Секретное дело. Гл. 7.

6. Когда падают звёзды.

Листъ 83.

Видать, сущую правду говорит присказка, что человеку в сем подлунном мире свойственно лишь предполагать, располагает всем один только Господь. Возможно, Всевышнему пришёлся не по нраву разговор Верходанова со свечою, или же Он внял мольбам Уфимцова, который страшился Алтая пуще огня, однако первого мая новый Главный Начальник горных заводов хребта Уральского Владимир Андреевич Глинка дал приказание Начальнику Екатеринбургских заводов отправить на разведки в леса четыре поисковые и две геогностические партии. И одной из этих партий было предписано руководить именно мелкому канцелярскому чиновнику Александру Уфимцову, к немалому удивлению сослуживцев и его самого.

Разумеется, первым делом за разъяснениями копиист направился к Вяткину. Положив ему на стол предписание, он без обиняков спросил:

- Ваша работа, Иван Егорович?

- Моя, - даже не думал запираться секретарь. – Скажу даже больше: ювелирная работа, любезный мой Александр Матвеевич, шедевр!

- И чем же это? Не понял, простите, - недоверчиво покосился на документ копиист.

- Сколько раз тебе повторять, Саша: бумаги нужно читать со всей внимательностью. Не хватать вершки, а к каждому слову, каждой буковке присматриваться. Вот что ты из этого предписания уяснил, скажи мне, - насмешливо прищурился Вяткин. – Подозреваю, что едва только ты увидел  своё имя, то первым делом со страхом подумал, что тебя невесть куда отсылают аж до поздней осени, испугался будущей своей ответственности, да о дочке вздохнул, так? Ох, и дурной же ты… Лучше смотри: что перед твоей фамилией указано? Горному чиновнику четырнадцатого класса, верно? А кем ты был до этого письма, ну?

Взглянув в насмешливые глаза учителя, Уфимцов повернул к себе бумагу и с изумлением убедился в его правоте.

- Как же так? Я же – всего лишь унтер-шихтмейстер второго класса, при чём здесь четырнадцатый класс? Ошибка, верно…. 

- Отнюдь. «Так будут последние первыми, и первые последними, ибо…». Ты же наизусть знаешь Писание, что «ибо»?

- «Ибо много званых, а мало избранных [1] », - по-прежнему недоумевал по поводу класса юноша. – Я что, уже не «унтер», а настоящий шихтмейстер?! Да нет, это невозможно….

- Позволю себе перефразировать старика Тертуллиана: невозможно, потому как не соответствует действительности, - кивнул секретарь. – Отныне ты – чиновник четырнадцатого класса, личный дворянин, но не шихтмейстер, а подпоручик. Почти…, - самодовольно хохотнул Вяткин. – Новый Начальник, как увидел звание «унтер-шихтмейстер» - без указания второго класса, разумеется – так сразу гневаться начал. Отчего, говорит, у вас здесь все чины до сих пор не согласно штата Корпуса Горных Инженеров числятся?! Всех срочно переписать! А ежели этот Уфимцов так достоин, чтобы его назначить начальником партии, почему он унтер, а не подпоручик?! Так что ушло предписание о твоём назначении в Петербург, уже три дня как ушло-с. Из лесов вернёшься, и смело темляк на шпагу [2] цепляй. Чего, всё ещё не рад?

- Да нет, премного благодарен, Иван Егорович. Сердечно. Прошу простить. Надо, значит – надо.

- Надо, - протянул Вяткин, потирая руки. – Очень надо. Не мне – тебе, Саша. Здесь ты всех на своём стуле не пересидишь, учёностью никого не изумишь, а должность начальника партии в твой формуляр впишется. И это ого-го какой плюс для карьеры. А коли ты ещё и золотишко в лесах да болотах разведаешь – то и вовсе на коне окажешься. Кого тебе дадут в штейгеры, не ведаю, но подозреваю, что самого завалящего: твои будущие коллеги по разведкам Рейнке, Колобов и Фелькнер, как более опытные, уже давно имеют своих надёжных рудоищиков, которым одним и доверяют. Увы, но не в моей власти тебе выделить хорошего штейгера, они все при деле.

- Я понимаю, - грустно покивал юноша.

- Тебя что, настолько заботит твоя семья, что ты совсем невесел? Так я же за ними присмотрю: как за крёстной, да не посмотреть? То мне, старику, только в радость. Или же тебя, Саша, ещё что-то заботит? Твоя нынешняя функция курьера? Так ведь перерос ты её уже, Сашенька, теперь этой дурью пускай Костя Брусницын сызнова занимается. Всё одно ему до тебя уже далеко, а вот ты…. Не знаю даже, - забарабанил он пальцами по столу. – Что-то в последние дни хлопотать за тебя больно навязчиво стали, к чему бы это? Покуда не понимаю, но непременно выясню. Или, может, сам расскажешь, что у тебя там со старообрядцами произошло? Чего плечами пожимаешь? Ой, неспроста это…, - цыкнув, помотал в радумье головой секретарь. – Ты бы уж с ними поаккуратней, опасный это народец. Хоть и в опале они у Государя, а всё равно в силе, и силе страшной. Да ты и сам это знаешь: не только ж тебе одному подарки к праздникам [3] -то делаются. У них все куплены.

- И Вы тоже, Иван Егорович? Простите за….

- Да ничего, правильный вопрос. Отвечаю: я также принимаю подарки, когда они от чистого сердца. За корысть – отвергаю.

- А по дружбе?

- А с друга я и последнюю рубаху сниму! – вдруг рыкнул Вяткин. – Чего глупости-то спрашиваешь?! Не маленький уже, чай, цельный подпоручик! Пора уже и язык за зубами держать! Сам про кержаков – молчок, а у собственного учителя душу вынуть готов. Всё, определили тебя ехать на Талицу, вот и скатертью дорога! Да, и сегодня же проведай своего заслуженного тестя, - смягчил тон секретарь. – Может, присоветует кого, кто те места ведает. А то ещё заблудишься.

- Благодарю, Иван Егорович, - забрав с секретарского стола предписание, стыдливо потупился Уфимцов. – Я был неправ, каюсь. Непременно съезжу. Сегодня же. Но… неужто мы до зимы прощаемся?

Перед отъездом в Берёзовский завод юноша, даже не пытаясь выведать у поручика Рейнгольда итоги его разведок в тридцать пятом году, справедливо ожидая услышать, что ему, как любимчику Вяткина, ответом станут лишь насмешки и косые взгляды в спину, направился в горный архив. Там он затребовал все дела по поискам золота на Большой и Малой Талице [4] , включая шнуровые книги финансовых отчётов и черновые карты местности. В итоге бумаг ему выдали не слишком много, но и не сказать, чтобы поднимать в свой кабинет на второй этаж целый пуд документов, который при каждом твоём шаге так и норовит развалиться, представлялось лёгким делом.

Не обращая внимания на ехидные, однако не лишённые зависти, подначивания сослуживцев, новоявленный начальник партии с головой ушёл в изучение бумаг. Как водится, начал он с конца клубка, а именно – с итогового отчёта, тогда ещё подпоручика, Рейнгольда, Начальнику Золотых промыслов. Итак, в тридцать пятом году на пятачке земли площадью чуть более десяти квадратных вёрст оказалось аж четыре золотых проявления, по мощности залегания драгоценного слоя достаточных для организации в том месте летнего промысла. Разумеется, на следующий – а по отношению к сегодняшнему дню – уже прошедший, год, месторождения были полностью выработаны рудокопами под руководством поручика Авдеева, и оттого горное начальство задалось целью отыскать поблизости новые выходы золота на поверхность. Вполне даже разумно: покуда оставшиеся от прошлых двух сезонов строения для рабочих и промывален не сгнили, надо попробовать использовать их ещё раз.

Вот только как? Нет, то, что в них можно разместить поисковую партию – это просто замечательно, однако остаётся главный вопрос – где, собственно говоря, искать, когда вокруг уже всё обыскано?! Ведь ежели там что-то и осталось окрест, то это только лишь трясина. Стоит только взглянуть на схему расположения приисков, как становится ясно: те места, где можно было копать без построения капитальной водоотливной штольни, уже разработаны проклятым педантом Рейнгольдом. Вот и копал бы себе золото у себя на Рейне [5] , чего на нашу Талицу-то было лезть?! Куда ни посмотри на планы – либо река, либо непролазное болото [6] . А золота, однако ж, немчина отыскал неплохо…. И это значит, что под реками и прочим неудобьем оно тоже есть, и не быть его там просто не может. Как говорится, близок локоть, да не укусишь.

Ещё где-то около двух часов потратив на изучение шнуровых книг и не найдя там ничего для себя нового, а для Рейнгольда – фальшивого, поддельного, Уфимцов собрал карты и поехал на поклон к тестю.

Листъ 84.        

По прибытии на место грядущих поисков Уфимцов ужаснулся представшей перед ним картине: повсюду, даже в стоящих на взгорке рабочих и жилых постройках, стояла вешняя вода. Причём, судя по мокрым брёвнам, недавно она здесь была ещё на добрый аршин выше, и теперь остаётся только надеяться, что со временем её уровень будет падать и дальше. Хотя эта надежда весьма призрачна: похоже, что за два предыдущих весенне-осенних сезона рабочие, дабы согреться по ночам, вырубили в округе почти все деревья. А деревья, как перед отъездом назидательно твердил тесть, суть первые потребители воды. «Ни единого деревца не руби без особенной нужды, Александр Матвеевич», - твердил. – «Без них и твои ширфы [7] все затопит, и рабочие мокрые да больные станут, а оттого никакой работы не выйдет».

«Не руби» ему! «Мокрые»! Да и так уже все вымокли, пока добирались; а рубить, чтобы хоть как-то обогреться, да просохнуть, почти что нечего. Сделав сердитое лицо, подпоручик обвёл строгим взглядом устало ропщущих подчинённых. Итак, все на месте: двое промывальщиков, семнадцать рудокопов, штейгерский ученик Тимоха Ремезов и один штейгер. Всё, как и в других партионных командах, за одним лишь исключением: по штату в партии должен был находиться и писец, но Уфимцову удалось убедить начальство в его ненужности, и заменить его вакансию на дополнительного рабочего. Не хватало ещё конторского надсмотрщика над ним! Довольно будет от Берёзовского завода одного Ремезова, который ездит на разведки аж третий год кряду. Только вот ездит-то он ездит, да отчего-то из штейгерских учеников так и не выйдет. Быть может, вследствие особой невосприимчивости к арифметике и наукам, а может – из-за лени, покуда что неясно. Будущее покажет.

- Абдул! – подозвал к себе подпоручик приданного ему штейгера. – Разметь канавы для отвода воды из строений. В помощники бери Ремезова. Выполнять! Остальным… эй, мужики, кому сказал?! – возвысил он голос. – Живо стройся! Вот здесь, прямо передо мной, на пригорке!

Пройдясь вдоль мёрзнущего и с тоской щурящегося на, то и дело скрывающееся в облаках, солнышко, строя, Уфимцов вернулся на место:

- Чего приуныли, мужики? Промокли? Пустяки. У меня тоже в каждом сапоге по ведру. Причём – отнюдь не водки. И ничего, не жалуюсь, а вы чего раскисли? Знали ведь, на что идёте, знали, что двойной оклад [8] не за красивые глаза даётся, а за работу и терпение, так? А водку вы после работы получите, я обещаю, - рабочие, кто недовольно, а кто и радостно, вразновбой зашумели. – А ну, цыц! Будете брехать – ничего не получите! На первый-второй рассчитайсь! – и, дождавшись, когда его маленькая армия произведёт расчёт, Саша скомандовал. – Нечет – собирать дрова, чет – рыть канавы! Заодним и согреетесь, канальи! Марш, марш!  

Уфимцов с удовольствием наблюдал, сколь ревностно исполняется его приказание, и ему по большому счёту было всё равно – работают ли мужики лишь для того, чтобы и на самом деле согреться, или же они осознали правоту его слов, а может – их побуждением является лишь обещанная водка, неважно: главное то, что люди работали, и работали споро. Разве что башкирец [9] в сторонке стоит, да поплёвывает. Ишь ты, вешки, где копать, расставил, и бездельничать, лясы с Ремезовым точить принялся. Рановато будет, хоть бы за мужиками, которые добывают горючее, приглядел.

- Абдулка! А ну, иди-ка сюда на пару слов, - поманил подпоручик к себе ладонью штейгера. – Абдул, послушай: разве это правильно, когда все при деле, а ты без работы стоишь?

- Правильно говоришь, Саш-начальник, - отчего-то именно таким образом с самого начала их знакомства повадился звать его башкирец. – Третий раз за один час верно. Скоро так Искандером станешь, - мелко засмеялся он, радуясь своей непонятной шутке.

- Какие такие три раза?

- Первый – это когда ты водку рабочим обещал. Второй – что канальями прозвал, мужик этим гордый: сам генерал Соймонов его так называл.

- Владимир Юрьевич?

- Упокой АллаХристос его душу, - умыл по мусульманскому обычаю ладонями лицо штейгер. – Хороший был человек, добрый: нас, каналий, любил и жалел.

- Путь будет так, - немного приелась Уфимцову туземная скороговорка. – Третий раз какой?

- Когда ты, Саш-начальник сказал, что стоять без дела плохо. Дозволь мне взять один человек, я буду плыть к истоку Талица!

- Ты… ты на человеке-то верхом, чтоли, плыть собрался?! – не смог удержаться от смеха юноша.

- Хи-хи-хи, - прижав руки к груди, вторил ему Арасланов. – Верхом, хи-хи! Зачем верхом, Саш-начальник? Вон же лодка старая слева от казармы без работы валяется! Мы живенько её латать-перелатать, и плыви! Вассерштольню надо смотреть, где копать, понимаешь? Нельзя нам этот год без большой канава, лето зря пройдёт, верно?

- Не пройдёт. Не должно пройти, - глядя штейгеру в глаза, заклинанием произнёс подпоручик. – Бери человека, бери лодку, всё бери, что тебе надо, но только сыщи мне ловкую низинку, сквозь которую вассерштольню пробить будет можно. Водки вдвое против прочих тебе налью, коли найдёшь!

- Мне водку Алла Христос не велит, Саш-начальник. А за честь поклон тебе, - прижав руку к сердцу, поклонился он и, не дожидаясь ответа, шустро побежал к землекопам.

Александр Уфимцов смотрел ему вслед и удивлялся: откуда взялся этот абсурдный штейгер? Уже в годах, лет за сорок, верно. Впрочем, у этих башкирцев по лицу возраст не всегда угадаешь, но известно, что он лет этак пятнадцать назад, пришедши чуть ли не босиком в Берёзовский завод из Златоуста на обучение золотому промыслу ко Льву Брусницыну, вскоре открыл у себя на родине ряд значительных месторождений. Однако же: как раньше читать, а уж тем паче – писать не умел, так до сих пор в своей темноте безграмотной и ходит, отчего его только ленивый не обсчитывает, да не обманывает.

Пожалуй, ежели этот Арсланов и на самом деле так хорош, как про него рассказывают, то он, Уфимцов, его обманывать не станет, и в своих рапортах без утайки напишет о его заслугах. «Живи сам, и давай жить другим», как говорил покойный батюшка. Впрочем, об этом же твердил и дед Матфей, но вот только тот отчего-то ни себе, ни другим пожить не дал. Бог ему судья.

Понаблюдав чуток, как Арасланов с промывальщиком Митькой шустро колдуют над тем, что когда-то называлось лодкой, Уфимцов несколько пожалел, что он сейчас в сюртуке и горной фуражке [10] , а не в обычном армяке: отчего-то по простой мужской работе яростно зазудели руки; так и хотелось показать, что в столярном деле он, Сашка-Захарка, тоже кое-чего смыслит, но… не дано, положение обязывает. Это Император Петр Великий мог себе позволить топориком помахать, но, как учит латинская книжка поговорок, «Quod licet Jovi, non licetbovi [11] ». Кстати, о быках: о лошадках-то хоть кто-то позаботился?

Убедившись, что лошади так и остались стоять в тележной упряжи, Саша в отчаянье простонал: как же это так?! Добрый хозяин ведь всегда в первую очередь о скотине-кормилице заботится, и только потом о себе думает. Но то – крестьянин, а эти фабричные что? Чего с них взять? Понятно, что первым делом заглянули туда, где самим жить предстоит, а как увидели всё это убожество – так обо всём разом и позабыли. Ишь, как пыхтят, канаву копают. А то, что в десяти саженях от них кони от усталости и бескормицы чуть ли не с ног валятся – им наплевать. Думают, поди, что эти подохнут – так новых им пришлют. Живую тварь уже за Божье творение не считают, варначины. Да и он, Сашка, тоже хорош: совсем позабыл уже по сытой-то жизни, каково оно – беду бедовать, да с добротой ко всему живому относиться.

- Ещё раз увижу, что ты лодырничаешь – оштрафую, - подойдя к штейгерскому ученику, зло сказал он.

- А чево я? – вытаращился на начальника с изумлением во взоре Ремезов. – Мы с Абдулкой всё разметили, как Вы, Александр Матвеевич, приказали. Теперь наблюдаю. Чево я не так делаю?

- А ты оглянись.

- И чево? – обернувшись, так и не понял сути Тимоха.

- Хочешь, чтобы я с тобой обращался так же, как ты – со скотиной?! Всё ещё не понял? Короче: распряги и выводи лошадей, дурак! Вон туда, где травка зелёная, пусть пощиплют, - указал подпоручик место чуть повыше казармы.

- А чево это я-то, и распрягать? Мужицкое то дело, не моё.

- Тогда будешь копать! – уже не сдерживая голоса, рявкнул Уфимцов и, посмотрев в сторону рудокопов, прочёл в их глазах явное одобрение.

Похоже, такое отношение к собственной персоне уяснил и Ремезов, и потому поспешил, пока не поздно, пойти на попятную:

- Слушаюсь, Ваше благородие! Мне же токмо приказа было надобно… Разрешите выполнять? 

Наплевав на субординацию, Саша захватил с телеги лопату, и вошёл с нею в здание казармы. Под ногами по самую щиколотку стояла жидкая грязь, но основная вода через канавку, которую сейчас расширяют землекопы, уже ушла. С одной стороны, это хорошо, но что из этого толку? Вдруг здесь вся земля уже на аршин вглубь влагой пропиталась? Хотя это вряд ли: снега-то здесь, внутри, не было. Однако, ежели весь пол пропитан талыми водами, дело, как говорится у немцев, «швах»: едва начнёшь здесь топить печь, как всё помещение превратится в баню, а на сквозняке это самое пропащее для здоровья дело.

Опасения молодого начальника партии были напрасны: едва он начал скрести лопатой пол, как выяснилось, что он – не земляной, а дощатый. Остаётся только соскоблить с него слой наносной грязи, ила и лесной хвои, и можно будет смело по нему ходить без сапог. Интересно, откуда же столько дряни всего за одно подтопление нанесло? Нагнувшись, Уфимцов оглядел стены на просвет. Как оказалось, строилось сие немудрёное сооружение наспех: между брёвен были здоровенные, в ладонь толщиной, щели; кое-где в них виднелись остатки мха, но всё это утепление «на скорую руку» то ли вымыло весенним потоком, или же выдуло вьюгой зимой, а потому… потому нужен плотник. «Не клин, да не мох – плотник бы сдох», - как порой, подмигивая,  приговаривал батя, когда при строительстве исправлял собственную ошибку. 

«Итак, нужен один плотник, - выйдя на воздух, присмотрелся подпоручик к рабочим. – А ещё – что-то жрать уже хочется. Сильно хочется. Где же взять кашевара? По дороге-то он был без надобности, питались на постоялых дворах, а потому и мыслей о самом насущном не возникало, а теперь, выходит, предстоит решить, кто из этих мужиков почти что полгода будет кормить остальных. Вот ведь незадача! Надо было вместо писца не землекопа, а повара, выходит, просить…».  Отогнав от себя неуместные мысли о еде, Саша заглянул в пристроенную к казарме сарайку и, в полном соответствии с бумагами об оставленном на месте малоценном снаряжении, отыскав там пару носилок, вытащил их на свет Божий.

- Внимание! – подняв руку, привлёк он внимание землекопов. – Кто шибче всех ласкает свою бабу, поднимите вслед за мною ладонь!

Пара рук взметнулась сразу же, а немного опосля, под смешки и зубоскальства, над головами показалось ещё четыре. Уфимцов слева направо окинул взором самонадеянных сластолюбцев, заодним перечисляя по памяти их имена и место службы: «Андриян Белов, из Берёзовского. Ничего особенного. Захар Степанов, оттуда же, был бит плетьми за воровство и пьянство. Касьян Сыромятов, сосланный в Пышму на поселение росеец, воровство. Но – не доказанное. Мартемьян Трясков, Берёзовский. Тоже тот ещё работничек: за один только прошлый год бежал в Город три раза, гулял в кабаках, но ничего не крал. Вроде. Степан Иванов. Числится покуда за Берёзовским заводом, но явно из беглых. Коли найдут, от какого помещика бежал – вернут обратно. За четыре года пребывания на Урале ничего противозаконного не совершил. Аврам Стольников. Этот-то бугай с детскими глазами отчего вдруг первым свою руку поднял? Явно же не бабник, как прочие. Или он свою жену любит настолько, что не стыдится прилюдно в этом признаться? Засмеют же… Впрочем, к чистому и дерьмо не липнет, отваливается».

- Вот здесь, возле стены встаньте, - указал ладонью налево подпоручик.

- Чево-то ты рановато нас расстреливать собрался, начальник, - встав возле казармы, белозубо оскалился Сыромятов в задорной улыбке, играя «на публику». – Мы ишшо золотишко пошшупать не успели, а ты нас к стенке ставишь. Из-за баб, штоли? Так забирай их всех себе, мы новых найдём!

- Тебе, Касьян, чего, водки расхотелось? – покосился на него Уфимцов. – А то смотри, другим твою порцию отдам, коли будешь пустое трепать. Всем молчать и слушать! Вы, шестеро! Плотники – шаг вперёд!

Вышел один Стольников, зато как вышел! Чуть ли не сажень одним шагом превзошёл. Указав ему место в сторонке, Саша обратился к оставшимся:

- Кашевары! 

Из пятерых вышло четверо. Возле стены остался лишь Белов, однако и он, поглядев на товарищей, уже хотел было продвинуться вперёд, но его опередил начальник:

- Иди-ка сюда, Анрейка. Скажи мне, кто из вас всех вкуснее готовит?

- Касьян же! – не раздумывая, ответил Белов.

- А кроме. Может, кто-нибудь из остальных? – обвёл жестом Уфимцов рабочих, явно заинтересованных в исходе сего назначения.

- Не, Касьянка, он - лучше. Из навозу конфекту сделать горазд, и не поймёшь, чего жрешь. Зато вкусно. 

Очень уж не хотелось Уфимцеву назначать Сыромятова кашеваром, с первого же взгляда ясно, что тот первый прощелыга, да пройдоха. Как можно такому продукты доверить? С другой стороны, при такой-то худобе, он лишнего не съест. Но в Белоярку [12] за мясом его придётся всё-таки отпускать под присмотром, иначе вместо свинины или говядины рискуешь дождаться разве что самогонку. Далее, подобные ловкачи очень полезны на торгах: глядишь, и сэкономит для партии рублишко-другой. А тем, в свою очередь, не спрашивая начальство, можно премировать особо отличившихся. Чем плохо? Да и, в конце-то концов, что мы теряем? Заменить этого пройдоху другим мужиком никогда не поздно, всё одно из Касьяна землекоп хиленький.

- Хорошо. Принимай кухню, Сыромятов. Ежели не знаешь, она вон там, - указал он на убогую сарайку с навесом на бугре неподалёку от реки. – Помощников я тебе не даю, управляйся со всем сам. Первым делом наведи там порядок и перетаскай в сухое место крупу и прочие продукты. Ежели скажешь, что хоть напёрсток муки у тебя мышь пожрала – поставлю с лопатой на самое поганое болотное место! А теперь иди, и ласкай свою кухню шибче, чем бабу! Ясно?

- А чо ж неясного-то, Ваш бродь? Будет исполнено, и дополнено, и даже переполнено! – и он, закинув лопату на плечо, бодро зашагал в своё царство, напевая «Аллилуйя».

- Теперь ты, - обратился подпоручик к Стольникову. – Инструменты, что по твоей части, должны быть где-то на телегах. Как отыщешь, займись казармой, и чтобы до ночи ни одной дыры в стенах не было. А вы четверо, - оглядел юноша оставшихся возле него «прелюбодеев». – Ты и ты берёте лопаты и скоблите пол в казарме дочиста. Добела! Вы же двое, покуда наполняются одни носилки, вторые относите вон туда, подальше. Яму видите? Вот в неё всё и валите. За работу, мужики, за работу! – захлопал он в ладоши. – Пошевеливайся, братцы! Нам же здесь жить, и чем лучше сегодня поработаем, тем слаще потом поспим! Канавы тоже углубить, расширить: не приведи Господь страшный ливень, казарму вновь зальёт. Окопайте её со стороны горки [13] и пустите водосливы в обход. Непонятно? Мишка, пойдём, покажу, где.

Мишке было уже серьёзно под шестьдесят, он был почти начисто плешив, весь из себя маленький, и широченные, почти с лопату шириной, ладони, только усугубляли его комическую фигуру. Однако же тесть утверждал, что Михаил Знамов – очень дельный, мозговитый бригадир землекопов. Покуда тверёзый, разумеется. Поскольку в Берёзовском старику беспохмельное существование почти что не удавалось, то его, видимо, и решили приписать на сезон к разведывательной партии, чтобы тот не пил, а пользу приносил.

Определив на глазок, откуда вода со склонов грозила в случае опасности грозить постройкам подтоплением, Уфимцов принялся подробно расписывать Знамову где и как копать, дабы уберечь от наводнения весь лагерь целиком. Наконец, минут через пять, заметив тоскливый взгляд старика, подпоручик сердито спросил:

- Ты меня вообще-то слушаешь, нет? Чего молчишь, как… репа?

- Так репа и есть, - понуро провёл Михаил ладонью по лысине, - на чём только хвостик держится. Да понял я всё, понял, Ваше благородие, сразу понял. А ты вот меня никак понять не хочешь…  Ты знаешь, каково это: цельный год пить, а потом два дня… Подыхаю я ведь совсем, Лександра Матвеич. Может, нальёшь мне стопочку, покуда никто не видит? Христа ради прошу! Хоть глоточек! Всё ж в ажуре тебе сроблю!

Саше было жалко старика, он слышал, что такие вот горькие пьяницы, как Мишка, очень мучаются, когда у них нет выпивки, некоторые даже за чертями невидимыми гоняются, да бесов повсюду зрят, но, сколь его не жалей, однакож нельзя. Совсем нельзя. Лишь со всеми. Потом. Только вот как это объяснить забулдыге? У них же все мозги набекрень, а мысли – о выпивке. Бедные, бедные люди. Может, обругать его? Накричать, ногами потопать, штрафом пригрозить? Нет, нехорошо это выйдет, не по-христиански.

- Не могу. И не искушай меня жалостью, грех это, Михаил, - глядя в глаза рудокопа, ответил Уфимцов. – Нельзя для всех, значит – для всех. Твои товарищи всё равно или запах от тебя почувствуют, или же по глазам поймут. А дальше…. Ежели ты мне, Михаил, зла желаешь, то можешь просить и дальше. Потерпи, прошу. Часов ведь пять-шесть всего осталось. А там – уже всем налью. Но – тоже поровну. Так что – работай: за работой, глядишь, и время быстрее пролетит.

Заглянув для очистки совести на кухню, где наводил порядок, убираясь, Касьян, Уфимцов решил проведать своё будущее жильё. Избушка начальника партии стояла несколько наособицу от других строений, и была срублена добротно, со знанием дела. Обойдя её по кругу, Саша внимательно осмотрел стены, постучал костяшками по брёвнам, проверил, плотно ли держится в стыках мох и остался крайне доволен. Когда же он открыл ставни на имеющихся у избы двух окнах, то даже удивлённо охнул: в рамах был не бычий пузырь, не слюда, а настоящее стекло! Теперь оставалось только надеяться, что прошедший потоп миновал-таки его пристанище, а ежели что-то через пол всё-таки просочилось, то вполне за день-другой должно просохнуть.

Откинув щеколду входа, юноша с содроганием сердца ступил в свои собственные «апартаменты». На полу было почти сухо, и только грязноватые разводы возле щелей меж досок давали знать, что вода не пощадила бы и инженерский дом, и только качество постройки помогло ему уцелеть. Изба состояла из двух комнат: первая была большой, о двух окнах, в виде    перевёрнутой буквы «Г», в ней находилась железная печурка, возле которой возвышалась поленница дров; возле окна - самодельный стол с двумя стульями, какое-то подобие шкафа, а в дальнем конце перпендикулярной перекладины – кровать. Сверху кровати были протянуты верёвки, и на них висели спальные принадлежности. Кроме того, к ближней ко входу стене был прикреплён широкий верстак, а над ним уже висели кем-то из предшественников любезно оставленные разновесы, а под ним стояла пара коробок с гирьками.

Рядом с коробками располагалось несколько раскрытых банок для сбора золота и лежал лист бумаги. Любопытствуя, Уфимцов взял его в руки и, чтобы было посветлее читать, встал к окну. Как оказалось, в бумаге содержалось грозное предупреждение незваным гостям о том, что приисковое имущество является собственностью казны, и всякое воровство или же его порча будет расцениваться как государственное преступление. Прочитав сие немудрёное послание, Сашка хмыкнул: для кого это писано? Как будто по лесам сплошь одни грамотеи ходят. Впрочем, внизу печать с гербом стоит, правда – не вполне чёткая. Но, судя по всему – прошлогодней Берёзовской экспедиции. А под печатью… Приглядевшись лучше, подпоручик разобрал блёклую карандашную приписку в самом конце: «Если ты добрый христианин, и нуждаешься в пропитании и тепле, то в железном ящике найдёшь всё для тебя необходимое. Храни тебя Господь!».

Хмыкнув, Уфимцов хотел было уже отложить лист, но по привычке перевернул его. Оборот подпоручика крайне заинтересовал, ибо адресатом являлся он сам. Верее, не он персонально, а чиновник, который заступит начальником на Талицкие прииски в грядущем после тридцать шестого году. Подписантом являлся Иван Васильевич Авдеев, поручик. Впрочем, чью ещё подпись можно было ожидать? Сам же наспех читал перед отъездом отчёты о предыдущем сезоне. Читал, но к Авдееву, нынешнему пробиреру Екатеринбургской лаборатории, так и не подошёл: честно говоря, постеснялся. Как-никак, тот выпускник столичного Горного института и, как говорится, «родился в погонах», да и ведёт себя соответственно, по-петербургски, на французском болтает, как сорока; куда до него Уфимцову?

Вчитавшись в текст, Саша понял, что напрасно он стеснялся: в послании говорилось о том, чего не было в официальных бумагах. Так, поручик ещё в прошлом году предполагал, что при бурном таянии снегов и сильном паводке долину рек затопит, а болота переполнятся; он указывал два места, через которые он рекомендует пробить вассерштольни; далее Авдеев писал, где, по его предположению, можно ещё ожидать залегания драгоценного металла, указывал на сложности, с которыми ему пришлось столкнуться в работе и давал советы, как их преодолеть. Затем были предупреждения об опасности проявлений неповиновения и самовольства среди подчинённых. Иван Васильевич прямо указывал, что по непонятным причинам год из года во многих партиях случается одна и та же картина: народ накануне Ильина дня и после праздника Усекновения начинает лениться и отлынивать, а то и вовсе принимается сбегать с работ. Потому он настоятельно советовал каждое воскресенье, если это позволяет погода,  возить всех скопом в храм на богослужение и причастие; писал, что Белоярский батюшка Кирилл замечательно выбивает дурь из пустых мужицких голов.

Много было дельных советов, возможно, что поручик написал бы своим мелким почерком ещё больше, да на лист не влезло, даже подпись, вот, и пожелание всех благ выведено в уголке совсем уж бисерно. Вон оно как узнаёшь-то порой негаданно человека! Работали ведь в Екатеринбурге бок о бок, раскланивались лишь по вежливости, ничего друг о дружке не подозревая, а по всему выходит, что очень хороший этот Авдеев человек. И отнюдь даже не сноб и не зазнайка, оказывается. Надо будет по возвращении наведаться к нему с этим вот самым письмом, да подарочком ему поклониться.

Бережно сложив послание в карман, Сашка проследовал в «святая святых» инженерского дома, в казначейскую комнату. Окон она не имела вовсе, и представляла из себя почти правильный квадрат меж гранями буквы «Г». В её углу стоял железный ящик для хранения добытого золота, полученных в канцелярии шнуровых книг, печатей и денег; а также находились небольшой стол с табуретом. Как внешние, так и внутренние стены комнаты были бревенчатые, крепкие. Не крепость, разумеется, но всё-таки…. Заглянув в ящик, юноша убедился: Авдеев ничуть не погрешил против истины, написав про «всё необходимое». Изобилия внутри, разумеется, не наблюдалось, зато, кроме круп, муки, соли и чаю, имелись трут с огнивом и даже немного пороху.

Отрадно, что уже сегодня как содержимое железного ящика, как обстановка дома, так и самый его дух – всё изменится. Осталось лишь сходить до своей поклажи, оставленной в телеге, забрать оттуда книги, письменные принадлежности, оружие, одежду, инструменты, замки – и оживёт дом, задышит. Один замок, как положено, предназначен для железного ящика, второй – для «каморы», третий же – на вход.

Нет, прямо сегодня заселяться, конечно же, не стоит, надо сперва всё хорошенько проветрить, прибрать, да просушить, а покуда можно ночевать и вместе с рабочими. Оно для начала так будет даже лучше: пусть те видят в нём не просто молодого заносчивого инженеришку, а заботливого начальника, который претерпевает те же тяготы, что и они сами. Распахнув настежь окна, юноша вытащил из ящика пролежавшие там целую зиму продукты и пошёл с ними на кухню. Своё-то жильё, оно ничего, обождёт, а вот общее дело – нет.

Давно завечерело, Уфимцов уже успел с мужиками худо-бедно обустроить казарму, и даже под обещанную чарочку отведать Касьянова варева, оказавшегося на самом деле недурственным, а штейгер со своим помощником всё никак не возвращались. Заблудились они там, что ли? Или в болоте утонули? Али дикий по весенней бескормице медведь их обоих подрал? Ружья-то с собою мужики точно не взяли, не дай Бог чего случилось. Щурясь на закатное солнышко, подпоручик до рези в глазах всматривался на запад, но всё было тщетно. Мало того, что обе Талицы, возле слияния которых находился лагерь, саженей через триста начинали поворачивать своё русло, так и незначительные чахлые болотные кусты и редкие деревья не позволяли разглядеть, что происходит там, за этими поворотами. Здесь даже та подзорная труба, что он хотел было одолжить у Вяткина, да так и не попросил, забыл, не помогла бы.

Это мужикам хорошо, им не до ожидания, они делами занимаются: кто курит с устатку, кто матрасы соломой набивает, да место своё на нарах благоустраивает, но Уфимцову не до этой суеты: ежели что стряслось с его штейгером, кто золото-то искать будет?! Он, Захарка, тьфу ты – Сашка – этому искусству не обучен; сам процесс ручной добычи золота знает только по скиту, а то, что он наблюдал в Берёзовском, то была уже фабричная работа. А тут-то, в поле, как промывать, случись наудачу найти им какую дурную жилу? Не лотками же. Да, в сарайке, как и указано в описи, находится разобранный чугунный вашгерд системы Татаринова [14] , но как с ним работать? Одна надежда, что рабочие и без его «мудрых» подсказок знают, как с ним управляться. Ну, и вторая: есть такое чувство, что должен вернуться Арсланов, непременно должен. Он что, первый год в тайге? Из всяких передряг выходил, поди. Не впервой.

Убедиться в том, что чувства не всегда обманывают, юноше пришлось только через двадцать минут после отбоя. Уже и река давно перестала нежно блистать своим прощальным румянцем, превратившись в чёрную, затихшую мрачную полосу; уже заснули, притихли птицы, и только комарьё, радуясь обилию долгожданной и многочисленной двуногой пищи, звонко галдело и жалило, жалило, жалило…. Ничего не спасало от безжалостной бесполезной твари: ни полынь, ни специальный отвар, бутыль которого вручил ему перед отъездом тесть, Сашку просто поедом ели. Да что там ели – жрали! Разве что не чавкали. Сволочи.

Но вот наконец за поворотом Большой Талицы показалось серое невнятное пятнышко. Чуть погодя оно приобрело очертания вытянутого предмета с двумя вытянутыми вверх чёрточками. Уфимцов облегчёно выдохнул: оба вернулись, оба! Целёхоньки! Едва удержавшись от того, чтобы тут же стремглав бежать разведчикам навстречу, подпоручик одёрнул сюртук и, придав лицу радостно-снисходительное выражение, степенно спустился к реке. Дождавшись, когда мужики через прибрежную топь вытащат лодку на относительно сухое место он проворчал:

- Что ж вы так долго-то? Едва-едва землекопов от вашего ужина отвадил. С пользой хоть прогулялись-то?

Слово «прогулялись» Сашка употребил напрасно: мало того, что разведчики были мокры с ног до головы даже не до последней нитка, а - до самых кишок, так и крайняя степень усталости буквально читалась на их измождённых лицах. Кроме того, похоже, Митька в кровь натёр вёслами ладони. Только безрукого промывальщика нам в партии не хватало! Впрочем, до первого золота нам ещё далеко, будем надеяться, что зарастёт всё у Дмитрия, затянется новой кожей, что крепче старой будет.

- Всё расскажу, Саш-начальник, - присел на нос лодки Арасланов. – Сейчас передохну мал-мала, и скажу.

Набив подрагивающими руками трубку, башкирец прикурил, со вкусом затянулся и вонюче пыхнул дымом, с улыбкой глядя в беспросветные, без единой звёздочки, небеса:

- Даже Кош-Юлы не видно, Саш-начальник. Вот и мы с Митька ходили-ходили по воде, как те журавлиные детки по свету, дорогу искали, и нашли. Старшие нам помогали, Саш-начальник, понимаешь?

- Не понимаю, - присел рядом со штейгером Уфимцов. – Что за кошт юлы такой?

- Не «кошт», а «Кош», - потыкал чубуком трубки в немые небеса Арасланов. – «Кош Юлы» на русском значит «Дорога птиц». Вы это Млечным путём называете. Сказ у нас про него есть. А может, - и не сказ, а быль, как старики говорят. Хочешь слушать, нет?

- Хочу, конечно же, хочу, - ответил Саша, передвинувшись на лодке так, чтобы отпугивающий комарьё табачный дым окутывал хотя бы его лицо.

- Дело это было давно… так давно, что ни старика тебе, ни батыра в нашем роду ещё не было, веришь? Были одни только малолетние дети….

У подпоручика чуть было не сорвался с языка вопрос «А откуда тогда взялись дети?», но он счёл за благоразумие промолчать: как знать, может, у местных аборигенов боги создали человека младенцем, дитём; не так, как у нас? Вот и Иисус в Нагорной [15] тоже завещал, чтобы мы были как дети, ибо таковых есть Царство Небесное.

- Можа, и пять тыщ лет назад то было, - распахнул пятерню Арасланов и, подумав, открыл вторую, - а может статься – и все десять, но с тех пор в нашем роду сказ тот передают от отца к сыну, а от мамки – к дочке. Вот и ты, Саш-начальник, слушай: уж так просто и мудро устроил Алла Христос землю, что все твари, что живут по степям и лесам, хотят только лучшего. Когда лето и тепло, человеку лучше на воздухе, да на воле, а когда холодная зима, он в юрте или конторе сидит, чай пьёт. Так и птицы: ежели, скажем, тепло тута, они тут и есть, а как захолодит – так давай новое тепло искать. У них же кабинетов да домов нету, вот оне и летают, значит. Как осень, так на юг им надо. И так – кажинный год. Путь-дорогу небесную показывают старшие, а за ними молодняк тянется. Всё-то было у журавлей хорошо, правильно, да однажды шайтан страшный ураган послал, смешал небо и  землю. Потерялись тогда молодые, совсем с пути сбились. Испугались тогда за своих деток старшие, из груди перья себе вырвали, да этак дорогу молодняку и показали.

Бросив косой взгляд на штейгера, Уфимцов встретился с ответным, радостно-торжественным взглядом. На всякий случай уважительно качнув головой, Сашка призадумался: что за странный сказ такой? И к чему он? Спрашивано-то было о вполне земной вассерштольне, а в ответ получена лишь побасенка про журавлиные перья, да небесный Млечный путь, или… как его там? Кош Юлы?

- И что, нашёл молодняк дорогу по этим перьям? Не разметало их ураганом?

Мелко рассмеявшись, Арасланов цокнул языком:

- Как же их разметаешь, если Кош Юлы на самом небе? Жертва себя ради других, она сразу к небу летит и навсегда там остаётся. Алла Христос, вон, жизнью пожертвовал, и потому он выше всех на небе. Все жертвы и добрые дела туда, на небо идут, и там в шнуровую книгу, как у тебя, записываются. Только вот ты, Саш-начальник, пишешь свою книгу на год, пускай даже пять, а там, - поднял он палец вверх, - пишут навсегда.

Будучи уязвлённым в своей гордыне, подпоручик всё же не стал спорить, что его шнуровые книги будут храниться в горном архиве даже не пять, а, может статься, все пятьсот лет. И молчанию есть причина: ведь ежели трезво, без эмоций, поразмыслить, то Абдулка во многом прав: станут дела храниться, или же в печке их сожгут – что с того? Кому будет интересно лет этак через пятьдесят, сколько они партией в этом году по долгу службы наработали? Столетие же спустя, разве что его, Сашкины, внуки и правнуки упомнят, что был у них, дескать, такой предок, золото искал, вот и вся тебе память. А журавлей и Христа уже тысячелетия помнят, и ещё столько же помнить будут. Наверное, без жертвенности и на самом деле вечности не бывает.

- Так и в чём помогли тебе старшие? – стряхнув с себя бремя грустных мыслей, спросил Уфимцов.

- На карте показывать надо, - опершись ладонями о колени, поднялся с лодки штейгер. – Пойдём, покажу, что мне старшие советовали.

- А пожрать? – жалобно спросил Митька.

- Да-да, конечно, - спохватившись, заверил его начальник. – Поесть же надо! Как это я…. Ступайте к Касьяну, он вас ждёт – не дождётся, а я покуда за картой сбегаю. 

Вернувшись с картой и карандашами в поварские владения, подпоручик даже не сразу их признал: вместо голого, открытого всем ветрам навеса справа от кухни Сыромятов успел соорудить нечто более уютное, выстроив из ненужных столов целую стену с западной стороны, и почти по половине – с севера и юга. Причём его задумка совершенно разумна: так, если в прошлом году здесь на промывальнях и копях работало больше пятидесяти человек, то сейчас в партии всего двадцать. И, чем на местные сомнительные болотные красоты окрест любоваться, куда как лучше из лишних столов сделать пару стен, чтобы не так сильно сквозило по спинам.

Кроме столовой, преобразился и сам Касьян: где-то раздобыв белый фартук с колпаком, он переоблачился и теперь, с перекинутым через локоть полотенцем, встречал начальника на крыльце, словно бы настоящий официант в рейнском погребке, или же, на худой конец – как половой в хорошем трактире.

- Молодец, одобряю, - оглядел обновлённую обстановку Александр, ладонью проверяя на прочность конструкцию стен. – Однакож ты, Касьян, всё-таки завтра сколоти эти столешницы покрепче, чтобы ветром их не удуло.

- Так точно-с! Чо прикажете ещё? – то ли из шутовства, или же по кабацкой привычке, глубоко поклонился повар, задевая кончиками пальцев пол.

- Мне ещё миску… нет, половину! – твоего варева. Ну, и два стакана чистых, - выставил на стол фляжку с водкой подпоручик. – И чаю сразу подай. 

Расстелив чуть в стороне карту, он почти до краёв наполнил глиняные стаканы и подвинул их разведчикам:

- Нечего еду просто так-то изводить, мужики. Пейте, заслужили.

Митька сразу же потянул к себе свою порцию, штейгер же отчего-то не спешил, и лишь с немым укором глядел на начальника.

- Ты чего, Абдул? Пей, твоё же, - ещё ближе подвинул водку к башкирцу Уфимцов.

- Я же говорил, Саш-начальник, Алла Христос не велит. Сам пей.

- О! – звонко хлопнув ладонью себя по лбу, рассмеялся подпоручик. – Я и забыл совсем, что непьющие мужики бывают!

- Бывают, - вдруг подал голос Касьян, выставляя на стол чашки с чаем. – Вы за ужином всех мужиков потчевали, а меня, грешного, позабыли. Нешто, коль на кухне, я и не мужик уже Вам? Можно, я за штейгера выпью?

- Да забирай, забирай на здоровье! – вновь рассмеялся Уфимцов. – Прости, что упустил. Нет, постой, - побулькал он флягой перед ухом. – Вот, ещё что-то осталось на дне. Давайте уж разолью вам до конца.

- А Вы?

- А я уж своё сегодняшнее выпил, не беспокойся. Я чайком….

После непродолжительного, но весьма обильного ужина, отправив закемарившего прямо за столом Митьку отдыхать, Уфимцов приказал Касьяну унести грязную посуду и на её место поставить свечи. Оказалось, что ушлый повар преуспел и здесь: свечи были явно не из тех, что самолично отбирал подпоручик в магазейне, эти были толстые, а местами словно бы кем-то погрызенные. Решив, что на мышей обижаться глупо, юноша подвинул карту к себе:

- Садись рядом, господин штейгер. Смотреть будем. Карту-то хоть читать умеешь?

- А чо здесь читать-то? – похоже, обиделся башкирец, пересаживаясь. – И дураку, что в полях [16] ни разу не был, в них всё ясно.

Намёк был весьма прозрачный но, рассудив, что долг платежом красен, Сашка лишь попрекнул сам себя: знал же, что эти башкирцы страсть как обидчивы, и взял, не подумавши ляпнул. А быть может…?

- Я лично в первую очередь стал бы смотреть здесь и здесь, - указал он карандашом на карте места, присоветованные предшественником.

- Тут и тут? А как… как это ты так сразу?! – в изумлении воззрился на него штейгер. – Как настоящий Искандер, Всевышний свидетель! Я там всё излазил, мозоли с отвычки натёр, а ты… вот так, по одной карте?! Саш-начальник, ты голова! – поднялся он со скамьи и уважительно поклонился.

Стыдно, конечно, обманывать старого рудоищика, но не признаваться же ему, на самом-то деле, что это поручика Авдеева мысли, а не его, Сашкины? Не стоит разочаровывать людей, пусть думают, что ты самый умный. Авторитет среди подчинённых, его сразу зарабатывать надо. И пускай даже такими, не совсем честными, способами.

- Да ты, Абдул, присаживайся, присаживайся, - похлопал ладонью по скамье юноша.- Теперь говори, где удумал ты.

- Так тут же, где и ты показал, однако! – потыкал узловатым, но на удивление чистым пальцем в карту Арасланов. – А ещё, Ваше благородие, можно пробовать копать вот здесь; здесь даже короче до конца гребня, но там земля плохой, камень там. Вот тут ещё место удобное, хороший, - переместил он обломанный ноготь ближе к Пышме, - однако там тоже камень. А там, где ты указал, Саш-начальник, рыть будет проще. Да и…, - спрятал он глаза в сторону.

- Что там «И», Абдул?

- Нууу, эта. Не копали там почти, Ваше благородие. Надо бы проверить, как думаешь?

Листъ 85.  

«Беда никогда одна не приходит», «Пришла беда – открывай ворота», «Не было бы счастья, да несчастье помогло», - гадал Уфимцов, меся сапогами грязь по строящейся вассерштольне. – Которое из этих выражений ближе к истине? Не было бы большого наводнения в этом году – добрались бы они до головки золотой россыпи? Вернее, до её основания: вот уже третья неделя земляных работ идёт, а до окончания золотого языка, что залегает по склону увала, они так не дошли. И, что самое смешное и странное – буквально в десяти саженях слева кем-то раньше разбит шурф, справа ещё ближе, в восьми, и ни там, ни там, золота нет, а здесь оно даже поддерновое встречается! Просто снимай с земли дёрн пластами, и выбирай себе самородки! Неслыханная удача. И как предыдущие разведчики это место просмотрели?! Не поленились бы, меж теми двумя шурфами разбили ещё один – и прямо на россыпь бы попали.

И пусть она невелика, узка, всего-то с полдюжины сажен шириной, зато богатая: со ста пудов песка на вашгерде в среднем аж по пять золотников выходит. Разве что этот вашгерд…. «За морем телушка – полушка», одним словом. Сашке даже пришлось выдумывать новый вид транспорта, что ни плотом не назвать, ни санями. Он назвал его «вездеходными салазками», и это прозвание сразу прижилось: и по болоту-то они волочатся, и в топких местах – плавают, не тонут. Таким вот образом, через систему блоков, и приходится золотоносную руду почти за версту от прииска конной силой доставлять на берег, в промывальню.

 И худо дело, когда канат рвётся: ежели землекопам всегда есть чем заняться, у них есть вторые, сменные салазки, можно даже сделать перекур, то промывальщики тут же бегут по гатям к месту порыва и вяжут, вяжут, вяжут…. Не канат уже стал, а куделя драная. И в блоках-то он вечно застревает, и за всякую дрянь по дороге цепляется.

Ведь уже полторы недели как Уфимцов заказал в Екатеринбурге хороших корабельных канатов, чтобы просмоленные были, крепкие и тонкие, а всё не везут их, аспиды! И что он будет делать, когда этот канат совсем пропадёт?! Руду на телегах за десяток вёрст вокруг болот везти? Много ли с того станет работы промывальщикам? А работа та Сашке очень даже нужна: ежели он намоет, скажем, пуд золота за этот сезон, то этот факт просто не могут не отметить. Меньше пуда – заметят, но не отметят, а уж за десяток фунтов на большее, нежели чем на устную похвалу от начальства, и рассчитывать нечего. Даже в формуляр могут не записать, как открытое месторождение, а это для молодого подпоручика крайне важно.

Впрочем, десять фунтов золота вот уже как с позавчерашнего дня у него в железном ящике лежит, но как пойдёт дело дальше? Остаётся лишь надеяться, что пробы, которые добыты им с Арслановым при помощи бура, не лгут, и руды минимум до середины лета при усиленной работе ещё хватит. Правда, Абдулка твердит, что совсем неподалёку, мол, ещё один схожий по содержанию ложок есть, но как ему можно верить? В одиночку-то башкирец ходит не с буром, а с какими-то кривыми палками в руках, которые, дескать, под землёй золото чуют! Ну не смех ли? У него палки скорёживает, а он кричит, что золото здесь, мол! Чушь ненаучная!

Хотя… пусть он себе бродит со своими палками: вдруг всё же в них что-то есть? Электричества, вон, тоже на глаз не видно, а ревматизм и сердечные недуги им в горном госпитале лечат. Его тёзка Сашка, что учится там у доктора Граля на фельдшера, рассказывал, что здорово шибает та электрическая машинка, когда её посильнее раскрутишь. Быть может, и у Арсланова его палки тоже какие-нибудь особенные, как бы янтарные, электрические?

Наверное, подпоручик со штейгером напару сам бы походил с этими палками, да где время взять? Надобно и здесь, на штольне, наблюдать, и за промываленным производством присмотр держать. Хоть разорвись: здесь, на разрезе, за старшего плешивый пропойца Знамов, который после первой же исповеди и службы в Белоярке каждый вечер вдруг принялся хоть помалу, но «причащаться». За рекой же, возле вашгерда, старшим назначен лентяй Ремезов. И где гарантия, что или он сам, или же промывальщики, не воруют золота? Над душой круглосуточно у них стоять не станешь, а вызывать унтер-офицера на подмогу надсмотрщиком над промывальней из Екатеринбурга зело как не хочется. Но да то забота не его, Уфимцова: в конце месяца с ревизией и за добытым металлом прибудет кто-то из штаб-офицеров, пусть он и решает, как быть.

Подняв флажок к отправлению транспорта, подпоручик проводил взглядом шустро убегающие по болотным кочкам с прииска салазки, и в очередной раз пожалел, что у него нет подзорной трубы. Как было бы чудно подсматривать за тем, что происходит у промывальщиков, не сходя с места: вон же они, родимые, над вашгердом склонились; неподалёку стоит штейгерский ученик Тимоха Ремезов, лошадей, чтобы те побыстрее крутили ворот, подгоняет. Минуты через четыре с половиной транспорт должен пересечь болотину, ежели… тьфу ты! Опять канат оборвали, накаркал! Теперь целых четверть часа снова стоять, да ждать, покуда его не свяжут.

Отвернувшись от сего досадного сердцу зрелища, Уфимцов осмотрел, как идут дела на вассерштольне. И здесь тоже ничего не порадовало его взгляд: хотя вода из болота через реку и уходила, однако штольня стояла сырёхонька. Бывалым-то мужикам это обстоятельство было почти безразлично, они были обуты в длинные, защищающие все ноги целиком, сапоги, но новичкам приходилось туго, в простых-то сапожках по холодной воде не шибко наработаешь. Жмутся, бедолаги, к стенкам, да скребутся там, как слизни на капустном листе, вниз руду чуть ли не вперемешку с землёй сбрасывают.

- Эй, Знамов! – не рискуя набрать в свои короткие сапоги воду, залез повыше Уфимцов. – Михаил! Подь-ка сюда!

- Чево звал, Александр Матвеич? – утираясь рукавом, поднялся к нему со дна канавы бергайтер.

- Скажи, почему у тебя руду вдруг стали сбрасывать вниз с пустой породой?

- Так подъёмный ворот же тогда надо ставить, а у нас на него ни людей, ни лошадей, нет, Ваше благородие. 

- Люди ему, - проворчал юноша, понимая, что он сейчас попусту и зло придирается. – А где я тебе их возьму, людей-то?! Нет их, работай тщательнее, слои не мешай!

Посмотрев на болото, в сторону застрявших там салазок, Знамов сочувственно проговорил:

- Скоро уже починят твой транспорт, совсем скоро. Не ругай ты меня, старика: сам же хотел, чтоб скорее. А так, чтоб и скорее, и качественней, не бывает. Ну, не получается, хоть казни ты меня. Потом, ведь ещё один слой золота на глубине трёх аршин у нас с тобой здесь залегает, верно? Всё одно отводную канаву от прииска делать придётся, а здесь углублять, так? Всё промоем, ничего не растеряем. Поспеть бы только….

Листъ 86.                               

- Вас зачем сюда послали, Александр Матвеевич?! – брызгая слюной, бесцеремонно орал на потупившегося, смятенного подпоручика Пышминский управляющий Данилов [17] , стуча кулаком по столу.

Хорошо хоть, что находятся сейчас офицеры в инженерском доме, а не в столовой, иначе перед своими товарищами по разведывательной партии Уфимцов наверняка давно бы уже под землю со стыда провалился. С другой же стороны – и чего этот Данилов так блажит? Гадина. Как есть – гадина. Красномордая и опухшая. Поди, многолетнюю свою злость на нём, безответном подпоручике, за то изливает, что уже двадцатый год как гиттенфервальтер, и никак до девятого класса не дослужится. Понятно, что это обидно, когда погодки уже давно в майорах, да подполковниках ходят, но орать-то так зачем? Уже ведь с полчаса как разоряется, нисколько не меньше. И как он не охрипнет? Во лужёная глотка. Хоть бы закашлялся, тут-то Сашка, глядишь, и выслужился бы, коньячка ему налил, сердешному. По всему же видать, что штабс-капитан это дело уважает: не с июньского ведь мороза у него носище-то такой красный, да запах из пасти, как от Змея Горыныча. Ан нет, стой тут перед ним навытяжку, как болванчик. И ведь даже словечка малого, ругатель злой, вставить не даёт.

- Кто давал Вам, господин подпоручик, указание мыть пески?! – уже в третий раз свернул на наезженную колею штабс-капитан. – Вам указывалось разведывать, а не промывать! Экая же наглость! Все разведки, ишь ты, забросил, и почти пуд намыл! За первый же месяц, и намыл! Что молчите? Сказать нечего? Так я сам за Вас отвечу: нечего Вам ответить! Молчать! Где результаты проб? Где планы шурфов, я спрашиваю? Молчать! Пуд он намыл, благодетель хренов, ..ля! Не было Вам указания мыть, Ваше дело – бить шурфы и отмечать, отмечать и записывать! Где Ваши книги? Где, я спрашиваю?! – Уфимцов, уже без всякой надежды на ответную реакцию, вновь показал рукой на казначейскую комнату, прося инспектора следовать за ним. – Что Вы тут мне руками-то машете? Язык отсох?!

- Дозвольте….

- Точно – отсох! Что Вы там шепчете, Уфимцов?

В надежде, что Данилов наконец всё-таки выдохся, юноша бросил на него короткий взгляд и, убедившись, что перебивать его в ближайшую секунду не будут, звонко и чётко выпалил:

- Изволите проследовать за мной, Ваше благородие, или же прикажете принести документы сюда?

- Да несите уже сюда. Посмотрю хоть на Ваше…, - ворчливо отозвался гиттенфервальтер, вытирая лицо далеко не белоснежным платком.

Первым делом Уфимцов достал из железного ящика шнуровые книги, карту и планы расшурфовок. Положив документы на стол, он вернулся к ящику и извлёк из него бокал и коньяк, прошептав бутылке «Пора работать, дорогая. Отрабатывай мои шесть восемьдесят». На всякий случай спрятав коньяк за спину, он поставил рядом с бумагами бокал:

- Может Вам, Евграф Иванович, водички принести? – но, заметив кислое выражение лица Данилова, поправился. – Или же…, - как бы невзначай показал Уфимцов бутылку. 

- Вы что же это, меня подкупать собрались? – тут же хищно уцепился взглядом за коньяк штабс-капитан, протягивая руку. – А ну-ка, позвольте взглянуть, чем именно.

Получив вожделенную ёмкость в подрагивающую руку, Данилов прочитал этикетку и решительно вернул коньяк подпоручику:

- Чёрт с ним, подкупайте! То есть – наливайте!

То, что бутылку перед употреблением её содержимого требуется открыть, Саша понимал, но как это делается – имел лишь отдалённое представление. Всегда это делали другие: в погребке ли, в герберге или же в гостях, а тут…. Как же это делается-то, Господи?! Никогда же сам вина не открывал, вот какая внезапная напасть-то случилась. Худо-бедно отбив ключом от железного казначейского ящика сургуч с горлышка, юноша совсем растерялся: в горлышке бутылки торчала пробка. Её-то как доставать? Ногтями зацепить не получается, зубами… да нет, не зубами, вроде, это делается, а каким-то приспособлением, насколько помнится. Вот ведь попал впросак!

- У Вас что, штопора здесь нет? – в нетерпении притопывая ногой, спросил Данилов.

- Нету, Евграф Иванович….

- Вот ведь деревня, - проворчал штабс-капитан, озираясь.

Обнаружив свой портфель под боком, он раскрыл его и, чем-то побренчав внутри, достал маленький, по всей видимости – сувенирный, корабельный якорёк. Открутив у него верхнюю часть, он похвастался, гордо демонстрируя зажатый в руке инструмент:

- Англичане в двадцать четвёртом году подарили, когда вместе с Императором Александром Павловичем у нас были. Целым самородком отдариваться пришлось, да хрен с ним, с золотом, у нас этого добра завались. Зато сталь настоящая, шеффилдская. Это тебе не какая-то кустарная Ворсма или Златоуст, это…. Давайте уже бутылку-то. Сам открою.

Провозившись с коньяком не более трёх секунд, Данилов наполнил бокал и, не найдя второго, с упрёком посмотрел на юношу:

- Вы что это себе позволяете, Александр Матвеевич? Мало того, что подкупаете, так ещё и подпоить хотите? Не выйдет! А ну, выставляйте свой стакан! – и, не успел Уфимцов раскрыть рот, как штабс-капитан предупредил всяческие возражения. – И не смейте выкаблучиваться! Я один не пью, и Вам не рекомендую! Одно дело выпить для тонуса в компании, и совсем другое – одному, ибо это уже пьянство и распущенность.

Мысленно посочувствовав родным и близким Данилова, а также его подчинённым, Сашка за неимением другой посуды поставил рядом с бокалом чайную чашку.

- Ишь ты! Себе так побольше ёмкость подыскал, а мне, гостю,  напёрсток выдал. Ничего, нас не обманешь: ровно столько же налью, как и себе, - на глазок плеснул он в кружку. – У меня глаз – что твой алмаз, только не светится. Ну, за знакомство, Александр Матвеевич, - поднял штабс-капитан свой бокал и, чокнувшись с юношей, одним махом, словно водку, опрокинул содержимое в рот.

Уфимцов не рискнул следовать его примеру по двум причинам: во-первых, напиваться посреди бела дня – дело последнее и, далее, ежели, допустим, выпьет он вслед за гостем свою порцию до дна, и даже заслужит этим похвалу, то похвала за столом – это одно, а то же самое, но уже после – совсем другое. Как истолкует начальство, или кто другой, услышь они от Данилова, что Уфимцов-де пить умеет? Наверняка сочтут, что он – пьяница и пустой, пропащий человек.

- Вы чего это цедите-то? – недовольно буркнул штабс-капитан, заглядывая к нему в кружку. – Не годится так, не по-нашему, не по офицерски.

- Меня так пить коньяк Иван Егорович Вяткин учил. 

- А! Ну, коли Вяткин…, - недовольно засопел ревизор, - этот знает, чему учит. Толковый писарь, зато как инженер – никакой. А тебе…, - чуток поколебавшись, налил себе Данилов ещё, - ты уж извини, что я на «Ты», но раз уж пьём вместе, церемонии ни к чему. Так вот: тебе, Александр Матвеевич, горное дело – первое. К чёрту эту канцелярию! Инженеру пристало в поле быть, за людьми, да за машинами смотреть, а не бумажки перекладывать, - и он вновь одним махом опорожнил свою посуду. – Пустое, зряшное это дело – бумажки. Зарылись в них по самые уши, как свиньи в грязь, и хрюкают. А что толку от них, спрашивается? Даже прирезать их на сало, и то нельзя. Я тебе рассказывал, что я у покойника Меджера учился? Нет? А, неважно, - совсем расплылся на стуле Данилов, и вдруг посерьёзнел, обновляя бокал. – Я ведь такой же, как ты, в молодости-то был. Как Кадетский корпус окончил, меня тоже на разведки отправили. В шестнадцатом или семнадцатом, уже и не помню. Почти сразу, как Лёвка Брусницын своё пещаное золото нашёл. И я, так же, как и ты, в первой же разведке на жилку напал. Не такую богатую, как у тебя, но всё же…. Ни черта мне за неё не дали, разве что чин, да и то через год-два. А потом – как мордой в дерьмо! – ударил он кулаком по столу. – Верой и правдой управлял Пышмой, как в двадцать четвёртом на моё место поставили, да кого?! Штейгера! Того самого длинноносого Брусницына, вот кого! На моё, обер-офицерское место, и штейгера! Работягу, мужика! А меня – коленом под зад, да на Алтай. С того-то всё и началось, - с тоской посмотрел он на бутылку, а затем перевёл взгляд на подпоручика.

Совершенно не имея желания вникать в выяснение природы этой тоски, Уфимцов услужливо наполнил гостю бокал и спросил:

- Быть может, за закусками прикажете послать, Евграф Иванович?

- К чёрту закуски! Коньяк сам по себе питательный. Давай-ка, покуда я совсем не устал, взглянем на твои бумаги, - решительно убрал под стол бутылку Данилов и подвинул к себе карту. – Рассказывай. 

Взяв в руку карандаш, Уфимцов зорко нацелился им на карту:

- Здесь не так наглядно будет, как на планах, но давайте попробуем. Итак, мы сейчас находимся здесь, - поставил он на верстовке [18] точку. – А вот здесь, к Западу, у нас почти непролазное болото. Оно охватывает площади как междуречья Большой и Малой Талиц, так и покрывает почти весь бассейн этих рек, - не жалея карты, начертил он пухленькое «сердечко», а затем подрисовал над ним кривую «колбаску», рассыпая под ней овалы сухих мест, обозначенные ёлочками. – Более всего меня, как начальника разведывательной партии, интересует юг сто первого квартала: здесь, на увале, через который всё одно надо бить вассерштольню, обнаружились…

- Специальный план [19] шурфовок лучше дай, ни черта не вижу, - устав щуриться, досадливо отстранился от стола штабс-капитан. – Высоты у тебя там обозначены?

- Так точно, Евграф Иванович! – охотно постелил подпоручик поверх карты расшурфовку. – Сразу прошу простить: чертилось от руки, не все азимуты и расстояния выдержаны в точности, но погрешность не превышает дозволенной Горными и гражданскими Положениями меры.

- Верю, охотно верю. Даже весьма охотно, - добавил Данилов, рассматривая картуш [20] .- Ежели у тебя и остальное столь же тщательно выполнено, как сие, то…. То есть, ты сейчас вот отсюда золото добываешь? А это рядышком что за прямоугольники шурфовок? Чьи? Твои?

- Нет, это не моё, Ваше благородие, - наклонился к планам Уфимцов. -  Это либо Рейнгольд в тридцать пятом копал, или же Авдеев в прошлом. В них пусто, я углублял, проверял. Восемь аршин буром прошёл вглубь, золото есть, но совсем незначительно. Вот эти шурфы, - перечеркнул он крест-накрест ещё несколько прямоугольничков, - также не мои. Мои помечены кружочками, так как я по преимуществу бурил: так оно и глубже получается, и быстрее.

- Когда начинал я, буров ещё не было [21] . Всё ручками, ручками, - поглядел Данилов на свои ладони, словно бы он самолично разбил не один десяток шурфов. – И пускай лопатой медленнее, зато толковей, доскональней. Ничего, ни единого слоя не упустишь, а с этими бурами что? Керны какие-то, затворы, накопители, тьфу! Баловство! Обленились вы, молодые, совсем. Но да ладно, показывай, что ты там набурил.

- Извольте-с, - с готовностью подал ему листы с результатами разведок Уфимцов. – В первой колонке – номер шурфа, во второй – общая глубина, в третьей – описание по слоям пород, затем данные о содержании металла….

- Да ну тебя, - едва взглянув на бумаги, вернул их штабс-капитан обратно. – Я тебе что, под лупой всё это должен читать? На словах говори, что у тебя здесь и как.

Такой поворот событий вполне устроил юношу: Боже упаси, прикажет ему сейчас Данилов весь следующий месяц потратить на то, чтобы своей любимой лопатой бить шурфы на всю глубину бурения, и что? На первой же сажени наткнёшься на воду, и как копать дальше? Землекопы – они тебе не рыбы, под водой дышать не умеют. Ручные насосы в Конторе Золотых промыслов заказывать, да людей на них отвлекать? Да и много ли с того будет толку, тоже ещё вопрос: то, что откачали днём, за ночь мигом пополнит вода из болота. А осушать всё болото целиком – заведомо бредовая идея. По крайней мере, для полутора десятков землекопов.

Потому стоит покуда слегка слукавить, но не сильно: всё равно же отчёт о первых результатах разведок на Талице уже завтра попадёт к начальству, а у того со зрением всё в порядке. Впрочем…, - и Уфимцов мысленно позлорадствовал, - сперва его рапорт попадёт к его коллегам для первичной обработки. То-то вытянутся их рожи, когда они увидят, сколько он успел добыть! Коська, верно, и вовсе позеленеет от ревности и досады.

Но не надо зазнаваться: Рейнгольд два года назад, вон, аж три пуда и двадцать фунтов золота за свой разведывательный сезон добыл. Правда, ему никто не мешал, даже напротив - прислали дополнительных рабочих. Которых, кстати, он и не просил вовсе. Прислали, и всё тут. Аж двадцать человек, с унтером, но – без чиновника, который был бы выше по званию начальника партии. А вот Уфимцову сия опасность вполне даже угрожает: а ну, пронюхает начальство, что золотишко здесь водится, и поставит над ним ещё одного начальника, которому только открытого прииска для карьеры и не хватает? Чьими тогда заслуги за сезон окажутся? Но да будем надеяться, что Широншин не совершит подобную пакость: не совсем уж чужие, да посторонние, чай.

- Особые надежды подают образцы руд, полученные из шурфов под номерами семнадцать, восемнадцать и двадцать один, - указал карандашом подпоручик на плане места разведок. – Видите, вот они, здесь. В соседних шурфах содержание уже гораздо беднее, а сие означает, что мы вновь имеем дело с узкой полосой россыпи. Здесь же, под номерами тридцать два, и вплоть до сорок четвёртого, площадь залегания гораздо шире, однако и толщина слоя незначительна. По предварительным, крайне приблизительным оценкам, в первой россыпи может находиться до полутора пудов металла, во второй – от силы пуд.

- Что за «крайне приблизительные оценки», Уфимцов?! Вы что, белены объелись?! Нет, Александр Матвеевич, так не пойдёт: с сегодняшнего же дня ты бросаешь разрабатывать и мыть, и начинаешь детальную разведку здесь и здесь! – словно гвоздём, впечатывал палец в планы Данилов. – И не смей возражать! Чего ты на меня так уставился? Аж покраснел весь. Выпей коньячку, успокойся. Знаю, на горло собственной песне наступать больно, но – приходится.

- Едва я там начну копать, как все шурфы сразу затопит, - игнорируя совет ревизора, не притронулся подпоручик к спиртному. – Надо сперва начатую вассерштольню достроить, а затем уже и за шурфование приниматься. Дозвольте, Евграф Иванович, закончить вассерштольню!

- И попутно намыть ещё пудик-другой? – ехидно прищурился Данилов, доставая из-под стола коньяк. – А что? Дозволяю! Не только закончить вассерштольню, но и начать дозволяю, даже приказываю. Вот здесь, по пустой породе, её прокладывай, - отчеркнул он ногтём по плану линию. – И чем быстрее ты её закончишь, тем быстрее приступишь к добыче. А то ишь, «на дураке» хотел выехать. Так не годится. Попотей-ка сперва, дружок. Пей давай, - чокнулся он бокалом с Сашкиной кружкой.

С отвращением хлопнув залпом коньяк, Уфимцов зло взглянул в глаза гостю, но тот в ответ лишь улыбнулся:

- Ты зря на меня злишься, Саша. «Учились бы, на старших глядя», мнда…. Не по злому умыслу я тебе приказываю так делать, а напротив, по доброте. Пойми: ну, нацарапал ты за сезон хоть пять пудов золота с одного места, выработал его до донышка, и что толку? Понимаешь, к чему я веду? Нет? А смотри: вот есть у тебя ещё два перспективных участка, верно? – небрежно, словно бы свысока, бросил Данилов взгляд на расшурфовку. – Так ты возьми, да отовсюду понемногу добудь. Жирным куском можно и подавиться, а потому на будущее оставлять обязательно надо. Помнишь, с чего я начал наш с тобой разговор? Верно, с того, что тебя послали разведывать, а не добывать. К примеру, позволь я тебе до зимы копать эту чёртову вассерштрольню, и какой станет толк от твоих разведок? Нет, не надо так поступать, ты лучше пощипай тут, там, да хоть где, чтобы показать, что ты настоящий разведчик, а не вульгарный хапуга. Пуд у тебя при любом исходе будет, зато и перспективы на следующий год останутся. Причём – доказанные делом, а не шурфами, да расчётами! Послушай старших, Саша. Вот тебе мой совет. 

Как ни горько было это признавать Уфимцову, но проклятый гиттенфервальтер, похоже, прав: даже в случае самой богатой добычи начальство никогда не простит молодому начальнику партии, что он увлёкся и, позабыв про настоящую цель своей откомандировки в поля, только и делал, что промывал. Ему необходимо на деле доказать разработками, а не пробными шурфами, что здесь ещё как минимум в двух местах залегает золото. И это означает, что этак с сотню тысяч пудов золотосодержащего песка с новых приисков ему добывать придётся, а перед этим ещё и по пустому месту вассерштольню пробить. Увы нам, грешным….

И отчего до сих пор не выдумали какую-нибудь землекопательную машину для таких напрасных работ? Как было бы славно: люди у тебя со всей аккуратностию трудятся над деловой, содержащей золотишко, породой, тупая же машина грызёт себе свою канаву где-нибудь в сторонке. Экая благодать вышла бы! А задействовать же её можно было бы от сухопутного паровоза, что в тридцать четвёртом построили тагильцы Черепановы. Разве что землекопный паровоз должен быть гораздо больше, мощнее, чем сухопутный, примерно как… наверное, как дом, не меньше. Ух, и дорогущая же по стоимости получится машинка! Какой безумец решится на такие траты? Нет, всё-таки мужицкие руки куда как дешевле, нежели чем все эти инженерные премудрости.

- Что, думаешь, как бы схитрить, да обмануть начальство? – неверно истолковал выражение лица Уфимцова Данилов. – Напрасно это, поверь: ежели впоследствии обнаружится расхождение между твоими рапортами и реальным состоянием дел, то сразу же распростишься с карьерой.

- Я и не думал хитрить, Евграф Иванович, - даже с некоторой обидой в голосе произнёс подпоручик и, испугавшись, что гость может принять его эмоцию за простое мальчишество, уточнил. – Я просто думал, можно сказать – мечтал, как бы мне побыстрее пройти эту клятую вассерштольню, - для наглядности показал он карандашом на плане место, хранящее следы от ногтя штабс-капитана. – Мыслил, какую новую, невиданную машину возможно было бы построить, чтобы людей от пустой работы освободить, да как-то….  

- Всё-то вам, молодым, новое подавай! Новое, да новое, а когда же будет доброе?! Неправильно у вас, у молодых, разум устроен. Вы бы лучше уж по старинке, да по доброте старались, чем по-новому, да ко злу. Наши ошибки исправляйте, а делать новых своих и думать не смейте! – сердито вытряс Данилов последнюю каплю из бутылки. – Да, дрянь дело. Слушай, а быть может, взорвать к чертям собачьим всю эту твою гряду? Нет, тоже бред, - тут же отверг он собственную идею. – Одного пороху столько уйдёт, что России воевать нечем станет. Так что пусть копают твои мужички, а как лопатки с каёлками до черенков сотрут, мы им новые выдадим, - несколько неуклюже пошутил он.

- Слушаюсь, Евграф Иванович! – поняв, что дальнейшие препирательства ни к чему хорошему не приведут, поднялся с места юноша. – Прикажете показать Вам на местности зоны разработок, или же желаете сперва отобедать?

- Отобедать? – засопел Данилов, стеклянным взором окидывая хозяина. – Не хочу обедать, устал я. Прилягу, пожалуй. Ты же не против, ежели я на твоей постели полчасика вздремну?

Листъ 87.                          

Странная вещь: всего-то четыре года назад Уфимцов лишь слышал, что на белом свете бывают пьяницы, но думал, что это всё где-то там, далеко, а может – и вовсе сказки, как про тех же леших да анчуток, а вот поди ж ты, сегодня даже в их видах научился разбираться. Так, теперь он твёрдо знает, что виды эти совершенно различные, хоть и занимаются одним и тем же: одни пьют горько, по нескольку дней подряд, и таковые, как правило, во хмелю бывают буйны. Или же – отчаянны, словно бы у них каждый вздох – горе, а любое слово – печаль и смертная мука. Бывают таковые, и Саша прозвал их «тихими», которые зузят смертное зелье понемногу, но каждый день, и взгляд их таков, словно бы они уже смирились с тем, что им, как пьяницам, нет пути в Царствие Небесное. А ещё есть «аккуратисты», что набирают свою меру вдумчиво и не спеша, причём делают это так, что ни землетрясение, ни даже самый конец Света не способны изменить их привычек.

Однако же, пренебрегши уже сложившимися воззрениями Уфимцова на поклонников Бахуса, Данилов умудрился крайне удивить юношу: едва тот, прирившись с необходимостью провести ещё одну ночь в казарме для рабочих, подготовил себе там постель и, для порядка отругав Касьяна за якобы дурно вымытую ложку, принялся за наваристую мясную похлёбку, как перед его изумлёнными очами предстал штабс-капитан собственной персоной. Причём – судя по выражению глаз и уверенности движений, вполне тверёзый и вменяемый. Выходит, что бывает ещё и такой, «пожарный» вид пьяниц, которые, затушив внутренний огонь, чуток пошипят, и вновь готовы к действию.

- Приятного аппетита, Александр Матвеевич, - уселся гиттенфервальтер через стол от подпоручика. – С чем варево?

- С мясом и…, - принялся юноша рассматривать содержимое ложки, - капуста есть, грибы, вроде. Лук… да всего, похоже, набросал туда Сыромятов, но вкусно. Не откажете ли в любезности разделить со мной трапезу? Эй, Касьян! – всё ещё пребывая в некоторой растерянности, громко подозвал он кухонного мужика, и без того уже стоявшего в паре шагов от офицерского стола.

- Чего изволите-с? – с готовностью подскочил тот, кланяясь. 

Заметив озорной огонёк в глазах Данилова, Саша поспешил предупредить его желания:

- Прошу Вас устриц и фуа-гра не заказывать, а то ведь притащит, варнак.

- О как! – хохотнув, с интересом уставился штабс-капитан на повара. – И откуда же ты мне их добудешь, молодец? В Париж за ними сбегаешь?

- Лет пять назад Касьяну и дня хватило, чтобы своему партионному начальнику деликатесов доставить, - заметил подпоручик. - Тот же ел, да нахваливал, думал, что из Екатеринбурга те, а оказалось… Касьян, может, сам расскажешь, что это было?

- Да чо там, Ваши благородия, - замялся тот. – Молодой был, глупый. Да и враки это всё, наговор!

- Не хочет фамилию начальника называть, шельма. Видать, розгами совсем память отшибло, - заговорщически усмехнулся, глядя в глаза Данилову, Уфимцов. – Одним словом, устриц Касьянка сварганил из обычных озёрных ракушек, а фуа-гра – из куриной, да гусиной печёнки, что купил в деревеньке неподалёку. А этот… тоже не стану называть его фамилию, всё принял за чистую монету, даже рублём серебряным наградил. С розгами, разумеется, когда прослышал, чем на самом деле его потчевали.

Отсмеявшись, Данилов вытер пот с лица своим бессменным платком и с удвоенным интересом спросил у Сыромятова:

- И откуда же ты взялся такой умелец, человече?

- Ныне – с Вашей, Евграф Иванович, Пышмы, а так – новгородские мы.

- Хм! – сдвинув брови, пытливо взглянул на повара штабс-капитан. – Что-то я тебя в Пышме не припомню. Или ты на внезаводских работаешь?

- Так точно-с, - склонился Касьян в полупоклоне. – Занятие мое – кабанное [22] , углежоги мы. Летом же я вот уж как шестой сезон в разведках-с.

- Тогда так! - припечатал ладонью по столу ревизор. – Как вернёшься с разведок, приходи ко мне. Ежели сейчас не ракушками накормишь, конечно. Чего стоишь? Неси уже всё! И аперитив не забудь!

Испросив разрешения, Касьян забрал со стола подостывшую тарелку Уфимцова и скрылся за перегородкой. Поглядев ему вслед, Данилов обернулся к подпоручику:

- Похоже, дельный малый, грамотный. Даже с лихвой. К тому же – жулик. Он у Вас, Александр Матвеевич, как, золото с прииска не возит, нет?

- Не должен. За продовольствием в Белоярку я его никогда одного не отпускаю, только под присмотром, - вдруг разгорелась у юноши в душе неприязнь к Сыромятову. – К тому же я всех отъезжающих непременно обыскиваю, как положено.

- Знаю я, как вы, молодые, обыскиваете, - усмехнулся гиттенфервальитер. – «Как положено»! Да всё это ваше «положено» писано в каком году? Сто лет в обед! С тех пор уже столько новых путей перевозки металла придумали, что где «как положено», можно уже и не искать, времени не тратить, ибо там заведомо ничего нет. К примеру, золото даже на собаках, и на тех умудряются перевозить. А собака у вас в хозяйстве, как я приметил, имеется. Кстати, ежели этот Ваш Касьян принесёт нам аперитив, то он наверняка крадёт. Только Вы, прошу, ему ничего не говорите, лучше хвалите, чем ругайте, а так и на его преступных сотоварищей выйдете. Прииском командовать – это Вам, батенька, не бумажки в канцеляриях писать. Здесь ум и тактичность потребны.

- А я что?! – обиделся на скрытое обвинение в тупом следовании инструкциям Уфимцов. – Разве я что-то неверно делаю? Плохо думаю? Напрасно Вы так, Евграф Иванович.

- То есть, Вы непременно хотите убедиться, что мои подозрения основательны? Что ж, извольте. Тем паче, что скоро всё и объяснится, - уже тише сказал гиттенфервальтер, заметив вышедшего с кухни повара.

С достоинством, и даже – с некоторой галантностью движений расставив с подноса по столу блюда и графин аперитива, Сыромятов откланялся и хотел было удалиться, но его остановил Данилов. Разлив спиртное по стаканам, штабс-капитан с видом заправского сомелье из офицерского клуба понюхал содержимое и, брезгливо дёрнув щекой, опрокинул. Потом началось самое противное: Данилов с омерзительным звуком принялся во рту полоскать водкой и, наконец проглотив, молвил:

- На запах – весьма посредственно, однако вкус превзошёл ожидания. Молодец, Сыромятов. Стой, не уходи! – и, пригвоздив взглядом к месту повара, Данилов отведал исходящую паром похлёбку. – Да и варево у тебя превосходное. Только чего-то не хватает. Ах, да! А ну, покажи-ка нам с Его благородием Александром Матвеевичем, какой ты у нас плясун!

- Я не умею, Ваше благородие, Ваши….

- Пляши, я сказал! Эх вы, горы, мать ети, в шахту не в чем нам итти! В тьму глубокую, в тьму кромешную, да от солнышка, иэх! Бо-сяч-ком! Бос-сяч-ком нам, бо-ся-кам! – азартно хлопал гиттенфервальтер в ладоши, и в ритм его оглушительным хлопкам повар, недоумённо выпучив глаза, выкидывал коленца.

Александр Матвеевич совсем было уже решил, что Данилов, окончательно упившись, напрочь сошёл с ума, даже начал раздумывать, как бы своего непосредственного начальника без лишней огласки доставить в город к доктору, когда штабс-капитан вдруг закончил не совсем приличествующие в офицерском обществе горные частушки:

- Мо-ло-дец, Касьян! Всё сделал, как надо. А теперь скидывай-ка, дурак, свои сапожки. Сымай, кому сказал! Живо!

Сыромятов, испуганно покосившись на Уфимцова, стянул с правой ноги сапог и, скача на одной ноге, протянул его перед собой, словно предлагая на продажу.

- Другой снимай, дурак! – рявкнул на него Данилов. – Поставь их вон туда, в угол, и убирайся к себе на кухню! Да не тряси ты своими портянками, не воняй. Прочь, живо! И приготовь там таз с горячей водой, чтоб руки мыть! Ну, вот, - сменив интонацию на благодушную, обратился ревизор уже к Уфимцовцу. – Давай-ка, Александр Матвеевич, наконец-то пообедаем, а затем я тебе покажу, зачем я тут весь этот циркус устроил. А ты-то, поди, уже подумывать начал, что я умом тронулся, нет?

- Как можно-с, - смущённо пробормотал подпоручик, с удвоенной энергией налегая на похлёбку.

Как только офицеры покончили с обедом, Данилов, подмигнув юноше, проследовал в угол столовой и, взяв по сапогу в руки, принялся их изучать. Затем он их по очереди постучал о скамью, заглянул внутрь одного из них и, кивнув сам себе, вернулся:

- Зачем я Касьяна плясать-то заставил, спрашиваете? А вот зачем: смотри, Александр Матвеевич. Вернее – слушай, - и он вновь постучал каблуками сапог повара о скамью. – Слышишь, как звук разнится? Я на это обстоятельство сразу же внимание обратил. Или скажешь, что сапоги ты первым делом осматриваешь? Вот так, по гвоздикам, да? – подсунул  гиттенфервальтер сапог подошвой вперёд чуть ли не под нос Саше. – Всё верно, согласно инструкции. Только вот гвозди на сапогах старые, не перебивались, а тайничок в левом экземпляре у нас всё-таки имеется. Вот смотри, сам смотри, - отдал он сапог Уфимцову. – Стельку отогни, и увидишь. Как тебе?

Уже безо всякой обиды или же чувства собственного морального превосходства взглянув в красные, все в кровяных прожилках, глаза штабс-капитана, подпоручик вновь принялся изучать изнанку обувки повара. Под стелькой сапога отчётливо виделись четыре шляпки винтов, и шлицы на них носили явные следы недавних царапин.

- Вы хотите сказать, что каблук крепится не снаружи, не гвоздями, а изнутри? А внутри его, стало быть – тайник?

- Именно так, Александр Матвеевич, - с самодовольной улыбкой покивал Данилов. – По правилам следовало бы разобрать сейчас эту хитничекую конструкцию, да придать делу законный ход, но что толку? Ларчик-то пуст, нет ничего в тайнике. Потому на следствии Касьян скажет, что купил-де сапоги у неизвестного, или же выменял их у кого на рынке, и тем самым отбрешется, а мы с тобой останемся без хорошего повара. Тебе это надо? Мне – нет. Давно меня так вкусно, да сытно в полях не потчевали. Эй, Касьянка! – заблажил штабс-капитан во всю свою лужёную глотку, оборачиваясь в сторону кухни. – Горбач недоделанный, живо сюда!

При слове «Горбач» Уфимцов даже вздрогнул, мигом вспомнив свои прошлые делишки в Берёзовском заводе, но быстро взял себя в руки: в конце-то концов, горбачей, торговцев золота на Урале – хоть пруд пруди, и не стоит каждого из них принимать за того, «своего». Интересно, как у Горбача там? Хотя было бы лучше, чтобы «никак», совсем «никак»: таковые, не совсем чистые следы вполне могут так очернить его репутацию, что перед судом оправдаться – оправдаешься, но перед начальством вовек не очистишься. Эх, до чего же жаль, что у него власти покуда совсем мало! Подкопить бы силёнок, связей, да по-тихому удалить сию опасность – не разумно ли? Пожалуй, сразу по возвращении из разведок именно этим и следует заняться чуть ли не в первую очередь. Хватит бояться, да трусливо надеяться на лучшее, надо действовать.

Сыромятов стоял на полу перед господами офицерами босиком, но всем своим видом отнюдь не изображал покорность и смирение а, напротив, глядел нагло и залихватски, словно бы вопрошая: «Что вам ещё с себя снять, Ваши благородия»?

- Таким ты мне нравишься больше, Касьянка, - со злорадством в голосе проговорил Данилов. – Отныне только босиком и будешь ходить. До самой зимы. Сам виноват. Молчи, не возражай, а то на гауптвахту отвезу. То золотишко, что накопил, по-хорошему сдай господину Уфимцову. Не хочешь передавать в руки лично, боишься – подкинь в инженерский дом. И больше этим не у меня балуй: я сейчас обскажу твоему начальнику все ваши горбачевские тайны, и дам ему наказ второй раз тебя уже больше не прощать, ясно? А коли ясно, то брысь! Ступай, своей стряпнёй занимайся!

Листъ 88.

   Вассерштольня на новом месте копалась долго, трудно и, что самое главное – что называется, «без огонька». Рабочие, уже вкусив горячечного угара хорошего золота, не видя реальных плодов своего труда, совершенно разленились, а потому работали с прохладцей, даже начинали ворчать, что большая вода-де сама уже уходит из болота, и стоит только ещё чуть-чуть обождать, и утечёт, мол, вовсе. И посему, дескать, надобность в водоотводной канаве вскоре пропадёт сама собой, но Уфимцов твёрдо знал, что пара хороших дождей, и болото вновь наберёт влаги, заливая не только первый прииск, но вместе с ним и новые, разрабатывающиеся. А таковых подпоручик наметил покуда два, и пусть даже золота там оказалось меньше расчётного, но оно было.

Эти два золотых разреза тянули к себе людей, словно бы магнитом, и потому Александр Матвеевич использовал их как поощрение за хорошую работу: коли землекоп прилежно трудился на пустой прокладке вассерштольни, то он менялся местами с тем, кто на новом прииске позволял себе прохлаждаться, или же был заподозрен в краже металла. Впрочем, с хищением золота, похоже, покуда закончено: старик Знамов, враз лишившись поставщика вина в лице Касьяна, за стопку-другую усердно доносил Уфимцову всё и обо всех. Молодому подпоручику приходилось даже урезонивать бергайтера в его чрезмерной подозрительности, но всё-таки лучше лишний раз пожертвовать шкаликом водки, чем рисковать потерять хоть лот золота. Пускай старый себе врёт, а мы намотаем на ус, да приглядимся, на кого он указывает: бывает, что и на самом деле в тихом омуте настоящую человечью личину не разглядишь.

Кстати, о старости Знамова: в начале июня, не прошло и недели после отбытия с приисков ревизора Данилова, как тот по просьбе своего молодого коллеги прислал-таки ему на должность надзирателя над промывальней похвар-штейгера, и какого!  Семидесятивосьмилетнего пенсионера! Уфимцов даже поначалу обомлел от удивления, увидев, кто ковыляет на костылях к инженерскому дому: сам Фадей Семенников, живая легенда Золотых промыслов! Который в начале двадцатых, будучи уже тогда в преклонных летах, из грузинской экспедиции привез с собой двух малолетних детей и молодую красавицу-жену взамен помершей! Кстати, молодая и до сих пор, говорят, ничего, и сорока годков ей не исполнилось. Однако же, несмотря на огромную разницу в возрасте – живут душа в душу, а младшему из детишек, бают, и трёх годков не исполнилось. Уникальный старикан, таким в Кунсткамере самое место. А как он ответил на немой вопрос Уфимцова, когда тот с недоверием посмотрел на его костыли? «Не бойся, Ваше благородие, не подведу. Подумаешь – чуток обезножил, да совсем не пью и с куревом покончил, зато глазок у меня будет вострее вашего!». 

Теперь мало того, что Уфимцов вполне спокоен за промываленное производство, в котором Семенников дока, так старый похвар-штейгер ещё и умудряется порой давать дельные советы своему коллеге башкирцу Арсланову, а как яростно они порой промеж собой спорят! Причём – как на русском, так и башкирском, подпоручик даже подустал их одёргивать за вечерними совещаниями, что разговаривать надо на русском языке. Вытаращатся удивлённо в ответ, и лишь плечами пожимают: а мы на каком говорим, мол?

Далее, Фадей прибыл не один, а с собственною подводой и десятилетним правнуком от первой жены Лёнькой, которого он по окончании тем арифметических курсов надеется пристроить за казённый кошт в недавно преобразованное Екатеринбургское Уездное училище [23] . Что ж, Бог мальцу в помощь, неплохой, вроде, парнишка обещает вырасти: и на вашгерде-то он первый помощник, а уж сбегать куда, или же чего привести – тут и вовсе незаменим. К примеру, как сейчас: о чём-то переговорив с дедом, живо  запряг своего мерина, и поехал к Касьяну в полевой стан за обедом для рабочих.

Проводив взглядом скрывающуюся за деревьями повозку с отроком, Уфимцов с гордостью осмотрел своё хозяйство: вон, с помощью новых канатов и новых же блоков сюда, к приискам, от промывальни по болоту тянутся две порожние «золотые колесницы». Но это покуда они порожние, а уже пятнадцать минут спустя они будут полнёхоньки, и каждая из них хоть по три золотничка, да в казначейскую баночку своей добычи прибавит. За его спиной – недостроенная вассерштольня, или же на треть разработанный прииск, но и он хорош, хоть покуда и позаброшен.  Ибо он – это верный залог будущего успеха и явное свидетельство заслуги. Чуть правее него – будущая отводная канава, и недели через три она будет пробита. Тогда даже самые страшные ливни Уфимцову будут не страшны, когда её выкопают.

Ещё через тридцать шесть сажен вдоль по увалу – новый прииск, который по расчётам обещал дать полтора пуда золота, однако же дай Бог, если выйдет один. Второй же новый прииск из-за поворота гряды почти не виден: так, жёлто-коричневая насыпь на зелёном ковре травы, даже голов работяг, и то за ней не видать. Сидят, поди, на карачках, спрятались от начальственных глаз, да табачным дымом комаров с оводами отпугивают. Но что этим крылатым кровопийцам какой-то там дым? Когда крови по-настоящему хочешь, верно, и никакой дым тебе не страшен. Вон, даже кожаные перчатки умудряются прокусывать, прогрызать. Уже не руки стали, а сплошной окорок. На лицо же, когда бреешься, и вовсе страшно взглянуть: словно бы не себя, а дядю Терентия бреешь. Может, и на самом деле курить начать?

С трудом удержавшись, чтобы не скинуть перчатки и вволю, до крови, почесаться, Уфимцов, засунув саднящие ладони подмышку, побрёл к дальнему прииску. Немного отставая от него, слева по болоту тянулась пара салазок. А на них, словно бы на дилижансах, опять путешествуют лягушки. Интересно, чего этим земноводным на одном месте не сидится? Как солнышко пригреет – так непременно ведь на тёплые брёвна салазок запрыгнут, и давай себе нежиться. А потом – задарма катаются по болоту из края в край, покуда опасность от лопаты, или же летящего в них кома земли не увидят. Хоть бы платили за проезд, - нет! – Вместо того, чтобы попусту бездельничать, комарьё бы половили, что ли! И что за народ такой ленивый лягушачий? Разве что по ночам глотки дерут так, что хоть уши затыкай. Французов на них не хватает.

Дойдя до крайнего прииска, юноша стянул сапоги и, расстелив портянки просыхать на траве, присел на краю рукотворной ямы. Землекопы, как это ни странно, не обратили на него ни малейшего внимания и, сгрудившись в малый кружок, о чём-то шептались. Учитывая то, что между ними и Уфимцовым было около семи сажен, пытаться их подслушать являлось пустой затеей.

- Бунт затеваем? – шутливо спросил бригаду подпоручик, подставив босые ступни освежающему ветерку. – Зачинщик, выходи! Пороть буду!

Мужики с пару секунд оторопело посмотрели на начальника шальными глазами, а затем неестественно нервно рассмеялись. Уфимцов даже почувствовал холодок в груди: а ну, и взаправду бунтовать вздумали? Хотя, ежели верить записке Авдеева, рановато как-то. До Ильина-то дня ещё копать и копать.

- А мы тут самородку нашли, да большую какую! – улыбаясь шире плеч, принялся карабкаться к нему вверх по склону прииска бригадир землекопов Егор, крепко держа в кулаке что-то настолько ценное, что его надо хранить возле самого сердца.

Забравшись на гребень, он раскрыл пред начальником ладонь:

- Смотри, Ваше благородие! Вона какая большая! Я отродясь и не видывал такую.

Золото… целый кусок золота. Фунт, никак не меньше. Или – два? Да нет, он по величине чуть ли не с просфорку, а потому может оказаться и все три. Господи, какое же это богатство! И впрямь – невиданное! Едва сдержавшись, чтобы жадно не выхватить самородок с ладони Егора, Саша вальяжно протянул к бригадиру руку:

- А ну, дай, - проговорил он внезапно осипшим голосом.

Разумеется, это стыдно, когда у тебя срывается голос и дрожат руки, но что поделаешь, когда столько золота, и сразу?! Да, Уфимцов уже передал своему куратору Данилову почти пуд драгоценного метала, да и сейчас его в  железном ящике хранится порядочно, но это всё не то, это – безынтересно. Так, тяжёленький песочек, и ничего больше. Совсем иное дело – самородок! Экая же какая сласть держать его в руке! Глаз тебе твердит, что в этой малости веса всего ничего, а рука под этой жёлтой тяжестью вдруг проседает. Дуреешь, право слово, от такого несоответствия. Или же – от цены?

Нет, но до чего же хорош самородочек! Пусть плосковат, зато гладенький и, ежели привлечь воображение, то вполне можно в нём рассмотреть человеческий профиль. И как же приятно осознавать, что уже совсем скоро на него будут любоваться в Петербурге, в музее Горного Института. А под ним будет табличка: «Найден в 1837-м году разведывательной партией Г. Подпоручика А.М. Уфимцова. Вес такой-то». Наверное, такому сокровищу и имя можно, нет! - Даже нужно! – дать.

Для того, чтобы называться в честь Императора Николаевским он, конечно, маловат, но отчего бы не наречь его «Глинкой» в честь нового Главного начальника заводов? Наверное, Владимир Андреевич будет доволен таковым выбором, а там, глядишь, и наградит. А то, что золото обозвали Глинкой, так что же в том странного: вон, у них в партии собаку зовут Коза, но она же брешет, а не блеет? Фу ты, какие глупые мысли при виде богатства в голову приходят!

- Согласно закона двадцать пятого года в Петербург целым поедет, счастливчик, - настроившись на серьёзный лад, высказал свои мысли вслух Уфимцов. – Представляешь, Егор: ни тебя, ни меня уже не будет, а он так и будет храниться в музее вечно. До скончания веков.

- Как это – целым? – пожирая глазами золото, прошептал бригадир землекопов.

- Остальное, песчаное, очистят и переплавят в бруски-слитки, а он невредимым останется. Молодцы, мужики. Вечерком отметим. И в рапорте я вашу бригаду тоже укажу, как самую достойную поощрения. Молодцы! Всё, иди, работай!

Подув на самородок, подпоручик завернул его в платок и положил к ключам во внутренний, застёгивающийся пуговицей, карман. Убедившись сквозь сюртук ладонью, что находка на месте, он обулся и, на прощание крикнув уже всей бригаде «Благодарю за службу, мужики!», быстрым шагом направился к своей лошади: больно уж не терпелось ему взвесить самородок. Эх, и до чего же прекрасна жизнь! Слава тебе, Господи!

Славить Создателя юноше пришлось недолго, не более двадцати минут: взбежав на крыльцо инженерского дома, он расстегнул карман, но ничего, кроме ключей с пустым платком, внутри его не обнаружил. Вмиг похолодев, Уфимцов принялся лихорадочно шарить по другим карманам, однако ничего примечательного, кроме небольшой прорехи в кармане внутреннем, не сыскал. Машинально вытирая испарину со лба, он на ватных ногах, то и дело озираясь вокруг, дошёл до лошади. Золота не было нигде. Неужели по дороге где потерял?! Да нет, не может того быть: проверял же на всём пути, щупал! Или же это он… вон, кольцо, на котором висят ключи, тоже большое, да круглое. Неужто именно его он всю дорогу нащупывал?! Вот ведь дурак! Последний, пропащий идиот! И где теперь это проклятое золото искать, спрашивается?!

Едва вскарабкавшись в седло, Саша поехал обратно на прииски, зорко поглядывая окрест. Но что толку в зоркости, когда везде сплошная трава? На дороге, вон, даже колеи не видать, да и какая это дорога? Так, просека, и не более того. Даже сейчас, в сезон, кто по ней ездит? Только лишь они одни, разведчики. Итого – восемь телег за день, если считать дорогу на прииски и обратно. Смотри в эту клятую траву – не смотри, всё одно ничего не разглядишь. Не косить же её! А может, пожечь? Вместе с лесом, и пожечь? Да нет, тогда точно за урон лесу расследование будет, потом не откупишься.

- Что-то потеряли, дяденька Александр Матвеевич? – заставил вздрогнуть подпоручика мальчишеский голос.

«Четвёртая телега за день, - отчего-то подумалось Уфимцову. – Лёнька за обедом для рабочих едет, я же его обогнал по дороге, когда к себе торопился. Кто никуда не торопится, тот никуда не опаздывает. А вдруг парнишка уже нашёл его золото? Нашёл, и украл?! – вновь прошиб холодный пот подпоручика. – Да нет, судя по его виду, совесть у Лёньки чиста, как белый лист бумаги. Признаваться в пропаже золота мальчишке, конечно нельзя, зато… лишняя пара глаз ведь не помешает, верно?».

- Потерял, Лёнька, - горько вздохнул подпоручик. – Подарок потерял. Жёлтенький такой, навроде медальона размером.

- На цепочке?

- Да нет. Так, в кармане лежал, в платке завёрнутый, и через дырку выпал. Сыщешь – пять рублей дам!

- Пять?! – тут же спрыгнул с телеги мальчик, и принялся раздвигать траву руками. – За пять рублёв я живо сыщу, Ваше благородие! Хоть чёрта достану! Здесь, по дороге обронили, да?

- Где-то здесь, среди леса, покуда с прииска ехал, - решил покуда ограничить мальцу район поиска подпоручик. – Да не торопись ты прямо сейчас искать, сперва обед мужикам привези, а потом хоть до ночи ищи. Деду на меня сошлёшься, ежели что.

Поиски драгоценной пропажи продолжались до самого заката, но всё было тщетно: как сквозь землю это проклятое золото провалилось. Лёнька от злости, что ему сегодня не удалось заработать пять рублей, буквально грыз пальцы, и клял на чём свет стоит птиц, в первую голову – сорок. Когда, смертельно устав от треволнений дня, Уфимцов спросил мальчонку, чем же ему так не угодили сороки, тот, ничтоже сумняшеся заявил, что сороки-де, первые воровки и тащат к себе в гнёзда всё, что блестит. Вот, верно, и медальон тоже они стащили, дескать.

Мысль мальчика была бы вполне здравая, если не учитывать, что «медальон» весит около трёх фунтов, а в клюве такую тяжесть ни одна сорока не унесёт. Но вдруг они носят свою добычу в лапах? Да нет, тоже вряд ли: проклятая птица сама-то весит от силы фунта два, с самородком ей не взлететь. Наверное. Однако всё же придётся обшаривать также и местность вокруг дороги и, учитывая, что трава вскоре станет ещё выше, то шанс найти пропажу становится ничтожно мал.

А это грозит Уфимцеву, ни много ни мало, как потерей карьеры. Народишко всё равно по возвращении с разведок станет хвастаться, какую они нашли самородку, и это дойдёт до начальства золотых промыслов. То спросит, где, мол, самородок, господин Уфимцов, и что тогда прикажете отвечать? «Потерял»?! Сразу же под суд отдадут, имущество опечатают, арестуют, а дальше…. В лучшем случае – с позором отправят куда-нибудь на Богословские заводы, бумажки до самой пенсии переписывать. В худшем -  туда же, но только уже с кайлом в руках.

Эх, и посовещаться-то ведь не с кем! С Даниловым однозначно нельзя, а до Вяткина - как до Луны. Да и что он может подсказать?! Нет таких инструкций, что дураку-начальнику делать, ежели он кусок золота потеряет. Здесь совет практика нужен: не может же такого быть, чтобы до Уфимцова самородков никто не терял?

Рабочим в потере сознаваться тоже последнее дело: мало того, что вся работа на приисках разладится, так ведь и вполне могут, обнаружив самородок, его присвоить, а то ещё хуже: из мужицкой вредности и ненависти ко всякому начальству, возьмут, и выкинут золото куда подальше в чащу. «Не доставайся, мол, никому». Эти Березовские варнаки ещё и не на такое способны. 

Похоже, что остаётся два выхода, и оба призрачны: первый, это тот, что самородок-таки найдётся, а второй – что за сезон добудут ещё пару-тройку подобных золотых штук, и тогда пропажу среди них можно будет попытаться скрыть. Но второй вариант – он наиболее несбыточный, поскольку столько богатств за одно лето ещё никто не находил, будь ты хоть самим Брусницыным. Как ни крути, а плохо дело. Хуже некуда.

Обречённо вздохнув, Уфимцов потрепал мальчонку по голове:

- Ничего, Леонтий. Найдётся ещё медальон. Может – завтра. Только вот что: ты не рассказывай никому, что я его потерял, а то знаю я мужиков: могут и прикарманить.

- А я уже деду сказал, Ваше благородие.

- Да? Ну, ладно, ступай на ужин.

- А Вы?

- А я дневную вымывку металла приму, взвешу. И спать буду. Устал. Ступай, Лёня, ступай. 

Завесив принесённое штейгерским учеником Ремезовым добытое за сегодня золото, подпоручик записал данные в шнуровую книгу. Убрав всё в железный ящик, он вернулся в комнату и с недоумением взглянул на переминающегося с ноги на ногу начальника промывальни:

- Чего тебе ещё, Тимоха?

- Мужики бают, самородку там какую-то нашли. Нам бы взглянуть….

- Не на что там смотреть! – обозлился Уфимцов. – Опечатано всё уже! Иди отсюда!

- А ещё бают мужики, - и не думал уходить Ремезов. – Что Вы водку им обещали, вот.

Выругавшись, Александр достал из своих неприкосновенных запасов штоф, затем, подсчитав в уме, что для полутора десятка мужиков этого явно недостаточно, захватил ещё один:

- Держи! Пируйте, заслужили. Всё, меня сегодня больше не беспокоить! Иди!

Листъ 89.   

 За те две недели, что прошли со дня пропажи самородка, Уфимцов совсем осунулся, похудел, озлился, даже можно сказать – отчаялся. Да и есть отчего: ни Лёнькины поиски в придорожной траве, ни бесконечные путешествия самого подпоручика с прииска и обратно никаких плодов не дали. Он даже потратил несколько дней на то, чтобы приучить собаку искать золото, однако и эта затея оказалась пустой: проклятая Коза всё время норовила сбежать в лагерь, где ей на кухне от Касьяна нет-нет, да перепадало что-нибудь съестное. Не дали плода и обыски в казарме, вокруг неё, в столовой и инструментальном сарае. Найдёшь тут иголку в стоге сена!

А ведь уже послезавтра с очередной месячной проверкой нагрянет Данилов, и что ему говорить? Молчать? Богу молиться, да на чудо надеяться? Так ведь молится Саша каждый день, и не по разу, а Иисусову молитву и вовсе постоянно шепчет. За какие грехи ему такое наказание? Или же, быть может, это за то, что он старую веру позабыл, и лживую господскую жизнь правильной мужицкой предпочёл? Так ведь, раз вкусив, от сладкого яблочка не отказываются.

Едва за окошком забрезжило, подпоручик, уныло застелив постель, разжёг огонь в печке, чтобы подогреть воду для бритья. Выглянув на улицу, где покуда было ещё безлюдно – рабочие обычно поднимались на пятнадцать минут позже начальника – он присел на порожек и принялся натягивать сапоги, оставшиеся там на ночь для проветривания, на босу ногу, намереваясь сходить до ветру. Однако же в левом сапоге что-то явно мешалось. Зло чертыхнувшись, Уфимцов перевернул сапог, и оттуда выпал… Господи, да это же он самый! Тот самый проклятый самородок, что ему отравлял жизнь всё последнее время! Да что там – «последнее время»! Эти недели были самой настоящей вечностью! Адом!

Прижав золото ко лбу, юноша в бессилии опрокинулся спиной на пол и по-мальчишески, с соплями и подвываниями, расплакался. Он не замечал ничего вокруг: ни того, что дверь в инженерский дом распахнута настежь, и его в таком жалком виде могут увидеть подчинённые; он был безразличен к тому, что вода в котелке уже начала булькать; он позабыл даже, что ему очень-очень надо было дойти до кустов, - всё это теперь было неважно, было пустой безделицей, ибо главное – вот оно, приятно холодит лоб и сладко оттягивает руку. «Спасение ты моё! – прижал к губам Уфимцов золото, целуя его. – Радость ты моя! Прости, что проклинал, прости, что ругал и поносил всячески, я больше никогда… никогда не буду!».

Вытерев подолом рубахи слёзы, он решительно поднялся и, заперев самородок в железный ящик, принялся за утренний туалет. По приведении себя в относительный порядок, он оглядел себя в зеркальце и, посудив, что рабочие его красные глаза могут списать на недосып и ночное бдение в тяжёлых инженерских раздумьях, запер дверь. Присём его крайне беспокоила мысль: кто же конкретно подкинул ему в сапог самородок? И почему именно подкинул, а не, скажем, явился лично и потребовал за него награды? Хорошо: допустим, что человек это честный, совестливый – так пришёл бы, положил золото на стол – неужто Саша не отблагодарил бы его? Да за такое дело и ста рублей не жалко. Да что там ста! Ведь награды вполне можно было именно потребовать, и в сем случае Уфимцов вынужден был бы заплатить и пятьсот, и даже тысячу, а тут…. Непонятно как-то. Взяли, и бесплатно богатство положили. Можно сказать – подарили. Словно бы дураку какому. Даже немного обидно.

Проходя мимо строя стоящих на утренней раскомандировке рабочих, подпоручик буквально терзал каждого из мастеровых взглядом: «Ты – не ты?», однако же мужики выглядели как обычно: ни многозначительных взглядов, ни, Боже упаси, подмигиваний. Стоят, как пни с глазами, да позёвывают, рты перекрещивая. Однако же – это явно кто-то из них: Касьян, что сейчас на кухне выставляет по столам миски с едой, не в счёт. Он даже по дороге на прииски никогда не ездит, так что – кто-то из приисковых. Иначе говоря – любой из строя. Причём такой, чтоб обязательно «с мозгами», и смог связать пропажу «медальона» с почти одновременной находкой самородка и его, Уфимцова, внешним видом.

Наверное, совсем отвратительно выглядел он все эти две недели. А может - даже и жалко. Люди, они же настроение хозяев не хуже собак чуют. Оттого, верно, обо всём и догадались. Догадались и – спасли. Вот эти вот, чумазые, ленивые, нерадивые и тупые мужики спасли Сашке не только карьеру, но, может статься, и жизнь. Просто так, безо всяких наград, даже без «спасибо». И потому Уфимцов отныне должен быть благодарен им всем, этим простым мужикам. А то ишь, возомнил себя в последние годы невесть кем, а их, благородных спасителей, держал за быдло и чернь. Да-да, именно «благородных»! Свой-то брат чиновник его промашке только рад стал бы, даже подножку с превеликим удовольствием подставил бы, а эти….

Хотя, не слишком ли много патетики? Что-то он, Уфимцов, совсем уже голову с этим золотом потерял. С мужиком без строгости и пригляда никак нельзя. Быть может, в будущем с ним стоит быть немного помягче и внимательнее к его немудрёным бедам, но не более. Разве что… отблагодарить его всё-таки как-то надо. И, так как настоящий виновник вторичного нахождения самородка не изъявил желания признать свою заслугу, то награждать надо всех, а тем самым – никого. Ежели точнее – никого из мужиков. Но почему бы вместо их не наградить мальца Лёньку Семенникова? Хочет же тот поступить в Уездное училище, так отчего бы ему не помочь в этом? Пусть учится там на унтера, а ежели хорошо окончит местное училище – то прямая дорога парнишке в Институт, а там уже считай, и карьера не за горами.

А не удастся через свои, покуда ещё незначительные, связи, его пристроить учиться за казённый кошт, так что, он, Уфимцов, Лёньку четыре года не прокормит? Тем паче, что тот как минимум за первый класс экзамен сдаст легко. Потому придётся содержать его всего года два-три. Да, примерно четверть нынешнего оклада стоить ему это будет, но ведь уже вскоре придёт из Петербурга приказ о его назначении подпоручиком, и тогда… тогда мы будем считать, что оклад ему увеличили «только» в два раза, а не в два с четвертью, вот и всего. 

- Скоро исполнится ровно два месяца, как мы с вами, мужики, работаем на Талицких приисках. За эти два месяца мы сумели достигнуть значительных успехов: открыто три новых месторождения золота, обещающих значительный доход царской казне, - расхаживая вдоль строя, впервые за всё время разведок решился подпоручик поделиться своими мыслями с подчинёнными. – Прогнозируемый, то есть – приблизительный запас сих приисков, по моим расчётам, составляет более пяти пудов чистого золота. Да, это не так уж и много, но на это золото можно обмундировать целую армию. Или же – построить и оснастить дюжину госпиталей, подобных нашим Екатеринбургскому и Верхисетскому. Хочу напомнить вам, мужики: золото это пойдёт не в карман какому-нибудь купчине, вроде Рязанова, Зотова, Баландина и прочих; оно не прогуляется, не пропьётся, а попадёт прямиком в царское Казначейство, и будет служить на твоё, твоё, твоё, - показывал он пальцем на мужиков по выбору, отчего те почему-то вздрагивали и краснели, будто уличённые во лжи или же воровстве, - благо. Равно на благо и детей наших. На сей день, двадцать девятого числа июня месяца, мы добыли один пуд одиннадцать фунтов чернового золота. Этого мало, крайне мало, - мигом остудил он возникший было среди мастеровых энтузиазм. – Нет, конечно, этого достаточно, чтобы получить премиальные и славно пропить их в кабаке, но что вы потом скажете своим детям? Чем они вас запомнят? Да ничем! А вот ежели мы добудем пудика этак с четыре, да без посторонней помощи, вроде как… некоторым, - скорее, самому себе намекал Уфимцов о партии Рейнгольда, - два года назад, о нас, мужики, вспоминать будут! Ещё как будут! Из уст в уста, до самой нашей гробовой доски, будут передавать про каждого из нас: «Он был на Талице в тридцать седьмом», каково вам? Хочется? По мордам вашим наглым, да хитрым вижу, что хочется, - мужики рассмеялись, толкаясь локтями. – Да нет, не под гробовую доску же, дураки! – рассмеялся вслед за ними Уфимцов. – Я про память потомков и благодарность Государя! Всё, а ну, хорош балагурить! Тихо! Заткнитесь, я сказал!

В наступившей тишине стали особенно отчётливы звуки здешней, покуда ещё почти девственной, природы; все они звенели-чирикали-гудели вокруг людей, подобно тому, как кто-то, праздно играючись звуками, словно сухими горошинами в огромном чугунном котле-погремушке, перекатывает их по нескончаемым окружьям стенок незримых небесных сфер. Ближе всего к тому месту, где стоял подпоручик, доносился звон, и происходил он, естественно, от комарья и гнуса. Даже странно: Уфимцов уже давно привык, что его жалят эти летуче кровопийцы, даже и не отмахивается от них почти, не слышит, а вон поди-ка! – сызнова услышал.

Следующим радиусом в этой вселенской игре-какофонии Талицкого разлива безраздельно завладели птицы, они щебетали, куковали и каркали со всех ближайших уцелевших деревьев и кустов, радуясь утренней прохладе и ласковому солнышку. Потом, уже где-то за ними, слышалось тихое и завораживающее журчание вернувшейся в свои берега реки, а ещё чуть поодаль, над целым звуковым сектором, градусов под сорок шириной к Западу, альтами доминировали над болотами жизнерадостные лягушки. Вот, пожалуй, и всё. Впрочем, нет! Вон Касьян ещё чем-то на своей кухне гремит. Верно, чугунки с варевом на столы расставляет. Хм, даже странно: в огромном, космического масштаба чугуне, нашлось место и его малым собратьям. Будем надеяться, что внутри их, по примеру брата старшего, окажутся не комары, да птицы с лягушками, а вполне человечья еда. Пожалуй, пора заканчивать свою затянувшуюся разнарядку, но остаётся ещё одно важное дело:

- Штейгер Арасланов! Два шага вперёд!

Башкирец, словно бы позабыв про счёт, выступил из строя несколькими мелкими шажками и, подойдя к Уфимцову, неуставно спросил:

- Чего звал, Саш-начальник?

В строю вновь послышался смешок, но подпоручик не обратил на него ни малейшего внимания:

- Абдул, повернись лицом к рабочим и поведай им то, о чём ты мне докладывал третьего дня. Здесь все свои, секретов таить не от кого. Рассказывай, что предлагал. Давай же!

То и дело оглядываясь на начальника, штейгер замялся:

- Мне бы карту….

- Какую тебе ещё карту, Абдул? Кому ты её здесь показывать собрался?! – укорил его Уфимцов. - По ориентирам объясняй, мужики у нас умные, они поймут.

Что-то пробормотав на своём языке, штейгер наконец собрался с духом и обратился к бригадиру нижнего прииска:

- Егор, ты видел, где я неделю хожу?

- Да ты и по ночам в кусты раз по пять тоже ходишь, нам спать не даёшь! Я что, и там за тобой смотреть должен? – вызвал своим замечанием новый взрыв смеха Егор. – Ты бы, Абдулка, поставил себе под нары горшок, и журчал себе потихоньку, а то шастаешь, будишь, дверью бухаешь. Нехорошо….

- А чо я-то?! Сами храпите, как…!

- Тихо всем! – повысил голос подпоручик. – Хотя можете орать, конечно, сколько влезет, но жратва уже остывает. Абдул, давай покороче.

Штейгер, несмотря на своё косноязычие и отсутствие практики говорить публично, всё-таки умудрился доходчиво объяснить землекопам, что в шестидесяти саженях к северо-востоку от прииска Егора, прямо посреди болота, по его убеждению находится «язык» месторождения. Причём – настолько толстый и жирный, что не разработать его АллаХристос за смертный грех почтёт. Однако для этого вассерштольню надо углубить ещё на пару аршин, иначе… иначе вода, беда и, опять-таки кары Господни.

- Молодец, штейгер! Вполне даже грамотно изложил, - дабы подчеркнуть значимость его доклада, пожал Уфимцов рудоищику руку. – А теперь возвращайся в строй. Итак, мужики, - обвёл он свою маленькую армию острым взором, - хочу вам признаться: поначалу не по душе мне пришлась затея штейгера. Убивать впустую больше недели на углубление вассерштольни показалась мне явно излишней роскошью. Да и в ваших силах, мужики, я тоже усомнился: столько дней подряд работать по самое причинное место в воде – не шутка. Полагал, что не сдюжите вы, да отлынивать от работ станете, ежели я их вам приказом поручу. Но, поразмыслив и уверившись, что дело то стоящее, я решил поговорить с вами честно, как на духу. Посоветоваться, так сказать. Чтобы вы трудились по собственной охоте, а не под страхом наказания. Потому ответьте мне, мужики: вы как, сдюжите? Или лучше отступиться, не по силам вам сия работа? Вы тут покуда покумекайте про себя, а я вон, на пенёчке посижу, подожду.

Судя по лицам мастеровых, работа по пояс, пусть даже и в летней, но всё же болотной воде, их нисколько не прельщала. С другой стороны, мужиков задело за живое, что им какая-то там работа может оказаться не по силам - это явно чувствительно било по их гордости. А ещё на их физиономиях можно было прочесть, что они одновременно и растеряны, и польщены, ведь доселе никто из начальников не спрашивал у них совета. Приказывали – и всё тут. А Уфимцов, выходит, посчитался с их мужицким мнением, уважил, даже советоваться решил. Как такого начальника, да не отблагодарить ответным уважением?

После пятиминутного совещания рабочие, ударив по рукам, избрали себе депутата и под дружеские тычки выпроводили его из строя. Егор Гилёв – а депутатом выбрали бригадира нижнего прииска – смело подошёл к начальнику и, поклонившись в пояс, на туземный манер прижал руку к левой стороне груди:

- Сердечно благодарим тебя за честь, Александр Матвеевич. Доверие твоё оправдаем. Так, мужики, правильно говорю? – из строя вразнобой, но с задором, донеслось «Верно!». – Вот, видишь, они то же говорят, что и я. Будем стараться, Ваше благородие. Сдюжим. Командуй, начальник.

Когда Егор вернулся в строй, Уфимцов не нашёл ничего лучше, как, тоже прижав руку к сердцу, склонить голову:

- Спасибо вам, мужики. Иного я и не ожидал. Верил в вас, и верить буду. Знаю, что не подведёте. Слушай мою разнарядку! Абдул Арасланов, Авраам Стольников, Степан Иванов – шаг вперёд! Итак, слушай, мужики, - обвёл начальник взглядом троицу. – Прежде чем углублять впопыхах штольню, приказываю: вы трое берёте бур и делаете им усиленную разведку будущего прииска. Бурить квадратами длиной стороны в две сажени, керны [24] пронумеровать, подписать и к промывальне доставить целыми. Срока вам три дня. Остальным до результатов промывки образцов руды работать по прежним разнарядкам. Всё ясно? Тогда левое плечо вперёд, завтракать шагом - марш!

Листъ 90.      

Давненько Уфимцов не держал в руках промысловый лоток, ох как давно! Но – не стёрся с годами навык, не позабылся. Разве что возле ног  юноши теперь плещет волнами не Нейва, а Талица, да и на нём сейчас не лапти, да холщёвая одёжка, а юфтевые сапожки и мундир добротного фабричного сукна, но какое это имеет значение, когда перед тобой лоток, а в лотке – золото? И пусть кто-то скажет, что промываленное дело – нехитрое, и даже мальцу оно, дескать, под силу, и пусть даже он будет трижды прав: да, вполне под силу. Всего-то и надо при такой работе – зоркий глаз, твёрдая рука, полная сосредоточенность и ангельское терпение, но разве этого мало? Порой и глаз-то у человека хороший, и терпения хоть отбавляй, но стоит лишь чуток задуматься, размечтаться за монотонной работой, и как минимум четверть золота уйдёт в отвал. В особенности этим грешат молодые бабы, ребятишки и влюблённые.

Уфимцов же сейчас, пускай даже и по-прежнему влюблён, и образы Катерины с дочкой так и норовят заслонить собою весь белый свет, однако он уже не в том возрасте, чтобы из-за видений терять здравый смысл и внимательность. Его не шибко беспокоит даже то, что престарелый похвар-штейгер по нескольку раз на дню приходит к нему на бережок и, отложив в сторону свои костыли, молча наблюдает за его работой. Другой бы давно прогнал старика, а Саше он не помеха, даже напротив: сидит себе пенсионер потихоньку в сторонке, молчит, да по просьбе начальника трубкой пыхает, отгоняя комаров. «Курить бросил» он, ишь ты! «Не затягиваюсь»! А как подарили ему табак – так с куревом почти не расстаётся.

Нет, нисколько не мешает ему штейгер, всё до мельчайших знаков видит Саша в своём лотке. Не помеха ему ни воспоминания о былой, такой далёкой, жизни в скиту, ни о комическом инциденте с халдеями и поганым ведром в Берёзовском заводе, ни даже о вчерашнем, не совсем спокойном, визите Данилова. А ведь как разошёлся было после предъявления ему самородка гиттенфервальтер! Даже о грядущей разработке нового перспективного прииска разом позабыл. Назови, мол, Александр Матвеевич, сей самородок Брусницыным, и никак иначе! Первого учителя себе нашёл, пьяница. Эх, зря всё-таки на сей раз Уфимцов приготовил для ревизора сразу две бутылки коньяка: с одной, глядишь, и ору вышло бы меньше. Но да ничего: золото, как положено, сдал, расписку в журнале получил, и слава Богу. До следующего месяца.

- Что, Фадей, табак закончился? – не оборачиваясь, через плечо спросил подпоручик, заметив приблизившуюся тень. – Так ведь нет у меня с собой, сам знаешь. Вечерком заходи, одарю.

- Да нет… есть ишшо табачок-то, благодарствуем, - поклонилась тень. – Любопытствую уж шибко, Александр Матвеич: где ты так навострился мыть? Не по-нашенски ведь моешь, а с малым оборотцем. Но – уж больно хорошо, ничего не пропускаешь. Я аж заглядываюсь кажинный раз. Кто учил-то, позволь спросить?

Впервые за три часа распрямив спину, Саша отложил лоток с явными знаками золота на дне, и поднялся на ноги, блаженно потягиваясь:

- Дед учил, а что? И как это – «по-вашенски»? Я тебе что, уже и нерусский вовсе?

Раскрыв в недоумении беззубый рот, Семенников поморгал глазами, и рассмеялся:

- Да русский, конешна же – русский! И я такой же, и сынок мой Федька тоже русский, а что с того? Знаешь ведь мово Федьку, Александр Матвеич?

Ещё бы было подпоручику не знать «Федьку»: как-никак, хоть и не непосредственное, но начальство. Маркшейдер, смотритель золотых промыслов Богословки. Хорошие прииски, богатые. Зато народишко там – варнак на варнаке: туда, на север, ссылают на поселение за серьёзные провинности мужиков не только со всех партикулярных и казённых заводов, но даже и,  без того уже полукаторжного, Берёзовского завода. 

- Знаю, разумеется. Фёдор Фадеевич у нас в Конторе большим почётом пользуется. Сам я лично удостоенным ему представиться чести не имел, но виделись многажды.

- О как! – с некоторым неудовольствием посмотрел на него штейгер. – Это моему балбесу честь с тобой стала бы познакомиться, а не тебе! Пятый десяток ведь уже давно разменял, а мыть так и не научился!

- Так ведь пятьдесят три ему уже, вроде, - мигом вспомнился формуляр Семеникова-младшего Саше. – Выходит, что шестой. Десяток – шестой, имею в виду.

- А? – опять захлопал белёсыми ресницами Фадей. – Шестой ужо? Вона как…. Во годы-то летят. И не замечаешь даже. Ну, коли шестой, теперь ужо и не обучишь, поздно: и глаз ослаб, и в руках твёрдости нет.

- А как же ты тогда с пригорка, да приметил, что я ничего не упускаю? – усмехаясь про себя рассуждениям старика, поинтересовался подпоручик. – Отсюда до твоего местечка, вон, сажени с две, тут и зрячий ничего не заметит. 

- Это я близко, в двух вершках от носа, ничего не вижу, а с двух сажен и нитку в иголку вставил бы, да руки коротки. Так-то…. Верно, чем ближе к вечности, тем дальше видишь. Побриться, вон, и то сам ужо не могу, Лёньку прошу, он меня броет.

Упоминание Семеникова о внуке было весьма кстати: Уфимцов как раз хотел спросить у старика, не получал ли тот новостей из города, принимают ли Лёньку в училище на казённый кошт. Поздней-то осенью, когда они возвратятся с разведок, будет уже поздно что-то предпринимать. Придётся откладывать поступление на следующий год, однако где в следующем году окажется сам Уфимцов? Вдруг на Алтае, Кавказе, а то и вовсе на Камчатке или же в Америке?  Нет, надо решать этот вопрос не откладывая:

- Слушай, Фадей, а как там у вас дела с казённым коштом для Лёньки? Что-нибудь слышно?

- В этом году не будет, а что, Ваше благородие? Да и куды торопиться: арифметические курсы год ишшо будут. Вот ежели на следушший год не поступит – тогда всё, - оттопырив нижнюю губу, мелко покивал старик. – Всю жисть будет горбатиться, как и я.

- А что же Фёдор-то ему не поможет? – задал Саша давно волновавший его вопрос.

- А чо те Фёдор?! Он же не отец Лёнькин, а дядька. Своих в столицах отучил, и ладно. Дворяне они теперича, значица. Молодцы, белой костью стали. Наш род прославили, - гордо подбоченился штейгер, но в его глазах отчего-то явно читалась грусть, и даже – затаённая обида.

- Всё понятно, - отвернувшись от этих обиженных старческих глаз, нагнулся за лотком подпоручик и, перебирая кончиком пальца золотые знаки, наконец вынес своё суждение. – Слушай моё решение, Фадей: сегодня вечером я напишу пару писем, отдам их твоему внуку, и пускай он поезжает с ними в город. Завтра же. Время дорого: в августе приём в училище будет уже окончен, а на следующий год я не знаю, где окажусь. Надо его устраивать именно сейчас.

- А как… а как же курсы?!

- Первый класс училища – почти те же самые курсы, - небрежно отмахнулся Уфимцов. – Я думаю, что Лёнька даже вполне способен экстерном его сдать.

- Чегось? Чем?

- Неважно. Вот тебе мой приказ: собирай своего правнука, пусть возьмёт с собой образцы руды и почту у мужиков, кто из них грамотный. Ежели посмеют передать через него что-то незаконное, будь то золото, или же соседские изумруды [25] – не видать ему училища, как своих ушей, учти. Кстати, а чего это к нам эти «смарагды» зачастили? Даже не думайте с ними золото на изумруды менять! Что, урока Коковина [26] вам мало? Зотова с Харитоновым? Вон каких столпов в темницу сажают, чего же тут про вас, голытьбу-то, говорить. 

Таким образом, на всю вторую половину дня Уфимцов создал себе несколько дополнительных, незапланированных проблем: мало того, что ему срочно предстоит отобрать для отсылки в город образцы руд, взвесить их и описать, сопроводив сию опись заявкой на новый прииск. Затем надо, проверив корреспонденцию рабочих на предмет скрытого в бумаге золота или же, Боже упаси – доноса начальству на себя самого, также составить письма. Первое из них он решил адресовать Вяткину с самой наиубедительнейшей просьбой помочь устроить Лёньку Семенникова за казённый кошт в училище, присовокупив, что так как надежды на то мало, то пусть Иван Егорович, проэкзаменовав самостоятельно паренька, наймёт тому пару хороших преподавателей по словесности и математике, и договорится о приёме мальчика в училище за его, Уфимцова, счёт.

Затем следует написать супружнице, и это, пожалуй, станет самым трудным: вон, у той что ни письмо – то океан чувства и море радости, а у подпоручика что? Отчего-то не выходят у него ни на бумаге, ни устно, слова любви, и хоть ты тресни! Сплошная ведь канцелярщина и нравоучительные рассуждения. От силы - пара строчек о погоде, да короткое «целую вас обеих нежно» в самом конце. Кто так пишет?! Один лишь он, закостенелый в своём крючкотворстве чиновник и бывший раскольник Сашка Уфимцов.

Листъ 91.    

             - Заснули комары – теперь жди белых мух, - закидывая в рот очередную горсть собранной на болотах клюквы, вздохнул похвар-штейгер, ёжась от осенней прохлады. – Ишшо один сезон пролетел, словно и не бывало. Ты чего, Александр Матвеич, ягодку-то плохо ешь? Полезная она, - подвинул он ногой к подпоручику ведёрко. – Жрал бы я её с твово возрасту, глядишь, и зубы целее были бы.

    - Да ем я, ем, - неохотно потянулся за тёмно-красными, почти бордовыми ягодами подпоручик и, зацепив чуток в щепоть, подул, очищая их от налипших листочков и мха. – И как ты, Фадей, такую кислятину горстями ешь, и не морщишься? Ух, и до чего же кислая, зараза! – помотал он обросшей за лето головой. – Да и насчёт белых мух ты явно поторопился: всего октябрь на дворе – какой тут снег? Нам прииски надо ещё до конца разведать, а ты – мухи! Накаркаешь ещё.

- Это ты про пятый прииск или же про четвёртый пуд? – насмешливо взглянул на Уфимцова Семенников, сызнова зачерпывая из ведёрка.

- Одно другому не помеха. И прекрати свои стариковские придирки. Право слово, неуместно: будто бы я лишь сам для себя стараюсь. 

Примерно таким образом, к взаимному удовольствию собеседников, вот уже вторую неделю заканчивались непродолжительные посиделки перед сном молодого подпоручика и совсем старого похвар-штейгера. Оба они знали, о чём говорится, и о чём – недоговаривается. И именно то, непроизнесённое, доставляло им особое наслаждение. Старику было радостно от честно выполненной работы, от вторично вернувшегося бабьего лета, от созерцания прощально вспыхнувшей всеми цветами перед зимней спячкой природы, а ещё больше оттого, что сбылась его заветная мечта, и его правнук будет учиться на инженера. Вернее – покуда лишь на какого-нибудь землемера, старшего мастера или же – повытчика местечкового суда, но а вдруг заладится у него с учёбой? Тогда ведь и помирать – а этого и сейчас не хочется – станет совсем некогда, да и незачем: живи себе, да радуйся.

Уфимцов радости старика по поводу Лёньки полностью разделял, но с некоторым отличием: Вяткин писал, что мальчишка и на самом деле оказался очень толковый, всё схватывает на лету, а потому поступит сразу во второй класс. И не столь суть важно, что затея с казённым коштом провалилась: учитель заверяет, что Семенников, в случае отличной сдачи будущих экзаменов, вполне может рассчитывать на покровительство казны в третьем и четвёртом классах. Причём – с полным пансионом, но это Уфимцову как раз ни к чему: пускай парнишка поживёт весь курс у него дома, вместо приёмного сына, так сказать. А что? У Вяткина он, Уфимцов, ученик, отчего же у ученика не может быть свой ученик? Такого и тянуть за собой не грех: по гроб жизни признателен будет, даже если в генералы выбьется.

Далее, молодого подпоручика тешила мысль, что на службу в конторе он вернётся, что называется, с открытым забралом, и ему не придётся прятать глаза, как некоторым его коллегам-неудачникам. Так уж, видно, карта легла: каждый год с разведок одна - две партии возвращаются с жалкими фунтиками золота, считай – ни с чем, а другие же срывают куш. И в сем году этот куш достался именно ему, Уфимцову! Ежели удастся до холодов доразведать пятый прииск, то на следующий сезон сюда можно будет посылать полновесную, в пятьдесят человек, промысловую команду, и она выработает никак не менее восьми пудов золота. А по оптимистичным прогнозам – все двенадцать. Если добавить к будущей добыче то, что успеет за этот год намыть их партия – тьфу-тьфу-тьфу – то общий результат разведки составит шестнадцать пудов. По деньгам же это… это примерно… ой! Аж мурашки по коже от такого несусветного числа. Около восьмисот тысяч рублей получается. При затратах на этот год, округляя до большего, в четыре тысячи, и на будущий год примерно шесть. Да уж, сказочно хороша рентабельность у казны: вложил десять рублей, а получил восемьсот. 

Впрочем, у частных золотодобытчиков арифметика немногим хуже: кроме затрат на собственно разведки, отдай государству десятую часть добытого металла, и делай с остальным, что хочешь. Это ежели по закону. На практике же…. Да что там далеко ходить! Не он ли, Уфимцов, перевозил бессчётно денег от этих самых купцов-золотодобытчиков Горному начальству? И разве не он читал содержащееся по грифом «секретно» «Дело о лиховских взятках»? Сколько там за право заключить семидесятилетний Контракт с Каратабашскими и Баратабашскими башкирцами пришлось заплатить Григорию Зотову, чтобы только иметь возможность добывать в тех землях золото? Без права, причём, на саму землю? Только одним кантонным начальникам [27] ушло двадцать тысяч, а сколько на подкуп остальных башкир? Ещё десять? Затем, челябинскому и уездному начальству – плати, судьям – плати, а уж про Екатеринбург с Пермью и вовсе разговора нет: успел, как известно, Григорий Федотович уничтожить те записи при обыске, об этом даже в его уголовном деле сказано. Тысяч во сто ведь обошлась та задумка опальному заводчику, никак не меньше. А в итоге что? Пшик! Признали, интриганы, уже подписанный Контракт незаконным, вот и пропали денежки. Хотя – как это пропали? В городе, вон, не только купцы себе каменные хоромы возводят, но и они, скромные чиновники.

Мысль подпоручика сама собою соскользнула с финансовых вершин к собственному благоустройству: Вяткин пишет также, что в магистрате заявка Уфимцова на земельный надел по Успенской улице рассмотрен и уже подписан, остаётся лишь по возвращении оплатить необходимые пошлины, утвердить у городского архитектора план будущего здания, нанять рабочих, и…. А может, всё-таки не один, а два этажа выложить из кирпича? Колонн, разумеется, не надо, но что-нибудь покрасивее можно и заказать. С амурчиками там, или с вензелёчками. Впрочем, амурчиков, их больше Катерине подавай, а коллеги в канцелярии над этими украшательствами только смеются. Прошлый век, мол, и давно уже не модно. Видимо, придётся всё-таки быть поскромнее. Эх….

- Ну, бывай, Александр Матвеич, до завтрева, - вдруг возникла перед лицом размечтавшегося начальника партии иссохшая старческая ладонь Фадея. – А то я чую, тебе не до меня. Рассказываешь тебе, рассказываешь, а ты даже клюкву, и ту не ешь. Покойной ночи, Ваше благородие. 

Пожав руку, Уфимцов остался на месте и ещё долго с жалостью провожал взглядом постепенно тающую в ранних осенних сумерках сухощавую фигурку бывалого рудоищика. А ведь когда-то, как говорят, этот старикан первым кулачным бойцом и выпивохой был, даже шестипудовую наковальню, ежели не врут, на спор несколько вёрст на плече нёс от кузни Первопавловской фабрики до самых дверей Берёзовской конторы, которые якобы этой самой наковальней и подпёр. И эту историю рассказывают не иначе, как со смехом.

Теперь же не до смеха: совсем сдал былой ухарь и рубаха-парень, иссох; без костылей, вон, и шагу не делает. Как только он с молодой бабёнкой управляется? Или же это вовсе не его дети? Хотя – лицом вроде схожи, да и характер у них такой же непоседливый. Но да это не его, Уфимцова, дело. И дети тоже не его.

Зато, похоже, всё остальное – как раз его: опять, видимо, от кого-то кусачей живности подхватил. С чего это люди говорят: «У меня вши», или блохи? Дурной ты, человече: это не у тебя блохи, а ты у них! Приятного аппетита, гады!

Право слово, очень даже любопытственный факт: откуда они вообще берутся? Самозарождаются, что ли? Раз в неделю же на приисках баня устраивается, и пускай походная, да чёрная, но – баня же! Одежда вплоть до самого исподнего в печи прокаливается, ан нет – только помылся, как эти кровососы вскоре снова на тебя набрасываются, аки тать в нощи, и давай грызть! Быть может, это мужики у себя плохо из волосьев гнид вычёсывают? Каждому же купил по гребешку, а толку – ноль. Вернее, толк-то как раз есть, это пользы никакой. Обрить бы всех этих работяг налысо, как в армии, но нельзя: местные сразу подумают, что они – никакие не разведчики и казённые мастеровые, а беглые каторжане.

Листъ 92.

    Расставание с уже плотно заснеженными, подмороженными приисками было для подпоручика, как это ни странно, нелёгким. Уфимцов буквально цеплялся за каждый день, выискивая причины задержать рабочих хоть ещё немного, но – всему своё время, как говорится. Тем паче, что мужики уже начали выказывать явное неудовольствие им, как начальником, чего весь сезон - ни на Ильин день, ни после Усекновения - вопреки предупреждениям предшественника, не случалось. Даже малейшего намёка на бунт не было, хотя ни водкой, ни послаблением в работах мастеровых не баловали. Всё было ровно как по-писаному: отдыхать только по воскресеньям и праздникам, в остальные же дни трудиться от зари до зари. Однако не более четырнадцати часов в сутки.

Конечно же, эти правила порой нарушались, и землекопы по просьбе Уфимцова частенько перерабатывали, особенно в последние дни октября, надеясь, видимо, отбыть всей партией вместе с куратором Даниловым, да вновь убедил их подпоручик за пару дней закончить с промывкой руд из юго-восточных, окраинных шурфов пятого прииска. Мужики работали и два дня, и три, а на четвёртый их как прорвало, хотя и оставалось работы от силы ещё на пару дней. Но да это летом, когда тепло – на пару дней, а когда вода застывает прямо на вашгерде, какая это работа? Вот и промываленный балаганчик предназначен лишь для защиты от палящего солнца, от тёплого дождичка, но никак не от ноябрьских ветров и насквозь, скрозь рёбра принизывающей, стужи. И на шестой день сих тщетных потугов молодой начальник сдался, и приказал собирать инвентарь и расставлять на приисковых площадях ориентирные вехи.

Сегодняшний вечер станет последним, который Уфимцов проведёт на Талицких приисках. Вряд ли он когда-либо вернётся сюда вновь, и от этого опять-таки немного грустно: словно бы уже успел сродниться подпоручик с этими речками, болотами и взгорками. С местной рыбкой, птицей и тушёной зайчатиной, которую регулярно поставлял на артельный стол не только отменный повар, но и преизрядный рыбак и охотник Касьян.

Даже с мерзкими паразитами всех мастей успел смириться молодой человек, но никак не мог успокоиться на том, что где-то там – а он твёрдо знает, где именно – в земле ещё содержатся почти полтора десятка пудов золота, а он не может их взять. Воистину, близок локоть, да не укусишь. Как же досадно, что уральское лето настолько короткое! Эх, было бы оно, как в Египте или Вавилоне, откуда, как читал Саша, золотой промысел и пошёл – можно было совсем работы не прекращать! Говорят, что в том благодатном краю снега вовсе не бывает. Даже в лютом феврале, мол, там апфельсины с финиками на пальмах растут, словно бы в оранжерее. Жалко, что и там, в этом земном Эдеме, Уфимцову тоже не суждено побывать. 

Согнав с лица мечтательную улыбку, подпоручик налил себе из ковшика свежезаваренного кофе, и сел сочинять бумаги. Впрочем, первую и выдумывать-то почти что не надо: можно просто аккуратно переписать своему сменщику то, что ему самому  год назад адресовал поручик Иван Авдеев. К чему изменять то, что и так уже хорошо исполнено? Разве что следует уточнить перемены, совершённые его партией в этом году. А ещё – следует по-дружески, по-товарищески поведать грядущему горному инженеру, кто бы он ни был, то, что Уфимцов не намерен указывать в рапортах начальству. Сиречь – посоветовать, как можно избегнуть неожиданных неприятностей и где, помимо уже разведанного, есть возможность отыскать новое золото.

Вопреки ожиданиям Уфимцова, с бумагами он провозился аж до десятого часа вечера, когда мужики уже возвращались на гружённых доверху инструментом и оборудованием телегами, с приисков. Недоумённо взглянув ещё раз на часы, словно бы не веря своим глазам, он тряхнул головой и, открыв дверь, крикнул рабочим:

- Ну как, всё забрали?

- Так точно, до последнего гвоздика, сам проверял, Ваше благородие, - устало ответил за всех бригадир второго прииска. – Не извольте беспокоиться.

Заслышав столь бесконечную усталость в его голосе, подпоручик даже сперва поколебался, но всё же собрался:

- Кликните ко мне Касьяна, срочно! – и захлопнул дверь.

Прибрав для порядка шнуровые книги и банку с добытым за пять дней золотом – да какое там золото! Четверть фунта с двумя золотниками – в железный ящик, Уфимцов запер его на замок. Затем, заглянув под стол усмехнулся: осталось три штофа и одна бутылка. Как раз: и не напьёшься вдрызг, и согреешься. А что? Достанем из запасов всё до капли: однова на прииске водка уже ни для каких иных целей не понадобится. Почему бы по-царски не отпраздновать окончание работ? Очень даже надо. Можно будет даже и слово сказать, поблагодарить мужиков. Нет! – это попеть, да посудачить с ними можно - а отблагодарить именно что нужно.

Распахнув на стук дверь, подпоручик позвал Касьяна за собой в казначейскую камеру и указал ему под стол:

- Ты же сегодня праздничный ужин сготовил, верно? И не отвечай даже! – увидев огонёк в глазах повара, отмахнулся Уфимцов. – Уверен, что всё в порядке. Но для полного порядка возьми и вот это. 

- Всё-всё?! – с каким-то радостным испугом прошептал Сыромятов.

- Именно так. Только заверни в какой-нибудь мешок, чтобы не звенело. Сюрприз мужикам, так сказать, хочу устроить. Так что без меня не начинать, слово буду говорить.

- Так точно-с, Ваше благородие Александр Матвеич! – весело оскалившись, скинул повар с себя армяк и, махом увязав в него водку, поклонился на выходе. – Прошу Вас пожаловать в мою ресторацию через двадцать минут-с! Не извольте сумлеваться-с, всё будет как в Париже, и даже лучше, чем в Петербурге-с!

Хмыкнув на сию двусмысленность, Уфимцов засёк время и принялся приводить себя в порядок и переодеваться. Надо выглядеть на этом прощальном ужине молодцом; следует запомниться мужикам не как обычный поисковый инженеришка, а как умный и заботливый начальник, которого слушаться и почитать сам Бог велит. Как-никак, а у нас в России, провожая по уму, не забывают взглянуть и на внешний вид. Иначе чудаком прослывёшь, как пить дать.

Оглядевшись на входе в столовую, подпоручик мысленно воздал  Касьяну должное: мало того, что тот стены «зала» украсил еловыми ветвями и не пожалел свечей на освещение праздничного стола, но и сам стол…. Уфимцов, мгновенно ощутив острый приступ голода, даже чуть не позабыл про намерение сказать речь но, посмотрев на измученные лица работников, решил её лишь подсократить. На самом ведь деле: стоят, бедолаги, перед изобильным, дурманящим своими ароматами столом, однако сдерживаются, ни к чему даже не прикасаются, ожидая своего начальника. Верно, и на самом деле уважают. Оглядев угощения, подпоручик обратился к услужливо стоящему в двух шагах повару:

- Дельно, хвалю. Однако чего-то, на мой взгляд, не хватает. А ну-ка, Касьян, доставай нумер первый! Всем садиться!

К некоторому разочарованию Уфимцова, появление штофа на столе не вызвало бурю эмоций среди мужиков: все просто одобрительно и благодарно ему покивали, и дружно подали свою посуду – кто чашки, кто кружки или же чарки – разливающему. Подпоручику ничего не оставалось, как присоединить к прочим ёмкостям и свой стакан. Дождавшись, когда его вернут, Саша поднял руку:

- Говорить я стану позже. Покуда, как положено, прочтём молитву: Очи всех на Тя, Господи, уповают, - и, скороговоркой окончив моление, он перекрестил стол. – Слава Тебе, Господи. И вам, мужики, слава. С Богом, братцы!

Ну, вот, вроде, первый голод и утолён. Хотя такими вкусностями, как сегодня, верно, можно наслаждаться вечно. И до чего же всё вкусно и благоуханно! И, что примечательно, всё на столе же своё, из окрестных рек да лесов, разве что мука и мясо из Белоярки, а так – никаких тебе фазанов, экзотических фруктов и прочего, на что так падко городское начальство. Мочёные яблоки – пожалуйста, картошка во всех видах – хоть заешься, а прочего нам и не надо. Были бы малосольные огурчики, разнообразного вида приготовления грибочки, красные, как начищенная медь, варёные раки – а лобстеров со всякими там  ананасами мы для генералов оставим.

Мужики закусывали в основном томлёным в горшках мясом с картошкой, да огурцами, не забывая, разумеется, про грибы и квашеную капусту, сочно раскрашенную ярко-красными брызгами клюквы вперемешку с нежно-зелёными побегами укропа. Кушали устало, не жадно, а как бы вдумчиво, даже можно сказать – бережно. Пили тоже понемногу, со второй уже не залпом, как в кабаке, а по трети. У Саши же даже и первая ещё не закончилась, зато перед ним – целое надкусанное богатство. Касьян, отлично зная вкусы начальника, поставил ему, кроме жаркого, язычок с хреном, язык, фаршированный грибами, язык, фаршированный какой-то вкусной рыбой и, разумеется, жульен. Опять-таки с грибами, но с чем он там ещё – загадка. Да хоть с лягушачьми лапками! Подпоручик, глядя на такое усердие, охотно простит повару даже это. Тем паче, для французов же это – деликатес, не так ли? Даже будет жаль, ежели в жульене, и нет лягушек: так хочется отомстить этим склизким земноводным за то, что почти весь сезон спать мешали!

Оглядев слегка порозовевших, но всё равно ещё невесёлых мастеровых, Уфимцов приказал Касьяну нести второй штоф, и шутя толкнул локтём сидящего по правую руку от него Арасланова:

- Как, господин штейгер, слово народу сказать хочешь? По глазам вижу, что хочешь. Давай уже, Абдул, наливай себе квасу – или что ты там ещё пьёшь – и говори. Да, мужики? – сказал он уже громче.

- Да ты чево, Саш-начальник?! – умоляюще зашипел башкирец. – Какой такой слово? Да мои уста и слова-то единого связно произнесть не в состоянии, а ты говоришь – народу!

- О, как складно-то заговорил! – рассмеялся Саша. – А утверждал ещё, что не можешь!

- Не могу я…. Не казни, - совсем понурился штейгер.

- Будь по-твоему, сам скажу, - поднялся с места подпоручик, не без  удовольствия глядя, как народ, разобрав обновлённую посуду, с какой-то скрытой радостью, и даже – надеждой, взирает на него. – Мужики! Братцы мои! – возвысив голос до торжественности, поднял он стакан. – Сей бокал я хочу осушить за вас, и больше ни за кого. Именно вы – главные герои Талицы, а не какие-то там…, - двусмысленно покрутил он свободной рукой в воздухе, отчего мужики столь же двусмысленно ухмыльнулись. – Ибо именно вы, а никто другой, добыли четыре пуда золота для нашего богохранимого государства. А ещё – разведали онаго же до пятнадцати пудов, каково вам? – мастеровые, переглядываясь, уважительно покивали головами. – Да на эти деньжищи армию можно не только обмундировать, но и вооружить! Святый град Константинополь у проклятых турок отвоевать! Хватит уже басурманам в Святой Софии свои кощунственные тризны устраивать! Россия должна вернуть Константинополь Православию! Знайте: вы, мужики, внесли свой незримый, но бесценный вклад в победу нашего любимого отечества. За вас,  героев будущих побед! – и Уфимцов, обойдя всех по кругу, чокнулся с каждым, а затем демонстративно выпил до дна.

Вернувшись на своё место, он почувствовал, что слегка переборщил: во-первых, Арасланов, хоть и не показывает вида, но явно обижен за «кощунственные тризны» своих единоверцев. Плевать: предлагали же ему слово, а не стал говорить, так молчи! Впрочем, нет: видимо, от водки, да с устатка совсем мутится разум у подпоручика: к чему мужикам было говорить про какой-то там Константинополь, от которого им не жарко, ни холодно? Обещал бы лучше, что постарается для них исхлопотать лучшей награды, чем обычный в таких случаях целковый на человека. Минимум рублей по десять серебром для мужиков требовать надо – однозначно заслужили. И отчего же он, Уфимцов, не сказал об этом вслух? Пенёк лопоухий. Даже когда выпьешь, людям надо говорить не то, о чём думаешь или же мечтаешь сам, но о том, о чём мечтают они.

Пока молодой подпоручик размышлял, как бы половчее, причём – как можно более к месту, поведать народу о ждущих его в городе грядущих поощрениях и наградах, как этот самый народ, допив второй штоф, вдруг дружно потянулся на боковую. Мужики, едва волоча от усталости и толики выпитого ноги, проходили мимо начальника партии, кланялись, благодарили за праздник, и Уфимцову оставалось только пожимать руки, благодаря их в ответ за хорошую работу.

Когда в столовой совсем стихло и опустело, подпоручик оглядел оставшихся: штейгер Арасланов, как ни в чём ни бывало, дотошно обгладывал рёбрышки; в конце стола сидело двое стариков – Семенников и Знамов – которые, попыхивая трубками, лениво судачили о чём-то своём, недоступном молодому суетному уму. Разумеется, присутствовал также и повар Сыромятов, как же без него: вон он, стоит с полотенцем на руке, да лучится той самой загадочной улыбкой бывалого российского полового мужика, в которой читается одновременно и подобострастие, и превосходство. Подобострастие оттого, что без команды начальствующего и шагу не ступит; превосходство же – потому, что смысл этой самой команды ему уже и так известен. Но – без команды нельзя. Оттого замкнутый круг.

- Устал, чай, попусту стоять-то, Касьянка? – обратился к нему подпоручик. – Хорош халдейничать уже, присаживайся, - кивнул он на лавку. – Заслужил, да и окончилась почти твоя служба. Отдохни с нами. И вы, уважаемые, пересаживайтесь, прошу. Сюда вот, поближе, - поманил Саша ладонью стариков.

Налив всем по половине чарки, подпоручик для затравки разговора посетовал:

- Что-то рановато наши мужички разошлись. Водки ещё целый штоф остался, а они взяли, и ушли. Даже странно: где это видано, чтобы русский человек, да водку оставил? Да и я тоже ещё не всё сказал, что хотел.

- Ты не серчай на мужиков-то, устамшие оне, - прошамкал Семенников. -  С большого устатку и чарки довольно. Это мы вон с Мишкой старые, закалённые, нас такой мерой не возьмёшь. Это даже хорошо, что у тебя, Александр свет Матвеич, ещё водка осталась. Мы её, проклятую, до утра с Михайлой допьём, даже не сумлевайся. А чего недосказал – говори нам, мы всё слово в слово передадим.

С известной долей сомнения посмотрев на похвар-штейгера, Уфимцов встретился с ответным, тихим и спокойным, взглядом. От этого ему невольно подумалось: «А что, Фадей и вправду легко может половину штофа за ночь осилить. Вторую же половину приговорят Знамов с Касьяном. А вот ему, Сашке, уже хватит: того и гляди, под стол от изнеможения и хмельной сытости свалишься. Надо срочно договаривать, и ползти почивать».

- Сказать я хотел, что стану хлопотать в Екатеринбурге о лучшей награде для мужиков. Особенно для тебя, Фадей, для тебя, Абдул, да и тебя, Михаил, не забуду. Егора ещё. Одним словом, никого не обойду.

- Об этом ты мог и не говорить, - пожал плечами Семенников. – Какая нужда толковать о том, что и так ясно? Верят тебе мужики, Александр Матвеич, шибко уважают.

- Это за что же мне такая честь?! – смутился от лестных слов подпоручик. – Как все я…. 

- Не скажи, - качнул головой старый штейгер. – Совсем даже не как все. Все – они дерутся, чуть что – так сразу кулаком в зубы, или розгами там. А ты, вон, даже и не бил никого. Да такого отродясь не бывало! Вот ты, Мишка, помнишь, чтобы офицер за всю разведку, и никого не побил?

Знамов посмотрел на своего собутыльника, как на сумасшедшего и, решительно помотав головой, молча подвинул тому свою пустую чарку.

- Да погоди ты! – отмахнулся от бригадира землекопов Фадей. – Александр Матвеич, дозволь спросить! А то мужики бают…, - замялся он.

- И что же они у тебя там бают? – усмехнулся подпоручик.

- Бают, что из раскольников ты! Правда, нет? – единым духом выпалил Семенников.

Мигом протрезвев, Уфимцов постарался как можно развязнее спросить:

- С чего взяли?! Во дураки-то! Или на службе в церкви меня не видели? Какой же я вам раскольник?! Да и вот, - допил он остатки из своего стакана, - водку пью же! А раскольники – они не пьют.

- Раскольник раскольнику розть. Одне пьют, а иные нет. Городские почти сплошь выпивохи, а ежели подальше в глушь – там одни трезвяки. А ты, как мы знаем, с Алтаю. А тамо народ впополам раскольничий. Вот мужики и сумлеваются. Нет, будь ты хоть трижды раскольник – нам плевать, но больно уж любопытственно.

У подпоручика немного отлегло от сердца: раз говорят, что он с Алтая, значит, никто из уцелевших из скита не опознал в нём Захара Русакова, и это чудо как хорошо. «Чудо» оттого, что в Берёзовском, Шарташе или же Екатеринбурге вполне мог оказаться некто из двух десятков избежавших дедовской «огненной купели», что мог узнать в нём бывшего переписчика книг. Много ли он изменился за эти годы? Ну, бородку свою куцую с усиками сбрил, мужицкую сермягу сменил на господский мундир, подрос чуток – вот и всё. Смотришься порой на себя в зеркало и отчётливо видишь: всё, и глаза, и губы, да и сам овал лица – тот, нейвинский. Разве что стоит отметить, что чиновничье платье, оно здорово меняет человека. По крайней мере, никому из выживших не взбредёт в голову бросаться к нему через улицу с объятьями. Разве что только мамка с тятькой признали бы в нём сегодняшнем того Захарушку, которого пестовали и нянчили, и которого не по своей вине оставили. О-хо-хоюшки, на всё Божья воля.

- Ты бы, Фадей, сначала объяснил, с чего это вам такая абсурдная идея в голову пришла.

Почесав башку, штейгер с улыбочкой ответил:

- И горазд же ты учёной заковыкой говорить, Матвеич. Но да попробоваю ответить по-нашему, мужицкому: твой брат офицер – что немчин, что наш русак – он ведь как? «Ай-цвай-выполняй»! А не выполнишь – в зубы, али штраф. А ты, Ваше благородие, непременно перед работой на разводе молитву читаешь, перед трапезой – обратно молитву, и так кажинный раз. Да не так, как прочие, походя, а с верой и чувствием. Шибко мужикам это нравится. По сердцу, понимаешь? Оттого мы и думали, что у тебя корни-то раскольничьи. Но нет, так нет. Извини, Александр Матвеич.

Помолчав, Уфимцов попросил Касьяна плеснуть ему в стакан на палец водки и, чокнувшись с остальными, решился поведать полуправду:

- Дед у меня был из них, доволен?

- Так и знал! – радостно всплеснул ладонями Семенников. – Моё чутьё не обманешь! А каковского толка раскола? Живой ишшо, али нет?

- Помер, - односложно ответил Саша, сдержав готовое вырваться «Ты бы ещё и своих предков, что жили с самого крещения Руси вплоть до раскола, раскольниками, да еретиками назвал»! – Царство ему небесное.

Немного смутившись, штейгер перекрестился ему вслед, и вздохнул не вполне искренне, словно бы собираясь жить вечно:

- Все там будем, Александр Матвеич. Твой-то дед, поди, на своей кровати помер, так? – Уфимцов на вопрос лишь кивнул, сдерживая раздражение. – Вон видишь, как разумные-то люди поступают, а наши чево? Ты слыхал, что у нас тут на Нейве несколько лет назад стряслось? – уже шёпотом спросил Фадей.

- И что же? – явственно чувствуя бег мурашек по коже, также шёпотом ответствовал подпоручик.

- Цельный скит, бают, погорел. С людями вместе. Человек триста али четыреста, а может – и больше.

Услышав такую несусветную цифру, подпоручик поневоле рассмеялся:

- Да быть того не может!

- А вот тебе и может! Ты бы, Александр Матвеич, в казённые бумаги-то посмотрел, можа, правду и узнал бы, а?

- Да смотрел я уже, - позабывшись под действием хмельного, сболтнул лишнего Уфимцов.

- И чо там?! – разом впились в подпоручика четыре пары глаз.

- А ничего, - опомнившись и заставив себя успокоиться, ровным голосом проговорил Саша. – Отряд солдат под командованием лейтенанта – фамилию его не помню – нашёл на Нейве брошенный и сожженный скит. Всё. Жертв не было.

- Как это не было?! – возмутился старик. – Да о том пожоге я лично от солдат слыхал! Хочешь, побожусь?

- Да верю я тебе, верю. Только вот где эти солдаты? Хоть единого мне назови, сам его спросить хочу.

- Да где же ты его сейчас сыщешь-то, Александр Матвеич? – с усмешкой пожал плечами Фадей. – Их вскорости всей ротой на каку-то войну послали. Не с кого спрашивать. С кем мы воевали-то тогда хоть, Ваше благородие?

- Да с тем же, что и сейчас. Аккурат в тридцать четвёртом горцы Шамиля своим имамом, то бишь – царём, и признали.

- Слыхал про такого. Первый кровопивец, говорят. Так что не видать тебе, Александр Матвеич, наших солдатиков. Не у кого спрашивать, - понурился Семенников. – Однакож всё одно не поверю, что врали оне тогда про скит. Как же так, Матвеич: столько людей погорело, и шито-крыто? Не по-христьянски так. Поди, даже креста над ихними могилами до сих пор не поставлено. Господи, помилуй. Давай, Мишка, за их упокой, не чокаясь. Помянем.

Глядя, как старики, а с ними и Касьян пьют горькую, Саша хотел было к ним присоединиться но, взглянув на закуски, вдруг ощутил, казалось бы, навсегда и успешно позабытую неприязнь к жареным языкам. Даже тошнотный ком к горлу подкатил, вызывая дрожь пальцев и головокружение.

- Не стоит там крест, и стоять никогда не будет, - уняв физическую дурноту, не смог подпоручик сдержать душевную. – Кому эти скитники нужны?! Были бы они чьи-то – хоть господские, хоть казённые - непременно спохватились бы, а тут – нет бумажки, нет и человека. Похоронили то дело о ските, замолчали: кому из больших начальников охота, чтобы о таковой беде узнали в столицах? Это же скандал, как ни крути. Так что: не было никакого пожога, и нечего пустые разговоры городить. Вы, мужики, сидите, празднуйте, а я пойду. Устал я совсем, - и, приметив, что Сыромятов вскочил вслед за ним, покачал головой. – Нет, Касьян, провожать меня не надо, благодарю. Отдыхай. А я уж сам как-нибудь. Один. Навеки один.  

Листъ 93.

    О церемонии посвящения в «настоящие, полевые» горные инженеры Уфимцов краем уха слышал и раньше, но что она происходит столь необыкновенно, даже и не догадывался. Нет, он знал, что на сем ритуале имеют право присутствовать лишь те, кто сам лично прошёл разведки; догадывался, что даже больших чиновников, вроде Вяткина и прочих «бумагомарак» к сему действу и на пушечный выстрел не подпускают, но чтобы так….

Первым делом, сразу после рапорта Начальнику золотых промыслов, его, взявши, как говорится, под «белы рученьки», коварные сослуживцы повели не куда-нибудь, а именно в баню. Причём – в обычную, солдатскую, разве что по сему случаю начисто вымытую, прибранную и специально обставленную. В весьма обширном помещении, в котором обычно раздевались и стриглись рядовые, был принесён обильно уставленный напитками и закусками стол, вокруг которого, словно патриции, в простынях-тогах уже сидели полуголые офицеры числом не менее двадцати человек. В основном это была местная, да Березовская молодёжь до двадцати пяти лет от роду, но попадались и вполне солидные лица, среди которых были и вовсе незнакомые. Быть может – командированные Челябинские, Оренбургские, а может – с северных заводов или же с киргизских степей, да и как их признаешь без мундиров?

Растерянно оглядевшись на входе, Уфимцов, не представляя, как обратиться к столь своеобычной публике, промямлил:

- Добрый… парной вечер, господа!

- Парной, парной! – захохотав, обернулся к нему сидевший спиной ко входу Авдеев и, встав, с загадочной ухмылкой направился к нему навстречу. – А отчего это Вы, подпоручик, в таком жалком виде? Как Вы посмели явиться в офицерское собрание в старом грязном мундире?! А ну-ка, господа, поможем подпоручику!

Глядя, как к нему со зловещими оскалами приближаются с разных сторон ещё четверо молодых инженеров, потирающих руки, Саша невольно попятился, но выход уже предательски загородил увалень Ирман. Не успел Уфимцов опомниться, как его подхватили руки коллег, и под дружное рукоплескание остальных зачем-то потащили в следующее помещение. Впрочем, зачем именно, подпоручик понял сразу же за дверью, как только увидел в мыльной огромную, чуть ли не в кубическую сажень, деревянную бочку-бадью.

- Дайте хоть раздеться, гос…! – вот и всё, что успел прокричать Саша перед тем, как оказаться по грудь в воде.

- Тереть его, тереть! – неслось окрест. – Поливай, да отмывай! Скобли  добела землекопа!

С необъяснимым чувством осознания противоестественности ситуации Уфимцов оторопело наблюдал, как его поверх одежды трут мочалками, голыми руками, а кто-то – даже метлой; он лишь отфыркивался от адской смеси, что с хохотом под разноголосые азартные выкрики «Крестим… во имя Полоза-отца… ага, и мышки-норушки!… и святаго Сашки Гумбольдта…  наигорбатейшего  Департамента...!», лилась ему на голову. Чего только не испытала за эти пару минут его шевелюра! Её поливали водкой, вином и прочими напитками, Саша едва успевал промаргиваться и умывать лицо от такого безумно-хмельного ливня. От безумства офицеров его вдруг разобрал нервенный смех, и он принялся, зачерпывая ладонями воду прямо из бочки, брызгать в ответ на всех окружающих. Эта перемена в его поведении была истолкована однозначно:

- Свершилось! Неофит принял хмельное крещение! Аллилуйя! – раскинув руки на манер Андреевского креста, провозгласил поручик Авдеев, отчего вокруг вдруг образовалась торжественная тишина.

Всё ещё посмеиваясь, Саша с весёлым любопытством оглядел столпившихся возле бочки офицеров, ничем неотличимых сейчас от обыкновенных голых мужиков, ожидая, что же они будут с ним делать дальше. Долго ждать не пришлось:

- Долой старые покровы! В адову печь его! Голеньким! Тащим-тащим! – и предшественник по Талице первым потянул подпоручика из бочки наверх, нашёптывая попутно на ухо Саше. – Запоминайте, Уфимцов, что и как я делаю: Вам в следующий год, ежели что, предстоит быть на моём месте.

После молниеносного, сопровождаемого вульгарным отрезанием пуговиц из размокших петель, разоблачения, «неофита» вбросили в парилку, оставив при нём двоих - как вскоре выяснилось – экзекуторов. Жара была страшенная, такая, что называется, «уши в трубочку заворачиваются». Нахлобучив на голову Уфимцова шапку, Авдеев надел рукавицы и, плеснув из ковшика на и без того пышущую жаром каменку, указал на полок:

- Полезайте, Александр Матвеевич. Подобру-поздорову полезайте, а то свяжем и закинем, ещё хуже будет.

Поняв по глазам офицеров, что пощады от них ждать не следует, подпоручик, на всякий случай спросив: «А что, иначе-то никак, Иван Васильевич?»,  полез, обжигаясь о доски, наверх.

- Никак нельзя, - за себя и за напарника с Мостовского рудника ответил Авдеев, и банные ритмично, под азартный счёт за дверью, в четыре руки принялись обрабатывать свою жертву. – Слышите, считают? У меня лино было две разведки, следовательно – я должен сделать две дюжины ударов. Кто на разведках работал три раза – три дюжины, и так далее. Каждый офицер будет отсчитывать Вам столько дюжин, сколько раз был в полях, ясно? Потерпите, Уфимцов: сегодня всего-то двадцать шесть человек собралось, пустяки.

Искоса глядя на уже выдыхающегося, исходящего потом поручика, Саша спросил:

- А у вас, Иван Васильевич, сколько было?

- Двадцать четыре! – отбросил Авдеев веники в угол. – Нет, это Вам  ударов было двадцать… четыре, - опершись ладонями о колени, пучил он глаза от нестерпимого жара, шумно выдыхая. – А у меня… народу было почти что… сорок. Вам там что, Александр, совсем не жарко? Хоть бы… вскрикнули… что ль…. Все же обычно орут….

- Да нет, мне хорошо. Ещё бы холодненькой водичкой облиться, - сев на полке, свесил ноги Саша. – Или тоже никак?

- Можно. Миша, плесни на него из ведёрка, я не… могу….  И на меня тоже чуток….

Впопыхах вылив на соратников по Талицким приискам по полведра, мостовской смотритель Мишка пулей вылетел за дверь. Видимо, правильно истолковав взгляд Уфимцова как «А ты-то чего здесь остался»? – Авдеев поспешил объясниться:

- Запомните, Уфимцов: я Ваш крёстный… на сегодня. А пожелаете - навсегда…. Вы тоже им когда-то станете, - задыхался поручик. - Позвольте… спросить хочу на правах крёстного… тет-а-тет…: у Вас откуда такие… странные отметины на спине?

У Саши на сей случай уже давно были припасены несколько вариантов ответа: медведь, падение с обрыва и перевёрнутая лодка, но именно сейчас врать отчего-то не хотелось. Тем паче – «крёстному».

- Дед постарался, - умывая лицо из ведра в углу, искренне ответил он. – Я же не из дворян - из черни. Меня бить можно. Было можно.

- Было, - всё ещё стоя в виде кособокой буквы «Р», согласился с ним Авдеев, протягивая ладонь. – Я горжусь Вами, Александр Матвеевич. Дед всё правильно делал. Вот Вам моя рука. Пожмёте – станем друзьями. Такими, что на «ты».

С чувством пожав протянутую откуда-то исподмышки ладонь, Уфимцов омыл холодной водой голову поручику:

- Ну, вот, Ваня, теперь я тоже твой «крёстный». Прости, что не нашёл времени отблагодарить тебя раньше но, право слово, огромное спасибо тебе за твоё письмо. Очень помогли твои советы.

- Теперь послушай ещё один мой совет: ты хоть бы блажил, когда тебя парят. Они же, - мотнул Авдеев мокрой головой в сторону двери, - совсем ведь осатанеют в азарте, ежели кричать не станешь. Кожу сдерут.

- Не стану, - вскарабкался обратно на полок Уфимцов. – Зови!

- Ну, как знаешь. Про спину скажешь, что это я тебя так приголубил. Только пощады теперь не жди, - махнул на него ладонью поручик, и толкнул наружу дверь парилки.

После десятого или же пятнадцатого парильщика Саша совершенно позабыл и про жар, и о причинявших когда-то боль хлёстких вениках; он даже почти не слышал и не слушал, что ему говорили, из упрямства повторяя лишь «Поддайте ещё», и наконец опомнился. Опомнился, лёжа на лавке, а вокруг него летали разноцветные, радужные шары вперемешку со звёздами, да голоса, голоса…. Голоса тоже кружились в призрачной карусели, и от этого было особенно тошно. Совершенно не осознавая, где он и что здесь делает, Уфимцов повернул голову в сторону и его стошнило. Вяло отплевавшись, он столь же безразлично отметил, что к нему вернулся слух:

- … говорил же, что довольно ему! Чего глаза прячешь, Никита Фролович?! Четвёртый десяток ведь уже, капитан, а всё одно: «У меня и мёртвый запоёт»! Дождался?! Как звери ведь набросились! Доктор-то хоть когда будет, шельма....

Устало отмахиваясь от звенящего, назойливого фальцета ладонью, Саша наконец сосредоточил внимание на одном отдельно взятом лице, и через некоторое время ему удалось осознать, что над ним склонился, поддерживая ему голову и вытирая салфеткой губы никто иной, как его сегодняшний «крёстный». Какие же у него добрые и участливые глаза, оказывается. Даже плачет, похоже. Это плохо, когда люди плачут.  Нехорошо. Надо его чем-то утешить, сказать что-нибудь доброе, или подарить чего. Только вот что именно? Дети – те сладости любят. Взрослые же отчего-то предпочитают горькое. Как водка, к примеру. И отчего же человеку гадости пуще сладости? Ох, и какие же глупости мы все творим….

Прикрыв глаза, Уфимцов постарался сплести отдельные звенья ощущений в единую цепь, но это никак не удавалось: эта самая цепочка, уже было спаивающаяся в его мыслях, с каждым гулким, отдающимся не только в ушах, но и во всём теле, ударом сердца, рассыпалась вновь, и починить её лёжа на спине не представлялось никакой возможности. Собрав в кулаки всю свою волю, подпоручик резко перевернулся на скамье, пытаясь сесть и, верно, упал бы под стол, ежели его не подхватили крепкие руки Авдеева:

- Тихо-тихо-тихо, Саш, тихонечко. Нельзя же так сразу-то. Ты как себя чувствуешь?

- Как никогда. Словно бы заново родился, - похоронным голосом невольно пошутил Уфимцов, с наслаждением ощущая, как тошнота от сердца отлегает вниз, туда, где пятки, и где под босыми ступнями прохладный пол забирает, высасывает из него дурноту. – На улицу хочу, снежком умыться. Ты, Вань, меня поддержишь, если что?

За дверями бани куцее, прокуренное и душное пространство четырёх стен одним движением руки разом распахнулось умиротворённо – звёздным, безветренным и словно бы застывшим беспредельным пространством. Да-да, именно что «бес-предельным», ибо не было места бесам за тем незримым пределом, за той зыбкой, но всё же – неприступной для всяческой нечисти чертой, под защитой которой стояли, и наслаждались миропокоем два обнажённых молодых офицера  Корпуса горных инженеров. От их ладных фигур валил густой пар, под их босыми ногами подтаивал снег, но они словно бы ничего внешнего не замечали, будучи целиком поглощенными созерцанием рассыпчатого богатства ночного неба.

Даже механически бездушный, громыхающий железом и телегами Екатеринбург в эту ночь затих, копя силы для нового суетного дня. Ежели не приглядываться, то и малого огонька в его окнах уже почти не осталось, есть лишь тот, неземной и покойный, ласковый, но всё же – холодный, небесный свет. От которого, как это ни странно, всё же тепло. Так и тянет подставить под него ладони и впитывать, напиваться этим струящимся меж пальцев звёздным изобилием.

- Обычно, когда падают звёзды, я успеваю загадать желание, - будничным тоном произнёс подпоручик, не отрывая взгляда от небосвода. – А сейчас, вон, уже с десяток упавших насчитал, а желаний так и не возникло. Неужели в моей жизни уже всё сбылось?

- То, что сбылось, уже давным-давно упало и быльём поросло. То же, что у нас с тобой ещё впереди, и чего так крепко желается, то крепко и держится. Пойдём-ка в тепло, брат, - мягко взял Авдеев Сашу под локоть, - а то тебе скоро придётся одного лишь выздоровления и желать. Тебе как, лучше стало?

- Вполне, - пожал плечом Уфимцов, будучи не в силах оторваться от созерцания звёздного неба.

- Пойдём, Саш, пойдём: заждались ведь нас, волнуются. Нехорошо.  

Как оказалось, почти никто из собравшихся офицеров особенно волноваться даже и не думал: так, встретил их с Авдеевым десяток встревоженных глаз – вот и всё ожидание. Остальные же, как ни в чём не бывало, шумно разговаривали, ели, пили, одним словом – вели себя так, как на обыкновенной офицерской попойке. Сделав вид, что он совершенно не обиделся на сие обстоятельство, Уфимцов занял своё место во главе стола и осмотрел стол. Есть ему отчего-то вообще не хотелось, зато жажда вдруг проснулась такая, что окажись сейчас перед ним ведро с цикутой, не задумываясь, до дна бы его осушил. Бесцеремонно ухватив со стола ближайший к нему кувшин с чем-то красным, уповательно – с клюквенным или же брусничным морсом – подпоручик, дрожа рукой от нетерпения, наполнил полную кружку и, ни на кого не обращая внимания, жадно её выпил. Тотчас налив вторую, он сделал глоток и чуть было не поперхнулся: все инженеры, как по команде, разом замолчали и стали внимательно следить за его действиями. Испив и вторую до дна, виновник торжества оглядел собравшихся:

- Ежели я кому-то из вас, господа, по причине моей минутной слабости не смог дать в парилке сатисфакции – я к вашим услугам, пойдёмте. Обещаю больше в обмороки не падать. Это я так, с голоду-с… прошу понять и простить.

Господа горные инженеры разом зашумели, маша на него руками и уверяя, что все-то они уже-де успели получить от Саши полное удовлетворение, и что он – настоящий герой, но кушать надо больше и регулярно, а пить как можно чаще и слаще. Причём старшие офицеры в основном напирали на «покушать», молодые же – на питьё. Наконец, сойдясь на том, что пить надо никак не меньше, чем есть, и наоборот, офицеры объявили Уфимцову, что сейчас начнётся «официальная часть».

По правде сказать, подпоручик полагал, что эта часть уже позади, и дальше его ждёт лишь банальная посиделка но, взглянув на своего «крёстного», Саша понял, что развлечений ему сегодня обеспечено на всю ночь, а Катерине вновь придётся делить супружеское ложе разве что с кошкой.

- Как старшему по возрасту и званию, вступительное слово предоставляется Его высокоблагородию господину подполковнику Козьме Ивановичу Решетникову, - поднявшись с места справа от Уфимцова, возвестил «крёстный», захлопав в ладоши. – Просим-просим, уважаемый Козьма Иванович!

С недоумением переведя взгляд на самый конец стола, туда, в направлении которого раскланивался Авдеев, Саша, распознав в, незамеченной доныне за крепкими плечами молодых инженеров худощавую фигуру заслуженного ветерана, попытался было привстать в знак уважения, но твёрдая ладонь «крёстного» и его слова: «Сиди на месте: ты сегодня – как царь, понял?» помешали этому намерению.

- Уважаемые господа, драгоценнейший Александр Матвеевич, - немного склоняя голову, хорошо поставленным баритоном заговорил Решетников. – Благодарю вас за оказанную мне честь сказать вступительное слово. Ибо это действительно честь: воздавать хвалу тому, кто её по справедливости достоин. Счастлив тот смертный, кто первым сподобится и оценить, и воздать. Ещё раз благодарю вас за это, господа, - вновь покивал он в разные стороны. – Речь сию должен был бы по правилам держать господин Данилов, но так как он занемог, - среди присутствующих прошелестел легкомысленный смешок, - то стану опираться лишь на факты и на личное мнение  Евграфа Ивановича. И это мнение всеобщее: поскольку Вы, Александр Матвеевич, на первой же разведке сумели показать столь выдающиеся результаты, и к тому же – отыскали столь примечательный самородок, что едва ли раз в пять лет отыскивается, то можно смело утверждать, что у Вас большое будущее. Удача, говорите, есть лишь слепой случай? – обратился он к своим соседям, расслышав, видимо, их разговор меж собою. – А что? И удача, и случай! В нашем горном деле без удачи – никуда. Удачливых Господь любит, а неудачник сам себе гроб рубит, так-то! За Вашу светлую удачу, Александр Матвеевич, самородок Вы наш! – и подполковник, обогнув по дуге нескольких «патрициев», перегнулся через стол и чокнулся с Сашиным бокалом.

На оставшуюся часть вечера в качестве напитков Уфимцов выбрал мальвазею, к яствам же и вовсе почти не притрагивался. Из уважения к обществу он пытался прислушиваться к разговорам, даже пробовал было ввязаться в юридический спор, возникший среди офицеров второго департамента [28] вокруг обсуждения дела между Демидовыми и Яковлевыми, но усталость и перенесённый в парной тепловой удар брали своё, и отвести душу на канцелярских изысках не получилось.

Вернувшись на место, подпоручик, время от времени приподнимая для виду бокал, безразлично слушал разговоры, пересуды и споры, мечтая лишь о том, чтобы эта мука побыстрее закончилась. Может, незаметно встать и улизнуть? Ах, да: мундир-то его насквозь мокрый, без пуговиц, да и где теперь этот мундир? Совсем ошалели офицеры: взяли, и такую хорошую вещь испортили. Нет, конечно, праздник – праздником, но в чём ему сегодня идти домой? В простынке?! Да и завтра на службу – в ней же, словно бы в императорской тоге? То-то генерал Глинка обрадуется: наконец-то у Главной Конторы появился свой Цезарь. Причём – сразу во всей голове.

Досадливо покривившись, Уфимцов потянулся за апельсином и вновь встретился взглядом с сидевшим на левом конце стола курносым юнцом. И чего ради тот на него весь вечер пялится, словно бы на заморскую диковину какую? Принесла же его нелёгкая откуда-то. Судя по загару – откуда-то с юга, с Оренбурга, верно. Не исключено, что тоже в этом году на свой первой разведке был. Быть-то, может, и был, да, видать, такого золота, как он, Саша, не добыл, вот и пялится, зараза. Завидует, надо полагать. Да и ляд с ним, пускай завидует. Лишь бы незаметно. Но нет, так и смотрит, зараза….

Не дочистив до конца фрукт, подпоручик с глухим раздражением  отложил его в сторону  и устремил злой взор на наглого незнакомца. Тот, как ни странно, не отвёл взгляд в сторону а, напротив, словно бы только этого знака и ожидая, встал с места и подошёл к Саше:

- Пойдём, пошепчемся?

До слегка заторможенного разума Уфимцова даже не сразу дошло, что в приличном обществе так обращаться, тем паче – к незнакомым людям, не положено, но было уже поздно: ноги его уже вынесли в сенцы бани, где и ожидал его незнакомец.

- Привет, что ли? – с усмешкой глядя на подпоручика, протянул ему ладонь незнакомец.

- При… добрый вечер, - нехотя, и даже – с неприязнью, скрывающейся за фальшивой улыбкой, пожал его руку Саша. – Позвольте поинтересоваться: чем обязан-с?

Курносый, отступив на шаг, воззрился на него с ответной неприязнью. Что-то там недолго про себя подумав, он ехидно спросил:

- Ты что, хочешь сказать, что вовсе меня не узнаёшь?

- Прошу простить великодушно….

- Зато я – признаю! – уже с неприкрытым отвращением брезгливо поморщился незнакомец. – Как ты был, Сашок, дерьмом, так дерьмом и остался. И даже не трогай меня, а то наваляю, как тогда! – и он, демонстративно плюнув на пол, решительно взялся за ручку входной двери.

Не менее решительно, невзирая на предупреждение, Уфимцов его перехватил:

- Извольте объясниться, сударь! За такие слова порядочные люди должны отвечать! Или Вам угодно, чтобы я Вас на дуэль вызвал?

- На дуэль?! – с крайним скептицизмом оглядел его курносый. – Да ты, Сашок, даже не знаешь, за какой конец шпагу надо держать! Тоже мне – дуэлянт!

В этих словах была горькая правда: Саша и на самом деле не представлял, как надо фехтовать, каким образом проводят атаки и защищаются, пользуясь шпагой лишь как досадным, обременительным, но почётным аксессуаром своего мундира. Наверно, случись какая серьёзная заварушка – орудовал бы ей, как простой палкой, напрочь позабыв, что шпагой надо… как это… тыкать, что ли? Да, прав курносый: никудышный из него дуэлянт, раз даже фехтовальных терминов, и тех не знает.

- И всё равно я требую объяснений! – сдерживая предательскую дрожь в голосе, пристально глядел в глаза обидчику подпоручик. – Дело чести! И назовитесь, наконец! Я требую!

- О ты хам! – расхохотался тот. – Редкий, наиредчайший! И не пучь глазёнки-то, вылетят! Требуешь назваться? Изволь! Подпоручик Ефим Алексеев Порубов! Собственной персоной, так сказать!

Словно бы следуя совету беречь глаза, Саша прикрыл веки: свершилось. Давно уже он ждал и боялся гостей из Барнаула, и вот – дождался. Знаем, работает там такой Ефим Порубов, все формулярные списки Алтайских заводов наизусть помним. Годков тебе, Ефим, сейчас двадцать один от роду; так же, как и «тот» Уфимцов, из подьячих, да и учился там же – в Барнаульском горном, разве что на год раньше. Окончил с малой серебряной медалью, замечаний по службе не имеет, в прошлом году имел возможность отличиться в верховьях Иртыша, награждён за открытие золотого прииска пятьюста рублями. Да, есть резон с ним познакомиться, а ежели получится – то и подружиться. И даже очень большой резон, надо только «личину» поудачнее выбрать: чтобы и не нюни, или же совсем уж дурака, а так – «младшенького» перед курносым разыграть.

- Я понял, - с горькой миной покивал Уфимцов. – Вы, Порубов, из той, позабытой моей жизни. Это я так её называю, потому как ничего о ней не помню, - жалко улыбнулся он. – Неужто я такой сволочью был, как Вы говорите?! До чего же это горько сознавать, Ефим Алексеевич. Вы даже представить себе не можете, насколько это больно.

- Чего ты понял? – опешив, пробормотал барнаулец. – Я лично ничего не понял. Или ты хочешь сказать, что совсем ничего не помнишь?!

- Отчего же? Всё, что было после лета тридцать четвёртого года, помню очень даже отчётливо. А что было до него – нет. Даже родителей своих, и тех не помню. Имя своё, и то не сразу вспомнил.

- Это как?

- Да вот так! – склонил Саша к Порубову голову, раздвигая пряди волос на том месте, где много лет назад оставил свой неизгладимый след увесистый дедов посох. – Оказывается, что покуда ехал с Алтая сюда на Урал, я откуда-то упал, а может – это разбойники на меня напали – и я всё разом позабыл. Очнулся ночью в лесу, и зачем, и чего, и кто я таков – не помню. Помню, что потом много дней пешком по тайге пробирался на запад… страшно было. Волки и всё такое прочее. Голодно и холодно. Ни оружия, ни спичек, совсем один. Думал – помру. Да нет! – сдохну там, как сволочь последняя! Но ничего, Бог миловал: подобрали меня добрые люди, сюда доставили. Так-то.

- А не врёшь? – недоверчиво покосился на него алтаец, но уже с некоторой заинтересованностью во взоре. – А ну-ка побожись, что меня точно не помнишь.

С внутренней усмешкой выслушав эту наивную просьбу, Уфимцов констатировал: итак, лёд недоверия покуда ещё не рассеян, не растоплен, но уже надломлен. Причём – основательно: ишь, как глаза-то у Ефимки загорелись. А то как же! Не каждый день встречаешь старого знакомца, почти однокашника, который вдруг утверждает, что знать тебя не знает, причём – совершенно при том не врёт. И спасибо барнаульцу, что потребовал побожиться лишь в том, что Уфимцов не помнит именно лично его, а то спросил бы о родителях – вполне могла бы и дрогнуть рука: как-никак, а родители – это святое, и лжесвидетельствовать о них пред лицом Бога – святотатство и даже клятвопреступление. Что равнозначно греху убийства, и даже наипаче - самоубийства. Такие грехи не прощаются. 

- Вот Вам истинный крест, уважаемый Ефим Алексеевич, - твёрдой рукой перекрестился Саша, - что отвечаю я правдиво: в моей памяти до сегодняшнего вечера нет ни малейшего о Вас собственно моего  воспоминания. Я встречал Вашу фамилию лишь в рапортах и прочих официальных документах, не более.

- Вот оно как бывает, оказывается, - через полминуты молчания медленно и вдумчиво проговорил алтаец. – Кто бы мог поверить? Но я верю. И вот ещё что….

- Что?

- Я спрашивал здесь о тебе… о Вас, и не верил, что это именно ты. Не может дурной человек вдруг враз стать хорошим. Прости. Да….  И сегодня тоже смотрел, да гадал: «Ты – не ты»? Вроде бы похож, а с другой же стороны….

- И что? – с замиранием сердца спросил Саша. 

- Не ты, - задумчиво помотал головой Порубов. -  Совсем не ты. Ты… Вы гораздо лучше, чище и умней, чем тот, что «из позабытой жизни», как Вы изволили выразиться. Приношу свои искренние извинения. Простите, Бога ради. Но как же это ты… Вы… просто чудо какое-то, - растерянно оглядывал его с ног до головы алтаец.

Испугавшись, что у того, настоящего Уфимцова, на теле вполне могли быть какие-то родимые пятна или же шрамы, подпоручик поспешил поплотнее запахнуться в простынь и прервать этот не вполне приятный процесс:

 - Ефим, чтобы Вы не путались между «ты» и «Вы», предлагаю перейти на «ты». Можете считать мою ладонь как знак предложения самой искренней дружбы. Разве что прошу: не называйте меня больше «Сашком», меня это отчего-то нервирует.

- Хорошо! – облегчённо рассмеявшись, пожал ему руку Порубов. – Только Александром! Эх, Александр, и отчего же ты не упал с лошади, или с обрыва, лет этак на десять раньше?! Верю, мы могли бы с тобой подружиться ещё и тогда.

- На всё воля Господня, Ефим. И я счастлив, что она свершилась. Только вот….

- Что, Саша? – немного насторожился курносый алтаец.

- Прошу тебя: никому не рассказывай, что у меня плохо с памятью. Уволят ведь.

- Слово чести! 

Листъ 94.            

 - Опять межевое дело?! – едва взглянув на первый лист документа, возмутился подпоручик, с обидой глядя на своего учителя. – Иван Егорович, ведь уже месяц, как Вы меня терзаете тем, что я и так превосходно знаю! Скоро Рождество и Новый год, может, хоть интересный юридический казус какой, связанный с праздниками, рассмотрим?

Вяткин – с июля-месяца майор и кавалер Станислава четвёртой степени – невозмутимо кушал пирожное и запивал его чаем, ни единым движением не выказывая каких-либо эмоций по поводу негодования своего «обеденного ученика». Покончив со сладостями, он вытер салфеткой губы и умиротворённо заметил:

- Казусы, связанные с праздничными днями, при всей их незамысловатости, как-то: пьянка, драка, нарушение общественного порядка, убийство мужем жены, или же наоборот – суть индивидуальные события, и потому судятся на основании субъективных оценок. Оттого за внешне идентичные преступления с виновными поступают различно. Могут иметь место поруки, штрафы, компенсации ущерба и так далее, а может быть и каторга. Здесь всё зависит от личности преступника и размера его мошны, от честности или же алчности судьи, наконец, и потому как образец для подражания приняты быть не могут. Иное же дело – межевое дело, прости за тавтологию. В зубе, видать, что-то застряло, - с заговорщической улыбкой взглянул он на Уфимцова. – Прополоскать бы надо. Чего сидишь? Знаешь ведь, где стоит.

Саша, поняв, что от рутинного изучения подоплёки межевых споров его на сегодня может спасти только истребованный Вяткиным коньяк, открыл буфет и вздохнул: опять Катерина вечером ворчать будет, что от него спиртным разит. Нет, но где же справедливость: самой, так стаканчик мальвазеи перед сном – это полезно для здоровья, а ему по субботам и пару рюмок коньяка с любимым начальником нельзя?! Впрочем, с тех пор, как Иван Егорович получил очередной чин, а главное – орден, парой рюмок ограничиться не удаётся, но всё-таки…. 

- Итак, Александр Матвеевич, чем же так, на мой взгляд, полезно доскональное владение межевым законодательством, и судебных прецедентов, на нём основанных? – грея бокал в ладони, медленно проговорил Вяткин, принюхиваясь к напитку. – Нет, это не вопрос, это – скорее, утверждение. Всем оно и всякому полезно. И детям, и взрослым, - сделав маленький глоток, поставил он бокал на столик. – Отчего? Да оттого же, что и тем и другим необходимо знать свои дозволенные границы. А кто их чертит, и кто сии границы утверждает? То-то же. Ты, и только ты, горный чиновник. Это касаемо всякого рода границ – и пахотных земель, и лесных владений, и рудничных отводов. И не смотри, что там простые крестьяне судились, - постучал пальцем по пухлому делу майор. – Три года судились, идиоты! А всё равно в суде решили неправильно.

- Так отчего же Вы эту ошибку не исправите?

- А зачем? – мягко улыбнулся подпоручику Вяткин. – Чтобы сторублёвую ассигнацию якобы в подарочек с этого проигравшего суд крестьянина получить? Разумеется, он завтра же мне её принесёт, если я скажу, что могу переменить всё в его пользу, но зачем мне это надо? Нет, если хочешь – найди там непозволительный промах судьи Скорнякова, и забирай себе честно заработанные деньги, но я же тебе не затем на это дело указываю, чтобы ты мелочами разбрасывался. Эта ошибка очень распространённая, и весьма коварная. Прибереги знание о ней до поры, до времени, а там, глядишь, и помянешь меня, старика, добрым словом.

С крайним сомнением взглянув на изложенное неумелыми писарями-недоучками, всё в каракулях и помарках, крестьянское дело, Уфимцов поёжился от отвращения: это же сколько времени ему придётся убить в поисках какой-то мифической «очень распространённой» ошибки?! А вдруг он её не найдёт? Просмотрит? Или же её там и вовсе нет? Хотя последнее – это вряд ли: Вяткин просто так ничего ему не подсовывает, всё с умыслом, да дальним прицелом.

- «Навозну кучу разрывая, петух нашёл жемчужное зерно»…, - досадливо вздыхая, переложил Александр заведомо постылое межевое дело со стола поближе к своему портфелю, смирившись с неизбежностью.

- Именно так, Саша! – хохотнул Иван Егорович. – «Навозну кучу»!  Это ты правильно подметил. «В чём толку не поймут, то всё у них пустяк». Нет, ты не из таковских: то, что ты найдёшь, то верно и используешь. Кстати, даже не знал, что ты любишь басни Ивана Крылова. Забавно.

- Да то не я – Катерина, - с раздражением кивнул в сторону дома подпоручик. – Любит процитировать, знаете ли. Сегодня, поди, опять «Двух мужиков» примется мне читать. «Хлебнул с друзьями полугару»? – подражая женскому голосу, гнусаво и противно пропищал он. – И целый вечер-то ты у неё уже «совсем не человек», и «калека». Даже на стол, вредина, вместо лампы свечу ставит, даже задувает её якобы случайно: «Для пьяного и со свечою худо – мол – Да вряд, не хуже ль и впотьмах», куда же это годится, Иван Егорович? Сколько мы с вами выпиваем?! Всего ничего, а она обзывается и ворчит. Обидно.

Наморщив лоб, Вяткин хмыкнул и покачал головой:

- Что-то рановато Катенька зубки показывать стала. Смотри, не разбалуй её вконец, а то молодые офицерши… кхм… прошу простить за откровенность, но – которые из простолюдинок, они любят власть-то показать. Хоть над муженьком, да поизгаляться. Решай сам, как поступать, тут я тебе не советчик, но знай: не будешь её учить – всё, пиши пропало, совсем на шею сядет, да под каблук загонит.

- Да… как я её учить-то должен?! – развёл руками подпоручик.

- Ну, не так же, как я тебя: тебе не то, что слова – взгляда одного достаточно, чтобы свою вину, собственное упущение осознать. Бабе же требуется другое, а именно – твёрдая мужская рука. Ежели угодно – мужицкая. Понимай, как хочешь. Но довольно о прозе жизни! Коли уж мы заговорили о женском поле, да о прекрасном, доставай из своего портфеля де Ламартина! «Le Temple» хочу слышать. Да чётко читай, а то в прошлый раз бубнил так, что я и слова-то с трудом разбирал. Членораздельно надо говорить, по-французски, а ты как сущий басурман лопочешь.

- Так уж и басурман? – с сомнением посмотрел на учителя Уфимцов, вынимая из портфеля книгу. – А вот Иван Авдеев утверждает, что это раньше я по-французски разговаривал, как этот Ваш басурман, и в наше время произносить слова надо совсем не так.

- Ещё чего тебе этот твой «крёстный» сказал? – с ревнивой обидой в голосе произнёс Вяткин, кривясь.

- Сказал, что упражняться в устной речи нужно как можно чаще. Теперь мы с ним, когда встречаемся, только на французском и изъясняемся. Говорит, что успехи я делаю, - отлично осознавая, что он делает учителю больно, потупился подпоручик. – Понимаете, не только он один, но и прочие офицеры свидетельствуют, что именно так сейчас настоящие французы и говорят.

Иван Егорович, жестом попросив книгу у своего ученика, раскрыл её наугад и, пробежав глазами несколько строк, решительно захлопнул. Поморгав глазами, он хмыкнул, грустно и размеренно покачивая головой:

- А ведь они, наверное, правы, Саша. Ой как правы. Не обращай больше на мои придирки внимания. Видишь ли, когда я учился французскому, такого стиля стихосложения даже и в помине  не было. Верно, и говорили тогда во Франции по-другому, - вернул майор Ламартина Уфимцову. – Да и учитель у нас был не француз, как у твоего Авдеева и прочих, а немец. Так что читай, как тебя учит мой тёзка Иван Васильевич. Уже не для урока читай – для того… чтобы просто удружить мне, читай. Давай, «Квиль эст дукс, кванд дусоир [29] …», читай.

Внутренне содрогнувшись от произношения учителя, подпоручик ужаснулся: неужели до встречи с Авдеевым и он сам так по-варварски пытался лопотать на французском?! Бедный, бедный Вяткин: все слова, что есть в словаре, помнит, но произносит их, как раненная, попавшая в сеть  ворона. Причём – не по своей вине попавшая: откуда ему было на Урале настоящую французскую речь услышать? У пленных наполеоновских солдат после двенадцатого года? Нет, не тот случай: здесь были разве что солдаты, чернь, а как чиновнику с крестьянином – пускай даже французским, -  общаться? То-то и оно, что невместно. Да, после них в середине двадцатых, десять лет назад, через Екатеринбург шли декабрьские бунтовщики из Петербурга, но с этими разговаривать было и вовсе невозможно: их каждый здравомыслящий карьерист бежал, как от чумы или же проказы.

Вот и офицерские собрания, где порой нет-нет, да заговаривают с парижским прононсом, престарелый учитель уже давным-давно не посещает. Оттого и получается, что учил Иван Егорович якобы французский, причём – со всей своей основательностью, а выучил лишь его правописание, да грамматические формы. Мёртвый язык, одним словом, освоил.

Сжалившись над чувствами уязвлённого в самое самолюбие учителя, Уфимцов прочитал исполненное светлой грусти стихотворение на диалекте, по всей видимости, понятном лишь русским провинциальным офицерам. Но, как выяснилось, перестарался.

- Никогда больше не читай, Саша, как я тебя когда-то учил. Не надо меня жалеть, не стоит. Передо мною, буквально в двух шагах, скорый суд Божий, а ты меня обманываешь. Пойми: не жалость, не признательность и благодарность ты таковым чтением мне оказываешь, напротив: ученик должен превосходить своего учителя, иначе зря тот жизнь свою прожил. Что толку Господу с течением времени менять шило на мыло? Ему человек, настоящий человек с заглавной буквы потребен, а не я. Но не обольщайся: и не ты тоже. Не знаю, сподобится ли этого звания твой ученик, или же ученик твоего ученика, но когда-то это время, знаю, придёт, - вскинул Вяткин проникновенный взгляд на Сашу. – Непременно придёт. В противном случае напрасно мы с тобой, Сашенька, земельку топчем, и грош нам всем цена. Я в это верю. А ты?

Уфимцов хотел было, не раздумывая, ответить утвердительно но, приучив себя никогда не торопиться с ответами, а по возможности и вовсе обходиться без них, одними лишь намёками, сказал:

- Странный вопрос, Иван Егорович. Зачем бы я тогда на время обучения к себе в дом Лёньку Семенникова взял, ежели думал иначе?

- Это да. Прости старика, спросил не подумавши, - расцвёл в светлой, почти наивной улыбке Вяткин. – Это ты ладно придумал с его обучением, Саша. Честь тебе за это и хвала. Воспитай его настоящим человеком, подлинным офицером. Да пускай Лёнька почаще ко мне забегает, при себе его сильно не держи. Тем паче, что через месяц-другой тебе уже и вовсе не до него станет, так что пусть ходит учиться ко мне, не стесняется. Договорились?

- Вполне, - настороженно посмотрел на учителя подпоручик. – Но разрешите вопрос: по какой это причине мне через месяц не до Семенникова будет?

Сперва немного растерявшись, майор натужно хохотнул:

- Совсем старый, дурной становлюсь! Эх, до чего же не хотелось до праздников про то говорить, да теперь, знаю, не отстанешь. Может, не надо, а? Справляй Рождество, Новый год, как положено, радуйся и ни о чём не думай! Не желаешь, да? Всё бы вам, молодым, куда-то торопиться, да нас, стариков, торопить. Вот ведь пристал, клещ! – вдруг сердито посмотрел Вяткин на ученика. – Или ты это специально затеял?! За моей спиной, даже не посоветовавшись?

- Да что такое… что стряслось-то, Иван Егорович? Ни в чём я таком…, - недоумевая, развёл руками Уфимцов.

- Точно? А меня что-то вдруг сомнения взяли: то раскольники тобой интересуются, то Авдеев у тебя, то с этим алтайским инженером… Порубовым, кажется, цельную неделю неразлей-вода, пока тот восвояси не уехал. Темнишь ты что-то в последнее время, Саша. Ни к добру это, сердцем чую – не к добру.

Замечание учителя попало в самую цель: Саша и на самом деле не знал, к добру ли он затеял свою безумную игру с купцом Верходановым и стоящими за ним промышленниками; его даже порой охватывал ужас от осознания того, что же он натворил, и что было бы гораздо разумнее предпочесть спокойную и сытую участь добропорядочного горного чиновника и не искушать судьбу, проверяя и её, и себя на прочность, но…. Ставки уже сделаны, теперь остаётся лишь уповать на свою счастливую звезду, да на милость Господню.

- Ничего «тёмного», как Вы, Иван Егорович, изволили выразиться, я не замышлял и не замышляю. А уж без Вашего ведома я и шагу не ступлю, всегда посоветуюсь. Если желаете – могу объясниться по всем трём пунктам. Первый, как самый вероятный, я оставлю для обсуждения на самый конец. Что же касаемо первых двух, то хотел бы сперва поинтересоваться: что Вам Авдеев? Я же сказал, вроде, о чём и зачем мы с ним разговариваем. Или было нечто такое, чего я не знаю?

- Тебе бы в полиции служить, а не в канцелярии! – усмехнулся Вяткин. – Хочешь спросить его, а отвечать приходится самому. Хорошо: Авдеев зачем-то запрашивал твой формулярный список. Вернул в тот же день, более ничего не спрашивал. Ещё вопросы будут, господин следователь?

- Маленький, если позволите: Порубов тоже моим формуляром интересовался? – Вяткин в ответ лишь отрицательно покачал головой. – Впрочем, оно и понятно: Алтайскую мою жизнь он преотлично знает, здесь же я и так, как на виду. О чём мы с ним говорили, хотите спросить? Да так просто…, - равнодушно пожал плечом подпоручик, - юные годы вспоминали, приключения разные. Шалости детские ещё.

- Зачем врать-то?! – как от запаха помоев, поморщился Вяткин. – Зачем ты мне врёшь, Саша?! За что, за какие такие грехи, ты меня за дурака держишь? Коли просто вспоминали бы – так за общим столом, чтобы и другим смешно было. Константина Брусницына, вон, сколько раз от себя отваживали, уединяясь? Выходит, какая-то тайна у вас, а ты мне её говорить не хочешь. То-то и оно, Сашенька: темнишь ты, дружочек мой.

Об этом аспекте встреч с Порубовым подпоручик действительно плохо подумал: как ни крути, а для коллег их вечерние посиделки тет-а-тет и на самом деле были подозрительны. Полагал, что обойдётся, позабудется, быльём порастёт, ан нет! Доносить принялись, иуды. И Коська, выходит, первый из них. Что ж, зато теперь проверим, насколько болтлив оказался Порубов.

- Я не вру, Иван Егорович. Кроме того: никогда Вас, дорогой мой учитель, за дурака не держал, а уж теперь – тем более. Мне, признаться, мечталось, что та моя тайна так и останется никому неведомой, но Вы всё равно догадались. Быть может, мне стоило поведать Вам об этом раньше, но я опасался вызвать своим признанием вполне обоснованное недоверие, а может статься – и полную отставку от службы.

Весь внешний вид Вяткина,  невзирая на напускное участие и заботу, говорил о его крайней заинтересованности: колени плотно сдвинуты, губы поджаты, а взгляд, потеряв былую мягкость, буквально пронзал молодого подпоручика насквозь. Потупившись и немного растягивая слова, Уфимцов начал свою «сказку»:

- Беда моя, Иван Егорович, состоит в том, что вследствие несчастного случая, имевшего место в тридцать первом году, я частично потерял память.

- Что-то я ничего такого не заметил, - хмыкнул майор, прищурившись. – Память у тебя, Саша, отменная. Дай Бог каждому. Но да продолжай, продолжай.

С неизъяснимой скорбью во взоре Уфимцов посмотрел на своего учителя и обрадовано вновь опустил глаза долу: по всему похоже, что Порубов твёрдо держит слово, и болтать насчёт Сашиной «амнезии» никому не стал. Поводов же к болтливости у алтайца было предостаточно: подпоручик всю битую неделю выспрашивал у того, как выглядят начальники, каковы были его родители и что это за город Барнаул. Расспрашивал о своей прошлой жизни, связях и пороках; да много ещё о чём спрашивал, вплоть до того, как изменился с годами его почерк. Много было странных, необычных для нормального человека  вопрошаний, и на все был получен обстоятельный, полный дружеского сочувствия и понимания, ответ.

- Вы правы: всё пребывание в Екатеринбурге отпечатано в моей памяти довольно чётко. Что же касаемо моей Алтайской жизни – как дымкой какой подёрнуто. Всё урывками, да… призрачными картинками, что ли? Вместо отца с матерью – лишь незнакомые, нечёткие лица, да и они ли это мне видятся? Дом наш тоже помню, вроде. А может – это и не тот дом…. Сослуживцев опять-таки не узнаю, вот и Порубова тоже не сразу признал. Неужели он так никому здесь о моей беде и не поведал?!

- А ты его о том просил?

- Да нет: напротив, просил, чтобы тот в тайне её сохранил.

- Похоже, что сдержал своё слово подпоручик. Иначе я бы тоже знал, - принялся задумчиво чистить яблоко Вяткин. – Порядочные люди ныне редки, мнда….  Советую тебе поближе с ним сойтись. Но да об этом потом поговорим. Скажи мне, Саша: а как та беда вдруг с тобою случилась, что ты всё позабыл?

- Не всё, Иван Егорович, совсем не всё, - мягко, но настойчиво поправил его подпоручик. – Очень многое же помню, что из той, алтайской жизни. Никак не скажешь, что совсем уж памяти я лишился. Теперь о том, как случилась беда: помнится, снег ещё лежал, когда я из Барнаула сюда с попутным купеческим караваном выехал. Мужиков бородатых помню, ледоход, потом лодки какие-то. А сразу за этим у меня вдруг сразу лето, и тоже бородатый мужик. Как выяснилось – Екатеринбургский купец Василий Шапошников. Долгих ему лет жизни дай, Господи, - перекрестился Саша на иконы. – Подобрал меня в лесу, считайте, почти что умирающего. Выходил, выкормил. Но да Вы и сами уже об этом знаете, верно? 

- Верно, - отложил на блюдце недоеденное яблоко Вяткин. – Совсем плох бы я был, ежели бы не знал историю твоего появления в Екатеринбурге. Однако же, выходит, знал я не всё. Удовлетворился лишь твоим рекомендательным аттестатом с предыдущего места службы, да устным и невнятным объяснением о некоем «деликатном деле», из-за которого тебя оттуда уволили, а напрасно. Впредь буду запрашивать на всех вновь прибывших справки из офицерских собраний. Да не смотри ты на меня так изумлённо! – хохотнул он. – На тебя – не стану! Просто скажи: узнал ты у своего Порубова, что за «деликатное» дельце-то у тебя было?

- Отчего-то позабыл, - честно признался Уфимцов. – Однако и того, что услышал, мне оказалось предостаточно, чтобы понять, что в свои тогдашние пятнадцать лет я успел натворить такого, чего Вы к своей пенсии не накопите.

- Ой! Не идеализируй меня, Саша! – деланно расхохотался во весь голос секретарь, и вдруг резко умолк. – Да ты, верно, и не идеализируешь вовсе? Целое досье, поди, на меня уже накопил.

- Да как я мог…?! – возмутился подпоручик. 

- И зря не накопил! – осердился Вяткин. – Досье на всех иметь надо, даже на своего учителя! А ты подумал о том, что я могу тебе устроить серьёзный, решающий «выпускной экзамен»?! Тем паче, что вскоре мы надолго расстаёмся?

- Это какой такой экзамен? – до поры, до времени пропустил Саша мимо ушей слова о грядущем расставании.

- А такой! – сердито плеснул коньяк Вяткин себе одному. – Представь себе: по Главной конторе вдруг начали рассказывать анекдоты о некоем подпоручике, который на разведках не только попустительствовал пьянству, но и умудрился самому допиться до того, чтобы потерять золотой самородок! Как тебе?

Это был удар, что называется, «ниже пояса»: и откуда учитель прознал о чуть было не свершившейся катастрофе?! Кто мог проболтаться? И – зачем? Кому? Мысли в голове подпоручика путались, ставя над каждой из персоналий соратников по разведкой кучерявые знаки вопросов, и эти самые вопросы, цепляясь своими хвостиками друг за дружку, сплетались в гигантскую сеть, сквозь которую едва просматривались лица горных чиновников, которые могли бы донести о потенциальном несчастье самому Вяткину. Или, быть может, ларчик проще открывается?

- Хорош грустить! – прервал его размышления майор. – Не стану я этого делать с тобой, с безоружным. Однако же крепко впредь запомни: компромат дороже денег. Если бы ты имел его на меня, то прошёл бы по всей цепочке, которая ведёт ко мне, и живо заставил меня замолчать. Да что там! Опровергнуть эти слухи принудил, так-то! Провалил ты свой выпускной с треском, господин подпоручик. Никогда не будь таким наивным, Саша. Благодушие и доверчивость ещё никого до добра не доводили. Имей досье на всех и вся, вплоть до собственной жены. Вот тебе моё напутственное слово.

- Да куда Вы меня всё время выпроваживаете-то, Иван Егорович? – совершенно уничтоженный, спросил Уфимцов лишь для того, чтобы спросить.

Спросить, и прекратить этот неприятный разговор. Однако Вяткин с ответом медлил, и соизволил ответить только тогда, когда от яблока остался один огрызок:

- Так и вся жизнь наша, - держа его за хвостик, равнодушно резюмировал Вяткин. – Во младенчестве все мы – ароматные и нежные  цветочки. Потом вдруг становимся мелкими, зелёными и на вкус совершенно неудобоваримыми фитюльками. С годами мы наливаемся силой и энергией, хорошеем и тем самым вступаем в эпоху зрелости. Только вот ненадолго она, эта эпоха: не успеешь и оглянуться, как превратишься точно в такой же вот огрызок, как этот, - и Вяткин, бросив прощальный взгляд на то, что осталось от спелого яблока, запустил им в стоящее в углу ведро и, как это ни странно, попал. – С одной лишь разницей: фруктовые огрызки достаются свиньям, а человеческие – червям. К чему это я, спросишь? Я отвечу: от силы месяц, и расстанемся мы, сынок. Может статься – навсегда. Вот я и хандрю. Давай-ка выпьем, Сашенька, а то, боюсь, что прямо сейчас расплачусь.

Последовав примеру учителя, и закусив изысканный напиток вульгарной ложкой стерляжьей икры, Уфимцов вопросительно воззрился на Вяткина, ожидая разъяснений.

- Нет, это же смешно, право слово! – помолчав, всплеснул руками Вяткин. – Сами же уволили, дали в зубы скверную рекомендацию, а теперь требуют обратно, как это тебе?! Где логика?! 

- Нету, - на всякий случай ответил Уфимцов, будучи не в силах побороть охватившее его оцепенение от новости.

- А она есть. Есть, Саша, есть. Не зря тебя генерал Шленёв обратно на Алтай призывает. И дело всё, как я полагаю, в старообрядцах. Разворошил ты там каким-то своим поступком их осиное гнездо, вот и решили они тебя построже взять. Или же – поближе? Впрочем, в данном случае это почти что синонимы. Ибо….

- Что – «ибо», Иван Егорович? – через минуту осмелился подпоручик нарушить зависшую пеленой в кабинете тишину.

- Ибо это тебе не командировка, Сашенька. Не на сезон, и не на год ты едешь. Может статься – и на два, и на пять. Это, Саша, возвращение к прежнему месту службы. Нет! Не надо врать самим себе! Возможно, всего месяц у нас с тобой и остался. И – всё, навек. Письма-то хоть будешь писать, Саша?

Престарелый, заслуженный, насквозь прожжённый интригами и цинизмом канцелярист смотрел на Уфимцова таким разрывающим душу тоскливым взглядом, что офицеры, сами не поняв как, через мгновение уже плакали, как дети, друг у друга на плече. 

Листъ 95.  

Впервые в своей жизни Саша находился в отпуске от службы. Причём – в отпуске казусном [30] : уже получив отставку в ставшей родной конторе, он не имел предписания к новому месту прибытия. Быть может, почта с Алтая застряла где-то в сибирских непролазных снегах, или же под ледяным ветром застыла на безлюдной и холодной позёмке Иртыша, а может – почтовые служащие, потерявшись и сбившись с пути средь диких кочевий местных народов, пьют сейчас в тёплой юрте хмельной кумыс – велика ли разница?

Им-то, небось, на душе покойно, а у Уфимцова в ней словно бы кошки скребут. Да и кошки ли это? Все друзья-товарищи уже две недели как успели с ним попрощаться, на улице завывает пургой и заметает тропки на тротуарах, словно бы напоминая о том, что возврата к прошлому уже никогда не будет, февраль-месяц, дома ворчит беременная Катерина и с криками требует ласки дочка – как тут не взвыть от тоски? Грешно так думать, конечно, но Саше уже просто не терпелось покинуть этот вьюжный, словно бы предавший, изрыгнувший и поставивший на нём крест Урал, и наконец отправиться на неведомый Алтай искать своего нового счастья.

Право слово, чтоза странность! - все бывшие сослуживцы вдруг и невзначай, вчера ещё обнимаясь и здороваясь, теперь смотрят на него, как на чужака! Причём – изрядно поднадоевшего. Ходит тут, дескать, ничего не делает, а мы за него отдувайся. Везде чужой с этим нежданным переподчинением стал Саша, разве что в архиве, да у купца Верходанова – желанный гость. И, ежели дома у промышленника он набирался одного рода ума-разума, то среди пыльных папок Горной канцелярии Уфимцов преследовал иную цель, точнее – несколько десятков зараз: следуя совету Вяткина составлять досье на всех и вся, он тщательно переписывал в специальную тетрадь формуляры горных инженеров, а также тех, кто на них ещё учится, или же может иметь хоть какое-то отношение к власть имущим.

Сухие формулировки канцелярского языка он, не ленясь и не надеясь на совершенство памяти, щедро пересыпал личными характеристиками, привычками инженеров, слухами, а также деталями их биографий, которые никак не могли попасть в официальные документы. Опасаясь, как бы его досье не стали лёгкой добычей чьего-нибудь праздного любопытства, числа и даты он записывал буквами, буквы же, напротив, цифрами. По крайней мере, это хоть какая-то гарантия, что на расшифровку тетрадки уйдёт времени достаточно для того, чтобы вычислить похитителя, и принудить вора её вернуть.

Для сей многотрудной, но одновременно и многообещающей работы Уфимцов выпросил у канцелярского архивариуса и отставного гиттенфервальтера Акима Михеевича дозволения работать в помещении самого архива, в крохотной, всего в одно окошко, зато отдельной комнатке. И, положа руку на сердце, Саше в ней очень нравилось: своими размерами она напоминала ему «келью» Вяткина, запахом же – старую, почти позабытую каморку в нейвинском ските, где он, тогда ещё совсем наивный и несмышлёный, переписывал толстые и пыльные фолианты святых старцев. Здесь, в архиве, даже пахло схоже: чуть-чуть кожей, немного сургучом и клеем, свечами и мышами, но над всем этим буквально царил, владычествовал аромат старой бумаги.

Новая бумага так не пахнет: её запах отдаёт остротой и пряностью, он резок и назойлив; старая же бумага нежна и деликатна как на цвет, так и на запах. Да, когда-то она тоже была зелёной, голубой, жёлтой, реже – белой, теперь же вся яркость и броскость поблекла, остался лишь ровный, местами по углам заляпанный пальцами, но всё равно ласкающий глаз цвет и неповторимый, ни с чем несравнимый запах. Правда, для этого документу нужно дать как следует, лет этак сто, вылежаться, и – пожалуйста, лакомись! Впрочем, дела столетней давности Уфимцову ни к чему, ему надо всё знать про живых, а не исследовать деяния своих предшественников. Тем паче что, когда он из любопытства истребовал себе документы Татищевских и де Геннинских времён, его ждало полное разочарование, даже сложилось впечатление, что все эти бумаги кое-как, совершенно без системы и строгого регламента составлялись полуграмотными дьячками. Так что пусть себе эти дела и дальше пылятся на своих полках, зато какой от них, пожелтевших, запах! Кажется, что даже через фанерную стенку, отделяющую его временное пристанище от собственно хранилища, его слышно. 

Что ещё, кроме уединения и запахов, было по сердцу подпоручику в архиве, так это то, что окно на зиму добросовестно проклеено по всему периметру, заграждая путь сквознякам, за спиной гудит и потрескивает печка, а у архивариуса на столе всегда наготове пузатый медный самовар. Надо только принести с собою чаю и сдобы – и сиди себе, сколько хочешь. Михеич – он вдовец, домой никогда не торопится, да и что ему дома в четырёх стенах делать? Даже ночует, по большинству, здесь же, на работе. Каждому посетителю рад, а если уж принесёшь ему домашней сдобы или же пирожков – так хоть жить напару с ним оставайся, да его нескончаемые байки о «славных, но ужасных временах» слушай. Забавный, добрый старикан, и долгих лет ему жизни. А что он порой тайком незаконно делает копии с дел, да передаёт их за плату некоторым своим доверенным лицам – так кто его за то осудит? Мало того: Уфимцову от этого только одна выгода: к примеру, за минувший месяц узнал пятерых, кто у них в конторе казённой тайной торгует. 

Усмехнувшись, Саша перевёл незрячий, отвлечённый взгляд со стены на очередной формуляр, раскрытый перед ним. Решив, что на сегодня будет достаточно и потому следует, ограничившись по общему списку буквой «Ш», остановиться на записях о Петре Гавриловиче Шефкунове, подпоручик уже намеревался было сдать Михеичу дело, как дверь в «его» каморку после двойного стука отворилась. Но, к своему удивлению, вместо улыбчиво-ласкового лица архивариуса Уфимцов увидел совершенно другое, тоже улыбчивое, но – помоложе и гораздо задорней.

Незнакомец, встретившись глазами с подпоручиком, улыбнулся ещё приветливее и, сняв припорошенную снегом шляпу, слегка поклонился. Не успел Саша привстать и сказать что-либо в ответ на полупоклон, как тот скрылся, но через минуту вернулся вновь. Причём – уже без шинели и шляпы, зато с двумя стаканами чая в руках. Поставив их на стол, он прижал к губам указательный палец и опять вышел. Крайне заинтригованный, Уфимцов, вытянув шею, выглянул в коридор, ожидая, с чем же незваный гость вернётся на сей раз. Незнакомец – судя по мундиру, полковник или же подполковник – возвратился со стулом. Установив его перед столом спинкой вперёд, он оседлал его и с видом крайней симпатии принялся изучать внешность Уфимцова.

Симпатия - это, конечно, хорошо,  но когда тебя столь пристально рассматривают незнакомые люди, то даже самый невозмутимый человек вдруг тушуется и смущается. Но, как это ни противоестественно, именно сейчас никакого особенного смущения Саша не испытывал: лицо незнакомца было настолько совершенно открытым и улыбчивым, что так и казалось, что тот вот-вот достанет откуда-то из-за спины конфету, или же устроит некий приятный и удивительный фокус. Открыто улыбаясь в ответ, подпоручик попытался походя сложить для себя первое впечатление о госте воедино. Итак, лет этому штаб-офицеру примерно пятьдесят, судя по Георгию – бывший военный, по Станиславу же – находящийся ныне на цивильной службе. Вот и знак у него тоже на груди висит «Пятнадцать лет безпорочной службы». Да и одет тоже не в военный, или же горный мундир, а так, как одеваются судьи или же губернские служащие. Причём – весьма высокого уровня.

Что же ему могло понадобиться от него, Уфимцова? Определённо ведь именно к нему шёл этот губернский. Или же это так, разведчик какой от Пермского губернатора? Хочет порасспросить его о царящих здесь настроениях, тайных обществах и интрижках? Тет-а-тет, покуда их никто не видит и не слышит? Вполне возможно: не в коридоре же конторы, или  питейном заведении, о подобных материях расспрашивать. Как ни крути, а архив для приватных бесед – самое милое дело. Ни народу тебе лишнего, постореннего, ни даже любопытных взглядов. Говори, что хочешь, и о чём хочешь.

С необычною для себя медлительностью мысли равнодушно отметив, что он, вопреки Уставам, не приветствует старшего по званию стоя, и не рапортует по всей форме, Уфимцов продолжал оставаться на своём месте, полагая, что незнакомец всё-таки уже знает, с кем имеет дело. К тому же,  весь внешний вид гостя свидетельствует о том, что тот больше заинтересован в доверительности, кулуарности беседы, нежели чем формальном подходе.

Сделав глоток обжигающего чая, Саша вспомнил об оставшейся после обеда с Михеичем половине пирога. Достав печево из портфеля и развернув бумагу, он разломил пирог пополам:

- Прошу, Ваше высокоблагородие, угощайтесь. Жена пекла. Вы как, с грибочками уважаете? Прошу прощения, что не знаю, как к Вам обращаться…?

- Очень просто: Иван Григорьевич, - с явной охотой отведал пирога штаб-офицер. – Обожаю грибы. Эк я удачно подгадал: и грибочками-то угостился, и Вас на месте застал. А то потом ищи-свищи Вас на Алтае.

Подпоручик задумался, пытаясь вспомнить чиновника с таким именем и отчеством, какая-то зацепочка крутилась у него в голове, но фамилия незнакомца так и оставалась загадкой. Видимо, эти напрасные умственные усилия настолько явственно проступили на лице Уфимцова, что Иван Григорьевич с удивлением проговорил:

- Неужели так до сих пор и не догадались, Александр Матвеевич?

- Покуда – нет, - с досадой признался Саша.

Хмыкнув, гость вытер пальцы о бумагу и с самой дружелюбной улыбкой прищурился:

- Только из уважения к Вам, а также в качестве благодарности за, во всех смыслах великолепное, угощение, я дам Вам подсказку. Итак: покуда Вы здесь, в архиве, со всей скрупулёзностью изучали материалы дел, которые вёл Ваш покорный слуга, - наклонил голову Иван Григорьевич, - я с крайней степенью заинтересованности следил за судьбою некоего Захара Русакова. Хорошая подсказка?

Сердце подпоручика мигом оборвалось, и упало куда-то в пятки, в ушах зазвенело, а перед глазами поплыли тёмные, почти что чёрные, круги. Его охватило безволие и бесстрастие, не хотелось не то, что жить – даже дышать. Уфимцов попросту окаменел на своём стуле и, закрыв глаза, ждал, когда это проклятое сердце перестанет своё бессмысленное трепыхание.

- Но-но-но, дорогой Вы мой! – дребезжащим колокольчиком зазвучал в его ушах исполненный дружеского участия голос. – Нельзя же так! Возьмите себя в руки, Александр Матвеевич! Александр Матвеевич! – намеренно делал усиленный акцент на имени и отчестве Уфимцова штаб-офицер, мягко взяв подпоручика за плечо. – Прошу, откройте глаза, Александр Матвеевич.

- Я понял, - посмотрел Саша на гостя остекленевшим взглядом. – Вы пришли за мной. Вы – Пещанский.