самом деле давно пора вставать. В половину седьмого он обычно уже чисто выбрит, почти сыт, и для того, чтобы явить себя обществу, достаточно лишь накинуть сюртук. Однако всё равно такое абстрактное понятие, как время - это ещё не повод для того, чтобы Митька не давал своему господину досмотреть вполне конкретные, можно даже сказать – почти что осязаемые, сны.

Видимо, опять пришла пора учить своего маленького киргизца уму-разуму. В раздражении откинув одеяло, поручик босиком проследовал до двери:

- Чего ты расстучался тут, как дятел?! Как ты смеешь тревожить своего господина?!

Малолетний слуга, с ужасом во взоре отступив от двери, тут же бухнулся на колени и, причитая что-то по-своему, задом пополз к выходу.

- Митя!!! Митька, да чтоб тебя! – в сердцах плюнул Уфимцов. – Хорош уже передо мной, как перед китайским бонзой, пол-то вылизывать! Привыкли у себя в степях перед каждым разбойником пресмыкаться. Как я тебя учил?! А ну, встань на ноги, немного поклонись и, не поднимая взора, излагай – тьфу ты! – одним словом, встань и говори ясно!

Раскосый мальчишка, прижав обе ладони к левой стороне груди, робко воздел плоское личико на поручика и, получив в ответ на свой немой вопрос  одобрительный кивок, наконец поднялся с колен:

- Аляксанда Матей-ата, беда! Злая человек, ата!

- Это ты – «злая человек»! Злодей давно бы всех нас тут убил, а у тебя даже ставни не заперты! Да… как тебе это объяснить…, - терялся Уфимцов, пытаясь подобрать понятные для мальчика слова. – Дверки на окнах открыты, распахнуты настежь, понимаешь? Злой человек сломал бы стекло, зашёл и убил. Коли не убил – значит, не злой, а по делу. Знаешь его?

- Фома-ата эта! С ружьё! Стучи-та и кричи-та! Значит – злой!

- Понятно! – отмахнулся от него поручик, и пошёл отпирать входную дверь своему двоюродному брату Фоме Шапошникову.

На местные золотые промыслы Фома был прислан из Шарташа примерно за год до того, как сюда прибыл Уфимцов. Для начала поставили было его помощником прикащика на Преображенке, что в бассейне Панимбы, да не сдюжил братец, растерялся. И бумагах-то такую чехарду создал, что потом полгода в порядок приводить пришлось, да и с народом он оказался чересчур заносчив и груб. В итоге невзлюбили его как начальники, так и подчинённые.  И вот уже второй год Фома - нарядчик работ [5] , где от него куда как больше пользы, чем вреда: один, без положенной каждому начальнику охраны, не больно-то навоюешь. По крайней мере, сгоряча и сдуру под шпицрутены точно никого не пошлёшь, а кулачки… крепкий кулак у нас мужик любит, и редко когда на него жалуется: уж коли дали тебе по морде, то хотя бы денежно наверняка не оштрафуют. Так-то, задарма, для мужика даже выгоднее получается.

В отношении же исправника Уфимцова Фома был и вовсе сущее олицетворение благожелательности, причём – особого рода: с извинительностью во взоре и заискиванием в жестах. И то, и другое вполне понятно: хоть и ражий детина вымахал Шапошников, а без рода-звания, даже не из купечества, а так – мещанский сын, то есть – простой мужик; куда такому со старшим офицером равняться?

Извинительность же поручик объяснял и того проще: через кого-то ведь вышел на него Пещанский? Следовательно, без допросов Шапошниковых дело явно не обошлось. Здесь любопытнее другое: кто из екатеринбургских влиятельных старообрядцев, осведомлённых о его настоящем имени, счёл нужным довести это обстоятельство до сведения губернского следователя? Точно уж не Верходанов, и не Зотов. Баландин с Рязанцовыми тоже не должны, невыгодно эти им, да и по поведению их не скажешь, что они об этой тайне знают. Кузнецовы? Или же ещё кто, вроде третьегильдийца Василия Шапошникова, которого власти крепко прищучили за торговлю золотишком, и кто решил «откупиться» таким незамысловатым образом за чужой счёт? Хотя: велика ли разница - кто? Все эти промышленники одним миром мазаны. Да и вообще: что знают двое – знает и свинья.

Отодвинув в сторону засов, Уфимцов распахнул дверь и кивнул брату:

- Проходи, коли совесть нечиста.

- Это отчего же нечиста-то, Александр Матвеевич? – кланяясь, неуверенно переступил порог Фома.

- Да оттого, что только страшным грешникам в такую рань совесть покойно спать не даёт. Чего стоишь-то возле дверей, топчешься? Проходи уже за мной в кабинет, коль пришёл, «злая человек». Кофе станем пить. Там и поговорим. Или же, если что-то совсем уж не терпит отлагательств, докладывай, покуда я бреюсь. Так терпит или же нет? – принялся выкладывать на умываленный столик бритвенные принадлежности поручик.

- Терпит, Ваше благородие, - поймав на себе испытующий взгляд, пробормотал нарядчик, остановившись возле самого входа в кабинет.

В этой «святая святых» дома господина исправника  Фома был впервые: да, его многажды допускали до прихожей, чуток пореже – до кухни, пару раз – до присутствия, что с портретом Императора на одной стене, картой Сибири в половину другой, и иконой Казанской Божьей матери в красном углу. Там всё напоминало посетителю, что здесь принято разговаривать лишь по делу: суровые, без каких-либо изысков, массивные столы самого исправника и его секретаря, жёсткие, тяжёлые стулья и потёртая скамья возле входа. Два самодельных шкафа, сплошь заставленных делами, и угольно-чёрный сейф в углу лишь усугубляли царившую здесь атмосферу строго и унылого канцелярского порядка. 

Шапошников по наивности своей надеялся, что хоть в кабинете-то у двоюродного братца окажется повеселее, но и здесь было примерно то же, что и в присутствии: те же голые, без ковров, крашеные светло-коричневой краской, полы, белёные стены, убогонький книжный шкаф, совмещённый с буфетиком, простой сосновый стол, придавленный бумагами, умывальник, да пара стульев. Разве что напротив стола на стене висит уже не парадный портрет Николая Павловича, а вполне цивильное изображение какой-то дородной особы с двумя детишками. Присмотревшись, Фома ахнул: так это же Катька Мартынова, то есть – Екатерина Уфимцова, жёнка братова! Ишь ты, была простой Березовской босоногой девкой, а теперь, значит, с неё уже и портреты пишут. Вона, как раздобрела-то. Такую, поди, и в один обхват не обнимешь, придётся помощь звать.

Усмехнувшись собственной мысли, Фома искоса взглянул на хозяина: бреется, аж рот от усердия открыл, да глаза выпучил. Вот ведь дурь-то! Борода мужику самим Богом в знак завета положена, а они её сбривают! Как так? И ведь всех прочих заставляют бриться, нехристи: из дома пишут, вон, что на Урале даже десятников, и тех обрили. А не желаешь бриться – ступай в простую мужицкую работу, дескать: в ней покуда, слава Богу, за бороду не карают.  В Сибири с этим, к счастью, полегче: коли ты свободный и не из дворян, так хоть во власянице с веригами ходи – никто худого слова не скажет. С другой же стороны – даже здесь всяк государев служилый человек, вплоть до последнего солдата, гололик. Бедные, бедные людишки.

А ведь когда-то и брат тоже не брился…. А побрили его они, Шапошниковы. Но об этом даже вспоминать не след: так предупредили, что дважды повторять не надо.

- Ты чего это на меня так уставился? – вывел из оцепенения Фому голос поручика. – Никак, красну девицу узрел? Или тоже побриться желаешь? Изволь: первый раз даже бесплатно тебя побрею. Иди, покуда вода не остыла!

- Да Боже упаси! – отшатнулся к дверному косяку нарядчик, крестясь.

- То-то же, - кивнул Уфимцов, и зазвенел обушком бритвы по медному тазу. – Митька!  Уноси бритьё, приноси питьё! Садись к столу, Фома.

Слуга, поставив на свободный от бумаг угол стола поднос с дымящимся кофе и накрытой полотенцем высокой тарелкой, почти бесшумно собрал бритвенные принадлежности и, одарив напоследок Фому испепеляющим взглядом, удалился, прикрыв за собою дверь.

- Не любит он тебя, - составил поручик с подноса кружку поближе к брату и, наполнив её до краёв ароматным кофе, добавил. – А всё почему, Фома? Потому, что ты не понимаешь, в голову, в сердце себе не возьмёшь, что Митька – просто мальчишка. А что нужно мальчишке? Доброе слово, улыбка, небольшой подарочек – и он твой! А ты всё твердишь: нехристь, степняк. Неладно это, - открыл сахарницу Уфимцов. – Бери сахар, братец. Без сладостей никакие человеческие отношения не есть прочны, запомни. Не склеиваются они, понимаешь? Ты подарил бы мальчонке нож какой старый, ненужный, или руды кусок узорчатый, или же ещё что приметное – и сойдётся у вас всё в отношениях, потеплеет, это я тебе точно говорю. Да и какой тебе Митька нехристь? Год уже как крещён, значит, не степняк, а самый что ни на есть русский. Мы и молитвы с ним вместе читаем, я его учу. Давай, Фома, как в старые времена, ну?

Прочитав в один голос молитву на старообрядческий лад, братья светло улыбнулись друг другу, и оттого в кабинете возникла некоторая непринуждённая доверительность, даже - близость. Уфимцов, сняв кончиками пальцев полотенце с тарелки, с лукавинкой во взоре принюхался к стряпне:

- Я вчера заказывал с… а ну-ка, бери пирог! Посмотрим, с чем он у тебя окажется.

Фома, поколебавшись рукой над блюдом, выбрал второй пирожок с краю и, надломив его, расцвёл в улыбке:

- С картошкою и зеленью. Нешто не сгнила у тебя ещё картошка?

- Ни капуста с картошкой не сгнила, ни лук зелёный, ни черемша, ни рыба всяческая, ни грибы, ни протчая, протчая, протчая – всё целёхонько! Вот здесь вот оно, в подполе, - торжествующе постучал носком калоши поручик по полу. – Даже яблоки, и тех немного есть. Но да посмотрим, с чем окажется у меня.

Опознав начинку пирога, Уфимцов скривился:

- С мясом….

- А ты чо, такой не заказывал?

- Да нет, брат: я его каждый раз среди прочих заказываю. Как плохой знак: к беде это, значит. А потом – ем. Всем бедам назло. Пост – не пост, а ем, - всухомятку проглотил поручик печево. Доев, он поднял на нарядчика глаза, и пояснил. – Нету у меня больше постов, братишка.  И так вся жизнь как пост. Знаешь, как порой хочется вернуться туда, в скит?! Вздохнуть наконец, душою вздохнуть, веришь? Эх…. Но да ладно: говори уже свою дурную весть. Бунтуют, да? Нечто так шибко, что без меня – никак?

- Шибко, Александр Матвеевич. Не желают боле мужики старательствовать [6] , лишь где укажут. Хотят, чтобы где указали они.

- И?

- Силою принудили прикащиков ходить за ними с тетрадями, да записывать, какие места им любы. Меж собою за те места до крови, и даже смертоубийства, ножами и топорами дерутся. С соседнего прииска штейгера до смерти убили. Нет никакой силы унять смутьянов, Ваше благородие!

- Где?! – не допив кофе, вскочил на ноги Уфимцов.

- Так… везде! – вслед за начальником вскочил Шапошников.  – И у нас, и у Никиты Мясникова! Словно бы сговорились, разом!

- Значит, сговорились! Было время зимой! Отчего не уследили, остолопы?! – спешно накинув сюртук, принялся Уфимцов снаряжать оружие, бросая через плечо. – Где ваши хвалёные шпионы были, Фома?!  «У нас повсюду свои уши есть», - не ты ли мне это на Пасху говорил?!  Отвечай, каналья!

Нарядчик, побледнев как полотно, отступил к двери и, не сводя взгляда с пистолета, который заряжал Уфимцов, покаянно прижал кулаки к груди:

- Не казни… не казни, Александр Матвеевич! Слушали ведь, право слово – слушали! Богом клянусь!

- Ты совсем, что ли, белены объелся, чтобы именем Создателя клясться?! – резко оборотился к Шапошникову исправник, отчего Фома совершенно потерял голову и, вжавшись в стенку, судорожно нащупывал левой рукой выход.

Увидев, в какой неописуемой ажиотации находится братец, Уфимцов положил пистолет на стол:

- Хватит уже беситься, Фома! Возьми себя в руки, не позорься хоть перед Митькой-то. Выпей вон холодненькой водицы, - выплеснув свой недопитый кофе в окно, наполнил он кружку из кувшина. – Авось, полегчает. Пей, сказал!!

Покорно хлопая белёсыми ресницами, увалень нарядчик осушил кружку и, поставив её на стол, прижал ладони к бёдрам:

- Я….

- Неважно, что «я», - не стал его дослушивать поручик, - куда как важнее, что «мы». А мы должны решить, как поступать с тем, что у нас тут образовалось…, - прикрыв глаза, описал он указательным пальцем перед собой в воздухе круг. – А ну, говори: кого вы там слушали?

- Всех тех, кто с приисков по дальним селениям на зиму не уехал.

- Значит, примерно половину. Хакасцы и  тунгусцы не в счёт: эти бунтуют, лишь когда их слишком много в одном месте. А что у нас, что у Никиты Фёдоровича они рассредоточены среди русских. Наши, которые старой веры, также в таком дурном и бессмысленном бунте интереса не имеют. Выходит, Фома, что опять ссыльные с вольнопоселенцами спутались. Я прав, нет? Или же ты хочешь мне сказать, что зачинщиков, и тех не знаешь? 

Похлопав в растерянности губами, нарядчик спохватился и выхватил из-за пазухи сложенный вчетверо лист:

- Имена-с!

Искоса посмотрев на брата, Уфимцов развернул бумагу и лишь вскользь её пробежал глазами:

- Сколько раз тебе говорить: не люблю, когда ты со мной словоерсничаешь. Ещё «виноват-с» скажи! Сам знаю, что ты виноват. За что и судить тебя буду. И не только я. Теперь отвечай: трупов много?

- Не ведаю, - совершенно съёжился Шапошников. – Мертвяков строптивцы не закапывают, в речку кидают. Без отпевания-с….

- Хорошо…, - чуток подумав, вымолвил, как пригвоздил, Уфимцов, прибирая в особую папку список бунтовщиков. – Хоть чем-то ты меня порадовал.

- Всегда-с… а чем-с? – продолжал добавлять «с» в конце слов нарядчик. 

- Нет трупов – нет проблем. Пускай их там в низовьях Енисея опознают, ежели кому так надо. Мы их в бега объявим, вот и всё. И – никакого бунта вроде бы и не было, понятно? – подмигнул брату.

- Кого – их? – совершенно растерянно спросил Фома.

- А, и тех, и других, - отмахнулся от него поручик. – Взвод солдатиков из Енисейска вызовем, священника, и пускай этот твой листочек согласно Божьему промыслу плывёт себе по волнам. Разве что мы с тобой в него ещё несколько имён впишем, ты не против? 

- Я-то? Я завсегда, Александр Матвеевич, за. Ежели с тобою, конечно.

- Да куда б ты делся…. Но вот лично я совершенно против, и потому отложим покуда в сторону оружие, - бросив прощальный взгляд на пистолет, застегнул Уфимцов сюртук до последней пуговицы. – Итак, решено: ты, Фома, покуда хорошо отъедайся у Митьки на обратную дорогу, а я за священником. С тобой на прииски поедет.

- За-зачем поедет?!

- Чтобы без крови обошлось, Фомушка. Отца Епифания-то бунтовщики точно не тронут, да и тебя возле него не посмеют. При нём на увещеваниях будешь. Не одумаются, конечно, - с сожалением покачал поручик головой, -  зато наша с тобой совесть будет чиста. Три дня вам сроку, а потом и я с солдатами из Енисейска подойду. Может, даже с Зотовым. Должен обернуться.

- С самим Титом Поликарпычем?! С солдатами? А зачем?

- Тебе, дураку, хором песни петь! – рассердился горный исправник. – Совсем уже…, - не стал уточнять он формулировку. – Ежели у вас с попом всё с мирным увещеванием получится – тьфу-тьфу – то чтобы попросту наказать шпицрутенами бунтовщиков согласно твоего списка. А коли нет… сам знаешь, зачем нужны солдаты. 

Листъ 98.

Большая, первая волна сибирского весеннего половодья уже схлынула, но вслед за ней уже вскоре должна начаться вторая, более растянутая по времени, но не менее грозная: порой талая вода с гор, образуя нерукотворные плотины на здешних речках, порой накапливается за ними в объёмах, способных смыть с лица земли не то, что золотой прииск, а целые деревни,  и даже - сёла. Поистине, эти местные горные речки, что, как называется, летом «курице посуху», весною и в ненастье вдруг превращаются в сущую кару Господню, чуть ли не во всемирный потоп.

Предпочтя не рисковать попусту, солдат для подавления бунта отправили пешком, по недавно прорубленной, буквально – пробитой золотопромышленниками сквозь тайгу, дороге. Таковых дорог было в здешних безлюдных и необъятных краях всего четыре: Ермаковская, Лопатинская, Рязановская, да Нифантьевская. По одной из них, Рязановской, названной так в честь екатеринбургского купца, и следовал маленький отряд, возглавляемый горным исправником золотых промыслов Уфимцовым, купцом первой гильдии Зотовым и молодым практикантом, недавним выпускником столичной Школы топографов с замысловатой фамилией Херцгауэр. Как его, бедолагу, только не дразнили! Как только не коверкали на разный лад, и на разных языках, его фамилию! Однако же, то ли Михаил Францевич уродился с врождённой невосприимчивостью к насмешкам, или же он настолько любил, когда радуются и смеются все остальные, что напрочь забывал, что объектом насмешек является он сам – Бог весть.

Александр Уфимцов порой даже сравнивал его со своим другом Ирманом, да вот какая недолга: Колька на вид вылитый русак – здоровяк. Рослый, широкий в плечах и немного неуклюжий. Душой же, закрывая глаза на некоторую его скаредность, так и вовсе неотличим, скажем, от того же Авдеева.

Михаил Францевич, ежели не принимать в расчёт его белобрысость, во всём остальном был полной противоположностью Ирману: малорослый, худой, лупоглазый и на удивление суетливый. По началу их знакомства  Уфимцов даже несколько раз машинально проверял, на месте ли его кошелёк и часы, настолько похож был Херцгауэр на типичного базарного воришку. Но да покуда Бог от греха миловал, и будем надеяться, что первое впечатление обманчиво.

Да и что это впечатление есть, как таковое? Ведь ежели сейчас посмотреть на них, на начальствующих, со стороны, верно, редко кто сможет удержаться от смеха: по правой колее дороги важно едет на своём любимом пегом битюге массивный, толстобрюхий и розовощёкий Тит Поликарпович; по левой – худенький и дёрганый унтер Мишка; посередь же – он, Уфимцов. Среднего, совершенно заурядного роста, и с таковой же, ничем особенным не выделяющейся, внешностью. Впрочем, это не суть важно. Зато все трое при бакенбардах, при оружии, а к шляпам булавками крепко пристёгнута английская марля, сплошь облепленная гнусом. Брюшки свои ненастные им, странникам, показывают, да между ниток пролезть, просочиться, пытаются. Дуй на них – не дуй, а всё одно пролезут. По сравнению с этой мелкой злобной тварью уральская мошка, да комарики – досадное недоразумение природы, маленькое неудобство, не более. Верно, на всей Земле столько живых существ, чтобы напитать своей кровью эти легионы, не сыщется, а поди ж ты – летают целыми тучами и как-то выживают. Неужто ещё чем-то, кроме крови, питаются?

- Александр Матвеевич, я предлагаю остановиться на ночь здесь, - забасил справа от исправника Зотов. – Вон, зимовье стоит, на бережку возле переправы, видите? Всё равно же за сегодня дойти не успеем.

Взглянув на неуклонно снижающееся за горизонт солнце, Уфимцов перевёл взгляд на широконькую, но чрезвычайно приземистую избу, что вместе с длинной сарайкой и конюшней находилась на взгорке возле берега речки:

- Пожалуй, Вы правы, Тит Поликарпович: до приисков сегодня нам никак не поспеть. Заночуем здесь. Кстати, напомните, пожалуйста: как эта речка называется? А то я что-то не признаю.

- Не речка это, Ваше благородие, а ручей, - вслед за исправником повернул золотопромышленник коня к жилью. – Покуда пятый, по нумеру придорожного зимовья: безымянный он. Вы, верно, в прошлом году летом его даже и не заметили, когда проезжали. А хотите, Вашим именем его назовём?

- Да нет, увольте, - рассмеялся Уфимцов. – Но, ежели желаете, могу предложить Вам, Тит Поликарпович, вариант: Херцгауэровский. Или же – «ручей Херцгауэра», а что? По-моему звучит. Вам как, любезный Михаил Францевич, нравится?

Обрадовавшись, что попутчики наконец-то обратили на него внимание, практикант оживился, покраснел, как маков цвет, открыл было рот, намереваясь, по-видимому, опять заговорить по-французски но, поймав предупреждающий взгляд исправника, лишь односложно ответил:

- Можно.

Уфимцов мысленно ухмыльнулся: «можно» юнцу! Правильно сделал в начале путешествия Зотов, пять минут послушав Мишкину французскую болтовню, заявляя, что он-де и без иноземных языков «жё, да не тужё», да и вообще – для осторожности просит соблюдать в тайге тишину. Разумеется, Тит Поликарпович беззастенчиво соврал: и языками-то он, как минимум – двумя, вполне сносно владеет, да и молчать в здешних глухих местах, особенно с полуротой солдат, в смысле предосторожности совершенно незачем. Однако же куда как лучше прислушиваться к пению птиц и разбирать звериные голоса в чащобе; даже слушать непрестанный звон гнуса, и то гораздо предпочтительнее, чем терпеть глупое мальчишеское хвастовство, да ещё и на французском.

- А коли «можно», то командуйте своими солдатами, господин практикант, - кивнул Уфимцов на столпившуюся возле обочины дороги полуроту. – Пусть разбивают лагерь для ночлега. А мы покуда с господином Зотовым избушку проинспектируем.

Изнутри зимовье оказалось куда как больше, нежели чем снаружи. Это касалось не только ширины помещения, но и его высоты: даже рослый Зотов, и тот не достигал макушкой до балок потолочного перекрытия. А всё дело оказалось в том, что отстроили избу на основании бывшей землянки, попросту нарастив её несколькими венцами лиственничных брёвен сверху, да покрыв сруб покатой крышей. Вот и печь здесь, похоже, новая. Невелика, зато «белая», с дымоходом, фабричной чугунной плитой для приготовления пищи и чугунными же дверцами и задвижками. Пол, разумеется, земляной, но плотно и ровно утоптанный до такой степени, что даже лавки в него не вдавливаются. Открыв изнутри ставни, Уфимцов ещё раз окинул взглядом зимовье:

- По всему, хороший здесь хозяин, домовитый. Чисто и сухо. Надо будет поставить его в пример. Фамилию постового не подскажете, Тит Поликарпович?

Зотов, узрев в красном углу икону Николая чудотворца старого письма, трижды перекрестился на неё, и поклонился, шепча молитву, в пояс. Выпрямившись, он обернулся к исправнику:

 - Теперь-то точно подскажу. Сперва сомневался, но теперь вижу ясно: Прошкино это зимовье. Сиречь – Прохора Зайкова, с Шувакиша он, из наших. 

Слово «наших» Зотов произнёс с едва уловимым сомнением в голосе, но чуткое ухо исправника его распознало, отчего Уфимцов вздохнул, сочувствуя: ой, как тяжело сейчас Титу Поликарповичу в его выборе! Верходановы уже сдались, перешли в единоверие, Рязановы с Казанцовыми платят взносы в кассу не только старообрядческого, но и платоновского [7] толка; долго ли продержатся Зотовы?

Да, прямых и недвусмысленных указаний о невыделении отводов для добычи золота  на казённых землях раскольникам не поступало, но даже самый последний чиновник знает, что, подпиши он без особой санкции любую заявку от старообрядца – прощайся с должностью. А куда купцу,  да без нового дела? Стоит ему лишь на пядь пропустить вперёд своих конкурентов – и окончательно ототрут от денежного пирога, даже не оглянутся. И – прощайте, миллионы и уважение от высшего общества; и да здравствует кожа, галантерея и сало, ибо отныне тебе, неудачник, торговля только этим товаром и доступна.

Зотов, при его-то непомерной гордости и амбициях, переходить гильдией ниже явно не намеривается, и оттого сейчас лишь ждёт удобного момента для почётной капитуляции. Прежде самым влиятельным на Тита Поликарповича человеком был его дядя Григорий Федотович, но после того, как Зотова-старшего в тридцать восьмом сослали в Кексхольм, для перехода в единоверие у него осталось лишь два препятствия, и опять же – родственных. Покуда его компаньоны по золотым промыслам тесть Яким Меркурьевич и свояк Аника Терентьевич Рязановы крепко держатся старой веры [8] , столь же непреклонным останется и Зотов-младший. Но ежели они будут медлить слишком долго – опередят, отстранят их от большого золота местные сибирские православные купцы, да отставные чиновники горного ведомства. Как пить дать – камня на камне не останется от старообрядческой золотой империи что на Алтае, что на Енисее.

- Зайков? – троеперстием, словно бы походя, перекрестился на образ Уфимцов. – Помню Зайковых. Знатная фамилия, самая что ни на есть варначеская. Или же этот Ваш Прохор не из тех Зайковых, что четыре года назад ограбили в Ирбите сарапульского купца Вехоткина?

- Всё-то Вы помните, Александр Матвеевич, - с намёком на упрёк проговорил Тит Поликарпович, пытаясь спичкою занять печь. – Да, Прошка из тех самых, о ком Вы говорите. Дурная башка в неволе - умнеет на свободе.

- Верно, - согласился с ним исправник. – Однако же бывает и наоборот.

- Это Вы на кого намекаете?

Уфимцов сперва недопонял вопроса, но вскоре сообразил: купец же сам был крепостным полтора десятка лет назад! Ходить бы ему в крепости и дальше, по сей день, ежели бы его дядька Григорий Федотович не уговорил своего хозяина Алексея Ивановича Яковлева дать вольную не только себе, но и всему семейству Зотовых. Надо сказать, достойная награда за почти сорок лет безпорочной службы. Да что там – «безпорочной»! Выдающейся, необыкновенной, буквально озолотившей хозяев! Ещё при Екатерине Великой Яковлевы писались Собакиными, бывшими таможенными откупщиками, торговцами вином, и лишь в последнюю очередь – заводчиками; теперь же они встали не то, что вровень с самими Демидовыми, но во многом их и превосходят. И в первую голову счастливой причиной тому -  Главноуправляющий заводами Григорий Зотов. Два года назад за свою стойкую старую веру лишённый Императором всех своих четырёх медалей, имения и даже честного имени. Велик и страшен он, гнев Государев. 

Листъ 99.           

Последние десять вёрст перед приисками Зотов то и дело подгонял уставшую полуроту пеших солдат, кричал, грозил и даже сулил одарить каждого серебряным рублём, но всё было тщетно: бодро отшагав с утра три с половиной часа, люди выдохлись и с трудом волочили ноги. Но даже несмотря на всю очевидность необходимости привала, Уфимцов едва уговорил купца дать солдатикам время на роздых, обед и подготовку оружия. Кроме того, некоторое время требовалось и для того, чтобы провести разведку: а вдруг бунтовщики ожидают их не хлебом-солью, а организованной засадой? Людей-то у них хватит: только на ближнем прииске числится сто семьдесят человек, а ну как соберутся все прииски разом? Что будут стоить пятьдесят солдат против пяти сотен вооружённых, и наверняка пьяных, мужиков? Пьяному сброду и море по колено, а полурота – на чих.

Разведчики вернулись, когда Зотов уже истратил последний запас терпения, требуя от исправника незамедлительных и самых решительных действий. Уфимцов злился на него, отмалчиваясь, но с его языка так и просилось: «Ты, купчина толстобрюхий, всего лишь жизнью своей рискуешь, а я – карьерой! А ну, постреляют солдат – кто за это ответит? Ты?! Сопляк Херцгауэр? И вообще: будешь дальше орать, разверну сейчас полуроту в обратный путь, и сам со своими бунтовщиками разбирайся»! Разумеется, ничего такого поручик вслух не произнёс и разомкнул уста лишь при появлении разведки:

- Вольно, ребятки, - не дожидаясь, когда солдаты станут по стойке смирно, махнул им ладонью Уфимцов. – Притомились, чай. Садитесь вон на травку, да передохните. Кваску попейте, в  бочонке он, - несмотря на яростное сопение золотопромышленника, ровным голосом распорядился исправник. – И Вы, Тит Поликарпович, тоже охолонились бы. Прошу. Спешка в нашем деле пуще головотяпства. Да Вы и сами это не хуже меня знаете.

Купец в ответ лишь что-то неразборчиво утробно буркнул, но смирился. Впрочем, его красная, просвечивающая даже через марлю,  физиономия, оттопыренная нижняя губа и постоянное щёлканье пальцами явно свидетельствовали, что будь его воля – своими ручищами придушил бы здесь всех порознь и скопом.

- Разрешите докладывать, Ваши благородия? – с опаской поглядывая на купца, молвил старший из разведчиков, по всей видимости – отставной и бывалый инвалид, лет пятидесяти от роду.

- Будь любезен, братец, - кивнул ему поручик. – Обстоятельно докладывай: есть ли сторожевые посты у бунтовщиков, ждут нас – не ждут, и так далее.

- Ждут-с, Ваше благородие. Ажнов невтерпёж, как ждут. Тама вон, всего сажен семьдесят отсюда, - указал инвалид пальцем направление, - первый часовой. В кустах по правую сторону дороги. Чуток подальше – второй, сразу после поворота. Слева тоже ктой-то курит, но по открытому месту дорогу я переходить не стал. Может, один, а может и больше их слева. А мога быть, они уже здесь, на мушке нас держат.

- У нас свой караул есть! – заносчиво, но с надрывом, вскрикнул практикант Херцгауэр.

- Видал, - пожал плечами отставной солдат. – То бишь, это я его видал. А он меня – нет. Даже Серёгу вон, с его медяками в кармане, и того не приметили, - кивнул он на второго, совсем ещё юного, разведчика.

- Хватит пугать, пуганые, - поморщился Уфимцов. – Дальше рассказывай.

- А чево дальше? Ждут нас, вот чево дальше. На плацу возле дома управляющего собрались они. Кто с кайлом, а кто и с ружьём. Рогаток на дороге не выставлено, так что до плаца мы дойдём свободно. А чево дальше, вам, господа хорошие, решать.

- Человек собралось сколько?

- Не меньше сотни. Не видать точнее: близко подползать заопасался: эти варнаки сперва стреляют, а только затем спрашивают, кто таков.

Уфимцов, посмотрев на Зотова, понял: наконец-то купца тоже проняло. Осознал, поди, что и у миллионщика жизнь порой не дороже копейки стоит. Эх, но до чего же досадно, что не дали им командиром полуроты какого-нибудь бывалого офицера! Да хоть бы унтера! Все срочно заболели, да по неотложным делам разъехались. Нет дурных в тайгу на подавление бунта отправляться. Хоть сам со шпагой наголо впереди колонны скачи, вдохновляя подчинённых на праведный бой.

- Отца Епифания среди толпы видел? ... Фому Шапошникова?  … А местное начальство? Хоть кого-то…, - спрашивал поручик инвалида, но тот лишь, прихлёбывая квас, каждый раз отрицательно мотал головой. – Плохо дело. Где же они? Неужто убили, упаси Господи? – перекрестился Уфимцов.

- Не должны, Ваше благородие, - поспешил успокоить его разведчик. – Я приметил - в доме управляющего все ставенки закрыты, а на крыльце двое с ружьями в карты режутся. Тоже мне – охраннички! – презрительно сплюнул он. – Кто же спиной-то к углам здания сидит?! Да я таких часовых в шышнадцатом зараз снимал! Дозвольте мне взять с собой Сергуньку, мы с ним вдвоём этих игрочков…, - и инвалид, достав из голенища нож, сделал им характерное движение. – За Серёгу я отвечаю, как за себя, Ваше благородие: добрый охотник – горностая скрадывает, а уж этих-то….

- Насмерть? – недоумённо посмотрел на него исправник.

- А чево? Нельзя? – словно бы расстроился инвалид. – Можно и не насмерть, ежели Вам так надо….

Поручик задумался: по сути, предложение первым делом освободить священника и начальствующих резонно: на толпу это должно подействовать отрезвляюще. Как не посмотри, а запереть их в избе – это одно, стрелять же по ним – совсем другое. Не будут мужики палить в попа, испугаются. Как увидят его с начальством на крыльце свободными – сразу поутихнут. Итак, решено:

- Поступаем так, - и Уфимцов от подступившего к горлу волнения закашлялся. – Прошу простить, господа. Итак: ты, как там тебя кличут? – «Иваном, Ваше благородие», - ответил инвалид. – Ты, Иван, со своим порученцем Сергеем снимаете часовых. Желательно – без крови. Идёте не одни: на всякий случай дюжину человек с вами отправлю. Вдруг кто из толпы вас приметит, да шум поднимет, покуда вы крадётесь.

- Четверых хватит. Сам отберу, - твёрдо возразил инвалид. – За домом прятаться будут.

- Хорошо, Иван, - доверился его опыту исправник. – Но чтобы толпа не слишком на вас таращилась, вскоре после вашего выхода выступим и мы. Строевым шагом и с песней. С нами Бог. Аминь.

Рассеянно проследив, что вслед за ним перекрестились и остальные, поручик поймал себя на мысли, что он страшно жаждет пойти по тайге с разведчиками, и что ему очень не хочется гарцевать впереди строя на коне: явно же, ежели начнётся стрельба, то бить в первую голову будут именно их, верховых. Одного обер-офицера, одного унтера и одного купца-миллионщика. Или же, иными словами, одного русского, одного немца, да ещё раскольника к ним в придачу. Полный набор.

Чтобы отвлечься от глупых и трусливых мыслей, Уфимцов обратился к Зотову:

- Вам, Тит Поликарпович, я рекомендовал бы спешиться, надеть на голову солдатскую фуражку, и следовать в середине строя.

- Чё-оо?! – гневно вспыхнули глаза купца. – Я чо, трус, по-Вашему?! – позабыв о правильности языка, на уральский манер прорычал купец.

- Я был обязан Вам это предложить! – примирительно поднял ладонь исправник. – Поймите правильно: что я, что практикант Херцгауэр, за Вашу жизнь собственными головами отвечаем. Потому я Вам и предложил, но в Вашем полном праве принять или же отклонить моё предложение.

- Да ну вас всех! – обиделся Зотов и, походя пнув бочонок с недопитым квасом, тяжёлым шагом направился к своему битюгу.

Проводив его взглядом, исправник подмигнул растерянному практиканту:

- Зотовская порода. Всех переупрямят и ни перед чем не остановятся. Умницы, люблю я их. Но – дурные.

- Вы же сказали, Александр Матвеевич, что они умные, - осторожно заметил Херцгауэр. – А тут – дурные.

- Потому, что отчаянные до безумия. Но – предусмотрительные. Даже ночью, верно, ты их безоружными не застанешь. А на буйных приисках что Григорий Федотович, что Поликарп Федотович, что вон он, - кивнул подбородком исправник на Тита Поликарповича, - аж с двумя пистолетами ходят, да с дубинками, аки разбойники какие. Но ничего, никого-то не убили, даже не покалечили ни разу: боится народишко силу, когда её чует. Не варначит. Зато слабых бьёт чем попало: только на Соймоновских промыслах, к примеру, одного прикащика до смерти убили, а ещё четверых или пятерых – не помню точно – инвалидами сделали. Кого кайлом били, кого лопатой, кого камнем, а кого и просто руками. Зато так, что нынешние начальнички и слово поперёк бунтовщиков сказать боятся. Так что у нас на Урале ничуть не слаще, чем у вас в Сибири.

- Вы же вроде наш, с Алтая? – заметил въедливый немец.

- Дом у меня там, в Екатеринбурге. Семья, - немного досадуя на невольную оговорку, проговорил Уфимцов, поднимаясь на ноги. – Пора: разведчики пошли. С Богом,  Михаил Францевич.

Выступая во главе колонны, на двадцать шестом году своей жизни Уфимцов вдруг осознал, прочувствовал кожей и содроганием душевных нитей, насколько он, оказывается, любит жизнь. Что там тебе полночный вой волков в уральской тайге, свежий медвежий помёт, или же болотная топь, в которой он чуть было не пропал, пробираясь в одиночестве с Нейвы на Шарташ! Всё это пустяки, когда тебе ещё нет и двадцати; даже более того – тогда представлялось, что чем страшнее, тем оно интересней. Не столь пугающе была и угроза разоблачения в Екатеринбурге, поскольку смерть тогда представлялась понятием отдалённым, абстрактным, и не имеющим к нему, Сашке, никакого отношения. Сейчас же на него, уже обременённого семейством и имеющего определённый статус в обществе, из дикого леса со всех сторон так и целят, так и норовят выстрелить невидимые, не ведающие пощады, ружья! По какому такому праву?! Куда смотреть, откуда, из каких зарослей может грянуть смертельный выстрел?

Так, Иван говорил, что с правой стороны через семьдесят сажен от полянки, где они останавливались лагерем, притаился первый часовой бунтовщиков. Что он сейчас там делает, чёрт возьми?! В кого целится? В него, или же в Зотова? Конечно, лучше бы в практиканта, да кому этот сморчок нужен? Ежели станут стрелять, то однозначно в них, исправника и золотопромышленника. Или же – в обоих сразу? Ведь «чуть погодя», как докладывал инвалид, ещё некто прячется. И слева тоже кто-то курит. Уфимцов, пытаясь успокоить себя, принюхивался, пытаясь уловить табачную вонь, однако же ехал ровно, головой, в отличие от Херцгауэра, не вертел, глядя прямо перед собой промеж ушей мерина.

На самой излучине поворота, устыдившись своего страха, исправник рявкнул:

- Отчего не поём, господин Херцгауэр?!

- Чего изволите-с, Александр Матвеевич? – вжав голову в плечи, прошептал практикант, озираясь по сторонам .

- Что, Михаил Францевич, страшно? Но да то пустяки, пройдёт. Командуйте петь «Дедушку Ермолова [9] ». Разом заводим! Тит Поликарпович, поддержите! Больно уж у Вас голос хорош. А ну, братцы, - заставив мерина идти боком, обратился поручик к солдатам. – Песню – запе-вай!:

- «Что да не лебедушки,

В холод, дождь и стужу

Весело солдатушки

Переплыли Сунжу…», - завёл строевой марш Уфимцов.

- «По всему Кавказу

Про нас слава ходит,

Наш дедушка, наш Ермолов,

На всех страх наводит!», -  словно стараясь перекричать друг друга, грянул строй, выравнивая шаг.

По окончании марша, воздав благодарственным полупоклоном должное басовитому голосищу Зотова, горный исправник золотых промыслов достал из ножен шпагу, повторяя последний куплет:

- «А потом, как поддали

 Погорячей пара,

Словно как метлой смело

Самого Султана»! – откинул он марлю с лица, салютуя шпагой солдатам. – Славно пели, братцы! А ну, ещё разок! Песню запе-вай! 

Так, без единого выстрела, команда Уфимцова строем вышла на приисковую площадь, охватывая её полукольцом. Опешившие от такого бесстрашного вторжения бунтовщики лишь безмолвно наблюдали, разинув рот, как их окружают. Покуда мужики не вспомнили про своё оружие, исправник поспешил к дому местного управляющего, где на широком крыльце уже стояли, улыбаясь, освобождённые заложники. Соскочив с лошади, поручик перешагнул через связанных и валяющихся в пыли горе-охранников, кланяясь священнику:

- Хорошо ли Ваше здравие, отец Епифаний?

- Благодарю, сын мой, - признательно склонил голову поп. – Твоими молитвами, видать. Сердечное тебе спасибо за наше освобождение. Не Моисей ты, но истинный Иисус Навин наш! Дай-ка я тебя благословлю, Александр Матвеевич, - протянул он перед собою длань с крупным золотым перстнем.

По благословении поцеловав священнику руку, Уфимцов выцепил взглядом стоящего за спинами прикащиков Фому:

- Шапошников! Бегом принести из избы икону для увещевания народа! Быстро!!!

Обернувшись на толпу, поручик невольно подосадовал: угораздило же попа с его несвоевременным благословением! Секунд пять-шесть потеряно зазря! Ещё чуть-чуть, и вовсе опомнятся мужики: вон, уже и переговариваться промеж собою принялись. Не дожидаясь, пока в руках священника окажется икона, Уфимцов поднял руку:

- Покорную голову и меч не сечёт! Побунтовали, и хватит! На колени перед пресветлым образом…, - и, оглянувшись на воздетый над головой отца Епифания лик Одигитрии, уточнил, - Богородицы! Превышней заступницы нашей! В скорбях и бедах утешительницы! На колени! Христом….

Договорить горный исправник не успел: как гром среди ясного неба, возле правого его уха вдруг прозвучал выстрел. Пока поручик моргал глазами, судорожно ощупывая себя, слева и справа барабанами затарахтели ружья солдат, отчего народ на площади, не успевший встать на колени пред ликом Богородицы, валился наземь снопами. Прииск разом наполнился криками, выстрелами и пороховым дымом.

Первым опомнился священник: держа над собою икону, он с необыкновенной для своего сана и возраста прытью  побежал между солдатами и бунтовщиками, бессвязно выкрикивая:

- Не стреляйте, православные! Блаженны милосердии! Любовь не гневается! Опомнитесь! Любовь всё прощает! Братия мои во Христе! Не убий! Не стреляйте…!

Когда ружейный огонь наконец умолк, поручик закусил губу до крови, надеясь, что всё случившееся – всего лишь страшный сон. Однако же боль ясно дала понять, что былого не вернёшь, а со сбывшимся нужно что-то делать. Но до чего же оно ужасно, это сбывшееся! Посередине площади валяются бездыханно не меньше десятка мёртвых, ещё больше корчатся в судорогах и от боли, оглашая окрестности своими истошными криками; уцелевший же народ, словно сонные тараканы, на локтях расползается к краям плаца, прикрывая ладонями головы. Солдаты окружения мужиков за пределы площади не выпускают, оттесняя их прикладами но, слава Богу, не бьют. Сами, наверное, испугались того, что натворили.

Простонав от нестерпимой душевной боли, Уфимцов обернулся направо, туда, откуда прозвучал первый выстрел:

- Кто стрелял?

- Я, Ваше благородие, - протиснувшись между спин начальствующих, вышел вперёд разведчик Иван.

Положа руку на сердце, исправник думал, что стрелял Зотов, который также взошёл на крыльцо вместе с Херцгауэром, но…. Инвалид?!

- Зачем ты это сделал, Ваня?! – с бесконечной усталостью в голосе произнёс он, чуть не плача. – Отчего?! Под трибунал ведь отдам. Кого ты там в толпе, дурила, сыскал?! Народ пошто загубил? На твоей же совести они …, - заставил себя Уфимцов посмотреть на площадь, где второпях отпускал грехи умирающим и коротко соборовал погибших, отец Епифаний. – Говорил же вам, сволочам: без крови.

- Под трибунал – так под трибунал, Ваше благородие, - покорно склонил голову инвалид. – Однако ж без крови всё равно бы не обошлось. И кровь эта была бы Ваша, Ваше благородие.

- Как так? – равнодушно взглянул на него поручик.

- Целились в Вас, Ваше благородие. Хорошее ружьё, капсюльное. Осечки почти не даёт. Оттолкнуть Вас я не успевал, а потому и стрельнул в него.   

- В кого?

- А я почём знаю? – пожал плечами инвалид, с совершенным спокойствием шаря взглядом по трупам. – С голубыми глазами и дыркой во лбу. Там где-то он. А ружьё доброе, мне бы такое.

- Ладно, с этим потом разберёмся, - перевёл Уфимцов взгляд на нервно икающего практиканта, разгораясь гневом:

- Какого чёрта Вы сюда припёрлись, Михаил Францевич?! Где Ваше место?! Возле своей команды, а не здесь! Почему Ваши солдаты без Вашего приказа открыли беспорядочную пальбу по живым людям?!

- Я… ик! За Вами я шёл! Ик! Приказаний ждал!

Глядя на бледнёхонького, как накрахмаленное полотно, практиканта, горный исправник решил изменить акценты:

- У Вас есть покровители в Петербурге, Михаил Францевич? – продолжая давить его взглядом, придал Уфимцов голосу нотку участия.

- Так точно! Ик! Простите…. Ик! А что?

- А то, практикант Херцгауэр, что Вам придётся очень сильно попросить их, чтобы они уговорили меня не заводить на Вас уголовное дело. Ясно? Тогда чего ради Вы встали тут столбом, как жена Лота?! Бегом к своим солдатам, командуйте, чтоб они собрали брошенное оружие и построили выживших!

- А где? Ик! – и практикант, получив в ответ лишь очередной ожог взглядом, с трудом переставляя негнущиеся ноги, поплёлся к солдатам.

Игнорируя одобрительную усмешку в глазах Зотова, исправник скомандовал:

- Управляющему приисков – организовать подбор раненых и доставку их в казарму. Нарядчик Шапошников, инвалид Иван – за мной. Будем опознавать голубоглазого.

Посреди размётанной выстрелами груды тел Уфимцова чуть не стошнило. Но не от созерцания трупов – к этому поручик был холоден – а от смрадного зловония: у многих бунтовщиков – что мёртвых, что покуда ещё живых -  пули напрочь разворотили кишки, и на когда-то чистый, отсыпанный откидным песком, плац, было попросту некуда ступить. Непременно или же в лужу крови угодишь, или в человеческие нечистоты из внутренностей. Ружей в центре бывшей толпы тоже оказалось на удивление много: похоже, что главные зачинщики восстания скрывались за спинами простого мужичья, и именно отсюда чуть было не прозвучал роковой для поручика выстрел. Ежели верить инвалиду, конечно. Бегло осмотрев трупы, исправник не обнаружил ни единого с дыркой во лбу.

- Где твой крестник, Ваня? Я покуда не вижу.

- Он вот за энтим ушастым стоял, вроде, - пренебрегая чистотой сапог, шагнул инвалид прямо по луже крови к трём, поваленным друг на дружку, телам. – Верно, под ним, - и солдат, ухватив верхнего за руку, рывком откинул его в сторону. – Точно – он! – восторжествовал солдат, наклоняясь над лежавшим внизу убитым. – Ево это глаза! Даже закрыть не успел. А вот и ружьецо евоное, - с нежностью в голосе поднял он с земли оружие, оглядывая его со всех сторон, - игрушечка! Словно часики, работает!

- Оставь ружьё! – с брезгливостью в голосе выкрикнул исправник. – Иди лучше солдатами командуй! Старшим тебя назначаю. После господина Херцгауэра, конечно.

- Слушаюсь, Ваш-бродь! – радостно вытянулся во фрунт инвалид, пожирая глазами начальство. – Разрешите выполнять?

Лишь махнув ему в ответ ладонью, Уфимцов склонился над своим несостоявшимся убийцей. Пригожий парень, бабы за такими, юбки задрав,  бегают. Ишь, даже мёртвый, а скалится задорно. Не клеймён, лет тридцати – тридцати пяти. Верно, когда был жив, румянец во всю щёку имел. Теперь же серенький, как и прочие. Даже жалко мужика. С досадой качнув головой, он обратился к Фоме:

- Твой? Из твоего списка?

- Не. Не мой. Своих, приисковых, я всех знаю, - кривясь от вида убитых, вновь уставился на белоснежную шапку Енашимского Полкана [10] Шапошников. – Пришлый это.

- Тогда ответь: откуда у тебя на прииске пришлые?! Как допустили? – сжимал в гневе кулаки поручик, едва сдерживаясь от того, чтобы при народе не поколотить братца.

Мягко отстранив Уфимцова в сторонку, к голубоглазому наклонился Зотов:

- А я ведь знаю тебя, крррасавец. Вернее – знал, - прикрыл Тит Поликарпович пальцами глаза покойнику. – И с кем ты был, знаю, и откуда ты пришёл. Даже про то, кто тебя послал, ведаю. Так что хорош на меня скалиться, сволочь! – бесцеремонно, словно ящик письменного стола, прихлопнул он нижнюю челюсть бунтовщика. – Не держится…. Придётся платком подвязывать. А, плевать: пускай его рыбы не только снаружи, но и изнутри жрут. Давайте отойдём в сторонку, Александр Матвеевич: у меня кое-какие соображения появились.

Отведя Уфимцова за стены полупустой завозни, Зотов осмотрелся, не увязался ли кто-нибудь за ними. Убедившись, что на площади всё по-прежнему – кто занят делом, а кто мучается – он обратился к поручику на французском, слегка коверкая слова:

- С прискорбием вынужден уведомить вас, Александр Матвеевич, что инвалид Иван, по всей видимости, не ошибся: целились именно в Вас. Примите мои соболезнования, - склонил купец голову.

- Отчего Вы так решили? – вдруг ощутил исправник запоздалый холодок на спине.

- Бирюсинское дело, - коротко ответил Зотов.

- И что? Оно же до сих пор на рассмотрении в суде, и Бог весть, когда разрешится [11] .

- Верно, - покивал купец. – Однако даже этих судов не было бы, ежели бы Вы не приложили все усилия, чтобы не позволить Толкачёву и его компании единолично завладеть бирюсинскими приисками. Низкий Вам поклон от общества за это и моя личная благодарность.

- Пустое, - польщёно отозвался Уфимцов, припоминая размеры этой самой «благодарности». – Я и дальше с готовностью буду Вам помогать. Но да вернёмся в день сегодняшний: отчего Вы столь уверены, что случившееся – дело рук именно толкачёвских? Зачем им меня убивать? По-моему, так логичнее убивать Вас, миллионщика и конкурента, чем какого-то там поручика.

- Не скажите, - покачал головой Тит Поликарпович. – Меня убивать бессмысленно: на моё место тут же встанет кто-то из наших, и оттого Толкачёву не последует никакого профита. Вы же для него – кость в горле: он прекрасно осведомлён, к каким людям Вы вхожи. На деле видит результаты Ваших стараний, и делает выводы. Объяснюсь: я этого голубоглазого, что Вас выцеливал, полгода назад в их барнаульской конторе видел, когда им лично свою претензию передавал. Думал, это прикащик у них какой новый появился. Быть может, и не заметил бы его вовсе, да он всё время морду свою от меня зачем-то прятал, вот я и насторожился. И Вам отныне тоже советовал бы быть крайне осторожным.

- Легко сказать, - в задумчивости переваривал поручик сказанное. – Толкачёва бояться – в лес не ходить? Или Вы хотите сказать, что мне следует всё бросить, и возвращаться в Екатеринбург? Нет, врёшь! – плотно сжал он губы. – Мы ещё посмотрим, кто кого.

- Совершенно с Вами согласен: посмотрим. Но охрану я Вам крайне бы рекомендовал себе взять. Отчего, к примеру, у Вас совсем нет денщика? Он же Вам по статусу положен.

- Я его домой в Екатеринбург отослал. Пусть там дрова рубит, воду таскает, да с женой за покупками ходит. А мне здесь и Митьки хватает.

- Это не охранник, не денщик, а слуга. Возьмите к себе денщиком Ивана, который Вам жизнь спас. Поверьте, так всем спокойнее станет.

- Не понравился он мне, - поморщился исправник. – Жестокий слишком, да кровожадный. Не люблю я таких. Не желаю.

- Я настаиваю, - неожиданно сменил тон купец.

С удивлением взглянув ему в глаза, Уфимцов понял: такой не отстанет и не передумает. Легче согласиться:

- Конюхом, так и быть, возьму. А уж меня ли он будет охранять, или же коней – Вам решать. Я лично доплачивать ему за Ваши капризы и фантазии не намерен. Мне, по сути, и конюх-то не нужен….

- Вам, Александр Матвеевич, это не будет стоить ни копейки! – перебил его Зотов. – Даже столоваться Иван будет отдельно, так что видеть Вы его будете не слишком часто. Главное, чтобы он Вас видел.

- Как тот караул? – намекнул поручик на эпизод с возвращением разведчиков.

Эх, знать бы тогда, час назад, чем всё обернётся! Ни мгновения бы не раздумывал, и завернул солдат обратно. «Да-да, охотно верю, - тут же ехидно заметил внутренний голос. – Версты бы не прошли, как ещё раз повернули. Да и что такого страшного произошло-то, по сути? Дюжину бунтовщиков постреляли? Эка невидаль! Сам же говорил Шапошникову: запишем их в беглые, скинем в речку, и шито-крыто. А с прочих бунтовщиков мы хитрую расписочку возьмём, чтобы много не болтали. Дальнейшее же – головная боль Зотова».

- А ведь голубоглазый-то сразу в двух зайцев целился, Тит Поликарпович, - дослушав противное жужжание совести, проговорил Уфимцов.

- Это Вы к чему?

- Где Вы на следующий сезон людей брать-то будете? В этом году, допустим, они, - кивнул исправник в сторону площади, - никуда от Вас не денутся, права такого у них нет. Однако же после зимовки мужики сюда больше не вернутся. К другим наниматься пойдут.

Крякнув от досады, Зотов решительно махнул рукой:

- Других найду!

- Откуда? Из Барнаула? С Урала? А знаете, как Вашего дядьку Григория Федотовича на Урале прозвали? «Кыштымским зверем», так-то! – наступил поручик на больную мозоль Зотову. – А за тем, якобы доказанных, всего два трупа числятся! А у Вас уже сколько? Да, согласен: этих не докажут, - несколько смягчился Уфимцов. – Но слухи-то пойдут: на каждый роток ведь не накинешь платок.

- Не накинешь, - зло сверкнул глазами купец. – Кандальничков, да ссыльнопоселенцев, мне дадите побольше? То есть – продадите? Хорошо заплачу.

- Постараюсь побольше, но для дела их всё равно не хватит. Потому Вам сперва придётся постараться самому: обеспечьте, чтобы с приисков никто не уезжал, а напротив, кое-кто приехал.

- Кого Вы имеете в виду, Александр Матвеевич? – насторожился Зотов.

- Вашего личного лекаря! Всех раненых надо обеспечить врачебным уходом и надлежащими условиями лечения. Вывозить отсюда их нельзя, оттого надо поднимать их на ноги именно здесь. Остальным работникам в сезоне - поблажки и хорошее питание. И тогда….

- Что – тогда? - недоверчиво буркнул купец.

- И тогда, дорогой мой Тит Поликарпович, хотя бы треть из сегодняшних мужиков вернётся к Вам снова. Иначе – не попал Толкачёв в меня – значит, угодил в Вас. Такие вот зайчики…, - сплюнул исправник в досаде. – Ладно, господин Зотов, хватит кручиниться, пора работать. Ваша задача на сегодня, не считая отсылку надёжного человека за лекарем – обеспечить подписание заготовленной мною бумаги от всех без исключения мужиков. Желаете узнать, что в ней будет указано? – верно истолковал выражение глаз купца Уфимцов. – Чистая правда! «Бунтовал против властей с оружием в руках». Каждый под этим признанием приложит руку, и больше никуда не денется. Солдат я возьму на себя: даже пред лицем Бога поклянутся, что стреляли в воздух. 

Листъ 100.

Отъ 1-го Ноября 1842-го Года.

    К совету Уфимцова, обратиться к своим столичным покровителям, практикант Херцгауэр подошёл со всей немецкой обстоятельностью, и потому незадолго перед Пасхой восемьсот сорок первого года поручик получил из Санкт-Петербурга необычную депешу срочной, с тремя красными печатями, почтой. Но это были лишь цветочки: письмо было начертано на типографском бланке Министерства финансов, но не имело даты составления и исходящего номера!

Зато под ним стояла подпись самого Министра Канкрина, и в её подлинности Уфимцов не сомневался ни мгновения. Мало того - за годы службы он даже научился различать, в каком именно настроении Егор Францевич изволил подписать ту или иную бумагу: когда граф был всем доволен, то любил поупражняться с вензелями, писал без отрыва от листа, да и линии у него выходили плавными, примерно равными по ширине. Если же Его превосходительство гневался – то писал с сильным нажимом, с острыми углами на месте былых округлостей, а в конце непременно ставил точку.

В послании к Уфимцову намёк на точку в конце подписи также присутствовал, да и украшениями автограф не блистал, однако же после недолгого раздумья горный исправник пришёл к выводу, что Министр попросту сердился на то, что его просят подписать благодарность совершенно неизвестному ему человеку. Но что толку гадать? Главное, что подпись есть, и она ровная и чёткая, а всем известно, что граф Канкрин своё слово держит даже твёрже, чем рубль [12] . И оттого на двадцать седьмом году жизни, по подсчётам – примерно к Рождеству, поручику предстоит именоваться уже штабс-капитаном, и это чудо как лестно: довольно уже Вяткину с Пещанским его протежировать, пора уже и самому за себя похлопотать.

Может статься, именно так, как мечталось, оно бы всё и произошло, да не было, выходит, на то Божьего соизволения: во второй половине августа по всей здешней тайге вдруг приключились необыкновенно ранние заморозки и выпал снег. Сперва-то все лишь посмеивались, в снежки играли, да детишкам горки заливали, опасаясь, что вот-вот из-за свинцовых туч выглянет яркое солнышко и всё растопит. Но – не вышло оно, и не растопило, напротив: стало совсем, словно бы зимой, холодно. Завьюжило и закружило весь Енисей бескрайней снежной каруселью. Вслед за ней закружило и на приисках: мужики наотрез отказались до десятого сентября отрабатывать, по закону и контрактам положенный, сезон, затребовали немедленный расчёт, и засобирались по домам.

Разумеется, золотопромышленники, как один, с необычайной для себя готовностью враз объединились и настояли на том, чтобы на прииски послали карательные отряды для подавления бунтов. И - послали. В том числе он, Уфимцов, и послал. Да, на сей раз обошлось без крови, зато…. Бог ты мой! Об этом даже вспоминать – хуже плахи: сто двадцать человек. Жили себе мужички, жили – особо не тужили, а тут, выходит, вон оно что….

Умные-то, те ушли без спроса и без денег, остальные же отработали весь сезон, как положено, да по пути домой перемёрзли. Дождались полного расчёта – и перемёрзли. Слегка заплутали по заснеженной тайге, потеряли дорогу, и насмерть сгинули. Все. До единого.

Такого уже не скроешь, как в восемьсот сороковом на Панимбе, не утаишь: почти четверть народа с Великониколаевского [13] не вернулась. Известие о сём чрезвычайном происшествии вскоре достигло Петербурга, и былое министерское благоволение сменилось ежели не опалой, то небрежением – наверняка. И покуда праведный гнев вышних властей не смягчится, ему, Уфимцову, на чин штабс-капитана рассчитывать не приходится. К тому же теперь вся Сибирь волками, как на заглавного злодея, на него, горного исправника, смотрит. Главным-то начальникам ничего: сидят у себя в Томске да Барнауле, и в ус себе не дуют. Видать, кто ближе к тайге, того и шишки. 

Впрочем, так тебе, Сашка, и надо! А то ишь, возомнил себя невесть кем после разведок на Талице, поверил старику Семенникову, что он-де самый из всех добрый. Добренький нашёлся! Настолько добрый, что сто двадцать душ загубил. Как там когда-то говорил Верходанов? «В России невольно добрым станешь»? Вот и ты, Иван Семёнович, накося, выкуси! У нас в России волей-неволей злым окажешься! Не хочешь – а станешь! Зла не желая – но злым будешь! Или – прослывёшь? Эх, и до чего же не хочется считать себя злым….   

           - Митька! – допив давно остывший кофе, зазвенел исправник серебряной ложечкой по краям искусной, тонкой китайской работы, чашки.

- Чего изволите-та? – бесшумно переступил порог слуга, оглядываясь на приоткрытую дверь.

- Конфету уже съел? Вот и мне тоже скучно, - отделив письмо Коли Ирмана от прочей корреспонденции, зевнул Уфимцов. – Прибери-ка этот хлам к непрочитанному. Утром с ним разберусь. Ну, давай уже, кидай.

Примерно с год, как появилась у поручика эта привычка: когда ему становилось совсем невмоготу, «скучно», киргизец Митя Троицков бросал монетку на пол и, ежели выпадал «орёл», то бежал за девками. Когда же пятак падал «решкой», то в беготне необходимость отпадала, и надо было лишь достать с полки первую попавшуюся книгу, а потом угадать по глазам хозяина, что он на сей раз предпочитает пить – вино, или же что-нибудь покрепче. 

- Не могу-та…, - вновь покосился слуга на дверь, вжимая голову в плечи.

-  С чего-та?! – возмутился поручик.

- С того-та! – показалась в дверном проёме наглая курносая физиономия. – И сего-та! Вот так-та! – ударил по ушам выстрел.

Одним рывком выхватив из ножен стоявшую возле письменного стола шпагу, Уфимцов вскочил на ноги, готовясь защищаться от… от… от голого мужика в одной простынке. Зато с дымящимся пистолетом в руке. Опознав в нём своего неугомонного дружка Ефима Порубова, поручик выдохнул, опуская шпагу:

- Ну ты, бл… как…. Ты совсем сдурел, что ли?! А ежели бы я в ответ из пистолета пальнул?!

- Покуда ты за свою шпажку не схватился, я за дверью прятался, - лучился в улыбке незваный гость, принюхиваясь к своему оружию. – Страсть, как люблю запах пороха…. Да ты чего?! Я же холостым стрелял, даже потолок тебе не попортил нисколько. Хорош уже кукситься, раздевайся, и пошли в баню!

- Куда?!

- Туда! – на манер Бонапарта зажав край простыни на пузе одной рукой, простёр Порубовдругую вдаль. – Только туда! Вперёд! 

- «Allons enfants de la Patrie,
           Le jour de gloire est arrivé [14] »! – с воодушевлением пропев начальные строки Марсельезы, шутовски поклонился он.

- Ну и дурак же ты, Ефим Алексеевич, - покачал головой исправник.

- Отчего же так сразу, и «дурак»? – развёл руками гость, отчего простынь окончательно сползла с плеч, оставив Порубова, что называется, «в чём мать родила». -  Я-то как раз и умный: покуда ты тут бумажки перекладывал, да кофеи пил, мы с твоим Митькой и баньку протопили, и со всем прочим справились. Окромя баб, конечно: я со своим хреном в чужой огород без спроса не суюсь. Тут уж сам распоряжайся. Но учти: шибко уж я истосковался, - изобразил он на лице крайнюю степень страдания.

Рассмеявшись, Уфимцов махнул рукой:

- Всё с тобой понятно. Митька, позовёшь нам обеих Забавушек, потом Рыжую, а ещё…, - прищурил поручик глаз, усмехаясь. – Ты, Ефим, как насчёт экзотической натуры?

- Я-то? – заинтересовался Порубов, подбирая с пола простыню. – А она жаркая? А то я, признаться, уже озябнуть успел. Из киргизок, поди?

- А сам угадай, - усмехнулся исправник, разоблачаясь. – Намекну: Сусаниной её звать.

- Сюзанной?

- Оглох? Сусаниной, а не Сюзанной, глухня! – раздевшись до исподнего, подал Уфимцов слуге верхнюю одежду. – Хотя, быть может, и Сюзанной…, - на мгновение задумался он. – Не понимаю я по-ихнему. Чего-то там вроде «Су-сан-си», вот я её «Сусаниной» и прозвал. Китаёза она, понял? По-русски, кроме «рупель» и «зопа» - ни бельмеса, зато так обогреет, до таких степеней блаженства доведёт, что и в Дантовом Аду потом холодно покажется. Кстати, насчёт задницы: у неё прямо вот здесь, - обратившись к Порубову спиной, похлопал поручик себя по филейной части, - разноцветная татуировка в виде бабочки, представляешь? Экзотика! Но да сам увидишь. Так: я беру кружки, ты прихвати квас, и побежали греться в баньку!

Семеня по снегу босыми ступнями вслед за Порубовым, Уфимцов ломал голову в раздумье: какая нелёгкая сюда, на север, закинула того аж с Удерея? Почти тысяча вёрст ведь, почитай. Неужто пакостное известие какое из Барнаула привёз, и покуда о нём сказать страшится? Тогда: почему прислали именно его?  Отчего не уведомили официальной бумагой?  Сто вопросов, и всего один ответ. С логической точки зрения даже странно, как таковое вообще возможно. 

Хорошенько разогревшись перед первой распаркой, товарищи вернулись в предбанник и, в блаженном молчании прихлёбывая квасок, улыбались друг другу, ожидая, видимо, кто первый разомкнёт уста.

- А ведь меня, Саш, к тебе помощником ставят, - вдруг выдохнул Порубов. - Ты уж прости, что я сегодня столь буйно у тебя покуражился: быть может, больше и не получится так запросто-то.

- Отчего же – не получится? – стараясь не выдать излишней радости от известия, мягко улыбнулся Уфимцов. – С тобой, друг, я хлеб завсегда преломить готов. От пуза накормлю, - подморгнул он Ефиму, и тотчас же сменил тон на самый серьёзный. - Но учти: и бед здесь, на севере, ты со мной тоже досыта отведаешь.

Радость поручика была вполне оправданной, ибо новость от Ефима содержала в себе по меньшей мере две: похоже, наконец-то к его мнению прислушался сам Губернатор и Начальник Алтайских заводов Степан Татаринов, прислав ему в помощь нужного человека. Порубов, с его наивной честностью, отчаянной бесшабашностью и небрежением к документам – лучшая кандидатура на это место. Вторая же сторона новости логически проистекает из первой: раз его лишний раз отметили вниманием, подчинив ему равного по званию, значит, вскоре ждать-таки повышения. А то сколько же можно?! На весь необъятный Енисей – всего четыре горных исправника, и он, Уфимцов, из них самый младший по чину.

- Слыхал я про здешние твои беды, Александр Матвеевич. Сызнова Хорм лютовал, да? – осторожно вопросил Порубов.

- Александром Матвеевичем на людях меня зови, а в бане не смей, обижусь, - шутя погрозил ему пальцем исправник. – Так вениками отхожу, что и собственное имя позабудешь. Ты меня знаешь. Понял, Ефим Алексеевич? – протянул он ладонь другу для рукопожатия. – Что же касается Хорма – так не лютовал он в этом году. Почти. Так, мужики взяли, и в середине августа без спроса ушли с приисков, вот и всё. Испугались, дураки, что зима, как в прошлом году, прямо посреди лета настанет. А когда на самом деле у нас снег выпал, а? В конце октября! – сам ответил на вопрос Уфимцов. – Могли бы ещё цельный месяц отработать, а то и все полтора! Вот и получайте вместо больших денег длинных шпицрутенов [15] ! Смешно, да?

- Да как-то не очень, - поморщился Порубов. – Помнишь, к примеру, двадцать шестой? Такая же холодрыга, как и в прошлом году, вдруг приключилась. Мать меня тогда аж в валенки переобула. В августе – и в валенках! Помнишь, нет? А! – хлопнул он себя по лбу ладонью. – У тебя же память! Прости, я как-то….

- Вот и у тебя тоже память, - недовольно буркнул Уфимцов. - Ладно, пошли, брат, париться! А то скоро Митька баб понаведёт….  Не до баньки станет, одним словом.

Листъ 101.

Отъ 11-го Декабря 1842-го Года.  

- Жалко, что к Рождеству не поспеем, - в очередной раз посетовал Уфимцову Порубов, отогревая дыханием «глазок» на зарешёченном крест-накрест окошке казначейского санного экипажа.

Несмотря на то, что железная печка, стоявшая в противоположном от входа углу возка, была кроваво-красной от жара, однако же стоило отстраниться от неё хотя бы на один аршин, как любой путешествующий волей-неволей понимал на собственной шкуре, что это такое – зимнее странствие по Сибири. Особенно худо господам офицерам, сопровождающим золотой караван [16] , приходилось по ночам: то ноги мёрзнут, а голова кипит; или же стынут мозги, зато поджариваются пятки. Но да что поделаешь, когда есть строгий приказ не покидать пределов кибитки даже в случае вооружённого нападения, а двери опечатаны? Хочешь – не хочешь, а терпи эту проклятую холодищу от самого Барнаула, и до самого-самого Екатеринбурга, чтоб эту дорогу, да скатертью! И к такой-то матери!

Никудышеньки-то ты, сопровождающий, отсюда не денешься: золото, его охранять надо. Всю осенне-летнюю енисейскую добычу везёшь, как-никак. Точнее же – сто семь пудов, тридцать два фунта, пятьдесят девять золотников и шестьдесят одну долю. Вон они, в железном ящике под спальным местом Уфимцова, лежат. Жёлтенькие такие брусочки, на первый взгляд – пустяковинка малая, руками их все, словно подушку перовую, вокруг охватить можно, а попробуй-ка ты, хоть десятую часть этой «пустяковины», да подними!

- Поспеем, - лениво ответил исправник, зевая на постели, - должны поспеть. Омск мы давно проехали, через недельку-другую будет Ирбит, а оттуда до Екатеринбурга уже рукой подать. Вёрст двести. Или триста. Мелочи. Лучше гордись покуда, что как герцог, на восьмерике едешь. Да ещё и с ротой отборной личной охраны. Даже если ты, тьфу-тьфу, когда-нибудь в генералы выбьешься, и то всего лишь на тройке с бубенцами, как полный дурак, кататься будешь, а тут – о восьми лошадях! И – безо всяких там бубенцов! К чему умному бубенцы [17] , когда уже и без них дорогу на версту вперёд от всяких там бродячих купцов-золотопромышленников, да шушеры в эполетах, расчистили? Для нас с тобой, для герцогов, расчистили! Цени, Ефим! Мгновеньем наслаждайся! Иль счастья своего не понимаешь? – на поэтический манер продекламировал Уфимцов, скидывая ноги с кровати.

- Всё равно экипаж – дрянь, - продолжал гнуть своё Порубов.

В данном утверждении Ефима Алексеевича была существенная толика правды: их возок, изготовленный этим летом «по европейскому образцу», в сибирскую зиму не выдерживал никакой критики. Да, в салоне было чудесно, красиво, и есть на чём остановиться взыскательному взгляду. Безусловно, и бронирование, скрытое под гобеленами, заслуживает высокой оценки, да и дров, что тютелька в тютельку ровными рядками уложены в задке,  не то, что до Екатеринбурга – до Парижа хватит. А сколько съестного! Всё предусмотрено для дальних путешествий в этом опечатанном пространстве, даже сортирная камора, лекарства и сковорода с чайником, да только, едва Уфимцов поковырял ножиком в обшивке экипажа, как обнаружилось, что вместо обычного толстого войлока, который пользуют все нормальные русские люди, между тканевой драпировкой и металлическими листами брони проклятые каретники проложили какую-то тонюсенькую рыхлую перхоть. Откуда же здесь теплу-то сохраняться?!

Зато в остальном возок был превосходен: на длинных восьмиаршинных железных полозьях он словно бы парил над землёй, тем самым дозволяя путникам почти без опасения играть в шахматы. «Почти» оттого, что после подъёма на крутых взгорках экипаж, словно корабль в бушующем море, вдруг нырял передком вниз, и тогда только держись: не только ферзи с ладьями летели на пол, но и стаканы. Да, для последних предусмотрены специальные круглые держатели в столешнице возле накрепко прикрученного к стене самовара, но к ним привыкли далеко не сразу, а только тогда, когда целых стаканов осталось всего три из дюжины. Бриться друзья перестали по той же самой причине: с бритвой, когда она возле самого твоего горла,  шутки плохи. Конечно, можно было бы для этих целей использовать те полчаса, что на станциях отводились для смены лошадей и охранной команды, но покуда нагреется вода, пока взбиваешь помазком пену… три стука в окно, заливистый свисток, и – поехали! Да и с бородой-то, оно как-то теплее…. 

- Давай в шахматы сыграем, что ли? – вновь зевнул, чуть не вывихивая челюсть, Уфимцов.

- Не хочууу! – вслед за ним взвыл в зевке Ефим. – И чего эти гады нам ни карт, ни вина, с собой взять не позволили?!

- Опять ты за своё, - лениво буркнул исправник. – Чтобы мы с тобой тут не перепились, да не передрались, конечно.

- Будет лучше, если я тут с ума сойду, да от тоски повешусь? – не переставая зевать, яростно потёр кулаками глаза Порубов. – Расскажи хоть чего-нибудь. Только не из Писания, прошу! От этого я ещё быстрее повешусь!

- Так я же больше ничего и не помню. Рассказывай лучше ты, у тебя смешно получается.

- Поимей совесть, Саш! Я тебе уже всё с самого моего рождения рассказал: и про розги, и про первую любовь, да и начальникам нашим все косточки до последней перемыл. Твоя очередь! Говори про своё, уральское начальство!

- О начальстве отказываюсь: я и сам теперь – начальство, - ушёл от ответа Уфимцов, ухмыляясь в бороду. – Ворон ворону глаз не выклюет. Да и к чему оно тебе? Почти все ведь, кто к промыслам, да к делу поближе, на Алтае либо заводскими, или же и вовсе главными начальниками побывали. Фамилии перечислить? Хорошо. Оставим в стороне Татаринова, Шленёва, Осипова и прочих, чьи достижения на Урале общеизвестны, но даже и Бегер, и Ковалевский, тем паче – Фролов, имеют непосредственное отношение к Екатеринбургу! 

- Чего ты за этот Екатеринбург так ратуешь-то? – поморщился Порубов. – Родился там, что ли? Город, как город: крикливый и вонючий.

- На ноги я там встал, Ефим. На но-ги! – поднялся поручик с диванчика, и попрыгал. – Эх, размяться бы сейчас! Пробежаться по морозцу! Скрипит аж всё! – стараясь не зацепить кулаками что-нибудь ценное в тесном жилом помещении, закрутился и замахал рукам он. – Эх, в морду бы сейчас кому заехать!

- А давай! – тут же вскочил Порубов, азартно блестя глазами. – До первой крови! Нападай! Или я тебя...!      

Буквально услышав, как кулак противника прогудел у него возле уха, Уфимцов запоздало сморгнул в испуге:

- Да ну тебя, забияку. Не хочу я в Екатеринбург с синяком приезжать.

- За две недели пройдёт! – раздалось гуденье возле другого уха исправника. – Сам же говорил, что ещё ехать и ехать! Давай, нападай!

- Всё равно не хочу, - убрал поручик руки за спину. – Не хочу по лицу.

- Тебя что, даже в детстве по физиономии не лупили?! – в крайнем разочаровании развёл руками Порубов.

- Лупили. В основном – дед. Порой вся рожа у меня синяя была. Спина – плевать, но когда меня бьют по лицу, я отчего-то теряюсь. И даже – плачу, - признался Уфимцов. – Не желаю, чтобы ты мои слёзы видел.

- Хм…, - мотнул головой Ефим, возвращаясь на койку. – Наверное, понимаю…. Представляешь, Саш: а я вот с детства собак боюсь. До сих пор. Даже маленьких. Мамка сказала, что какая-то дворняга меня ещё в младенчестве аж до икоты и… кхм… ну, ты понял – напугала. Разумом сознаю, что бояться – смешно и постыдно, а боюсь. Так, видимо, и у тебя. Кстати, а деда твоего я чего-то не припомню. Родителей – тех отлично, а деда…. Или деревенский он у тебя?

- Деревенский. Был, - поспешил сменить поручик скользкую тему. – Давно уже помер, да не в нём дело. Давай я тебе о чём другом расскажу. Кроме начальства, конечно. Вот и будет тебе сатисфакция. Тебе кто интереснее – купцы наши, или же мастеровые, да рудоищики?

- Про всех успеешь рассказать, за две-то недели, - деловито наполнил кипятком стаканы Порубов. – Начинай с мастеровых. Обер-штейгер Лев Брусницын с Урала же, так? Как он тебе по старым временам? Такой же букой был? Нет, ты пойми, Саша, я не ради праздного любопытства спрашиваю, - заторопился он с объяснением. – Однако ж согласись: два года с ним общаюсь, а не ведаю, зачем он на Алтай послан [18] , и на кого работает. Не пойму я его. Нелюдимый он какой-то. Чуть не по его – дерётся.

Задумавшись, Уфимцов налил в кипяток заварку, добавил в чай своего любимого малинового варенья и, помешивая ложечкой, проговорил:

- Горазд ты вопросы задавать, Ефим. Но да хорошо: коли уж обещал, постараюсь ответить. Всё по порядку, и не серчай, ежели я этот самый порядок понимаю по-своему. Итак, отвечаю: да, я хорошо его помню и по Берёзовской конторе, да и в Екатеринбурге тоже несколько раз встречал. Сперва у меня - как и у тебя, кстати – к нему сложилось крайне отрицательное отношение: ходит тут со своей палкой, вынюхивает, по сторонам зыркает, а чтобы словечко из него вытянуть – клещи надобны. Недоумевал я поначалу, с чего это его все чуть ли не на руках носят, да в фаворе он большом. Всего-то рядовой штейгер – а с генералами за руку, как ровня, здоровается, представляешь? Ну, думаю, и повезло же мужику! Изобрёл сдуру какую-то свою «методу», открыл кучу – что-то около пятидесяти – богатых рудников, и теперь катайся, как сыр в масле! Ан нет…, - умолк Уфимцов, продолжая задумчиво помешивать ложечкой в стакане.

- Ты, конечно, можешь молчать так до самого Екатеринбурга, - не выдержав и пары минут тишины, принялся подкидывать в печку дрова Порубов, - а я из-за тебя мёрзнуть, да благоговеть в молчании не намерен. Чего «нет» - то?

- Чего нет? – недоумённо воззрился на него исправник.

- Да ни хрена нет! Жрать уже хочу! – открыв низенькую, едва ли с полтора аршина высотой, дверцу, на карачках забрался в холодное отделение Ефим. – Ты как насчёт солёненьких рыжиков?

- Давай, - равнодушно отозвался Уфимцов. – А с чем?

- Не, с колбасами и всякой там ветчиной – не то. С осетриной? Не, тоже надоела, - загремело за стенкой. – О, рябчики! Хочешь, рябчиков разогреем? Перепела ещё есть, а это что тут у нас такое? Зайчатина, вроде. Саш, ты зайца хочешь?

- Я тебе что – волк? Птицу тащи. Да, и колотого льда ещё в ведёрко наложи, а то в самоваре вода кончается! Только поживей, а то мне в спину дует!

- Тогда принимай! – и в руки исправника начали поступать завёрнутые в бумагу продукты.

Примерно через полчаса на столе у друзей исходил ароматным паром обильный ужин: разогретые на сковороде и в специальном отделении печки продукты выглядели, словно бы волею волшебства перенесённые сюда со стола какого-нибудь купца-обжоры. Да, получилось без особых изысков, просто, но крайне аппетитно: по полудюжине перепёлок на брата, посыпанная лучком и залитая толстым слоем сметаны гора рыжиков, хлеб, нарезанный щедрыми ломтями и, как украшение, тарелка с розовобокими алтайскими яблочками на десерт.

- Эх, и до чего же водочки-то не хватает! – простонал Порубов, нанизывая на вилку несколько грибочков зараз. – Хотя бы по косушечке в день на человека, эх!   

- Ты бы их все за пару дней приговорил, а дальше б всё одно страдал, - принялся за исходящие соком птичьи тушки Уфимцов.

- А твоя доля на что? Или ты что - с другом, и не поделился бы?

- Под грибочки?

- Под грибочки, да!

- Нет, под грибочки я бы точно не поделился, - покачал поручик головой. – Сам бы выпил.

Отсмеявшись, Ефим чокнулся с Сашей чаем:

- А вот я бы с тобой поделился: одному и в глотку не полезет. Ладно, давай перекусим чуток, и дальше рассказывай про Брусницынский «ан нет». Ежели ты забыл, напомню: ты думал, что повезло мужику, да передумал, видимо.

Тщательно обсосав косточки очередной перепёлки, Уфимцов задумчиво покатал по тарелке пальцем следующую:

- Именно так, друг мой: передумал. По справедливости, так это Льву Ивановичу следовало бы сейчас перепелов кушать, а не нам с тобой. По его-то заслугам перед Россией - полковником ему сейчас быть, в кресле начальственном восседать, а не простым штейгером по лесам бегать. Знаешь, как в двадцать девятом сам Гумбольдт его обозвал?

- «Русским Колумбом», помню, - не отрываясь от кушаний, ответил Порубов.

- То-то же, - с некоторым раздражением поглядывая, как друг, словно бы ни в чём не бывало, приканчивает последнюю пташку, придвинул к нему свою тарелку Уфимцов. – Ешь уже и моих, обжора. Так вот, Гумбольдт назвал так Брусницына не напрасно… да оторвись же ты от своих куриц, наконец! С тобой же разговариваю!

- Я же не ушами ем, - обиженно отстранился от стола Ефим.

- Ешь ртом, а за ушами – пищит! Хочешь слушать, так хоть не чавкай!

- Что ж, буду голодать, - с явным сожалением прикрыл Порубов перепёлок салфеткой. – Хоть грибочков-то тогда можно? Они же постные….

- Рыжики – мои! – решительно придвинул к себе грибочки исправник. – И так уже больше половины сожрал, прорва. Хлеб, вон, жуй.

- Ка-кой же ты всё-таки жадина, - перегнувшись через стол, сбросил вилкой себе на кусок хлеба с дюжину радостно-оранжевых, как солнышко, грибочков Ефим. – Остальное – твоё! Не претендую. Рассказывай про своего Брусницына. Постараюсь больше не пищать.

Вздохнув, Уфимцов обтёр полотенцем яблоко:

- Ну что ж, внимай, чревоугодник: до Брусницына всей России – матушке требовалось целых пятнадцать лет, чтобы добыть столько золота, сколько лежит вот здесь, - похлопал исправник ладонью по своей постели. - Теперь копнём поглубже: это ведь у нас с тобой с одного только Северного Енисея, так? Причём – всего за полгода. А сколько у нас в стране ещё таких, как наш, золотоносных районов? По меньшей мере – пять! Ты понимаешь, что натворил Лев Иванович своей «новой методой»?! Да ежели бы не он, мы бы до сих пор по старинке в горах скреблись, как мыши по норам, да золотнички по щелям выискивали. А какой он замечательный оказался инженер! Без специального, заметь, образования! Вот ответь мне, как на духу: на сколько процентов повысилось извлечение золота из руд с тех пор, как у вас на Удерее появился Брусницын?

- Раза в полтора, а то и два.

- Всё правильно. А всё потому, что для каждого вида исходных золотосодержащих руд он придумывает особенную промываленную систему. Для профана незаметную, но крайне эффективную. Как результат – в два раза больше золота за одно и то же время. Чистым способом, безо всякой ртути. Так ведь нет, этим варварам всё мало! Едва успеваю их гонять, да колбы с ртутью арестовывать! – зло сверкнул глазами Уфимцов.

- Ты об амальгамации?

- А о чём же ещё? О пирожках, что ли? Да, пирожков бы сейчас, - рассеянно надкусил яблоко исправник, и тут же выплюнул. – Подморозилось, зараза! Ты чего это, Ефим, в прошлый раз ларь не закрыл?! Отвечай, ну!! - замахнулся он яблоком на попутчика.

- Ну, забыл я, забыл!  - закрыл Порубов голову ладонями. – Каюсь! А! Да кидайся уже, казни. Заслужил. А может быть, где-нибудь в серёдке, да возле стенки, ещё целые остались? Давай, я мигом поищу.

- Сидеть! – цыкнул на него поручик. – Сидеть и слушать! Учиться, чтобы не совершать чужих ошибок! Слушай дальше про Брусницына. И про ртуть. Как ты там о нём говорил? «Нелюдимый»? «Дерётся»? Всё верно, и верно потому, что иначе после работы с ртутью и быть не может. Учёными то доказано. Лев Иванович, вон, поэкспериментировал с амальгамацией золота пару десятков лет, и чего? Вот то-то же. А ведь в молодости, до ртути, как говорят, у него улыбка с уст не сходила. Да и сейчас, в свои-то шестьдесят, он порой оживает, замечал ведь? Похандрит-похандрит, и опять козелком прыгает, да шутки шутит. Злить его только не надо: от этого, видимо, накопленная в печени ртуть ему в голову ударяет, и агрессивный меркуриум вытесняет из мозга миролюбивый селенит. Именно потому Брусницын и дерётся, понял?

- А как же эти…, - сделал Порубов характерный жест пальцами, словно бы пересчитывая ассигнации.

- Деньги? Ты о том, как за предложенную ему взятку Лев Иванович отмутузил поверенного купца Мясникова?

- Хотя бы. Хорошие же деньги предлагались,  как я слышал.

- Правильно слышал, - кивая, подтвердил его слова исправник. – Понимаешь, какая феноменальная для наших циничных времён вещь… да что там – сущий парадокс! Государев человек этот Брусницын, и никому, кроме Государя, он не служит. Ни за какие деньги. Нельзя его купить, понимаешь?! Не-воз-мож-но! Да и как его, да купить, когда через его руки прошло уже несколько сотен, а то и тысяч пудов золота, и ни доли к ним не прилипло? Давно мог бы уже и концессионером стать, и прииски, собою же отысканные, на родню оформить, ан нет – служит! За жалованье, да за подарки. От подарков, кстати, ежели они от чистого сердца, он не отказывается. А за взятки – бьёт. Можешь проверить на себе, когда весной на Алтай вернёмся.

- Вернёмся, - словно бы думая о своём, повторил Ефим. – Как люди, вернёмся. А не в этой проклятущей тюрьме! – со всей силы заколотил он кулаком по стене. – Не могу я уже здесь! Не могу! За что, за что, Господи?! – бросив колотиться, схватился он в отчаянье за голову, стеная.

Положив ладонь поверх сцепленных на макушке пальцев друга, Уфимцов тоном матери, успокаивающей ребёнка, проговорил:

- За дело, Ефимушка, за дело. За государево дело. Надо так. Да, нам тяжело, но надо терпеть. Осталось-то всего ничего: дюжину раз заснуть, и на один раз больше проснуться.

Почти сразу перестав воздыхать, Порубов недоумённо воззрился на исправника:

- Это как это?! Двенадцать раз уснуть, и тринадцать – проснуться? Не сходится.

- Тринадцатый раз ты уже проснулся, балда! – рассмеялся ему в лицо Уфимцов. – Не спи, а то замёрзнешь! Дровишек, вон, лучше подкинь, а то опять холод до костей пробирает, - поплотнее закутался в плед исправник. – И помни: всех нас после передачи каравана ждёт вознаграждение. Чины, да награды. Не напрасно терпим. Всем же дают, верно?

- Это вам, начальникам, дают! Нам же, помощникам, вон…, - принялся Ефим доставать поленья из-под своей кровати, - дровишки, да щепа. Щепа, да тщета…. 

В словах Порубова была истинная правда: как не было случая, чтобы начальника золотого каравана не удостаивали очередным званием, так и не случалось, чтобы равное с ним вознаграждение получал его помощник. Хотя – страдали поровну. Видимо, так уж устроен этот мир, что невзгоды начальника - на вес золота, остальных же… верно сказал Ефимка: щепы да тщеты.   

- Стихами заговорил? Ты это брось: по меньшей мере, в формуляр тебе сей подвиг впишут, да и премию приличную дадут. Очень даже приличную, заметь!

- Только это и утешает, - яростно терзая ногтями бороду, вернулся на своё место Порубов. – Как только её получу, сразу шубу себе соболью куплю! Три! Надоело мёрзнуть! И шапки – три! И штанов!

- Ты ещё и портфель из соболей себе закажи! – хохотнул Уфимцов. – У всех – из крокодилов, и лишь у тебя одного – из соболей!

- Крокодилы дороже, - деланно вздыхая, поддержал его шутку отходчивый Ефим. – Но во второй раз я на эту пытку больше не подпишусь. Даже весь в соболях, и в тех не поеду.

- Дались же тебе эти соболя. Я, вон, в волке хожу – и ничего, тепло. Хочешь совет?

- Не уверен, - в раздумьи повел головой Ефим. - Но – говори.

Уфимцов бросил беглый взгляд на товарища, и тут же потупился, размышляя: четыре ведь года, почитай, как дружат они, а так и не раскусил до конца он Порубова. Вроде бы всё просто: прямой, честный, курносый. Идущий напролом, и никогда не сомневающийся, а тут – «не уверен». Тоже, поди, честно сказал. Или же это ему настолько сильно шубы боярской, да чтобы непременно до пят, хочется? А что? Род-то его вполне заурядный, мужицкий, да дьяческий и, перефразируя Суворова, можно сказать, что плох тот дьяк, кто не желает стать боярином.

- Соболью шубу с высокой боярской шапкой я тебе сам подарю. На Пасху, когда потеплеет, да цены на меха упадут, - не удержался от ёрничества исправник. – Вот как вернёмся, так сразу и подарю. Но только при одном условии….

- Саш, я обижусь. Не нужны мне никакие подарки.  Даже от тебя.

- А ты и не обидишься, друг мой, ежели сделаешь всё так, как я говорю. Не стану кривить душой: да, штабс-капитана ты за этот караван не получишь. Ну, не получишь, и всё тут! Я даже за себя полностью не уверен, из-за этих-то дурацких бунтов. Оставим это. Станем исходить из того, что за свои страдания тебе выдадут рублей двести, так?

- Примерно так, - буркнул Порубов. – Чаю ещё хочешь?

- Хочу, наливай. В сортир ещё хочу, но потерплю. А вот у тебя время не терпит: вместо того, чтобы всякую там мягкую рухлядь покупать, купи лучше в Екатеринбурге книг.

- Сдурел?! – выпучил глаза Ефим. – На кой мне они?!

- Не тебе, а Брусницыну. В подарок. Поверь, я чуток его знаю: ничего превыше Бога, семьи и книг у него нет. Даже на золото он смотрит, как жнец на ниву: коль ты лучше всех косить умеешь - впереди всех и коси. Книг, да журналов по естественным наукам ему купи. На французском не надо, но немецкий он понимает: у него первый учитель немцем был.

- А второй?

- Уральский немец! – гаркнул во весь голос исправник, и тут же смутился. – Извини. Вслед за тобою уже с ума схожу в этих стенах. Открой-ка дверцу в холодное отделение – вдруг угорели мы. Давно не мёрз, - накинул поручик поверх пледа ещё и одеяло, подбирая под себя ноги.

Рассеянно наблюдая, как Порубов снуёт туда-обратно, то забивая поленьями штатное место для запаса дров, то выкладывая на стол бумажные свёртки с едой, Уфимцов прикрыл глаза, стараясь убедить себя, что ему совсем не холодно. Вскоре ему пригрезилось, что он под палящими лучами солнца сидит вместе с Катериной и детьми в беседке возле своего нового дома на Успенской, и играет с женой в шашки. Вечереет, однако земное светило по-прежнему жарко, да так, что даже пешки на столе, и те плавятся. Особенно – его, чёрные: только дотронешься до неё, а она, как горячий шоколад, сразу растекается, растекается….  

- Аааа! – корчась, вскочил на ноги Уфимцов, выгибая спину. – Что это?! Чего это?

- Клюква, - нагло ухмыляясь, ответил ему со своего места Порубов.

- Какая...? Мать! – всё ещё не придя в себя от видений, отчаянно вскричал поручик, судорожно хватаясь за спину.

- Болотная. Одиноко мне стало, Саш: я тут всё переделал, даже тарелки помыл, а ты сидя спишь. Да ещё и к печке обниматься лезешь. Вот я мороженой клюквы тебе за шиворот и сыпанул. Примерно столько, не больше, - лучась в улыбке, протянул перед собой широченную ладонь Ефим.

- Благодарю за угощение, - выпростав рубаху из-под штанов, освободился поручик от сомнительного угощения. – Прибирай теперь с пола сам. Хочешь – жри: подогретая.

- Ты грязный и потный. Почти два месяца в бане не был, а с душком я не хочу, - проворно подмёл пол Порубов. – Ты как, окончательно проснулся? Тогда объясни мне, бестолковому, с какой такой радости я должен всю свою премию тратить не на шубы, а на Брусницына?

- Ох-хо-хой…, - оглядел вновь накрытый стол Уфимцов, размышляя, что же ему от безделья съесть. Остановившись на белужьей строганине, он положил ломтик в рот. – Наверное, вкусная. Надоело мне уже всё до чёртиков. Ох-хо-хой….  Ты ещё ко мне пристал с этими книгами…. Но да ладно: внимай, о неразумный: у тебя же отец в полную отставку вышел, верно? В купцы записался, так? Следовательно….

- Не тяни!

- Это ты не тяни, и не перебивай: следовательно, он имеет право подавать заявки на золотые прииски. Пока не поздно, подружись с Брусницыным, войди к нему в доверие, а там, глядишь, он и подскажет тебе местечко. Это тебе не Жмаев с Машаровым: те только за деньги золото ищут. Лев Иванович же…. Одним словом, подаришь ему книжки впустую – невелика потрата, но ежели он чего дельное присоветует – оформляй заявку на своего отца, а я её подпишу. На себя-то, понятное дело, нам регистрировать воспрещено, но ведь я твоему отцу – даже не родственник? Гладко всё пройдёт, комар носа не подточит. Глядишь, и миллионщиком станешь. На сорок девять процентов. Намёк понял?

- Ты это чего, себе пятьдесят один процент хочешь?! – возмутился Порубов.

- А ты в мои дела не суйся! – сверкнул на попутчика взглядом исправник. – Какая тебе разница, куда пойдут эти проценты?! Придёт тебе пора занимать моё место, обскажу, что к чему. На сорок девять процентов, конечно. Так что слушайся, и покупай книги.

- Понятно: у тебя же связи…, - вздохнул Ефим. -  И когда ты успел ими обзавестись?! Молчишь? А я вот всю голову себе изломал: в тридцать четвёртом ты от нас уезжал никем, а вернулся – кум королю. Не обижайся, прошу! И не думай, что я завидую - нет! То есть – немного да, завидно.

- А чтобы тебе не было завидно сильно, ты будешь меня слушать.

- Да подарю я эти клятые книжки твоему разлюбезному Брусницыну, подарю! – вспылил Порубов. – Но почему именно ему, залётному уральцу, а не нашим?! Тем же Жмаеву, да Машарову, которых ты хаешь? Их-то я куда как лучше знаю.

 - На них у тебя денег не хватит. К тому же они, ежели уж на то пошло, тоже наши, уральские. Прибудем в Екатеринбург, я тебе их дома покажу: на Вознесенской горке рядом с Зотовскими, да Харитоновскими, они стоят. Как грибочки. Кстати, ты это чего, моих рыжиков тоже съел?

- Одиноко было…, - пожал плечами Ефим.

- И слава Богу, что доел. Смотреть уже больше на эту жратву не могу. Так вот, о Егоре Ивановиче Жмаеве: дом-то я его тебе показать могу, но в гости к нему ходить не смей: он всю зиму беспробудно пьёт. Сам сопьёшься. Да-да, поверь: летом он – как огурчик, а зимой – без удержу пьёт. Почти всё пропивает, что за сезон заработал. Зотов его весной чуть ли не силком забирает, да на целебные источники Платониды везёт. Скит там древний, старообрядческий. Только тем и спасается.

- Не знал за Егором такого, - удивлённо покачал головой Порубов. – А Машаров тогда что? Тоже пьёт?

- Этот держится. Хоть и дом – окно-в-окно со жмаевским, а пить Гаврила Фёдорович умеет. Кстати, быть может, отчасти поэтому Машаров в прошлом году и переписался из екатеринбургских купцов второй гильдии в канские [19] . Зато – уже первой. И на самом деле, уж лучше быть первым в золотом захолустье, чем одним из многих в столице золота. Да и от соседа-пьяницы подальше. Кстати: их обоих никто иной, как Брусницын, золото искать учил.  

- А как же тогда Егор Лесной?! – возмутился Порубов. – Егорка-то наш, алтайский! Он ещё до всех этих уральцев в двадцать восьмом здесь на Берикуле первое алтайское золото нашёл!

- И Егорка тоже с Урала, - как ни жалко было разочаровывать друга, возразил ему Уфимцов. – Шарташским старообрядцем он был. Но - принялся баловаться золотишком, вот его за воровство на Алтай и сослали. За него же, проклятое, ваш томский купец Андрей Попов его и придушил.

- Да наговоры это всё, - уже не знал, что бы ещё сказать, Ефим. – А  Демидовы?! Они-то ещё сто лет назад здесь серебро да золотишко добывали! По чьему совету? Им-то кто сии места указал? Тоже ваши старообрядцы?!

- Об этом ты у самих Демидовых и спрашивай. Адресок их Главной конторы подсказать?

Недоумённо похлопав на исправника глазами, Порубов усмехнулся:

- У Демидовых про то золото спрашивать – что у медведя в берлоге, сладко ли ему почивается.

Посмеявшись над шуткой друга, Уфимцов вдруг насторожился:

- Похоже, останавливаемся. Посмотри-ка, Ефим, в окошко: неужто смена охранной команды?

Не успел Порубов отогреть дыханием окошко, как в прорезь под решёткой просунулся конверт с сургучными печатями и упал на пол. Ответив условленным стуком, что почта принята, Уфимцов развернул лист:

- Эка! Тюмень! Уже Тюмень, оказывается! Скоро Ирбит! Начальник караула – прапорщик Анатолий Веньяминов. Хм…. Не припомню что-то такого. Новенький, верно. Ерунда! Зато к Рождеству мы теперь точно в Екатеринбурге будем! «Гром победы, раздавайся, веселися, храбрый росс»! – воодушевлённо запел он старый гимн России. – Чур, я первый в сортир, пока не трясёт! И – спать! 

Листъ 102.

Отъ 22-го Декабря 1842-го года.

- Люди! Гляди, Саш: люди! – разбудил Уфимцова восторженный крик Порубова. – Много людей!

- Откуда в тайге люди?! Совсем свихнулся, что ли? Охрана, поди, - сердито перевернулся на другой бок исправник. – Не мешай сон досматривать.

- Да нет, не на лошадях, а обычные люди, двуногие! На нас глазеют! Слышь, свистят? И – дома кругом!

- Дома на лошадях не бывают, - натянул себе на голову одеяло Уфимцов. – И свистеть лошади тоже…. Ооо-й, – протяжно зевнул он. – Но – свистят…. Что, люди?! – вскочив, оттолкнул он друга от оконца. – Неужто…. Ефимка, брат! Похоже – приехали! Неужто Екатеринбург?! Чёрт, ничего же не разберёшь! – яростно поскрёб он ногтями стекло, торопясь рассмотреть происходящее снаружи. – Да больше-то и быть не чему. Город это. Ой-ёооо, - растерянно провёл исправник по бороде рукой, - и как нам сейчас с этим быть?! Мундир мой где? Туфли? Бритва? Борода? Ёоооо…. 

- Мундиры и шинели я от моли в холодное повесил. Сейчас принесу! – мигом исчез за перегородкой Ефим.

- Откуда в такой холодище, и моль?! А туфли?

- Бережёного Бог бережёт! А свои туфли ты сам ищи: я их не видел, - выполз с ворохом одежды в жилое отделение Порубов. – Держи. Я обратно за шляпами и прочим.

Отделив свою одежду от амуниции друга, Уфимцов задумался: а где, на самом деле, его туфли? Не в чунях же на доклад идти. Да и с бородой надо тоже что-то срочно решать. Пощупав самовар, он вздохнул: холодный. Видимо, придётся «на сухую» бриться. А здесь, словно бы назло, ещё и возок трясти стало, как на стиральной доске. Никогда в Екатеринбурге не будет хороших дорог, видимо. И отчего он на стоянке в Ирбите не побрился?! Сейчас бы хоть рожу видно стало, где следует скрести сильнее, а где посторожиться. Возрычав от самых неприятных предчувствий, поручик разоблачился до пояса и достал из шкафчика давно запылившийся, подаренный ещё Шапошниковым, бритвенный набор, с укоризной поглядывая, отчего это Порубов сидит напротив него, да посмеивается. Причём – даже и не думая никуда торопиться.

- Чего лыбишься, дурак? Или в таком виде к генералу решил заявиться?!

- Сам дурак, - равнодушно парировал тот. – Всё равно же не успеешь. Вон, уже и остановились, ага, - вновь прильнул Ефим к окошку. – Ваше Горное правление, точно. Уже оцепили. Ишь, солдатиков-то сколько нагнали. Верно ты давеча говорил: как герцогов каких, встречают. О, идут! Трое! Эти-то точно к нам. Один – майор толстобрюхий, а с ним двое помоложе. Похоже, как и мы, поручики. Знаешь их, нет? Погляди-ка сам!

Расширив дыханием глазок на поросшем толстым слоем льда стекле, Уфимцов взглянул на открывшуюся перед ним картину, и расплылся в улыбке:

- Учитель…. И Колька с Коськой. Как же я по вам, родные мои, соскучился….  Ну, открывайте же нас быстрее, ну! – подёргал задвижку поручик.

- Регламент забыл, что ли? – не обращая внимания на восторги друга, буркнул Ефим. – Сперва они должны осмотреть экипаж со всех сторон, затем проверить целостность пломб на дверях, засвидетельствовать это письменно, каждому расписаться, и только потом нам будет дозволено открыть дверь. Чем кричать понапрасну, лучше бы туфли свои сыскал, а то и на самом деле босиком пойдёшь.  

- Откуда ты всё это знаешь? – удивился Саша.

- Пару лет назад с караваном брательник мой ездил, вот он всё и обсказал.

Туфли оказались на том месте, где они и должны были стоять, а именно – возле самого входа. Уфимцов даже не сразу признал их за свои: от близкого холода кожа на них сморщилась, а носки загнулись вверх.

- Почти как у падишаха, - с грустью продемонстрировал поручик башмаки другу. – Узоров, да драгоценных камней только не хватает. Совсем задубели, - поставил он их на козырёк печки. – Авось, отойдут, как думаешь?

- А зачем нам с тобой драгоценные камни? – с неменьшей горечью оглядел Порубов собственную обувку. – По крупному самородку на каждую туфлю нацепим, и что нам твои падишахи? Весь гарем наш будет.

- Весь, так весь. Только, чур: мне – бабы, тебе – евнухи.

- Тогда и служанки – тоже мои! – похохатывая, поставил свои туфли рядом с обувью друга Ефим. – А также – всякие там кошки с собачками!

- Эти-то тебе зачем?! – удивлённо воскликнул поручик, раскладывая на постели мундир. 

- А тебе их продам! – азартно ответствовал Порубов, разъясняя. - Эти восточные зверушки огромных денег стоят, да и служанкам они тоже ни к чему. А вот ты со своими госпожами намучаешься: покуда ты им по кошечке у меня не купишь, ни за что к себе в постель не пустят. Хорошо я придумал?

- Да ну тебя! Пустят! Иначе – на рудники всех пошлю! Зотову продам! И не путай меня! С этим-то что мне делать? – с отчаяньем оглядел мундир Уфимцов. – Пыльный же весь, как зараза….

Условный стук в дверь, а также задорные голоса снаружи вскоре возвестили, что пломбы с дверей сняты, и наконец-то пришла пора освобождения. Вопреки собственным ожиданиям, поручик вдруг осознал, что он отнюдь не торопится отодвигать засовы, что он вполне прижился в этой тюрьме на салазках и, возможно, впоследствии даже будет её с изрядной долей нежности и тоски вспоминать. Настолько просто здесь было, и по-честному: только ты, да твой друг. Ни тебе обмана, ни интриг, ни финансовых лукавств. Там-то, на воле, такого приволья не окажется: опять придётся врать, хитрить, изворачиваться, да… а чего от себя-то греха таить? – воровать, да. Именно что так.

Вздохнув, Уфимцов окинул прощальным взглядом своё пристанище и отомкнул засовы. Распахнув дверь настежь, он вместо радостных лиц вдруг увидел брезгливые физиономии, а учитель, так тот и вовсе нос пальцами зажал.

- Сколько золотых караванов встречал, а такой вони, как сейчас, отродясь не было! – выдавил из себя Вяткин, пригибаясь. – Или у тебя там что, помощник подох?!

- Чего это именно я-то?! – высунул справа от Уфимцова наружу свою бородатую и всклокоченную голову Порубов, жадно глотая свежий воздух. – Живой я, Ваше высокоблагородие!

- Не высовываться! Враз одуреете, да в обмороки попадаете! – замахал руками на караванщиков Иван Егорович. – Все назад! Забиться по углам, как мыши, и дышать медленно! Не хватало ещё и доктора к вам звать! По углам, по углам! Живо!

Незамедлительно послушавшись учителя, Уфимцов вернулся на свою кровать, стараясь дышать через раз. Несомненно, Вяткин был прав: голова предательски кружилась, в глазах поплыли разноцветные круги, а ладони и губы словно бы кто-то невидимый принялся часто покалывать иглами, да и сердце билось в груди, словно бы кричным молотом, отдаваясь набатным гулом в ушах. И ещё – вдруг неудержимо потянуло в сон. С трудом удерживая себя, чтобы тотчас же не смежить веки, поручик до рези в глазах промаргивался, яростно потирая ладонями щёки. Сквозь гул в ушах он расслышал:

- Заноси! Аккуратно ставьте, не расплещите, черти! Шайки направо! Одну в одну! Мешок налево! – покрикивал на неведомых мужиков Вяткин. – Саш, ты как там, живой? Иди сюда, здесь самое главное!

С недоумением протиснувшись между стеной и исходящими паром вёдрами, Уфимцов осторожно выглянул наружу:

- Какое главное, Иван Егорович?

- На, держи, - вложил ему в ладонь два зелёных шнурка майор. – Прибери в сторонку, и не забудь про них. Потом поймёшь, зачем они. Итак, поручик Уфимцов, - принял Вяткин официальный тон, - у Вас сорок пять минут, чтобы приготовиться к передаче золота! Исполнять!

- Есть, Ваше высокоблагородие!

- Дверь затвори, а то простудитесь, - уже приватно шепнул ему Иван Егорович. – До пояса покуда ополоснитесь, остальное – потом. Мундиры и прочее сюда давайте, почистим. Сорок пять минут, ясно?

Передав обмундирование, поручик поплотнее прикрыл дверь, и оглядел принесённое мужиками: два ведра с горячей водой, столько же – с холодной, пара тазиков, в мешке же оказались рубашки, полотенца, щётки и прочая мелочь, столь необходимая путнику для приведения себя в порядок.

- Что, прямо на ковре полоскаться и будем? – растерянно спросил Саша у Порубова.

- А чего с ним сделается? Ферганский же. Или персидский. Высохнет, - вдруг засуетился Ефим. – Нет, ты можешь и в холодном отделении мыться, конечно, а я лучше здесь. Торопиться надо. Брат говорил, что некоторые даже помыться не успевают, так что давай ополаскивайся! Бриться же ещё! А учитель у тебя – хам, так и знай.  Даже не обижайся: с чего это он меня в дохляки записал?!  Крайне неучтиво. Негостеприимно.

- А кого ещё было ему записывать? – сердясь, свернул матрас на кровати Уфимцов, освобождая место для шайки. – От меня не воняет. Не веришь – сам убедись! – понюхал он у себя подмышкой. – Вот, даже не пахнет!

- Так и от меня – тоже, - последовал его примеру Ефим. – Нормально я пахну. Может, и вправду у нас кто-нибудь здесь сдох по дороге?

- Ежели даже и подох, то давно бы заледенел! Как те яблоки! Мойся, давай!

Помывшись и тщательно выбрившись, поручик облачился в исподнее и, выглянув наружу, принял от невесть по какому поводу веселящегося Ирмана, два мешка с одеждой. Без труда распознав свой комплект, Уфимцов отдал второй мешок Ефиму, нервно поглядывая на часы:

- Одевайся, да поживее: всего семь минут осталось.

Процесс одевания остановился почти сразу: караванщики сперва онемели, оглядывая себя, а затем, недоумённо взглянув друг на дружку, враз принялись безудержно хохотать, руками поддерживая брюки.

- Гусь! Гусь белобрюхий! – не забывая о нижней части своего гардероба,  указывал пальцем на разверстую ширинку друга Саша. - Ты когда брюхо-то такое… ой! Гусина! Во гусище-то!

- А у тебя-то… самого… ох… чего…?! – сквозь смех и слёзы выдыхал Порубов.

- У меня-то, может, и застегнётся ещё…, - попытался взять себя в руки исправник, изо всех сил втягивая живот. – Прямо поверить не могу: неужели это всё – я?! Нет, не застёгивается…. А, постой! Вяткин же мне шнурки давал! Так вот они для чего…. Держи, подвязывайся, - протянул он зелёную верёвочку другу.   

Чертыхаясь и подшучивая друг над дружкой, караванщики с грехом пополам облачились по уставу и совсем уже было приготовились явить себя обществу, как Уфимцов остановил товарища:

- Скажи, как на духу, Ефим: твой брат тебе что, про обжорство и шнурки ничего не рассказывал?

- Нет, а чего?

- А то, что я, похоже, понял, почему они зелёного цвета. Опять какой-то дурацкий тайный ритуал нас с тобой ждёт. Не инженеры, а дети малые, право же слово! Не удивлюсь, ежели отныне нас «зелёными шнурками» звать станут. А, и плевать! – бодро подмигнул другу Саша. – Я этот шнурок ни на что не променяю! Будут медали – вместе с ними хранить буду! Да тебя, обжору, вспоминать!

- И я тебя, толстяка – тоже! Что, открываем?

- Нет, постой! Ещё минута осталась, - мельком взглянул на часы поручик. – Скажи, а на выпускном из Барнаульского училища мы что пели?

- И это забыл, что ли? «Мастер наш», конечно.

- Да, точно, - покивал головой Уфимцов, припоминая свой давний разговор с Вяткиным. – А я всё сомневался: «Мастер наш», или же «Гаудеамус»….       

      Листъ 103.

Отъ 24-го Декабря 1842-го Года.

За праздничным Рождественским столом сорок второго года семейство Уфимцовых собралось в расширенном составе: кроме самого хозяина, его жены и заметно подросших за год детишек присутствовал Иван Егорович Вяткин со своею благоверной хохотушкой Клавдией Данииловной, а также поселившийся на время командировки в доме на Успенской «зелёный шнурок» Порубов. Явно побаиваясь Вяткина, он тем не менее всячески пытался угодить его жёнушке, то подливая ей ликёрчика, то рассказывая всяческие смешные пустяки, чем весьма её забавлял.

Саша был весьма доволен, что распределил всех за столом именно таким образом: зная, что учитель с большим трудом переносит безумолчную трескотню жены, он посадил рядом с ней не менее словоохотливого Порубова, сам же расположился по правую руку от учителя и через стол от своего семейства: так-то оно легче за родными наблюдать. Легче, но, как обнаружилось, тем временем и горше: совсем за годы его отсутствия распустила Катерина что себя, что детей. Чуть ли не как деревенские себя ведут: громко разговаривают, разве что не кричат, Юрка, вон, то и дело в носу перстом ковыряется, и никто-то ему замечания не делает. Куда только Катька смотрит? Уж к четырём-то годам обер-офицерский сын такого безобразия никак не должен себе позволять. Да и жёнушка тоже хороша: изображает из себя невесть кого, а сама вилку в правой руке держит. И до чего же перед гостями-то неудобно! А тут ещё эта наглая толстая псина под ногами вечно мешается, да попрошайничает.

- Катюша, милая, ты бы прибрала куда-нибудь подальше своего Мольерчика, - не сдержался поручик и, покуда никто не видит, слегка поддал под зад собаченцию. – Да и детей тоже пора спать укладывать: десятый час уже.

- Сашууулик! – надула губки хозяйка. – Зачем же так рано-то?! Мольерчик вон какой хороший: он, душенька, не спатеньки, он кушанькать хочет. Да, Мольерчик? – подняла она с пола нервно оглядывающуюся на Уфимцова животину, и поцеловала её в сморщенный носик. – Вот, заплакал, масенький мой. Обидели масенького, да?  Но да ничего: я тебя сейчас утешу….

- Спать, - едва удержавшись, чтобы не взорваться, твёрдо сказал Саша, стараясь не глядеть, как его благоверная милуется с псом. – Детям пора спать. Мы здесь ещё чуток посидим, поговорим о делах, так что будь любезна, Катюша, сама тоже ложись. Устала, поди. Я приду позже.  Ступай, милая.

Хозяйка сперва хотела что-то возразить, но заметив, что Вяткин с Порубовым опустили глаза долу, а лучшая подруга, изменщица такая, увлечённо ковыряет вилкой рыбу, сдержалась от сего опрометчивого поступка. Не чувствуя за собой никакой поддержки, она гордо поднялась из-за стола и, прижав к своей необъятной груди не менее упитанного Мольерчика, тоном оскорблённой девственности взахлёб произнесла:

- Дети мои! Наташенька, Юрочка! Вашему папе пора работать. Пожелайте ему и нашим дорогим гостям покойной ночи, и идите умываться.

К крайнему разочарованию Екатерины Степановны, детей этот приказ нисколько не огорчил: они уже успели вдоволь наесться разнообразными вкусностями, переслушать невероятных историй про далёкую и сказочную Сибирь, да и засиделись они за столом сверх всякой детской возможности. Целых полтора часа просидеть на одном месте почти без движения – это какой же растущий организм выдержит? Бойко повскакав со стульев, они вприпрыжку подбежали к папке, разом перечмокав его в обе щеки, затем наспех поклонились Порубову, однако на целую минуту задержались возле четы Вяткиных. Иван Егорович им что-то поочерёдно нашёптывал на ушки, гладил по головкам и, видимо, настолько заманчиво намекнул о ждущих их утром под ёлкой подарках, что те аж заверещали от восторга, хлопая в ладоши.

Когда за театрально вздыхающей Екатериной, гомонящими, суетными детьми, и с трудом ковыляющей собачкой закрылась дверь, Вяткин вполголоса, словно бы равнодушно, спросил:

- Не погорячился ли ты, Саша?

- Очень даже погорячился. Но позвольте поинтересоваться в ответ: Катя что, вообще в общество не выходит?

- Об этом ты лучше у Клавдии Данииловны спрашивай: они с ней неразлей-вода. Впрочем, вру! – досадливо крякнул Иван Егорович. – Именно с меня и спрос: это я не хожу на всякие там балы, да собрания, а как замужней женщине – да одной? Это из-за меня наши кумушки по домам и сидят, света белого не видя. Прости старика.

- Да какой же Вы старик, Ваше высокоблагородие! – осмелился вклиниться в разговор Порубов. – Разве рядом с такой красавицей, как Ваша глубокоуважаемая жёнушка, возможно состариться?! Она же сущий эликсир, квинтэссенция молодости и долголетия! Дозвольте поцеловать Вашу благоуханную ручку, о несравненная Клавдия Даниловна!

Непрошенное замечание младшего по званию по отношению к старшему, причём – личного характера, можно было бы считать бестактным, ежели бы по сути оно не являлось деликатным: умение вовремя переменить тему разговора – не самое из последних искусств культурного человека. 

- Данииловна я, а не Даниловна, - жеманно подала та руку, оценив по достоинству маленький подвиг своего соседа. – Пророка так звали какого-то древнего – Даниилом. Но это не суть важно, Ефимушка. А чтобы Вы впредь не затрудняли свою светлую голову всякими там древностями, зовите меня просто Клавдией. Вместо младшего братика мне станете, а что? В матери по годам Вам я явно не подхожу, так что буду старшей сестричкой, хорошо? К тому же Вы с нашим Сашенькой – почти как братья, верно?  Ой, и страхов же мне понарассказывал Иван Егорович, как вы там с караваном с Алтая ехали!

- О том, как голодные медведи нашу повозку чуть не опрокинули, расскажи! – кивнул Уфимцов другу, незаметно подмигивая.

- Да стоит ли…, - опешил тот.

- Стоит, стоит! – возликовала гостья. – Рассказывайте, братик мой! А не слишком страшно будет?

- Будет, - сделав вид, что задумался, прикрыл лицо от Клавдии Данииловны Порубов, бешено вращая глазами на Уфимцова. - Очень страшно будет!

- Так чего Вы медлите?! Говорите уже!

Что называется, для храбрости и вдохновения утолив жажду шампанским, Ефим задумчиво произнёс, с осуждением поглядывая на друга:

- Для начала я осмелился бы заметить, любезная Клавдия, что у нас, в Сибири, медведи гораздо злее и крупнее, чем у вас, на Урале. А потому они не спят всю зиму в своих берлогах, как ваши, а время от времени от голода просыпаются и идут добывать себе еду. Чуть на них пахнёт чем-нибудь съедобным – а нюх у наших медведей очень острый – как тут же просыпаются, и бегут, - не вполне уверенно начав своё повествование, всё больше и больше воодушевлялся Порубов. - Вот они, видимо, наш экипаж-то и учуяли, представляете, драгоценная Клавдия? А как иначе: мы же с собой провизии аж на три месяца везли. Верно, со всего леса они собрались. Человек…, то есть – медведей, с дюжину, не меньше! Явно поджидали, даже деревьев поперёк дороги навалили.

- Батюшки-светы! – всплеснула руками гостья. – Словно бы наши доблестные партизаны в двенадцатом! А вы с Сашенькой, выходит, вместо французов были?

- Французы – те налегке отступали, им проще было. Мы же с Александром Матвеевичем нашему Государю золото везли, - гордо выпрямился на стуле Ефим. – Представляете себе, какая это ответственность? Что нам медведи?! Русский офицер на государевой службе не только медведя, но и льва с гидрой, вместе взятых, сильней! Куда до нас греческим Гераклам!

В опасении, что он или не к месту рассмеётся, либо же сойдёт с ума, Уфимцов поднялся на ноги и подошёл к учителю:

- Хотите взглянуть, Иван Егорович, что я привёз с Алтая?

- Да-да, конечно же, пора, - покусывая губу, прятал улыбку Вяткин. – Давно уже пора …. Милая, мы….

Клавдия Данииловна никак не среагировала на слова мужа, и буквально смотрела в рот Порубову:

- А как же тогда лошади, Ефимушка? Их что – сразу съели?!

- Лошади порвали постромки и разбежались! – мигом нашёлся тот, широко размахивая руками. – Охрана наша тоже без лошадей осталась, но медведи на них – никакого внимания! Этим людоедам только наш возок нужен был! Мы и наши запасы! Ароматы кругом! Рыба! Мясо! Колбаса! Всего много!

 Стараясь не слушать воодушевлённой ахинеи друга, Уфимцов достал из бюро папку и распахнул её по закладке:

- Эта заявка к вам в Екатеринбург уже поступила, Иван Егорович?

- Не мешай! – даже не взглянув на документ, отмахнулся майор. – Потом! Чудо, что за брехун у тебя дружок! Ты слушай, слушай! Интересно же врёт! Вдохновенно!

С досадой посмотрев на уже без стеснения потешающегося учителя, Уфимцов перевёл взгляд на Клавдию Данииловну: ишь, как зачарованно-то слушает. Ручками плещет, да то и дело ахает, да охает. Хорошо хоть, его Катерины сейчас за столом нет: тоже, поди, охала бы. А назавтра весь город бы над этой историей потешался. Хотя: что значит «бы»? У жены учителя тоже язычок о-го-го какой. Теперь из-за Порубова хоть под землю со стыда проваливайся, да не поможет оно: и там засмеют.

Однако следует признать, что небылицы Ефим рассказывает и на самом деле крайне азартно и заразительно. Даже немного жаль, что отсюда, из угла, его не так хорошо слышно. Хм, чего это он к камину побежал? Кочергу зачем-то схватил. Что бы это значило? «… тогда эти кровожадные и смрадные зверюги, словно бы сговорившись, враз принялись нашу повозку раскачивать! Раз-два, раз-два! – продолжал неистовствовать в своей фантазии Порубов, ритмично выкидывая перед собой руки. – Из стороны - да в сторону, из стороны – да в сторону! Я уже с самоей жизнью прощаться начал. Да, признаться, я смалодушничал. Грешен. Зато Александр Матвеевич – настоящий герой! Не растерялся, взял в руки пистолеты и – пиф-паф, пиф-паф, и так десять раз подряд»!

Клавдия Данииловна, схватившись за грудь, охнула, что-то сказала, но её слова можно было понять разве что по реакции Порубова:

- Ах, ежели бы так, драгоценнейшая Клавдия! Оказалось, что от медведей пули отскакивают, как от стены горох! У них шкура знаете какая?! Вот такая, - развёл он указательный и большой пальцы. – Вот такущая по толщине! И тогда я понял, что мы совсем пропали…, - поник головой враль.

- Ах….

- Да не тут-то было! – вдруг встрепенулся он, подхватив кочергу наперевес. – Александр Матвеевич приказал мне взять шпагу, и бить ей проклятых медведей через почтовую прорезь в двери! Прямо в брюхо им колоть, гадам! 

- И… что?!

- Оказалось, что их и шпага не берёт…, - настолько загробным голосом произнёс Ефим, что Вяткин с Уфимцовым едва сдержались, чтобы не расхохотаться во весь голос. – Но и тут господин Уфимцов не растерялся! – воспрял, буквально воссиял ликом Порубов. – Он велел мне что есть силы давить на темляк, это вот сюда, - пояснил он на кочерге, - сам же держал шпагу за эфес и клинок, и мы слаженно ею вот так – раз! – резким движением проткнул он кочергой воздух. – И - нет медведя! Пробили шкуру! Потом – второго! Третьего! Потом ещё одного ранили, и он, завывая, в тайгу убёг! Но и это ещё не всё!

- Это ещё не всё…, - помотал головой Вяткин, вытирая платком слёзы.

- Тот, которого мы ранили, шпагу пополам сломал! Нечем нам стало с Александром Матвеевичем обороняться…, - вернулся на свой стул Порубов, грустно глядя на кочергу. – И тогда, бесконечно уповая лишь на милость Господню, встали мы перед образом Пречистой на колени и принялись читать молитву. Какую мы там молитву читали, Саш? – окликнул он поручика.

- Казанской, - пряча улыбку, поневоле подыграл другу Уфимцов. – «Заступнице усердная, Мати Господа Вышнего! За всех молиши Сына Твоего…».

- Точно! Эту! Александр Матвеевич у нас все молитвы знает! – промелькнула в глазах Ефима искренняя гордость за друга. – Хочешь – от зубной боли тебе, а хочешь – от медведей! Да-да, именно что так, драгоценная Клавдия: едва мы по окончании молитвы совершили крёстное знамение, как кровожадные звери в ужасе разбежались, оставив на снегу окровавленные трупы своих соплеменников! Ничто нас не спасло - ни охрана, ни оружие, но только лишь молитва и защита Покрова Святой Богородицы!

И тут Уфимцов не выдержал:

- Да не так это было! Вернее….

- Я знаю, Александр Матвеевич, что не так, - остановила его мягким жестом гостья, и заливисто рассмеялась, лукаво поглядывая на Порубова. – До чего же увлекательная у Вас фантазия, братик мой! Вам бы, Ефимушка, в стряпчие податься! На судебном поприще цены бы Вам не было. Или же – в театре играть, а что? Переводитесь со своего Алтая к нам в Екатеринбург, и вместе в нашем горном театре играть будем. А то какой из штабс-капитана Булгакова Ромео?! Словно по бумажке читает, даже целоваться с ним противно. А вот с Вами бы я ….

- Тьфу ты! - досадливо сплюнул Вяткин. – Дался же ей этот театр! Тоже мне – Джульетта! Дездемона! Актриса она! Не могу я больше смотреть на это безобразие. Саш, ты только представь: твою законную жену прямо на сцене то целуют, то душат! Прилюдно! Ужас! Однако же ходить в этот вертеп, увы, приходится: хоть пару раз в сезон, да в нём появись. Полюбуйся, муженёчек, как твою жену целуют…. Ой, да хватит уже об этом! - сердито отвернулся он от супруги, искоса поглядывая на раскрытую папку. – Ты хотел мне что-то показать, верно? Вот и показывай.

Сперва намереваясь было посочувствовать учителю, а заодним и узнать, откуда и когда у матери аж пятерых детей [20] вдруг появилась блажь лицедействовать, поручик, взглянув на красное от гнева и отчаяния лицо Вяткина, произнёс, подавая папку с бумагами:

- Взгляните на эту заявку на золотой прииск, Иван Егорович. Уже знакома?

- Эту? – с подозрением взглянул на бумагу Вяткин, словно бы ожидая подвоха. – Ах, эту…. Эту - да, позавчера она через регистратуру прошла. А что?

- Сиречь – к исполнителю ещё не поступила, верно? У Вас осталась, так? Ни за что не поверю, что её перед праздником кто-то забрал.

- Допустим, что ты прав, - обрёл взор Вяткина жёсткость и цепкость, - и что с того?

Усмехнувшись уголком губ, Уфимцов закрыл папку и вернул её в ящик бюро:

- Помните, как мы с Вами за обедами в юридических казусах соревновались? Тогда задания ставили Вы, теперь же я предлагаю обратное. Судиться я с Вами собираюсь, Иван Егорович. Не на словах, а на практике. Как Вам моё предложение?

Уфимцов с изумлением наблюдал за метаморфозой, мгновенно произошедшей с лицом Вяткина: обычно снисходительно-добродушное, почти округлое, оно внезапно обострилось, обрюзгло, глаза по-волчьи запали и, того и жди, из-под плотно сомкнутых губ учителя покажутся острые клыки. Или же – раздвоенное жало.

- За что же ты собрался со мною судиться, Сашенька? – прозвенело в воздухе.

- За деньги, разумеется, - изо всех сил держался, чтобы не спасовать в игре, Уфимцов. – Вы же задаток уже взяли?

- И че…, -  осёкся майор. – Но - допустим.

- И я возьму, - широко улыбнулся ему поручик. – Покуда ещё не предлагали, но скоро, как сами понимаете, предложат. И ставлю десять к одному, что суд за этот землеотвод я у Вас выиграю. Я же Ваш ученик, Ваше высокоблагородие. Однако же….

- Стой! Давай-ка присядем. Сам понимаешь: мне успокоиться надо, - плюхнулся Вяткин на ближайший стул, - Успокоиться и подумать. Присаживайся тоже: не люблю смотреть снизу вверх. Присаживайся, а я на тебя, голубчика моего, посмотрю.

Поставив себе стул возле бюро, Уфимцов молча принялся ожидать, когда учителю надоест его рассматривать. Да, это не всегда приятно, когда на тебя смотрят в упор, причём взглядом, далеко не влюблённым, но… как же хочется поиграть с самим учителем! Не понарошку, а взаправду! И не просто поиграть, а переиграть! Сказать одно, а иметь в виду другое! Что он там заявил? «Десять к одному»? Как бы не так! Ежели бороться на самом деле, со всеми процедурами и привлечением нужных людей, то может случиться ровно наоборот, ибо против Вяткина он, горный исправник далёких приисков – что комар против медведя. Почти никаких шансов на честную победу. Однако ежели попробовать разыграть учителя блефом…. Эх, два зайца так и просятся! 

- Не хочу я больше шампанского, - затарабанил пальцами по столешнице Вяткин. – Коньяк лучше принеси.

- Ананасы в сахаре и чернослив? – вспомнил предпочтения учителя поручик.

Уловив во взгляде Вяткина тень одобрения, Уфимцов взял с общего стола востребованное, и разлил коньяк по фужерам:

- За Ваше здоровье, Иван Егорович. Любимый Вы мой, единственный учитель.

- К тому же – кум, - чокнулся с ним майор, и сделал маленький глоточек. – Рассказывай теперь, куманёк ты мой, чего надумал.

- Ежели коротко, то - «ласковое теля от двух мамок кормится». Применимо же к нашим сегодняшним обстоятельствам, Вы – от Асташева с Толкачевым, я же – от Тита Поликарповича и компании. Отчего бы нам не объединить наши интересы? Сами посмотрите, Иван Егорович: дадите Вы ход этой заявке, - постучал Уфимцов по ящику с делами. – И что? Что с того нам с вами выгоды? Пшик! Один лишь задаток, да жалкий расчёт по окончании дела. А ведь я, как Вам уже говорил, на свою победу десять к одному ставлю. Объясняю, почему: только я один знаю, где в нём слабые места, и с какой стороны к ним подступиться.

- А как же универсальный врачеватель? – скептически прищурил глаз Вяткин.

- Деньги-то? Так ведь именно с денег я и начал! – горячо воскликнул Уфимцов. - Чем дольше врачуешь, тем больше эффект! Давайте это дело растянем лет этак на десять! А гонорар от выигравшей стороны поделим пополам. Как Вам моё предложение?  Тысяч ведь по сто, не меньше, заработаем!

- Не учи учёного, - досадливо буркнул майор и, встав, принялся с заложенными за спину руками расхаживать туда-обратно, то и дело бросая косые взгляды на ученика.

После минутного «променада» он вернулся на своё место и хлопнул в ладоши:

- Слишком непредсказуемо! Нельзя, никак нельзя так сразу! Я, конечно, тобой горжусь, но… учёл ли ты фактор Пещанского, друг мой? Что он с тобой сделает, узнав про наш сговор?

Данное замечание учителя было и на самом деле самым очевидным из прочих предполагаемых, и даже – всевозможных: кормящийся от старообрядцев пермяк Пещанский бесцеремонного надувательства собственных подопечных без отмщения однозначно не оставит. Совершенно хладнокровный и безжалостный, он не посмотрит на давнее знакомство, не скостит вину за прежние заслуги, однако же….

- Иван Григорьевич не из тех людей, кто по собственной воле садится за изучение бумаг. Он – вояка, и неспособен на кропотливую работу, - высказал своё суждение о следователе уголовного суда поручик. - Уверен, что он не станет выпытывать, встречаемся ли мы с вами, не будет перлюстрировать нашу переписку и, тем паче – лично приезжать сюда, чтобы выяснить суть дела. Но ежели он и приедет – мы ведь всегда ему такую абракадабру покажем, да столь несусветной чепухи расскажем, что небесам тошно станет! Мигом от нас этот судейский сбежит, только пятки сверкать будут!

Вяткин с явным неудовольствием взглянул на Уфимцова и задумчиво произнёс:

- Раньше ты, Саша, про небеса с большим уважением говорил. Не знаю, вино ли тебе голову вскружило, или же дурное алтайское золото, однако…, - и майор, приметив, что Уфимцов смутился и даже покраснел, уже более мягко, но не менее нравоучительно, добавил. – За собой, ученик ты мой любимый, всегда следить надо. Даже более, чем за другими: в чужом-то глазу, как известно, и соринку видно. Первый твой враг – это ты сам, себя пуще всех остерегайся. Чем враг ближе, тем он опасней, а кто может быть ближе себя самого? То-то же: никто.

Поручик мысленно усмехнулся: ишь ты, кума на нравоучения уже потянуло. После коньяка с шампанским, верно. Надо срочно что-то почтительное ответить, покуда тот вновь не заладил своё любимое «В прежние-то годы мы, молодёжь…».

- Спасибо, Иван Егорович, - склонил голову Уфимцов в знак признательности. – Вы абсолютно правы. Обещаю, что больше подобного не повторится.

- Так-то лучше, - подобрев, вспомнил о коньяке Вяткин. – А личного визита Пещанского ты можешь отныне почти не опасаться: в Олонецкую губернию [21] он от нас перевёлся. К столице, да к коренным кержакам поближе, - усмехнулся майор. – Коллежского советника получил, полковник теперь. Однако же визит – визитом, а менее опасным для тебя он не стал, вожжи по-прежнему крепко держит.

Уфимцов, стараясь выглядеть как можно естественнее, недоумевал: откуда учитель знает об его отношениях с Пещанским?! О страхах и о тех невидимых, но неразрывных узах, что их связывают? Да, теперь уже не столь суть старообрядческое прошлое Уфимцова, сейчас важнее другое: взятки. Вечный якорь. Известный метод расправиться с неугодными: кто и от кого  получал деньги – известно, поскольку львиная доля с обязательными пояснениями передаётся «наверх»; «козлов отпущения», вроде Григория Зотова, можно найти всегда, и кто даст гарантию, что тот не будет говорить о взятках? Посулят купчине вместо каторги денежный штраф, и обо всём расскажет, как миленький. Никогда и никуда Саше не деться от этих «вожжей» Пещанского, как не крути. Ох, и тяжела же ты, жизнь российского чиновника….  

- Не грусти, все под Богом ходим, - возобновил разговор Вяткин. – Давай лучше над твоим предложением подумаем. Итак: я согласен, но с одним условием: не жадничать, ибо жирным куском можно и подавиться.

- А если поточнее? – вернулся к реальности поручик.

- Если точнее, то не руби сук, на котором сидишь. Твой Тит Поликарпович уже и так по уши увяз в судебных тяжбах. Тысяч ведь по восемьдесят в год у него на подарки и прочее уходит, верно?

- Примерно так, - вынужден был согласиться Уфимцов. – Не понимаю, что у него за характер такой упрямый?! «Хочу», и всё тут! Ведь твердишь ему, на цифрах доказываешь, что договориться дешевле обойдётся, а он прёт, как бык на красную тряпку! «Моё будет»! Нет, мелкие уездные суды – те плевать, копейки, но зачем тяжбы до губернии, тем паче – столицы, доводить?! Так же вообще никаких денег не хватит.

- О чём я тебе и говорю! – поддержал его Вяткин. – С Зотова и одного Бирюсинского дела довольно. Чего ты на меня так смотришь? Да, это я…, - с ехидцей рассмеялся он, подмигивая, – это именно я, Сашенька, уже несколько лет с тобой сужусь! Ты – за копеечку, а я – за рублик. А ты, выходит, и не знал, да? Не смущайся, не стоит: теперь-то ты уже знаешь. В новом деле мы с тобой на равных. А потому давай договариваться, как компаньоны: Зотова мы вконец разорять не будем. Дело по Бирюсе тянем, сколько душе угодно, однако же с этой заявкой, - постучал полусогнутым пальцем майор по ящику бюро, - нам надо время ограничить. Два года, не больше. Идёт? – предложил он ладонь для рукопожатия.

Чуток подумав, Уфимцов протянул ладонь в ответ, но остановился в каком-то дюйме:

- Три!

- Ох, и жадён же ты! – захохотал Вяткин. – Хорошо: три! Но - ни днём больше!     

Листъ 104.

Отъ 17-го  Генваря 1843-го года.  

Тит Поликарпович объявился в Екатеринбурге с небывалым для себя запозданием, причём – в самый неподходящий момент. По крайней мере, так показалось Уфимцову: только-только ведь принялся, радуясь нечаянной январской оттепели, возле своих ворот с детьми снеговиков лепить, а тут – Зотов, как снег на голову! Причём, судя по злобной физиономии – не в самом лучшем расположении духа.

С трудом выбравшись из своих роскошных, покрытых коврами саней, купец сверкнул на поручика острым глазом, затем перевёл взгляд на детей, на снеговика и, похоже, немного смягчился душой, даже улыбнулся уголком губ. Подойдя к исправнику, старообрядец уже вполне миролюбиво протянул руку:

- Бог в помощь, Александр Матвеевич! Здравствуй, Наташенька, здравствуй, Юрочка, - церемонно раскланялся он перед детьми. – Да не бойтесь же вы, не прячьтесь за папкой! Дядя Тит я, неужто позабыли уже? Ничего-ничего: мигом вспомните, как я гостинцы для вас достану. Они вон там, в санях, - опираясь одной рукой на колено, другой указал он на свою повозку, выглядывая ребятишек за спиной Уфимцова. 

Сие известие настолько воодушевило брата с сестрой, что они мигом позабыли и про страхи перед незнакомым и огромным дяденькой, и о снеговиках. И, ежели Наташка хоть немного стеснялась гостя, по-прежнему держась за отца, то Юрка сразу же вцепился ручками в полы зотовской шубы:

- Дяденька Тит, а гостинцы холосые?  

- Хорошие, Юрий Александрович, не извольте даже сомневаться! – совсем оттаял душой купец, погладив мальчика по щеке. – Сейчас принесу, золотки вы мои!

- Постойте, Тит Поликарпович. Прошу, - остановил его Уфимцов и с назидательностью обратился к детям. – А как же наш второй снеговик? Дом-то кто сторожить будет, а? Часовому на посту одному стоять никак нельзя, по Уставу это не положено. Да и бросать работу на полпути – тоже негоже. Вот сделаете второго снеговика, дадите ему в руки ружьё, и тогда смело можете свои гостинцы смотреть, сколько угодно. Никто их у вас уже не отберёт.

- Так это у вас что – часовой? – заинтересовался Зотов слегка кособокой фигурой справа от калитки. – А это – ружьё у него, значит, - вдумчиво переставил он ветку поближе к «охраннику», обламывая с неё лишние отростки. – Новобранец, похоже: вон, даже оружие не почистил. А исхудал-то до чего, бедолага! Да, Вы совершенно правы, Александр Матвеевич, такого часового без напарника никак нельзя оставлять. Второго надо большого делать, грозного. А ну-ка, дети, возьмёмся дружно! – азартно захлопал он в ладоши. - Сейчас мы с вами такого великана слепим, что разбойники ваш дом за версту обходить будут!

Улыбаясь, Уфимцов с умилением смотрел, как миллионщик и золотопромышленник Зотов совместно с детьми сперва докатил постепенно растущий ком до соседских ворот, а затем, повернув, принялся толкать его обратно. Юра помогал Зотову с одной стороны, Наташенька же – с другой. Причём отрабатывали ребятишки свои гостинцы честно, пыхтели, упираясь в снежный ком из всех своих силёнок, но под зотовское «раз-два-взяли!» основание для новой бабы к воротам успешно доставили. Когда же оно было окончательно утверждено на нужном месте, работнички дружно произнесли «Ох!». Причём – не только из-за усталости, но и от радостного удивления: шар получился огромный, диаметром аршина в полтора, а то и больше.

- Подержите-ка, господин горный исправник, - сняв шапку, подал её Зотов Уфимцову. – Жарко стало. И командуйте же, наконец: где снег для тулова брать будем? С той стороны дороги, верно? Так и знал, - так и не дав поручику раскрыть рта, широко зашагал он к противоположной обочине, взмахом руки призывая за собой детей. – А ну-ка, пошли, работнички! Делу – время, потехе – час!

Дети, несмотря на усталость, вприпрыжку побежали за купцом, и вскоре фигура будущего стража обрела поистине богатырскую грудь. Мало того: даже безголовая, она уже превосходила первого снеговика по высоте, по ширине же… и Саша невольно сравнил себя со своей женой.

Засмотревшись, как его дети с Зотовым катают голову, поручик совершенно не заметил, как сзади к саням купца кто-то подъехал.

- Тпру! Да чё это за день-то такой?! – с отчаяньем в голосе воскликнул восседающий на розвальнях, донельзя забитых дровами, бородатый возница. - Эй, ты, возле ворот! – сердито потыкал он кнутовищем в сторону Уфимцова. – Закрой пасть, чё расшеперился-то, раззява? Твои сани? Дык и убирай их отседа к едрене матери, ослобоняй дорогу!

- Ты чего это при детях лаешься, лапоть?! – опередив поручика, медведем взревел Зотов, подступая к розвальням. – Мои это сани, мои, понял?! Где хочу, там и ставлю!

Мужичонку со своей поклажи как ветром сдуло: спрятавшись за дровами, как солдатик за редутом он, высовывая голову, жалобно проблеял:

- Простите Христа ради, Тит Поликарпыч! Обознался! Не признал! Виноват! Торопился, но обожду, обожду!

- Нишкни, собака! – принялся кидаться в мужика поленьями купец. – Вылезай! Чего прячешься, гадёныш?! От меня не спрячешься! Александр Матвеевич, спускай своего волкодава!

- Не надо волкодава! – завопил возница, выбираясь из-за саней.

Отбежав на пару саженей, он бухнулся лицом в снег, закрывая голову руками:

- Пощадите, Тит Поликарпович, душу христьянскую! Не надо собаку! Лучше дровами!

- Тьфу, дурак! – лишь для того, чтобы освободить руку от полена, кинул его нарочно рядом с возницей купец. – Больно нужно мне в тебя кидаться…. Вставай уже: повинную голову и меч не сечёт. Каешься ведь?

- Каюсь! Ой, Тит….

- Молчи! – отмахнулся от него Зотов. – Нет, ответь: и куда же ты это так торопился, заяц, что тебе мои сани помешали?

- Так вот же, - продолжая оставаться на коленях, показал тот рукой вдоль Успенской. – На Дровяную площадь [22] же….

- И почём сейчас дровишки? – с ленцой взглянул купец на товар.

- Пять рублёв! Это для Вас – пять, а так – шесть! – мгновенно оживился мужичок, поняв, что ему больше ничего не грозит.

- Врёшь, зайчатина! Ты это кого вздумал обманывать, гадёныш?! – вновь заблажил Зотов. – Да такой трухе место в канаве! – и купец, не жалея собольей шубы, ухватился за край дровней и оторвал его от земли, грозя и на самом деле опрокинуть весь товар набок.

- Хорошие дрова, хорошие! – в панике что есть сил упёрся мужичонка в противоположную строну груза, отчего пара штабелей расползлась, и поленья посыпались ему под ноги. – За рупь отдаю, только не опрокидывайте!

Опустив розвальни на дорогу, Тит Поликарпович обошёл их и пристально взглянул на незадачливого торговца:

- А ведь я, Пантелей, твоего отца хорошо знал. Тот не стал бы, как ты,  прятаться от меня за повозкой – живо бы кнутом отходил, - с грустью произнёс он, и тотчас же сменил тон. -  Посему: дровишки эти ты завезёшь на двор, уложишь их там так, чтобы меж поленьев и мышь не пролезла, а за труды сии ты получишь, как уговорились, целковый. 

- Укладывать уговора не было, Тит Поликарпович, - заканючил Пантелей, с опаской и недоумением поглядывая на Зотова.

- А это тебе штраф за то, что ты, собака, на господина поручика лаялся,  горлопаном его обозвал, да о матери вспомнил. Ясно?!

- Яснее некуда…,  - в пояс поклонился мужик, не смея даже горько вздохнуть.

Уфимцов наблюдал это представление со смешанным чувством: во-первых, его и на самом деле задело, что его, дворянина, обозвал какой-то мужичонка, и сие осталось без отмщения. И что с того, что он сейчас без мундира?! Да, находиться в общественном месте одетым не по форме - не положено, но не станешь же снеговиков в мундире катать? Впрочем, не это суть: его, поручика, не признали, а купца, простолюдина – с первого взгляда. Да ещё как! До дрожи ведь в коленках. Прав был Вяткин, заявляя, что такова судьба для них, чиновников – быть лишь «дышельными лошадками», серыми и незаметными. Однако же – не менее опасными и зубастыми, нежели чем такие матёрые волки, как Зотов.

Слегка утешившись этим выводом, поручик уже с почти спокойным сердцем дождался момента, когда у стража-великана на плечах окажется голова и подошёл к троице «ваятелей», с уважением взирая на снеговика снизу вверх:

- Такому исполину, верно, и ружьё особенное надо, - выбрав за воротами жердь покрепче, поручик воткнул её в снег рядом с воином, - да и нос ему  подобает тоже повнушительнее. Юрка, там из розвальней, как я приметил, среди прочих полешко малое выпало, - обращаясь к сынишке, указал Уфимцов на валявшиеся на снегу дрова. – Третье слева, неси его! Давай-давай, - подбодрил он мальчика. – Ты ведь уже до пяти считать умеешь, так что неси третье слева, понял?

Несколько раз потыкав крайние поленья пальчиком, Юра оглянулся на родителя и, поймав его одобрительный взгляд, крепко ухватил дровину и волоком потащил её по снегу. Доставив полено, чуть ли не превышающее его по росту, к ногам изумлённого поручика, он поднял на того измученное, но счастливое личико:

- На, папочка! Я плавильно считал?

- Ты… ты лучше всех считал! – опомнившись, подхватил сына на руки исправник, жарко целуя. – Ты вырастешь у меня самый умный и самый сильный! Как же я тебя люблю, Юрочка!

- А Наташенька станет самой доброй и красивой, - вполне к месту напомнил поручику о дочери Зотов. – Взгляните, Александр Матвеевич, какие глаза она вашему домашнему стражу придумала! А сына своего покуда передайте мне: я его тоже отблагодарить и расцеловать хочу.

Оснащенный покуда всего лишь глазами из ярко-красной мороженой клубники, часовой уже выглядел вполне грозно: саженного роста громада в два обхвата невольно вызывала почтение. По меньшей мере – к её создателям. Дело осталось за носом, ртом и оружием. Повертев в руках принесённый Юркой чурбак, поручик с сомнением сопоставил в уме изваяние и его предполагаемый нос.

- Этак у Вас дятел, а не часовой получится, - негромко заметил Тит Поликарпович. – Дозвольте-ка мне, - протянул купец ладонь. 

Недолго думая, Зотов без видимых усилий сломал об колено толстую, как крепкая мужская рука, дровину пополам и, удовлетворённо крякнув, утвердил её на место. Ещё чуток поразмыслив, купец пальцами («Железные они у него, что ли»? – подумалось Уфимцову) оторвал от оставшейся половины несколько крупных щепок, из которых соорудил насупленные брови и угрюмый рот.

- О! Красота! – отряхивая ладони, отступил на сажень от своего творения золотопромышленник. – Красота же, Александр Матвеевич? Можно даже сказать – шедевр!

- Не красота, - потупившись, тихонько возразила Наташа. – Пусть он улыбается. Ну, пожалуйста….  

- Как скажешь, моя принцесса! – смеясь, подхватил её на руки Зотов и, посадив девочку на локоть, предложил. – Давай так, твоё высочество: ты мне говоришь, как делать, и твой покорный слуга дядя Тит исполнит все твои пожелания!

Глядя, как купец на отставленном локте, словно бы невесомую пушинку, держит его почти семилетнюю дочь, а также вспоминая, с какой лёгкостью тот только что сломал полено, Уфимцов в очередной раз поразился удивительной физической силище Зотовых. Удивился и – позавидовал. Впрочем, сын Юрка тоже его сегодня изумил: наверное, половину от своего веса от самых розвальней тащил. И – не бросил. В кого он такой упрямец? Впрочем, не суть важно, в кого, главное – чтобы не в деда Матфея: довольно на совести их рода и одного сожжённого скита.

После придания физиономии часового саркастической ухмылки, купец вместе с Наташей загладил бока «ветерану» и, немного подправив «новобранца», отошёл в сторонку. Оставшись вполне удовлетворённым результатами трудов, Тит Поликарпович строевым шагом подошёл к Уфимцову:

- Ваше приказание выполнено, господин поручик! Караул поставлен! Докладывал рядовой первой гильдии Зотов!

- Вольно, рядовой первой гильдии, - сдерживая улыбку, ответил Уфимцов. – Вот тебе пятак на водку…, - полез он в карман, и рассмеялся. - А нету! Все деньги в мундире остались! Дома отдам. Давайте, Тит Поликарпович, Ваши сани во двор заведём, да обедать. Дети! Бегом к мамке, пусть накрывает стол для нашего дорогого гостя!

- А по-моему, Ваша супруга уже давно что-то вкусное готовит. Чувствуете ароматы? – заводя под уздцы лошадь в завозню, потянул носом купец. – Из окошка углядела, поди. Кстати, а где Ваш денщик, Александр Матвеевич? Я что, сам и распрягать должен?!

- Я его с утра с Порубовым на охоту отпустил. Давайте, я сам распрягу, а Вы отдыхайте, прошу.

- А дрова?

- Господи, ещё же и дрова! – хлопнул себя ладонью по лбу поручик. – Зачем мне эти дрова, Тит Поликарпович?! У меня их ещё с того года полно осталось!

- Половину ведь пожгли уже за зиму? Вот верно, пожгли. На её-то место Пантелей аккуратненько Вам новых дровишек и положит. Или же это что, Вы моим подарком брезгуете?

- Подарком?! – поперхнулся вздохом Уфимцов.

- Да, подарком, а что? – принялся за упряжь Зотов. – Для Ваших детишек, да для Екатерины Степановны я гостинцев захватил, а для Вас – нет. Сердит я на Вас был. Вот и будет Вам подарок. Страсть как люблю делать дешёвые подарки. Да шучу я, шучу! – обернулся он к хозяину, белозубо скалясь. – Будет и Вам подарок. Потом. А покуда ступайте, да командуйте, куда Пантелею дрова складывать.

В задумчивости сделав пару шагов к выходу, Уфимцов искоса взглянул на гостя:

- А ведь мужик Вам не врал: дрова сейчас и вправду дорого стоят. За рубль сегодня ты разве что пеньков, да веток купишь.

- А нечего было со мной торговаться! – перешёл на другую сторону от лошади Зотов. – А то ишь, чего надумал: «Для всех – шесть, а для Вас – пять»! Скидочку дал, заяц облезлый! Этот смерд чего, моё имя всего лишь в рубль оценил?! Вот пускай рубль и получает! И молит Бога, что у Вас, Александр Матвеевич, такие замечательные детки. Чисто же ангелы Господни…, - оставив свою работу, подошёл он к поручику, светло улыбаясь. – Низкий Вам поклон за Ваших детушек, друг мой, - в пояс поклонился купец. – Ибо ничего для меня светлее и радостней, чем дети, на этом свете нет, и быть не может. Соскучился я по ним, душой истосковался. А Вы мне вдруг такую радость доставили, - часто заморгал он. – Ну, идите же, идите….

Листъ 105.

- Дверь попридержи, Катюш, - остановился Уфимцов с самоваром в руках перед входом в кабинет, полуоборачиваясь к жене. – И чего она у тебя вечно сама собой закрывается?! Да, спасибо, милая. Теперь можешь возвращаться к своему вышиванию, но чтобы у меня никуда не уходила, ясно? К нам с Титом Поликарповичем никого не пускать, хоть огнём всё гори. 

- Так Порубов же скоро вернётся, Сашенька! – в отчаянье всплеснула руками хозяйка. – Его же ничем не остановишь!

- Ты – остановишь, - строго взглянул ей в глаза поручик. – Ты кого хочешь…. Ладно: скажешь ему, кто у нас в гостях, и он всё поймёт. 

- А ежели Вяткин? Или твой самый главный-главный начальник пожалует?! Им-то чево сказать?! – никак не желала хозяйка отпускать дверь.

- Тьфу ты! Скажи, что я заболел, но через час выздоровею!

- Это как…?

Поставив самовар на стол, Уфимцов вернулся к супруге:

- Катенька, дорогуша ты моя, ответь: ты когда-нибудь в нашем доме моего самого-самого главного начальника видела?! Нет? Чего генералу в гостях у поручика делать, подумала? Тоже нет? То-то же. А Иван Егорович без письменного уведомления и шагу не сделает. Верно, тьфу-тьфу, упаси, Господи – помирать будет, так и то у смерти расписку возьмёт. Всё! Иди себе, штопай! Вяжи, вышивай…. Только не мешай, - досадливо махнул рукой поручик, прикрывая поплотнее дверь.

Разлив по широким, гарднеровского фарфора чашкам, ароматного Иван-чая с ромашкой, поручик настроился было на долгий деловой разговор, но Зотова, как видно, никак не хотел покидать тот благостный настрой, что он получил сперва на улице, а потом - при раздаче подарков детям. Взглянув на его светлую улыбку, Уфимцов тоже невольно улыбнулся….

Ох, и радовались же гостинцам ребятишки! А как же им было не радоваться-то, с ума от восторга не сходить?! Они такой роскоши отродясь не видели: Наташеньке, как уже почти взрослой, купец подарил пару больших аршинных кукол. Причём одна из них была прекрасной, в шелках и блёстках, молодой барышней, другая же – офицером, одетым в мундир артиллерийского поручика. Но не столько правдоподобность одеяния восхитила девочку, сколько то, что у кукол сгибались ручки и ножки, и даже поворачивались из стороны в сторону головки! Наташа, рассматривая подарки, словно зачарованная, шептала: «Дядя Тит, а вот так они у меня будут гулять… за стол можно посадить… в санках по улице катать… танцевать будут….».  Одним словом, детскому счастью не было пределов.

Но это первое счастье было тихое и умиротворённое, со вторым же своим подарком Тит Поликарпович, похоже, промахнулся: ежели свой гвардейский мундирчик Юрочка воспринял, как должное, то игрушечный немецкий пистолетик, громко стреляющий пистонами, напрочь лишил его рассудка: едва только Зотов показал мальчику, куда те вставляются, и как надо давить на курок, в доме Уфимцовых запахло порохом. В прямом и переносном смысле: женская половина тут же подняла такой крик, что, верно, и дщери Вавилонские не поднимали. Как итог, у Юрки безжалостно отняли все пистоны и, пригрозив, что, если тот не перестанет реветь, отберут и пистолет, отправили под надзором Натальи, крайне довольной своей ролью старшей сестры, на второй этаж.

- Значит, я Вам уже и не генерал…, - после недогого молчания промолвил Зотов.

- Что, простите? – очнулся от недавних воспоминаний поручик.

- Вы тут…, - усмехнулся купец. – Вы изволили сказать своей супруге в том духе, что, дескать, генералы в гости к поручикам не ходят. А я тогда для Вас кто?

- Вы-то? – отпив бодрящего напитка, обрёл былую чёткость мысли Уфимцов и, памятуя, что купец любит короткие шутки, сформулировал. – Нет, Тит Поликарпович, Вы – не генерал: у генералов эполеты золотые. А у Вас – всего лишь карманы.

- И невесть что из этого главнее, - верно истолковал его экспромт Зотов, - Именно оттого-то я к Вам, поручику, и приехал. Итак: мне следует принести из саней портфель с документами, или же Вам на словах будет довольно?

- Суть?

- Какая к… какую суть Вам надо?! – как всегда, внезапно вспыхнул Зотов. – Янгота [23] – вот Вам вся суть! Это всё – моё! Янгота – моя! Какого лешего там опять Асташев с…, - прикрыв глаза и до белизны сжав кулаки, взял себя в руки купец. – Почему я не от Вас, Александр Матвеевич, узнаю, что на мои прииски самозванцами и проходимцами подана заявка? Согласитесь, это очень неправильно…, - ритмично и твёрдо постукивая пудовым кулаком по столу, не сводил золотопромышленник сверлящего взгляда с поручика.

Таковой реакцией купца Уфимцов был вполне удовлетворён: дебют игры, можно считать, выигран вчистую, осталось дожать купца в миттельшпиле, а до эндшпиля уже всё покатится, как по накатанной. Причём – даже с большим, чем это было обговорено с Вяткиным, объёме.

Олицетворяя своим видом саму смиренность и покорность, поручик достал из ящика стола папку и, не разворачивая её, нежно погладил:

- А вот это… это ответ на все Ваши вопросы, уважаемый Тит Поликарпович. Только уговор: не стучите больше своим кулаком по моему столу, хорошо? Он же вон какой красивый…, - откинулся в кресле поручик, любуясь своим столом в стиле Людовика четырнадцатого. - А что я о заявке Вам не сказал – так Вы сами-то где в то время были? А прикащикам Вашим, уж извините, я не доверяю. Посему…, - передвинул он папку от себя к Зотову. - Вот Вам бумаги. Да-да, именно по ней, по Янготе. 

Тит Поликарпович был не из тех людей, что излишне деликатничают: незамедлительно взяв в руки предложенное, он принялся просматривать документы, и с каждым листом его глаза становились всё шире и шире. Поставив рядом с купцом свежую чашку чая и его любимые ржаные сухарики, Уфимцов неслышно удалился из кабинета, по характеру гостя зная, что у того на ознакомление с бумагами уйдёт никак не меньше получаса.

Выйдя в гостиную, поручик поинтересовался у супруги:

- Ну, как?

- Твой ненаглядный дружочек приехал, - сердито буркнула она, не поднимая взора от вышивки. – Натащил всякой грязной дряни со своей охоты. Весь двор в крови извозил, крыльцо загадил….  Когда уж он на свой Алтай-то уедет, Сашенька?!

- Вместе со мной и уедет! – взяла досада поручика. – Неужто ты нам, Катенька, не рада?! А, да ну тебя! – и Уфимцов, хлопнув дверью, вышел на свежий воздух.

На заднем дворе его взору предстала картина, более подходящая для поля боя, нежели чем для городской усадьбы: на снегу были разостланы кроваво-белёсые изнанки шкур, а неподалёку от них, ближе к беседке, с закатанными по локоть рукавами, охотники свежевали ещё тёплые, исходившие паром туши. Особенно ловко этот процесс получался у Порубова: тот, словно бы опытный хирург, резкими и точными движениями полосовал ножом добычу так, что та буквально за считанные секунды распадалась на отдельные куски, словно бы никогда и не быв единым целым организмом. Подойдя к разложенным на снегу кучам свежатины, Уфимцов растерянно спросил у друга:

- Это что?

- Это – мясо, - с окровавленным ножом и перемазанным кровью лицом, приблизился к нему Ефим.

Поручик от подобного зрелища аж немного оторопел: словно бы не с другом разговариваешь, а с разбойником, или татем-кровопийцей: рубаха на волосатой груди расстёгнута, всё в кровище, даже сапоги, а ухмылка… разве что зубы и белеют.

- Вижу, что мясо, - буркнул Уфимцов, отводя взгляд.

- Нет, Саш, это не просто мясо, а – отборное мясо! Поясняю: как и в нашей с тобой золотой промышленности отделяют одни виды руд от других, так и здесь всё расположено раздельно. Вот это, - указал он ножом на окорока, - филейки. На пельмешки, да котлетки, так сказать. Здесь – рёбрышки, грудинка. В третьей куче у нас мяско пожёстче, а тут, - отступил он на шаг, - холодечик у нас будет. Ты же не против холодечка, друг мой? А шкуры я вон тому мужику, что дрова у тебя кладёт, за солёные грибочки выменял. Чего это ты на меня так смотришь?

- Да ничего, - пожал плечами исправник. – Грибы – так грибы. Это явно лучше, чем шкуры.

- То-то и оно! – воткнув нож в телячью ляжку, принялся умываться снегом Порубов. – Во чёрт, весь перепачкался. А грибочки…. И чего мы их с собой из возка не захватили?! Полно же ещё оставалось. Так ведь нет: осетрину с белугой взяли, икры аж три бочонка, а про грибы – забыли! Ничего, уже вечером с грибами будем. И – с пельмешками! Ты как насчёт идеи полепить пельмешек? Только свининки бы ещё. Желательно – парной.

- Свининки? – задумчиво посмотрел на друга поручик. – Это можно. Только забивать сам будешь - как тебе?

- А мне хоть как! Прикажешь – застрелю, а нет – так заколю! – выдернул нож из туши Ефим, делая вид, что колет себя в самое сердце. – Пикнуть не успеет! Пельменей хочу!

- А как же пост?

- На болящих и путешествующих пост не распространяется.

- Тьфу ты! – яростно не хотелось поручику лепить пельмени, но, похоже, последний довод был исчерпан. – Колька, поди сюда!

Денщик Николай Фирсов был прикреплён к Уфимцову почти сразу после присвоения Саше обер-офицерского звания, но на официальной службе он появлялся лишь дважды: в момент нового назначения и, наконец, при подписании откомандировки «для служебной надобности» из Барнаула в Екатеринбург. За прошедшие года бывший алтайский лапотный крестьянин изрядно отъелся, потолстел и обленился, и даже – цивилизовался. Кроме того, ежели Катюша ничего не путает, на шестом десятке нашёл себе в Банной слободе молоденькую вдовушку и вне закона прижил с ней дочку. Катя за столь беспутное поведение просит хорошенько выпороть денщика, но зачем? Пусть порадуется мужик жизни на старости лет. «Любви все возрасты покорны», - как верно подметил Пушкин.  

- Скажи, Коля: наша соседка через дом – Дарья, кажется – до сих пор поросят разводит?

- Так точно, Ваше благородие! Да ещё как, - закрутил денщик носом, принюхиваясь. – Не-а, щас не воняет, а как с той стороны ветер, так у нас не продохнуть! Наказать бы её, Александр Матвеич!

- Наказать – это мысль хорошая, - ухмыльнулся поручик. – Бери вон переднюю ногу, и иди к ней. Скажи, что я ей кланяюсь и, ежели ей надо ещё лосятины, путь гонит сюда хорошую свинку.

- Да с неё за какую-то там паршивую свинью и одной ноги много будет [24] ! – возмутился Колька.

- Ступай, сказал! – прикрикнул на него Уфимцов. – Стой, дурень! Не в таком же виде-то! И нож оставь! Напугаешь же бабу до смерти. Умойся хоть….

Похохатывая, Порубов накинул полушубок:

- Не, твой Колька до бабы бы явно не дошёл, не успел: прямо на улице пристрелили бы. Нога-то словно как человечья, если не присматриваться. Да и сам весь в кровище, к тому же - с ножом. Точно бы пристрелили. Я бы лично пристрелил. А ты?

- От настроения зависит, - меланхолично ответил Уфимцов, провожая взглядом Николая. – Жалко, что Зотов эту образину не видел: то-то бы потешился. Чего лыбишься? Сам-то немногим лучше.

Минут через пять, по-прежнему бурча себе под нос, денщик вернулся, таща за собой на верёвке изо всех сил упирающуюся свинью. Замыкала шествие дородная бабища лет шестидесяти от роду. По всему, визит денщика и нежданный поклон окороком от обер-офицера застал её врасплох, и потому одета она была кое-как: наспех накинув на голову яркий, явно праздничный платок, одев лисью шубейку и обувшись в красные полусапожки, она упустила, что юбка и кофта у неё, мягко говоря, не первой свежести. Не иначе, в свинарнике своём баба возилась.

- Здравствуйте, дорогая соседушка, - свысока кивнул ей Уфимцов. – Как Ваше здравие, любезная Дарья, благополучно ли всё в семействе Вашем?

- Ой, слава Богу, Ваше высокоблагородие Александр Матвеевич! – низко поклонилась она, прижав к груди грязные руки. – Вашими молитвами, батюшка!

- Вот и хорошо. Как вижу, мой подарок Вам пришёлся по нраву, верно? Тогда выбирайте себе, что угодно, в обмен на свинью, - повёл поручик рукой в сторону мяса. – Хорошая свинка. Но скажите… отчего она такая у Вас грязная? Как её колоть-то такую?

- Я её шас ототру, рукавом ототру! – заметалась соседка меж куч мяса и свиньёй, скидывая шубу на снег. – Щас-щас, Александр Матвеич!

- Колька, дай ей металлическую щётку, - распорядился Уфимцов. – И вот ещё что, Дарьюшка: жалуются на Вас. Говорят, что от Ваших свиней всей улице дышать нечем. Непорядок.

Соседка явно растерялась, но чистить свинью не бросила, даже напротив: принялась драить её столь интенсивно, что бедной, приговорённой к казни хрюшке, показалось, видимо, что с неё заживо сдирают кожу, и она, вереща вовсю свою свинячью глотку, принялась отчаянно вырываться. Недолго думая, Порубов схватил топор и обухом ударил её по голове.

- Ефим, ты чего, её уже убил? – возмутился поручик. – А как же кровь?

- Да не, оглушил просто. Кровь мы потом отворим. Скобли дальше, тётка.

Глядя, как соседка, зачем-то ощупав собственную голову, опасливо поглядела на брошенный возле неё топор, Уфимцов миролюбиво продолжил свой монолог:

- Но есть, дорогая моя соседушка, и второй непорядок: в кои-то веки я с далёкого места службы прибыл к своему семейству, и что вижу? Дети мои голодны, щёчки впалые, в чём только душа держится! И оба этих непорядка надо устранять одновременно. Итак, моё решение: ты, Николай, - обратился он к денщику настолько внушительным тоном, что тот вжал голову в плечи, – каждую неделю будешь чистить у нашей дорогой соседки свинарник. А Вы, Дарья, в качестве благодарности станете моим ненаглядным деткам поставлять на стол свежайшую свинину. В итоге и источник дурных запахов будет устранён, и семейство моё сыто. Как считаете, справедливо моё решение?

- Очень даже, - с жаром в глазах пожирала взглядом Дарья денщика. – Мне мужик очень даже нужен! По хозяйству! Как мне одной-то, вдовушке, да со всем управиться?!

- А ты чего молчишь? – обратился поручик к Николаю.

- Не казните, барин! Христом-богом прошу, не казните! – в ужасе озираясь на соседку, повалился поручику в ноги денщик. - За что?!

- А кто, презирая закон Божий и Государев, в Банной слободе направо и налево блудит?! – грозно зарычал на него Уфимцов. – Или скажешь, собака, что не было?! Это же надо было до такой низости опуститься: слуга горного исправника, первого защитника закона, и этот самый закон нарушает! Да под суд тебя за это! На каторгу! Или – чистить свинарник! Выбирай!

Николай, поникнув головой, поднялся с колен:

- Свинарник, Ваше благородие.

- Вот и договорились! – хлопнул поручик в ладоши. – Итак, чтобы не откладывать дела в долгий ящик, да покуда ветер не переменился, ты, Николай, завтра прямо с утра идёшь чистить свинарник. Ясно?

- Так точно, - понуро произнёс денщик.

- Радости в голосе не слышу!

- Так точно! – встав по стойке смирно, гаркнул Колька.

Воодушевившись таковым единодушием, Дарья всплеснула руками:

- И как же я сразу-то не догадалася, баба глупая! Деточки же! Я щас, Ваше высокоблагородие! – бочком заспешила та на выход, выкрикивая. – Я щас вернуся! Молочных поросяточек Вашим деточкам захвачу, и вернуся! Аванец! Щас!

Проводив её взглядом, Уфимцов покачал головой:

- Ты, Ефим, много мяса-то ей не давай. А то такой дай волю – пол-лося упрёт, и не надорвётся. Мужика ей надобно, видите ли! Ладно, друг: я к Зотову, а то уже ждёт, поди.

- Слушай, а чего вы там с ним делаете-то? – поймал его за рукав Порубов. – Или секрет?

- Да нет, не секрет, - насмешливо взглянул на него исправник. – Кое-кто сегодня станет чуточку богаче, вот и весь тебе секрет.

Листъ 106. 

Остановившись перед закрытой дверью собственного кабинета, Уфимцов прислушался: странные какие-то звуки оттуда доносятся, очень уж подозрительные. Словно бы кто-то бумагу рвёт одну за другой. Не на шутку встревожившись, что Зотов таким образом избавляется от плодов его многотрудного творчества, поручик заглянул внутрь и облегчённо выдохнул: оказалось всего лишь, что это Тит Поликарпович, увлёкшись процессом чтения документов, яростно и ритмично грызёт свои любимые сухари. Кашлянув, хозяин тихонько поинтересовался:

- Не помешал?

- Не только не помешали, но ещё и намешали, - загадочно ответил купец. – По крайней мере, я в Вашей мешанине мало чего понял.

- Готов пояснить, - вернулся на своё место за столом Уфимцов. – Спрашивайте, прошу Вас. Что конкретно Вам непонятно?

Купец, с сожалением отложив сухарь, налил себе чаю и задумчиво протянул:

- Как Вы знаете, я судился не один раз, и кое-что в этом деле понимаю. Однако же ни разу подобного бессмысленного крючкотворства, как у Вас, не видел. Что скажете?

- Это оттого, что Вы никогда не занимались подготовительным этапом собственных тяжб.

- Возможно. Но что с того? Где тут у Вас суть? – постучал Зотов ребром ладони по стопке бумаг. – Всё ссылки на какие-то параграфы, статьи, указы. Да знать я их не знаю, и знать не хочу! Да, я вижу, что…, - пошарив пальцем по листу, начал читать он. – «Заявка на землеотвод под рудный золотой прииск общей площадью двести…», так, ага, вот конец предложения, уже на следующем листе: «…в силу вышеизложенных причин является ничтожной и удовлетворена быть не может». Где тут причины, Александр Матвеевич?! Не вижу я их! Одни лишь пунктики, да ссылки на законы! Где здесь суть?! Суть где?

- В законах и суть, - терпеливо ответствовал исправник. – Данная бумага, на которую Вы изволили мне указать, есть ни что иное, как юридический базис для общего разбирательства дела. Без фундамента никакого дела быть не может, верно?

- Допустим, - явно нервничая, ухватил Зотов недогрызенный сухарь и принялся перемалывать его своими железными челюстями.

- Итак: эта бумага – базис, - положил на черновик документа ладонь Уфимцов, говоря размеренным, убедительным тоном. - Именно её первой увидит, когда развернёт дело, Начальник золотых промыслов. К ней по очереди прикладываются все остальные, как-то: предыстория вопроса, ход работ – замечу, противозаконных работ, - затем их документальный итог, и только потом излагается суть правонарушений и указываются виновные. Вы просто ещё не дочитали до тех листов. Далее, здесь у меня не просто претензия, но и ответный шаг, который позволит Вам, и больше никому другому, владеть всеми богатствами Янготы.

- Я тут у Вас что, ночевать должен? – недоверчиво посмотрел на документы купец. – Давайте уж тогда на словах, что ли….

- Охотно. Передайте, пожалуйста, папку мне, а я стану разъяснять, что та или иная бумага означает, и кто должен её подписывать. Начнём?

- С Богом!

- С Богом, - повторил за купцом Уфимцов, и глубоко вдохнул. – Начнём всё-таки с этого, первого листа. Подписывать его должен именно я, как горный исправник, заметивший факт нарушения законности канцелярскими неучами. А может – и взяточниками, как думаете? Шучу-шучу. Итак, это – мой рапорт Начальнику золотых промыслов, в котором я излагаю, что при оформлении землеотвода были нарушены следующие пункты законодательства, - явно наслаждался собой поручик, держа лист на отлёте, словно бы столичный пиит. – По порядку изложения текста стану давать короткие пояснения: параграфа первого седьмого Тома Свода законов Устава горного управления, статья 664-я, касающаяся порядка оформления отвода. В ней указывается, что на место будущего прииска горный чиновник отряжается не иначе, нежели чем за подписом Горного начальника. В Нашем случае – Алтайских заводов. Вместо него откомандировку подписал Начальник 1-го Департамента, который к делам партикулярным и посессионным [25] отношения не имеет.

- Мелочи, отбрешутся, - поморщился Зотов.

- Согласен: мелочи, - даже не думал спорить поручик. – Идём дальше: статья 636-я, которая предписывает правила составления планов и описания отвода. Здесь уже серьёзнее: третий, пятый, шестой, а наипаче – восьмой пункт данной статьи выполнены с непростительными ошибками. Один только восьмой пункт, в котором говорится о натуральных границах отвода и прилегающих к нему землях, чего стоит. Прошу, не торопите меня, Тит Поликарпович, - поднял ладонь исправник, видя, что купец уже начал проявлять все признаки нетерпения. – Дело в том, уважаемый, что отводик-то этот с запада граничит ещё с одним, почти год как существующим. В документах, поданных Асташевым в Горное правление, соседний отвод совершенно не обозначен, более того: в прямое нарушение 46-го параграфа 10-го Тома Свода законов межевых, статья 921-я, а также параграфа 48-го, статьи 239-й, заявитель обязан уведомить об установлении общей границы своего соседа. После чего уже этот самый сосед за счёт заявителя должен прислать на место своих поверенных и понятых, чего сделано не было. Кстати, о понятых: не соблюдён также параграф 19-й, причём – полностью: где хотя бы имена и фамилии понятых? Их что, вообще не было? К тому же, согласно 7-го Тома Законов Устава горного управления, главы второй отделения первого, параграфа 48-го, статьи 239-й и 240-й, - не заглядывая в бумагу, ровно говорил Уфимцов, цитируя на память, - должно было обратиться в Духовное управление, которое «посредством объявления при церквях, извещает, чтобы владельцы, и казённых волостей начальники и поверенные о приезде землемера ведали  и при вступлении оных на их земли, явились для отводов». Кроме того, было необходимо послать письменную повестку всем оным перечисленным. Сиречь – местным гражданским начальникам и частным промышленникам. В противном случае землеотвод будет считаться противузаконным.

- Хорошо, - принялся за новый сухарь Зотов. – Но – неубедительно. Судиться-то можно, но вряд ли выиграешь.

- Опять-таки согласен. Тем паче, что приграничный отвод – Попова, а с ним Вы договариваться об общем споре с Асташевым не станете, верно? Эти двое против Вас, Тит Поликарпович, объединиться только рады будут. И тут мы достаём небьющийся козырь: 10-й Том Свода законов межевых, параграф 3-й, статья 84-я. Вот как она звучит, фрагмент: «Землемер… не имеет права межевать своих собственных земель и принадлежащих его родственникам и свойственникам до четвёртой степени, а равно и тем владельцам, с которыми приказные тяжбы имеет».

- И - что? – насторожился купец. – Да не тяните же!

- Дело в том…, - вздохнул Уфимцов, откладывая бумаги в сторону. – Всё дело в том, что отвод делал горный землемер 13-го класса Зиновий Егорович Романов, а он Асташеву свояк. И не какой-то там, седьмая вода на киселе, а женат аж на родной сестре Ивана Дмитриевича. Выиграем мы это дело. А то ишь, на кривой козе вздумали нас объехать! Не выйдет этого у них, Тит Поликарпович, не выгорит-с.

Купец, улыбаясь, хекнул, удивлённо помотал головой и внезапно посерьёзнел:

- Чего не знал, того не знал. Спасибо за науку, Александр Матвеевич. Однако же…, - оттопырил он недоумённо нижнюю губу. – Выходит, и в моём хозяйстве такие же грешки есть?

- Есть, - кивнул исправник, пожав плечом. – А у кого их нет? Где на всех купцов столько землемеров-то, да чиновников, найти, чтобы те не в родстве были? Здесь-то, на Урале, проще: бери любого немца, и будь спокоен. А на Алтай, да Енисей, в глушь эту несусветную, немцы отчего-то ехать не особо хотят, вот и обходимся тем, что есть. Там, в Сибири, ежели бы все соблюдали закон, то и половины приисков бы не работало. Махнули все рукой на эти законы, да и позабыли про них. Нам с Вами во благо, выходит.

- Ну, хорошо, - поднялся на ноги Зотов и, заложив руки за спину, принялся расхаживать взад-вперёд по кабинету.

С одной стороны, чтобы угадать, о чём размышляет миллионщик, большого ума не требуется, но так кажется только на первый взгляд. Уфимцов за годы знакомства с Зотовым уже многажды убеждался, что купцу порой в голову приходят настолько неординарные идеи, что только диву даёшься. Причем – две трети из этого, казалось бы – безумия – при тщательном рассмотрении оборачивались вполне толковыми и рациональными решениями выхода из сложной ситуации. Поручик, сколько не старался, сам ничего подобного выдумать никогда не мог, и потому ему порой даже казалось, что у купцов не только души, но и  мозги устроены как-то иначе, чем у обычных, нормальных людей. По-волчьи, что ли? 

Вернувшись к самовару, Зотов потёр пальцами виски:

- Покуда свои мысли я попридержу при себе. Слушаю Вас, Александр Матвеевич, дальше. Вы ведь ещё не всё сказали, верно?

- Именно так, Тит Поликарпович, - слегка разочаровался, но одновременно и обрадовался поручик, что Зотов сам не предложил нечто оригинальное. – Однако же для того, чтобы пойти дальше, я должен уточнить персоналии. Действующие лица, словно бы как в спектакле, так сказать. Итак, мы с вами рассмотрели мой монолог, обращённый к начальству. Хорошо. Однако же: чем этот монолог вызван? А вызван он вот этой бумагой, - пару секунд пошелестев листами, достал Уфимцов искомый документ. – Это – рапорт моего подчиненного Ефима Алексеевича Порубова, вот и подпись его, - приподнял он лист, чтобы купцу было лучше видно. – Правда, подписал Ефим это, не читая, но да то дело третье. Из данного рапорта следует, что это не я, а именно он проявил чудеса бдительности. Зачем, спросите? Объясню, всему своё время. К данному рапорту уже приложены опросные листы чиновников, допустивших сей досадный для господина Асташева промах. Они покуда не подписаны и, кроме меня, а теперь – Вас, эти бумаги никто не видел. Ежели дадите «добро» по всему моему раскладу, я обязуюсь их подписать. В итоге мы имеем готовый материал для протеста.

- Допустим, опротестовали мы… то есть – Вы, верно? – сосредоточенно глядя перед собой, спросил Зотов, на что Уфимцов кивнул. – Да, вполне вероятно, что в итоге судебного разбирательства у Асташева с Янготой ничего не получится. Мне-то что с того за интерес? Назавтра после суда тот же Попов или кто другой на его место придёт, так? 

- Абсолютно верно: ничего. Если срочно ничего не сделать, то ничего, кроме траты денег, не выйдет. Однако… быть может, ещё чайку? А то в горле от этих разговоров уже першит, - потянулся поручик к самовару.

- Сидите, я сам, - постучал пальцем по медному боку купец, - на пару кружек ещё хватит, давайте уж допьём. Говорите.

- Итак…, - мысленно пробежал исправник по цепочке своего замысла ещё раз. – После того, как Вы одобряете мой план, Вы подписываете вот эти бумаги, - отцепил он с пару десятков листов снизу папки и положил их перед купцом. – Вернее, не их сами, а их точные копии. Слово в слово, и буковка в буковку. Даты также не переправлять, всё должно быть задним числом. Как я их зарегистрирую в Барнауле – не Ваша забота.

Здесь Уфимцов слегка лукавил: зарегистрировать бумагу задним числом – дело весьма хлопотное и затратное. Гораздо проще заранее зарегистрировать некий документ, сходный по числу, входящему номеру и теме прошения, договорившись, что покуда-де тот будет окончательно правиться и подписываться, положить его «под сукно». Да, именно так: в Барнауле эти документы уже успешно прошли регистрацию, а что текст в них иной – так кто это проверять после замены будет? Когда оригиналы под нужными номерами, вовремя и кому надо поступят, поздно будет уже что-то менять: игра сыграна. И – выиграна: приоритет-то на прииск будет ни у кого другого – у Зотова! Теперь главное – выиграть свою игру, а посему продолжим:

- Более того: там всё продумано до мелочей, с уведомлениями, просьбами и Вашим личным указанием Вашим же прикащикам выделить пятьсот рублей на нужды Барнаульской епархии.

- Это-то зачем?! – скорее удивился, чем возмутился, Зотов.

- Так надо. Я уже договорился.

- Хорошее дельце! – всплеснул руками купец. – Без меня меня женили! Чего ещё Вы там за меня наобещали, Александр Матвеевич?!

- Установку новых межевых знаков, найм нужного землемера, подбор чиновников и, главное – очень ответственного ответственного.

- А масло масленое не обещали?! – побагровел Зотов.

- Чего не было, того не было, - ставил точку в миттельшпиле поручик. – Золотое золото – обещал, а масляного масла – нет.

«Тик…так, тик…так», - размеренно твердили своё вечное заклинание напольные часы, Уфимцову же порой чудилось «Не…так, не…так». Но, если выдохнуть и задержать дыхание, то можно расслышать и иное: «Всё…так, всё…так». Что же из этого – правда? Или часы на то и часы, чтобы врать? Ведь судя по ним, всего лишь минута прошла, как речь зашла о золоте, а по ощущениям, по сердцу – все десять, а то и полчаса. Кто же правее – часы, или же сердце? Что главнее, важнее – холодный расчёт или чутьё сердца? Очень сложный вопрос, учитывая особенности характера визави. Зотов вполне может наплевать как на разум, так и на сердце. Ежели Саша правильно рассчитал, и верно прочувствовал, понял и принял Зотова, то купец вот-вот должен дрогнуть. Коли же нет… тогда лёгкого эндшпиля не жди. А на пат мы, увы, не согласны: не взыщи, Тит Поликарпович, но придётся отдавать прииск кому другому, пощедрее и порешительней. Но об этом мы рассказывать ни в коем случае не станем, а будем держаться прежней линии. Разумеется, со всеми её возможными вариантами.

- Давайте-ка по улке пройдёмся, - поднялся из-за стола Зотов. – А то, боюсь, наговорю сейчас грубостей. Заодним проверим, как там Пантелей. Да и целковый ему за дрова отдать тоже когда-то надо.

- Папку брать? – с готовностью облачась, кивнул на стол поручик.

- Не стоит. Там снег идёт, вдруг чернила поплывут. Лучше на словах. Всё, идёмте! – притопнув сапогами, решительно направился купец к выходу.

Выйдя вслед за Зотовым на двор, Уфимцов оказался словно бы в гостях: право же слово, смешная и нелепая это ситуация, когда ты, выйдя из своего дома, враз оказываешься и на собственной земле, и словно бы на почтовой станции, заполненной совершенно чужими людьми. И пускай они даже тебе знакомы – но! – каждый занимается своим делом, а ты, хозяин, словно бы и не при чём. Но даже не это досадно и невразумительно, а то, что каждый сам по себе и, судя по хорошему настроению и початой бутылке на завалинке, отнюдь в нём, начальнике и хозяине, не нуждается. Даже денщик, и тот, объединившись с дрововозом, посмеиваясь, колдует над шкурами, а на своего хозяина – никакого внимания, словно бы тот пустое место. Да и Порубов тоже хорош: ну, заколол ты хрюшку, разделываешь её, однако зачем при этом с дурой-соседкой лясы точить? О чем можно с этой Дарьей разговаривать? О свиньях, что ли?

- Пантелей! Пантелей, образина ты волосатая!  - скользнув негодующим взором по водке, зычно прикрикнул на мужика купец-старообрядец. – Ты чего до конца все дрова не доложил, рабия кровь?! Хорош лясы точить, работай! Отрабатывай, пёс, свой целковый! «Делеса яко плод, речи же яко листвие»! Бегом работать!

Мужичок, мигом позабыв и про Николая, и про кожи, тут же принялся, как угорелый, метаться между своими розвальнями и поленницей, то и дело кланяясь и приговаривая «Я быстренько-быстренько! Ровненько-ровненько! Как приказали-с, Тит Поликарпович»! Однако даже это услужливое «быстренько-ровненько» не развеселило поручика, ему стало лишь обиднее: вновь вспоминают лишь купца, а он нём самом – ни словечка. Чтобы не расстраивать себя и дальше, он обратился к гостю:

- Вы же, Тит Поликарпович, хотели было по улице прогуляться, верно? Давайте, вон, через двор задами на Тихвинскую [26] выйдем: она не так дровнями разбита, как Успенка. Поглаже будет. Да и потише там, разговаривать удобнее.

Выйдя на почти безлюдную и хорошо накатанную Тихвинскую, попутчики минуты с две пребывали в полном молчании, впуская в души воцарившееся вместе с начавшимся пушистым снегом, благолепие. Верно, из-за него даже фабричный гул с плотины стал не так слышен, да и суматошные крики зазывал с Хлебного [27] и Дровяного рынков словно бы увязли в белёсой и мягкой пелене. А как враз посвежело-то в воздухе, свежим ветерком повеяло! Будто бы не по смрадному городу идёшь, а по далёкой, Богом позабытой, деревеньке. Разве что там, в деревне, таких шикарных домов ты ни в жизнь не встретишь, даже если деревня та – старообрядческая. Нет, конечно же, у тех домины тоже дай Бог каждому, но отчего в них такие узкие, словно бойницы, окна?! Угрюмо как-то выглядят староверческие поселения, негостеприимно. И тут Уфимцов поймал себя на мысли, что и у него самого с родителями тоже когда-то была именно такая неприступная, словно крепость, изба, да и не он ли сам гордился девять лет назад, что у них в скиту всё так крепко и основательно? Не он ли невольно злорадствовал, подглядывая из кустов, как солдаты тщетно пытаются бревном выбить двери пылающего молельного дома? Ох, и как же давно это было-то, Господи…. И – как страшно и безнадёжно.

- Что ж, я подумал, и решил, что Ваше предложение не может быть признанным несостоятельным лишь по той причине, что оно заставляет меня излишне нервничать, - неслышно ступая по белоснежному ковру, молвил Зотов. – Прошу Вас, Александр Матвеевич, продолжайте разворачивать свою мысль. 

С сожалением расставаясь с радостным покоем души, Уфимцов выдохнул, ещё мгновение полюбовался тающим облачком пара, вырвавшимся из его уст и, едва вздохнув, сморщился в досаде:

- Фу, ты! Ветер переменился, что ли? Фу! Никак, Дарьин свинарник воняет! Пойдёмте-ка обратно к Сибирскому, Тит Поликарпович!

- И вправду, здесь, на Покровке [28] как-то слишком, - замахал перед носом ладонью купец, поворачивая обратно. – Верно говорят: чем ближе к начальству, тем шибче воняет. Хе!

Лишь только вернувшись к ограде заднего двора Уфимцовых, собеседники наконец вздохнули полной грудью. С явным отвращением обернувшись назад, поручик помотал головой:

- Не врал Колька: вонь и вправду несказанная. И как это я раньше её не чуял? С Рождества ведь здесь, а не чувствовал. Или это Борей так враз подул?

Зотов, послюнявив большой палец, поднял его вверх:

- Вы правы, Александр Матвеевич: северный. Вернее – северо-восточный. Теперь жди холодов. Видите, как на севере небо проясняется? Да и подуло…, - запахнулся он поплотнее в шубу, поглядывая на поручика. – Лучше бы, конечно, домой пойти, но ещё лучше…, - усмехнулся купец. – одним словом: покуда Вы мне всё не объясните, в тепло не возвращаемся.

- Как Вам будет угодно, Тит Поликарпович, - с лёгкостью согласился Уфимцов, радуясь, что перед выходом из дома, раздумывая, одевать или же не одевать шапку, выбрал первое. – Мы с Вами остановились на том, что кому-то достаётся очень ответственный ответственный, а кому-то – злато золотое, верно? Итак, продолжаю свою мысль: этот самый «ответственный» - отец нашего общего знакомого Ефима Порубова, отставной чиновник средней руки Алексей Ефимович Порубов. Заведено так у них всё в роду, чтобы наоборот, - пояснил исправник. – То Ефим Алексеевич – отец, то Алексей Ефимович. Четвёртое поколение уже. Дурная идея, не находите? Впрочем, не о них речь, а о золоте, - поспешил поручик вернуться к теме разговора. – Станем называть их «Старший» и «Младший», Вы не возражаете?

- Нет! – с явным неудовольствием поглядел Зотов сперва на небеса, а затем и на исправника. – Суть прошу!

«Ишь ты, «суть» купчине подавай, - с самой дружелюбной улыбкой склонил голову в полупоклоне Уфимцов. – Это у тебя, Тит Поликарпович, «суть» будет, а нам – сущие огрызки».

- Как угодно. Краткость – сестра таланта. Однако же совсем коротко не получится, - невесть что толкало Уфимцова испытывать терпение собеседника. – Но постараюсь: наш с Вами Младший покуда никуда не годен, и может быть использован только вслепую. С другой же стороны – надёжен, как банковский вклад: и не украдёт, и не разболтает. Старший куда как двуличнее, но в хорошем смысле слова: в одиночку красть трусит, с дураками не крадёт, а об умных промолчит.

- Это Вы к чему? – поднял бровь купец.

- Я предупреждал, Тит Поликарпович: это – спектакль. Пиеса, понимаете? А в каждой пиесе в самом начале делается краткая характеристика героев. Теперь предлагаю перейти к сценарию: как я уже упоминал, изначальным документом является рапорт Младшего. Он основывается на промахах Асташева, верно?

- Дальше.

- Если Вы одобрите мой план, то далее следует вот что: как только мой пакет документов с опротестованием поступает на стол к Начальнику золотых промыслов, тот обязан передать бумаги в суд. Тем самым заявка Асташева попадает в разряд нерешённых дел, и откладывается на неопределённый срок. Она как бы есть, и её вроде бы и нет. Юридического веса она не имеет, понимаете?

- Ну, да, - с неким сомнением в голосе проговорил Зотов.

- Тем временем, с негласной помощью Вашего покорного слуги, - вновь склонил голову поручик, - а также ещё более покорного слуги Старшего, в Барнаул на тот же самый прииск поступает следующая официальная заявка, уже за Вашим, и нужного чиновника, подписом. Сию заявку будет заверять Младший. Как Вы видите, нигде родственного совмещения интересов мы не наблюдаем, да и я с Вами лично якобы не в деле. Старший у нас и вовсе покуда нигде не фигурирует. А хлопотать на Янготе он будет сугубо из собственных коммерческих соображений: ему к востоку от Вашего, Тит Поликарпович, малый участочек берега приглянулся.

Купец с нескрываемым изумлением посмотрел на Уфимцова:

- Вы же говорили, что Янгота вся моя будет!

- Придётся малой толикой поделиться. Всё равно же Вам более, чем одну квадратную версту, по закону не положено, так? – старался не отводить уверенного взгляда от глаз собеседника исправник. – Или же Вам, Тит Поликарпович, покажется слаще, когда сосед справа окажется конкурентом? Пусть будет Старший, не пожалеете. А Вы чуть дальше, через его отвод, или же на противоположной стороне реки, себе ещё один участок возьмёте, чем плохо?

- Тем плохо, что там золота нет!

- Покуда нет, - поспешил возразить поручик. – Плохо искали. Я знаю, так бывает. По своему – увы, небогатому - опыту разведок знаю: передо мной на Талице не только новичок Рейнгольд искал, но и сам Иван Авдеев, что сейчас где-то в Германии. 

- Пишет? – зная дружбу Уфимцова с Иваном Васильевичем, счёл нужным поинтересоваться купец.

- Где-то с месяц назад запоздало поздравил с праздником Покрова. Привык за три года в Европе, видать, что письма там за неделю приходят, - усмехнулся поручик, - Теперь жду от него письма на Рождество. Кстати, он в этом году обещал вернуться. Вот бы к нам, на Енисей, его направили!

- Такого направишь, кажется, - хмыкнул Зотов. – Как приедет, сразу же капитана получит, верно. Пропал для нас Авдеев. Да и что с того, если подумать? Да, инженер он превосходный, каких ещё поискать, к тому же – химик, но сочувствовать он совершенно не умеет.

Зная, что под словом «сочувствовать» купец понимает ни что иное, как способность работать за взятки, поручик был вынужден согласиться: Ваня и на самом деле из той благородной породы людей, для которых звон монеты – всего лишь звон, а шелест купюр – всего лишь шелест. На редкость честный человек Авдеев, и осознание того, что у тебя есть такой замечательный друг, вопреки всему, отчего-то греет душу. Но оно явно лишнее: с такими людьми, как Зотов, быть честным нельзя. Надо бороться за свой кусок хлеба до последнего, иначе… иначе превратишься в Порубова. Причём – младшего.

- Да, он уже другого поля ягода, - отчасти согласился с Зотовым исправник, лелея мечту, что он-то сумеет рано или поздно договориться с Ваней о настоящем большом деле. – Но да мы отвлеклись. Как я уже сказал, Старший намерен нынешней зимой столбить свой участок. Ежели Вы согласны, то и тот прииск, который покуда числится заявочным от Асташева, он ограничивает по-новой, уже с Вашими межевыми знаками. Переклеймит [29] старые, вот и всё. Причём – в полном соответствии с законодательством. Нужные инструкции ему я уже дал.

Искоса бросив взгляд на собеседника и убедившись, что особого неудовольствия тот покуда не проявляет, поручик продолжил:

- Далее, после нового клеймения столбов и перекладки закладных камней, подписанная Вами заявка со всеми необходимыми документами поступает в Горную канцелярию, но только после того, как туда на оспариваемый мною, как горным исправником, прииск, до решения суда с Асташевым налагается арест. Причём – в тот же самый день, чтобы не пропустить вперёд конкурентов: у тех тоже среди нашего брата свои люди есть. В итоге Ваша заявка имеет приоритет, и всё золото с этого прииска достаётся именно Вам. После того, как мы выиграем суд, разумеется. Если у Вас остались вопросы, прошу, задавайте.

Задумчиво постучав сапогом о сапог, купец кхекнул:

- Холодает…. Ноги совсем застыли. В валенках надо было к Вам приезжать, Александр Матвеевич. Давайте-ка до Сибирки пройдёмся. Авось, хоть чуток, да согреемся.

Остановившись на углу Тихвинской с Сибирским проспектом, Зотов резкими взмахами руки отряхнул от снега свою пышную шевелюру, и подмигнул Уфимцову:

- А если я откажусь, Александр Матвеевич? Нет, говорите-то Вы всё гладко, но моё чутьё не обманешь: таите Вы что-то от меня. Разумеется, Вы – человек благородный, не мне, убогому, чета, но…. Не люблю я тревогу в сердце, уж не обессудьте. Да и в человеческую бескорыстность – не Вашу лично, прошу понять – я, увы, давно уже не верю. Есть у меня к Вам вопросы, есть. К примеру, ежели Вы столь уверены в выигрыше сего дела, то отчего не заберёте Янготу себе? Через того же Старшего, к примеру, или ещё кого?

- Кишка тонка, - не раздумывая, честно признался поручик. – Один суд с Асташевым отнимет тысяч двести, как минимум. Нет, даже больше: едва только Иван Дмитриевич прознает, что имеет дело всего лишь с поручиком, да Порубовыми, он будет разорять нас до последнего. Для такого дела ему и миллиона будет не жалко. Особенно учитывая, что он уже давно на меня зуб наточил. Мне же даже толики таких денег взять негде: старообрядцы, не желая ссориться с Вами, Тит Поликарпович, в ссуде мне откажут, а в банке я смогу получить кредита лишь тысяч на сто, заложив всё моё имущество. Этого, сами понимаете, мало. Как результат, я буду вынужден позабыть об осторожности, и принимать подношения от случайных людей, на чём и погорю. Асташев обязательно устроит для меня западню, даже не сомневаюсь в этом. Затем прибавим к этому расходы на первый сезон: около двадцати тысяч рублей серебром уйдёт на авансы рабочим, постройку жилья, закупку провианта и инструментов, найм штейгеров и мастеровых. Это ежели на оба – Ваш и порубовский, считать. Впрочем, к чему я Вам это рассказываю? Вы и сами это в лучшем виде знаете. Кстати: возможно, я опережаю Ваш очередной вопрос, но сразу отвечу и на него, раз уж речь зашла о деньгах и Порубове, который Старший. Да и Младший тоже никуда не денется, как золотишка папашиного понюхает. Они будут служить Вам, Тит Поликарпович, верой и правдой, и вот почему: Старшему для разработки землеотвода ассигнования позарез нужны. Взаймы, разумеется. Да-да, тех самых десяти, а с учётом Вашего прииска – и двадцати тысяч рублей ему и не хватает. А также – людишек бы ему знающих подкинуть, как думаете? Охраны крепкой, чтобы из старообрядцев, а? О кандальничках же, как для Вас, так и для него, я побеспокоюсь, не извольте сомневаться. Двойная выгода же, честное слово: объединённый караул любой бунт подавит, да и контроля над выработкой золота больше. Как думаете?

Развернувшись на каблуках, Зотов размеренно пошагал с проспекта обратно, в сторону дома поручика. Но не пройдя и пяти шагов, он вновь встал, с лёгкой улыбочкой поглядывая на Уфимцова:

- Пожалуй, даже могу за Вас ответить и на два последующих своих вопроса: «Коней на переправе не меняют», и «Старый друг лучше новых двух», верно?

- Абсолютно верно, Тит Поликарпович. Ваша школа, кстати: «крепко стоящий на ногах цинизм куда как лучше парящего в небесах идеализма». Ваша же фраза, если я не ошибаюсь?

- Да? – удивился купец. – Нет, похоже на меня, разумеется, но когда я это говорил?

- Два года назад в Благовещенье, на приёме у Степана Петровича Татаринова. Мы ещё тогда перспективы разработок Минусинского округа обсуждали, припоминаете? Вернее, с генералом в основном Вы разговаривали, а я лишь поддакивал.

- Не скромничайте уж, не люблю излишне скромных. Не приводит это к добру, - словно бы осердясь, взялся купец за верх калитки, и покачал хлипкую ограду заднего двора Уфимцовых из стороны в сторону. – Вот и здесь у Вас то же самое…. Поверьте моему опыту, уважаемый: скромный человек склонен в своей скромности доходить до крайностей. Унижая себя в глазах других, величия достигнет лишь блаженный. Вы, Александр Матвеевич, ведь не из них, верно?

- Куда ж мне до этих, Богом просветленных, - не понимая до конца смысла слов Зотова, пробормотал Уфимцов.

Тит Поликарпович, с укоризной смерив взором поручика от сапог до бровей, прицокнул:

- Ох уж мне эти новомодные романтизмы…. Ни тама мы, и не тута. Негоже так вести себя, несолидно. Не обижайтесь, это я Вам, как старший по возрасту, говорю. А кто Вам ещё об этом скажет? Одни Вас боятся, другие – любят, третьим же Вы надобны лишь как… постоялый двор на ночь, что ли? Лишь я один и способен Вам открыть глаза на правду, как она есть. Хотите совет?

Уфимцов в раздумье закусил губу, чувствуя, что купец во многом прав, разделяя его близких и знакомых на три категории. Да, так оно и есть: кругом сплошное недопонимание. Любовь – слепа; у страха глаза велики, а упомянутый «постоялый двор», то есть – служба, все вкупе суть одно лишь заблуждение, и ничего больше. Нет больше у Саши советчиков и учителей, и с этим надо считаться. Всё сам. Вон, даже Вяткин, и тот перестал его любить, как ученика (тьфу ты, опять «любить»!), и относится к нему, словно бы как к некоему «Станционному смотрителю». То есть – хоть и с участием, но всё же отстранённо, издалека. Разве что вместо прелестной Дуняши – крёстная Наташа, вот и вся ему разница.

- Всякий совет ценен. Ваш же - втройне, - зябко поёжился от северного ветра Уфимцов.

- Втройне, говорите? Тогда вот Вам весь мой совет, - с такой силой принялся купец раскачивать заборчик, что затрещали подгнившие опорные столбы, а вскоре и повалилась наземь часть ограды. – Нельзя так, Александр Матвеевич! Не жалейте себя, и никогда не сомневайтесь! Свято блюдите свой статус, и Вас станут уважать и бояться! Ненавидеть и считаться! К чё…, - поперхнулся словом Зотов. – Не надо богохульствовать, не стоит. Поймите, Александр Матвеевич: Вам уже давно не до сантиментов. И – не до любви. Себя любить позволяйте, но сами даже и не смейте. Впрочем, семьи это не касается: семья – это самое священное под небесами.

Исправник, с трудом сохраняя задумчиво-спокойный вид, недоумевал: и чего это так вдруг на Зотова нашло? Забор, вон, поломал. Со злости или со смыслом? Был бы пьяным – пустое; назавтра бы посмеялись, и всё, а здесь…. Или же тот по вопросу о Янготе сдался окончательно, но только покуда стыдится признаться в этом? Ладно, ждать – не догонять, можно и потерпеть.

- Всякая ограда имеет две стороны: наружную и внутреннюю, - глядя мимо Зотова, заметил Уфимцов. – Вот Вы разрушили её, и что в итоге? Извне ко мне в усадьбу всё равно никто не зайдёт, не посмеет, а вот собака моя может и убежать. Покусает ещё кого прохожего, а я потом отвечай. Что Вы хотели этим сказать, Тит Поликарпович?

- А то, что ограда – это статус! Незыблемый! Двусторонний и нерушимый! Изнутри и извне! Везде! Не терплю неопределённостей! – вновь ухватился купец за калитку и, судя по яростному выражению лица, выдрал бы и её, но вдруг опустил руки, покачивая головой. – За разрушения прощения не прошу, знаю: Вы даже не сердитесь. Итак, что я хотел сказать-то? На мой взгляд, Ваш забор суть то же самое, словно бы Вы явились на службу небритым или же в грязном мундире. Положение обязывает, Александр Матвеевич. С какой целью Вы так прячетесь в тень, зачем?! Вам же завидовать должны, отчего же у Вас здесь всё такое невзрачное? Неужто на каменный второй этаж Вам денег не хватило? А?

- Не люблю в камне спать, - вслед за купцом посмотрел на свой дом поручик. – В дереве и дышится, и мечтается лучше.

- Вот это – хорошо! – рассмеялся Зотов. – В дереве и на самом деле спать лучше. Привыкаешь, что ли? Всё-всё! – примирительно поднял он ладони. – Неудачная шутка. Я же к чему разговор завёл-то? Довольно Вам жить, как простой мещанин, пора остепениться, обрести основательность и солидность не только внутри, но и снаружи. К примеру, отчего Вы подаренные мною перстни не надеваете? – выставил перед собою купец руку, любуясь переливами драгоценных камней на пальцах. - Да на один такой взглянешь, сразу поймёшь, что не с просто чиновником, но с лицом, облечённым большой властью, дело имеешь. А часы? Зачем Вы своими старыми пользуетесь? Нет, не понимаю…, -  убрал руку в карман Зотов, качая головой. – Жизнь только раз даётся, Александр Матвеевич. К чему себе отказывать в удовольствиях? Там, на Небесах, - взглянул купец в хмурое уральское небо, - таких удовольствий явно не будет. Так-то….

Поручик хотел было возразить, что Небеса ещё заслужить надо, но смолчал, здраво рассудив, что и гостя обижать ни к чему, да и ответ можно подобрать понагляднее. Отчего бы не ответить на вопрос вопросом?

- Вы, Тит Поликарпович, Якова Шеляпина [30] хорошо помните? – поинтересовался исправник.

- Этого аспида?! – мигом побагровел Зотов, сверкая глазами почище бриллиантов на своём кулаке. – Задушил бы! Собственными руками задушил, коли бы тот мне попался! Подлее душонки не видал, а сколько было гонору! Со всех ведь, подонок, брал: и с истцов, и с ответчиков, одновременно! Все знали, но давали, а куда денешься? Не дашь – точно проиграешь, а так хоть надежда какая…. Кого другого, попроще и без больших связей, давно бы на каторгу отправили за такие махинации, а этого – на пенсию! Ишь ты! Кстати, а к чему Вы это спросили, Александр Матвеевич?

- Не хочу я, чтобы меня кто-то душил, - улыбнулся Уфимцов. – Уж лучше я без статуса, да без гонору обойдусь, потихоньку. Курочка, она по зёрнышку клюёт, да сыта бывает, верно? Надеюсь, я исчерпывающе ответил?

Купец толи с грустью, толи с осуждением взглянул в глаза поручика:

- Да уж, с Вами только кашу и варить. И не обрыдла Вам, Александр Матвеевич, эта пресная кашка?

- Почему это - только кашу? К примеру, сегодня мы будем пельмешки кушать. Хотите отведать пельмешков, Тит Поликарпович? Правда, их ещё лепить надо….

- Пельмешки? Лепить? – азартно потёр ладони купец. – Тысячу лет не лепил пельмешки! Решено: покуда у Вас пельменей до отвала не наемся, домой не поеду! Идёмте лепить! – решительно отворил он калитку.

- А дело по Янготе? Как мне быть с бумагами? – уже в спину гостю растерянно спросил Уфимцов, желая непременно сегодня же добиться ответа. – Время же не терпит, Тит Поликарпович!

-  Дело? - полуобернулся к нему Зотов. – Ах, дело…. Странно: я полагал, что Вы давно уже всё поняли. Одним словом, завтра все Ваши бумаги перепишут, как надо, а к вечеру привезут Вам обратно. И – отправляйте их на Алтай. Моё слово! «Барыня, барыня! Барыня-сударыня»! – заголосил он на весь двор озорную частушку. – «Кака барыня не будь - всё равно её…»! Чего её, Александр Матвеевич? – смеясь, обнял за плечо Уфимцова купец.

- Чуть-чуть, - осторожно посмеиваясь, кивнул поручик.

- Не, так не пойдёт! – помотал Зотов головой и, прищурив один глаз, вновь грянул. – Бедная барыня! Барыня-сударыня! Всех подолгу, ей – чуть-чуть, так в Расее не…! А на это что скажете, друг мой?

- Не живут, - нашёлся поручик.

- Да ну Вас! – разочарованно отпустил плечо исправника Зотов. – Никакого куражу! Но да ничего, ещё не вечер. Сейчас Вашего Порубова за шампанским пошлём, ещё и не такое у меня запоёте!