Полина Никаноровна очень изменилась. Она была по-прежнему прямой и строгой, носила все те-же вышедшие из моды темные платья, вот только кружевные воротнички она больше не подшивала. Прикрывала плечи все той-же слегка выцветшей черной шалью с цветочным орнаментом и так-же укладывала поредевшую косу тяжелым узлом на затылке. С тех пор, как у нее вырвали в ЧК серьги, она ходила без серег. А та, что сохранилась, так и осталась лежать в Тониной жестяной баночке от чая среди разрозненных пуговиц и обрезков лент. Без этих мерцающих рубиновых огоньков Полина вдруг погасла и как-то потеряла всю свою значимость. Три дня изнурительных допросов в ЧК с короткими перерывами на сон в клоповнике напугали ее, но едва отоспавшись и отдохнув, она все равно упрямо продолжала обивать пороги каких-то одной ей известных инстанций. То просилась на прием к очередному начальнику, то стояла в очередях для передач со скромным узелком провизии у груди, надеясь, что хоть где-то его все-таки примут. И каждый раз ей отвечали из окошечка, что такой-то в списках не числится, и гнали прочь. Люди в очереди сочувственно шептали ей, что она зря тратит время, пытались объяснить, что раз не числится, значит расстрелян, но она никак не хотела этому верить. Как же так? Суда-то, суда-то не было! Она с жадностью выслушивала истории всех стоящих, как и она, с узелками, особенно тех, у кого передачки принимали, брела за ними следом до переулка и они шушукались там, в сторонке, вздыхая и сокрушенно кивая. - А вам что говорят? А мово Васю ваш папенька там не встречал, не знаете? - Откудова нам знать? Нам бы как самим... Однажды часовой, дежуривший у очереди, спрсил ее, сжалившись: - А хто забирал-то? Ты разберись сперва, где искать! - А! - спохватилась Полина, - ну так один – видный такой, с усами, в жакетке, а с ним... - Да я не о том! Они откудова? Можа и не отсюдова вовсе? - Можа и не отсюдова. Они сказали...из коммисариату... или из комитету... Убей, не вспомню. - От, то-то и оно! Ходишь тут, сама не знашь зачем! Но в последнее время часовые все чаще стали ее прогонять. Стоило ей появиться со своим узелком, как часовой махал сердито рукой и кричал: - А ну пошла! Чего ходишь тут? Сказано те русским языком, нет тута твово мужа! Полина Никаноровна возвращалась домой, окидывала строгим оком дожелта намытые половицы и со стоном усаживалась на лавку, как раз на то место, где имел обыкновение сидеть ее муж. Так же, как он, она упирала безразличный взгляд на цветущую вишню у крыльца. Она могла сидеть так часами, забыв обо всем и ничего не замечая, но случалось, вскидывалась на чей-то смех или черезчур веселую возню и снова становилась самой собой. Но она уже устала от бесполезных хождений и последний ее запас надежды потихоньку истощился. Порой она одевалась с утра, а потом садилась у окна и надолго замирала. Ванька в школу ходить перестал, целыми днями пропадал неизвестно где и иногда приносил домой немного денег. Приемная Дашенька с утра бежала на берег Крымзы, привязывала на иглицу козу полакомиться свежей травкой, а потом безустанно старалась по дому. Подрастая, она не становилась красивее, но лицо ее так и светилось изнутри доверием и добротой. Когда Маня уходила в депо, а Тоня в больницу, куда она устроилась санитаркой, просыпался Ванька, съедал на завтрак остатки вчерашнего ужина и хлопал дверью. Дашенька оставалась наедине с Полиной, молча суетилась по дому, а потом заваривала травяного чаю и наливала две чашки. Полина подозрительно принюхивалась к душистому пару, хмурилась и тихо бормотала: - Рази это чай! - Это мне няня сбору насыпала, мол для сердца хорошо. - А! Няня, - вздыхала Полина и осторожно отхлебывала из чашки. Дашенька садилась к ее ногам и клала голову к ней на колени. Полина, непривычная к изъявлениям нежности, смушенно гладила ее по голове нерешительной вздрагивающей рукой и бормотала: «Доченька ты моя! » Дашенька поднимала к ней полные преданности глаза, светившися слезами счастья и улыбалась. Весна уже вступила в свои права в каждом дворе ковырялись люди. После тяжелых голодных лет люди сеяли на дворах все, что только было возможно. За каждым забором торчали выцветшие женские юбки, у колонки звенела ведрами нескончаемая очерель поливальщиц. Тоня бежала от няни домой вдоль длинной, провисшей изгороди Романовского огорода. Впереди нее шаркала галошами старуха с коромыслом и ведрами. При виде пустых ведер Тоня смутилась и замедлила шаг, стараясь приотстать. Под забором яро цвели одуванчики, лиловые раструбы вьюнков любовно цеплялясь за щербатые доски. Услышав свое имя, Тоня подняла голову. Иван Романов стоял, опершись на забор и поджидал ее. - Ну чего тебе? - дерзко дернула плечами Тоня и неохотно остановилась. Иван был пронзительно, бессовестно красив. Высокий и плечистый, в подпоясанной узким ремешком серой косоворотке, он стоял чуть наискосок и смотрел прямо ей в глаза. - Поди сюда, чего, боишься, что-ли, - кивнул он и Тоня неохотно приблизилась к забору. Непонятная Иванова красота пугала местных девушек. От его пронзительного серого взгляда можно было запросто упасть в обморок. Все в нем было слишком правильно: крепкие белоснежные зубы, изредка сверкавшие в окладистой темной бородке, ровные, вразлет брови, какой-то нездешний, точеный нос с намеком на горбинку. Густые темные волосы не вились, как у его отца, а только слегка волновались и игривый завиток, спадавший на лоб, несколько смягчал жесткое выражение его лица. Он смотрел на Тоню пристально и без улыбки, словно разыскивал что-то в глубине ее мыслей и этот его взгляд вызвал в ней глухое, необъяснимое беспокойство. - Как там Полина Никаноровна? - сказал он наконец, - Все хлопочет? - Хлопочет, - вздохнула Тоня и опустила глаза в крапиву, нацелившуюся жгучими зубчатыми листьями ей в лодыжки. - Ты скажи ей, чтобы зря не хлопотала. Пусть сидит дома и с бедой не играет. - Как это – не хлопотать? А как же нам папеньку выручать? Кто-же, если не мы, о нем позаботится? - Не надо ему этого. Что, не понятно? Вы бы лучше молебен за упокой его души заказали, да свечку поставили. Плохо ему без отпевания. - Да ты-то откуда знаешь?! - похолодела Тоня, - тебе доложили, чтоли? Раскаркался тут! Она отпрянула от забора, но Иван положтл руку ей на локоть и примирительно тряхнул головой. - Да не дергайся ты. Как забрали его, отец сразу сказал мне, что его дело плохо. Я знаю, что он говорит правду. А тут на днях один знакомый освободился, он и сказал, что вашего отца увели из камеры и он больше в нее не вернулся. - Врете вы все! Отстань от меня, чертов колдун! - у Тони из глаз брызнули слезы, а Иван нежно притронулся к ее волосам,так, словно бабочка села на висок. - Да никакой я не колдун, ни я, ни мой отец. Брехня это. Отец много чего знает о жизни, да к тому же видит. А вы не мучайтесь, не мытарьтесь зря, смиритесь и постарайтесь жить дальше. Слова Ивана разбудили в глубине Тониной души давно уже притаившееся там недоброе предчувствие. Отца забирали официально и его бесследное исчезновение объяснить иначе было трудно. В тот день застигнутые в расплох члены семьи настолько растерялись, что никто и не подумал спросить какой-либо ордер и даже не помнили, называли-ли посланники властей свои фамилии. Василия Ивановича уводили просто на дознание и он должен был к вечеру вернуться. И не вернулся. Тоня не решилась войти в дом в том смятении, в котором она пребывала. Она прошла мимо и свернула в проулок, к деревянной лестнице, по которой должна была возвращаться с работы ее старшая сестра. Она стояла и ждала в вязовых зарослях, пытаясь представить себе, что папеньки больше нет. Но это ей плохо удавалось. Казалась, что он просто уехал по делам, как раньше. Маня не сразу заметила сестру, а увидев, встревожилась. Выслушав ее, она не удивилась и не зарыдала. - Маменьке ничего не говори. Мало-ли, кто что сказал. Я и сама думаю, что отца расстреляли. Маня осторожно огляделась и приблизила губы к уху сестры: - Люди говорят, что за казармами по ночам расстреливают людей. - А кто говорит-то? - испуганно прошептала Тоня. - Кто-кто, люди говорят. Там, на кладбище в последнее время появились безымянные братские могилы. Я слыхала, что по ночам некоторые ходят туда копать, ищут своих. И вроде даже находят иногда. Одна женщина нашла тело своего мужа. Опознала по пуговицам и по бороде. Похолодев, Тоня перекрестилась и снова огляделась. - А ты не знаешь, кто копал? Может сходить, поспрашивать? - Поспрашивать! Никто тебе ничего не скажет, все боятся. Там, говорят, теперь уже стражу выставили, чтобы не копали. И даже специально кучи насыпают, вроде братских могил, для обмана. Все кладбище все равно не перероешь! - Так ведь грех-же! Грех православных людей буз молитвы и отпевания хоронить! - Глупая ты! Нынче грех у всех один: быть недовольным советской властью. А все остальное – предрассудки! Уже стемнело, когда сестры постучали в окно Романовского дома. В домишке было тесно, а стены были как и прежде оклеены старыми газетами. Над лавкой у стола виднелось даже слегка помятое лицо императора, надменно взиравшее куда-то в пустоту. Пахло терпким отваром диких трав, а на подоконнике стояла гранитная ступка со сколотым ободком, из которой торчал толстый пест. В доме покоилась устоявшаяся нищета и с первого взгляда было видно, что хозяева не намереваются здесь обживаться. Девушки присели на лавку у кухонного стола и то-ли смущенно, то-ли испуганно притихли. Иван сидел на кровати и плел уздечку при свете закопченной до невозможности керосиновой лампы. Он слегка кивнул в знак приветсвия и снова уткнулся в свою работу. - Чай будете? - спросил Романов-старший бесцеремонно, но сестры отрицательно затрясли головами. - Ну, рассказывайте тогда, что за печаль заставила вас заявиться ко мне в гости. Маня с Тоней переглянулись, но с чего начинать – не знали. - Так. Понятно. Михал Иваныч, который даже выпрямиться не мог во весь свой богатырский рост под низким потолком каморки, оперся на стол, опустился на табурет и покрутил на столе кружку с остатком воды. - Об отце узнать хотите. Только я ведь не комиссар, откуда мне знать! - в его взгляде промелькнула злобная искра, - Ладно. Я одно только могу вам сказать: вы, девоньки, тятьку зря не ждите, живите дальше. Молитесь за него. А еще лучше – молебен закажите за упокой. Ничего другого вы для него больше сделать не сможете. - Михал Иваныч, а вы-то окуда знаете? Слыхали где? Романов поднял копну неседеющих черных кудрей и вонзил взгляд в Манино лицо: - Знаю - не знаю. Раз пришла ко мне, значит хочешь ответа. Власти мне докладывать не станут, а вот Бог – он для всех. Ну, что я тут распинаюсь? Вы все равно не поймете. Михал Иваныч поколебался и твердо, едва-ли не угрожающе, отчеканил: - И о том, что я вам сказал, не болтайте, все равно откажусь. В каморке нависло тяжелое молчание и Романов слегка дернулся, когда Маня спросила: - Дядя Миша, люди страшные вещи рассказывают. Поговаривают, что ночью каких-то людей расстреливают на кладбище и там-же закапывают. Мария заметила, как отшатнулся Михал Иваныч, приоткрыл было рот, чтобы прервать ее, но слова так и перли из нее сами-собой. Она устала носить все это в себе и не отрывая глаз от встревоженного лица Романова, торопливо продолжала: - Мне одна тетка говорила, что мол недавно после расстрела, раненный поп отец Михаил пришел в себя там, в яме, среди мертвецов и раненных. Некоторые вроде еще стонали. Он сам сверху лежал, вот и смог выползти до приезда похоронной команды. И вроде вынес с собой молодого мужчину, тоже раненного. А там у изгороди, в бурьяне, двое мужиков лежали из копателей. Когда выстрелы притихли, они стали пробираться к яме, поглядеть, кто там лежит. Глядь, а из ямы люди ползут. Они их подобрали, утащили и где-то спрятали обоих. В больницу-то их нельзя, отдали родственникам, а уж те сами их лечили в секретном месте. Отец Михаил, сказывали, преставился, не выжил, но перед смертью он называл некоторые фамилии знакомых, кто там еще с ними был в могиле. Уж и не знаю, верить или нет. Хотелось бы узнать про фамилии-то… - Тю-тю-тю! А мне-то откудова все это знать? Мои все тут. Вот я, вот Ванька. А там… Мало чего наболтают люди. Вы сами-то этого попа Михаила знаете? - Нет, не слыхали о таком, - призналась Маня. - Вот и я не слыхал. Врут небось. Маня промолчала. - Вы вот чего: нечего сказки всякие слушать, болтать что попало, надо сходить в церкву, прочитать три раза Отче наш, сделать три поклона, и зажечь свечу за упокой раба божьего Василия. А сами глядите на свечу-то. Только молча. Если погаснет или начнет трещать, искриться – значит ее надо погасить и поставить другую, за здравие. А если догорит до конца ровным пламенем – закажите молебен за упокой. Сплетни не слушайте и сами не болтайте, не то головами поплатитесь. А сейчас ступайте домой, ночь уже. Ванька вас проводит. О разговоре с Романовым Полине ничего не сказали. Так уж вышло, что она сама перестала ходить по инстанциям, сидела дома печальная и вечно сердитая. Самым тяжелым было безнадежное, глухое неведенье. Если отец и вправду умер, то для всей своей семьи он так навсегда и останется недоумершим и непохороненным. Они все же сходили в церковь и проделали обряд со свечой. Смотрели на слегка дрожащий огонек с надеждой и замиранием сердца, но она спокойно догорела дотла.
Романовы.
Едва закрыв за сестрами дверь, Михал Иваныч стал собираться. Он выскреб из ступки травяную мазь в обрывок пергамента, сунул в карман булькнувшую бутылку с затычкой и сел на лавку обуваться.
- Черт! – буркнул он, ловко наворачивая портянки, - кто же это проболтался?
Он сунул ноги в сапоги и снял с гвоздя картуз. На приступке послышались шаги и он едва не столкнулся в дверях с сыном.
- Ты куда? – спросил тот.
- Пойду посмотрю корову.
- Не ходи. Пускай сами…
- Схожу в последний раз, а там… Ты крючок накинь и спать ложись, я постучу.
На улице было темно и прохладно. Михал Иваныч побрел, слегка согнувшись по-стариковски вдоль заборов и свернул к мосткам через Крымзу. Он никого не встретил до самой слободы, а там, на подходе к товарному депо, наткнулся на патруль.
- Стой, кто идет!
- Я это, я.
- Хто – я? Хто таков и чего по ночам блудишь?
- Я, Романов, травник, значится. Тута у людей коровка никак не отелится, вот и иду.
- У каких-таких людей? Где это?
- А вон тама, как взойдешь на горушку, и направо вдоль ограды. У Михея Прокопьича – скорняка. Слыхали?
- Можа и слыхали. А чего по ночам-то?
- Дык, я это, давеча у них был, вот, за травками домой бегал. Вот и жиру натопил лечебного, мазать, значит. Кабы не сдохла коровенка!
- Ну ладно, ступай, старый хрыч. Ишь, нашелся мне тут, травник, едри его. Ступай, ступай.
Романов снова сунул бутылку в карман пиджака и пошаркал ногами дальше.
В низком подполе было холодно, пахло гнилой картошкой и заплесневелой капустой. Наскоро оборудованная на старой двери постель была пуста, на бочке, покрытой бабьим платком, стояла кружка, бутылки с лекарствами и чистые, аккуратно скрученные бинты с поблекшими цветочками. Михал Иваныч потянулся к бутылке с остатком взвара и понюхал.
- Вот, я вам свежего принес. Бинты кипятили?
Бабка, свесившая голову в черном платке в проем, пошамкала беззубым ртом и кивнула.
Захватив с собой бинты, Михал Иваныч стал подниматься по стремянке в дом. Едва он вылез из подпола, старуха, поднатужась, подтянула на дверцу подпола сундук и бросила на него лоскутное одеяло и подушку. Михал Иваныч одобрительно кивнул.
Его пациент сидел в сарае на кучке прошлогоднего сена и задумчиво жевал кусок хлеба с салом. Висок его пересекал красный вздувшийся шрам.
- Ну, как ты тут?
- Ничего, твоими молитвами. Вот, дышу воздухом.
- Так, - ответил Романов и поднял на парне подол исподней рубашки.
Бинты под рубашкой были почти чистыми, парень высоко поднял локоть и откусил от горбушки.
- Хлеб-то положь, некогда мне тут с тобой канителиться, разговор есть.
Парень положил хлеб на перекладину стены и снял пиджак. Михал Иваныч стал разбинтовывать ему торс.
- Ты вот чего, - пробормотал он негромко, но твердо, - тебе надо срочно уехать.
Парень перестал жевать и на лице его выразилось удивление.
- Так я… это… куда? Болит ведь еще! И рожа во, смотри.
- Проболтались вы, или выследил кто. Про вас уже весь город болтает и, между прочим, в подробностях. Так что, если не хочешь, чтобы тебя вылечила ЧК, да и меня тоже заодно, мотай отсюда куда подальше, и немедля. У тебя документы-то есть какие?
- Нету, какие документы у покойника.
Михал Иваныч дернул за бинт и парень застонал, приложив к глазам руку.
- Тихо ты! – сняв с гвоздя фонарь, он посветил на ранение, внимательно изучая состояние шва, - если тебе шкура твоя дорога, так уходи прямо сегодня. Морду не брей, надень шапку какую, смотри уж сам. Я сейчас с бабкой твоей потолкую, чтобы нашла тебе хоть какой никудышный документ. Метрику или еще что, хоть и не твой.
- Дык я еле хожу, куды мне!
- Ну – не хочешь уезжать, так смени жилище. Меня нынче патруль задержал, как бы не заинтересовались поближе. Да и про отца Михаила уже много чего болтают. А главное - ко мне приходили расспрашивать. Ну, ты не пугайся, просто бабы приходили, но я за бабий язык не ручаюсь. Мне за тебя под пулю вставать тоже не больно охота.
Романов завязал конец бинта и сунул в руку расстроенного парня бумажку с мазью.
- На вот тебе мазь. Я тебе там в подполе оставил и снадобье от боли и сухой ромашки рану мыть. Про шрам на роже тоже не забывай, сам намажь капустной плесенью. Ничего, что саднит. Жить хочешь – потерпишь. Подержи маленько и смой ромашкой. Я больше не приду. Дальше давайте сами. В случай чего – я тебя не видел и знать не знаю, ни тебя, ни твою бабку. Скажи ей, чтобы разбудила жену, решать вопрос об отъезде надо прямо сейчас. Может телегу где наймете, может на товарняк залезете. Но телегой лучше. С товарняка в любой момент снять могут и будут проверять, кто такие, откуда.
- Господи Исусе, да куды мне ехать то? Али в деревню к сестре податься?
- Дурак. В деревне любой приезжий на виду. Там сейчас коммуны всякие, там тебя быстро вычислят. Подавайся в какой-нибудь большой город вроде Самары или Саратова. Там народу много, а в толпе затеряться легко. Ну – бывай. Больше не увидимся. А и увидимся, так ты со мной не здоровайся. И я не буду.
- Михал Иваныч!
- Цыц! Какой я тебе Михал Иваныч, я тебя знать не знаю. Прощевай.
Иван в исподнем выглянул в окно и открыл отцу дверь.
- Иди, ложись, я тоже спать буду. Мне завтра еще по делам идти.
Иван улегся на лавку и накрылся тулупом. Он слышал, как отец скидывал сапоги и кряхтел, снимая рубаху. Сон прошел. Иван беспокойно перевернулся, стараясь не упасть и сказал заспанным голосом:
- Отец, я хотел с тобой поговорить.
- Нашел время, спи вон!
- Я жениться хочу.
- Ты что, спятил? Жениться? Куда жену-то положишь? На мою кровать? А я куда? Мне на печку лезть еще рановато! Заимей свой дом, тогда и женись.
Иван замолк, но теперь уже не спалось самому Романову. Он поворочался, потом плюнул и спросил:
- Спишь что ли?
- Нет.
- Жениться-то на ком собрался?
- На Антонине.
- Тьфу на тебя. Нашел на ком жениться, девка-то строптивая, не смотри, что тихая. Брал бы лучше Марию, это я понимаю. Они обои все равно похожи, ни дать – ни взять – близняшки.
- Марию не хочу.
- Чего это? Девка – красавица, все при ней. Статная, светлокосая, спокойная из себя. Идет как пава! А на лицо какая красавица!
- Не, не хочу на Марье, Антонину хочу.
- Антонину! А она-то сама знает про это?
- Нет еще. Может догадывается.
- Ну так и не ставь телегу впереди лошади. Жениться ему! Женилка выросла. Спи давай.
В темноте было слышно, как на стенах под газетами шуршали тараканы.
С утра Романов поскреб в чугунке остатки вчерашней каши, нахлобучил картуз и запер дверь на навесной замок. Добра в доме было мало, но и то, что было, не было лишним. Он обещался Евсееву прийти посмотреть на строительство дома. Обычно за это ему давали курицу или полпуда картошки.
Работа кипела вовсю, уже набивали на матицу потолочные доски. Дом был засыпной, Романов поднялся по стремянке, пощупал доски, брусья, удовлетворенно крякнул. Взглянул на плотность засыпки, кивнул и сказал хозяину, следовавшему за ним неотступно:
- Вот теперь порядок. Крыть чем будешь?
- Тёсом.
- Это дело. Как начнете, я забегу, гляну.
Хозяин протянул ему дюжину яиц в решете, но Романов пожал плечами:
- Эх, брат, мне их и положить не во что.
- Забирай с решетом, опосля занесешь, - кивнул Евсеев, - ты это, тут недалёко, зайди к брату мому двоюрному, Климке, он тоже строится. Я ему говорил, что пришлю тебя глянуть.
- Ладно. Удивляюсь я вам, людям жрать нечего, а вы строитесь. Клад нашли, что ли?
Евсеев от души рассмеялся:
- Клад – не клад, а к осени, бог даст – закончим. Старый домишко на слом продали, заначка маненько помогла, да сын добавил. Он у меня большой человек стал! Не гляди, что молодой. Он сам с женой на квартире живет, как военный чин, ну а свое иметь всегда надежней.
- Да ладно, это я так. Чужих денег считать мне ни к чему. Дай вам бог. Дом славный будет, теплый и стоит как надо. Печник у меня отменный, вот посмотришь, печка греться будет как зверь, а уж про духовку я тебе говорил. Баба твоя до смерти благодарить будет. Опять же, шотландка места меньше занимает, чем русская печь.
- Моя-то больше к русской привычная, но я ее уговорил. Привыкнет. А за печкой можно койку поставить. Удобный закуток вышел.
Климка встретил Романова настороженно, но к стройке пропустил. Тут пока набивали стены, завалинки еще не было и Михал Иваныч нагнулся посмотреть на сваи. Пощупал дерево, укоризненно качнул головой и сказал:
- Зря ты новых бревен не купил. Эти у тебя быстро гнить начнут.
Хозяин насупился, но не ответил. Романов прошел дальше, но заметив Климкину неприветливость, быстро засобирался.
- Печку какую класть будете?
- Как какую? Настоящую, русскую.
- А! Ну-ну. У меня печник дельный есть, пришлю, если хочешь.
- И без тебя обойдусь. Ты один, что ли печников знашь?
- Ну-ну, ну-ну, - кивнул Романов и, усмехнувшись, зашагал прочь.
Михал Иваныч прошелся вдоль скотного ряда на базаре, внимательно оглядел скотину. Проходя мимо цыган, торгующих лошадьми, слегка поморщился, но не остановился. Чуть поодаль молоденькая женщина с грудничком в низко повязанном платочке торговалась с бабкой, продающей козу. Коза выглядела здоровой, но была старовата. Михал Иваныч постоял, послушал и когда женщина устало призналась, что цена для нее слишком высока, поманил ее пальцем.
- Чего тебе, дяденька?
- Эту не бери, вон, смотри, видишь, молоденькая козочка стоит? Вот ее и бери.
- Дык я уже ее смотрела. Она еще не доится.
- Не бойсь, дочка, скоро задоится. Не гляди, что она тощенька, она полная. Хозяин и сам еще этого не знает.
Женщина засмеялась, поправив платок, и на щеках у нее заиграли веселые ямочки.
- Хозяин не знат, а ты знашь?
- А я знаю. Бери, дочка, не ошибешься. Будет тебе и коза дойная и пара козлят. Послушай меня, старика, я в скотинке разбираюсь.
- Ты правда, что ли, дяденька говоришь?
- Правда. Бери эту, выгодная будет твоя покупка, потом не раз еще благодарить меня станешь.
- Дяденька, а ты не барышник случайно?
- А это кому как. Травник я.
- А! А сколько за совет берешь?
- А сколько дашь! А если нету, так и спасиба хватит.
Женщина поколебалась, поправила на руке грудничка и подошла торговаться за невзрачную козочку с серьгой. Она еще несколько раз оглянулась на Романова, потом вздохнула и достала из за пазухи деньги. С козой на веревке молодка подошла к непрошенному советчику и, поколебавшись, протянула ему полтинник. Михал Иваныч погладил козий бок, пощупал холку и довольно кивнул, забирая монету.
- Осенью будешь с молоком и с козлятами. Запасай сенца.
- Ты извиняй, дяденька, мне еще картошки взять надо.
- На здоровье, голубушка. Мальцу брюхо тряпицей завяжи, да можешь хлебца ему пожевать.
Михал Иваныч пошел дальше, спрятав в карман полтинник, а ошарашенная женщина разинув рот смотрела ему вслед.
Чуть дальше крепкого вида мужик выторговывал лошадь. Он и заглядывал ей в зубы, смотрел копыта, но на покупку не решался. Романов стоял терпеливо у него за спиной, пока мужик не вздохнул в растерянности.
- Слышь, а лошадку тебе надо в упряжь али в поле?
- А мне бы в обои, - мужичок оглянулся и с интересом взглянул на Михал Иваныча.
- Могу помочь выбрать тебе хорошую конягу. С тебя три рубля.
- Три рубля! Да ты что! Это-ж…
- Новыми, новыми.
- Дык оно и новыми-то три рубли – деньги.
- А я тебя разве заставляю! Не хошь – твоя воля.
Романов медленно направился дальше, но мужик догнал его.
- Слышь, господин хороший, а если соглашусь, ты и правда с умом выберешь?
- Господ нету теперь, одни товарищи остались. Если сам разбираешься, так и бог с тобой, а коли нет, так смотри не обмишурься. Тут народ разный торгует.
Вечером Михал Иваныч растопил печь и поставил варить картошку в чугунке. Кинул в казанок сушеных яблок, добавил шиповника и поставил на край плиты. Надо было бы подмести, но с лампой все равно толком не видать.
Иван вернулся позднее обычного усталым и каким-то грязным.
- Ты откуда такой явился? – спросил отец, - жду-жду, жрать охота, а ты где-то бродишь.
- Я устроился на железную дорогу. Уголь лопатить.
- Ну и дурак! Лопатой махать – это тебе не коней обхаживать! Протведал уже небось?
- Протведал. Не мёд. Но там и заработок побольше и с жильем могут помочь. Квартир нашему брату не положено, а место в бараке могут дать.
- Дурак! Все о своем. Ну-ну.
Они поели, погасили лампу и улеглись, но каждый ворочался на своем месте.
- Что не спишь, не умаялся?
- Думаю.
- Послушай, что я тебе скажу.
- Не надо, отец.
- Ты послушай! Из двух сестер мне тоже Антонина больше нравится. Характер есть у нее. И язык за зубами умеет держать. А ведь думает! Но молчит. Не простая.
- Ты к чему это? Сам что ли решил на ней жениться?
- Дурак. А впрочем – будь я помоложе…
Старик вздохнул и замолчал. Иван стал уже засыпать, успокоившись, но в темноте снова раздался негромкий отцовский голос.
- Когда я смотрю на Марию – вижу свет и покой, все за ней прозрачное и ясное. А вот Антонина… она другая. Все за ее спиной смутно, дрожит, двоится, то темнеет, то вспыхивает.
- И что это по-твоему может быть? – с затаенным волнением спросил Иван.
Он немного удивился, потому что отец никогда не говорил о своих видениях. Обычно он просто и понятно заявлял, что у такого-то скоро будут серьезные неприятности со здоровьем или чем-то иным. Или просто советовал попоститься.
- Тяжелая у нее жизнь намечается, и беды, и предательства, то свет, то тени. Тюрьму вижу.
- Эка невидаль! У нас что ли все в жизни гладко? Время такое.
Романов помолчал, но по его дыханию Иван слышал, что он не спит.
- Отец, а я?
- Чего ты?
- За мной ты что видишь?
- Спи вон. Ничего не вижу.
- Как это может быть? Чужих видишь, а меня нет?
- Оттого и не вижу, что ты не чужой.
- А все-таки?
- Спи вон. Дети будут у тебя, если ты об этом.
Иван тихонько рассмеялся.
- Парни, или девки?
- Я тебе не повитуха, не знай. А в остальном – глухая темнота. Темнота и вспышки.
- А чего это?
- Спи, сказал!
- Ладно.
- В барак не ходи. Раз и правда жениться собрался, будем спать в этой лачуге друг на дружке. Главное – чтобы вместе. Хоть и не просто будет. А от лошадок ты зря ушел. Когда работа каждый день - тяжкая повинность, жизнь становится каторгой. И всего-то за три гроша…
Помочь сайту
Поздравления
