Предвкушение счастья. Гл.25

[Скрыть] Регистрационный номер 0313732 выдан для произведения: 25
Сон, наконец, отступил.
Викторина с ужасом открыла глаза и поняла, что лежит на чём-то мягком и грязном, а к её испуганно съежившемуся телу прижалось что-то крупное и тёплое. Это темное напоминало большой валун неожиданно розовато-белого цвета.
Запах от «валуна» исходил препротивный. От этого странного запаха Викторина совершенно очнулась и глупо заморгала, стараясь притерпеться к полумраку непонятного помещения.
Валун был большим и тёплым и тихо похрюкивал под боком. А голова талантливой маленькой пианистки раскалывалась, словно бы скорлупа грецкого ореха в объятиях щипцов.
Она уже не вспоминала ни о том, что делала вчера, ни о том, что хотела делать завтра. Мысли попрятались по своим норкам, как мыши, нырнули и затаились на самом дне.
Свинья между тем открыла свои умные булавочные глазки и вопросительно уставилась на девушку.
- Хрю? – донеслось из-под её рыла. – Хрю?
 Викторине захотелось прикинуться такой же самкой и виновато захрюкать в ответ. Захрюкать, боясь показывать своё истинное лицо перед неизвестным ей зверем.
Свинья была крупной и почти гигантской. Зато несчастная и испуганная Викторина казалась себе самой жалкой. Брошенной без надзора куклой.
Она была готова расплакаться. Ещё вчера говорливая и горделивая, сейчас она желала притвориться глухонемой, только бы не слышать ничего кроме тупой в своей постоянности тишины.
 
 
Голые свинарницы не решались зайти в хлев к своей главной питомице. Красивая и упитанная хрюшка была на особом счету у их хозяина. Титаренко был без ума от этого животного. Он старался следить за её рационом, вовремя делать необходимые прививки, ужасно боясь, что его любимица подхватит всем известную африканскую чуму.
Слово «сума» пугало и Минетчицу и Давалку. Сёстры Дроздовы ужасно стыдились своих прежних имён. Им стали нравиться эти похабные клички, нравиться настолько, что они стали гордиться ими, точно так же, как гордились буквами на своих лбах.
Теперь им предстояло привести к общему знаменателю Викторину. Сделать из неё такую же безвольную игрушку, такую же каких сделали из них равнодушие к своей душе и страх стать просто кормом для свиней.
Им даже нравилось. Что они так и не уехали в Москву. Теперь им было всё равно, что делать, возможно, со временем они попросту станут такими же упитанными свинками. Как любимая хозяином Миледи.
Сейчас Миледи лежала в обминку с Викториной. С той с большим удовольствием были сорваны модные одёжки. А избалованное комфортом тело было оставлено на свежей подстилке, в чём мать родила.
Минетчица и Давалка были равнодушны к этой жертве. Они больше не восхищались Викториной, они были готовы превратить её в такое же ленивое и безразличное ко всему кроме корма животное.
 
 
 
 * * *
Светловолосая Виталина не знала, что думать.
Она так и не встретила свою кузину – ни её, ни её спутника. И теперь не могла представить, что скажет бабушке.
Люди, ожидающие своих родных, медленно расходились.
Виолетта вдруг подумала о самом страшном -  а что, если Викторина попала в аварию, если она сейчас в больнице, если ей нужна помощь, например переливание крови?
Виталина не знала, что делать, кого спросить о судьбе сестры.
Наконец она решила обратиться за помощью к полицейскому.
 
Викторина с ужасом уставилась на две совершенно одинаковые фигуры. Незнакомки были наги. Они были наги от макушки до пяток и напоминали ужасных и нелепых в своей наготе гуманоидок.
Казалось, что их фигуры всего лишь мираж, а по-настоящему это гадкие похотливые рептилии с огромными и страшными в своей всеядности членами.
Викторина попыталась отползти и от свиньи и от этих незнакомок. Но что-то в них было знакомо, что-то такое, что не позволяло пустить под себя солёную струю или разрядить своё заднее дуло очередью от зловонных патронов.
- Привет, Викторина, - произнесли эти создания в унисон.
Викторине стало страшно. «Откуда они знают моё имя. Наверное, в паспорте прочитали. И что теперь. А если меня хотят убить? Нет, только не это. Как страшно, как страшно!»
Её тело только сейчас чувствовать поцелуи холодного и такого противного воздуха. Тот  шарил невидимыми губами по её плечам, грудям и животу. От этих поцелуев было щекотно и казалось, что вот-вот  из сжавшегося от ужаса ануса польётся зловонная и грязноватая жижа.
Диарея казалась для Викторины самым страшным проклятьем. Она понимала, что на обделавшихся людей все смотрят с сожалением, как на больных, и она страшилась этого молчаливого сочувствия, не желала, чтобы  и на неё смотрели, как на животное, ведь только животные не стыдятся испражняться прилюдно.
Но теперь от человеческого образа у неё оставалось только имя – нелепое римское имя. Имя, данное ей отцом. Правда она не любила его, считала смешным, но ведь главное не имя, главное то, что этим именем называют.
«Но ведь Ромео будет Ромео даже не будучи Ромео!», -  подумала она. – Значит, главное то, как я называю себя сама. «А как я себя называю?!».
Ответа не было. Викторина была готова сладко и нежно захрюкать, притвориться дочерью этой огромной свиньи. Наверняка, ей легче было притвориться поросёнком, чем пытаться разгадывать шараду дальше. В сущности, она так и не поняла, кого люди считают Викториной Оршанской – красивую талантливую пианистку или дочь бывшей стриптизёрши.
Эти два образа наслаивались друг на друга, как два разноцветных круга. Рождая при наложении какой-то иной неприятный цвет. Викторина не могла отказаться ни от одного из этих образов, ей было стыдно и довольно мерзко.
Неизвестные гуманоидки стали приближаться к ней, как приведения. Викторина испугалась и почувствовала, как неизбежно и от того наиболее стыдно обмачивается. Струя мочи увлажняла подстилку, и от этой неуёмной струи становилось всё равно, словно бы и она была простой свиньёй, а не вчерашней гордостью музыкального лицея.
Давалка и Минетчица со злорадным любопытством наблюдали за конфузом подруги. Теперь без очков они всё видели слегка размытым, и Викторина была уже не Викториной. Она казалась им незнакомкой, и её не было жалко.
Наверняка она просто не узнавала их. Точнее не могла поверить, что такие прилежные сёстры могут бегать нагишом и ни разу не заикаться о столичном университете. Страх пропасть, стать никому не нужной, превратиться в маленькую жалкую куклу мучил каждую из сестёр. Им было легко откликаться на позорные клички, всё это напоминало лицедейство, они думали, что весь этот позорный театр им только снится, словно бы липкий предэкзамеционный кошмар.
«Неужели это Даша и Маша?!», - думала между тем окончательно опозорившаяся вундеркиндка. Я ведь, ведь презирала их. И какие они смешные, когда голые. Ведь теперь никто не поверит, что я могу играть на рояле и что я талантливая!».
Слёзы обиды были готовы ручьём хлынуть из покрасневших глаз гордячки. Ей было не по себе от собственного осуждения, она, словно бы сама себе прижигала душу раскаленным докрасна прутом.
Она с трудом вспоминала тех, кого видела ещё недавно. Воспоминания блуждали в таком густом тумане, что их трудно было уловить, поверить этим разрозненным картинкам.
Слёзы покатились по щекам, обжигая кожу, от них становилось ещё грустнее, словно бы от страшного и сильного заклятья какого-нибудь похотливого и безжалостного колдуна, вроде воспетого Александром Пушкиным Черномора.
- Даша, Маша, помогите мне бежать? – прошептала Викторина, загораживая своими тонкими руками свои слишком наивные в своей наготе груди.
- Нет, мы не можем. Нам приказано только вымыть тебя. И постричь!
- Постричь? Но я не хочу расставаться с волосами, не хочу быть лысой. Это ведь только преступникам и больным бреют головы. Но я, я ведь!
В голове несчастной девушки кто-то безудержно и весело заиграл на металлофоне. Заиграл страстно, как могут играть не знающие музыкальной грамоты дети. Заиграть и забыться в этой весёлой какофонии.
Она вдруг вспомнила, как, втайне от отца смотрела порнографические комиксы. Ей особенно запомнился один про капризную и дерзкую принцессу Эржербет, которая сначала измывалась над своими служанками, а затем и сама стала сексуальной рабыней своего возможного тестя. Этот коронованный бандит во всю дурь поиздевался над своей не состоявшейся снохой.
Викторине стало по-настоящему жутко. Она понимала, что наверняка стала окончательной сиротой, и что теперь ей придётся подражать этой глупой свинье всю жизнь, покупая, таким образом, ещё один день существования на земле.
Викторина вдруг устыдилась собственного имени. То смотрело  на неё с воображаемой афиши. Смотрело, как смотрит святой на осознавшего свою нечистоту грешника.
Викторина разрыдалась. Когда-то она ужасно завидовала Эржербет. А две её покорные служанки слишком напоминали ей сестёр Дроздовых.
Она прищурилась и вновь зацепилась взглядом за эти кроваво красные буквы на лбах своих бывших подруг. « «М» и «Д» - что это значит? А кто же тогда «В» - я? Я – «В»!? Но я не хочу быть «В»!».
Она вдруг была готова расхохотаться, представив на своём лбу эту букву. Представив столь ясно, и догадавшись в какую аббревиатуру, сложатся эти буквы.
«Министерство внутренних дел!»
Викторина была рада слегка повеселиться. Наверняка её уже ищут. «Ищут пожарные, ищет милиция». Строчка из детского стишка слетела с языка сама собой, слетела и заметалась в мозгу словно бы вспугнутая моль в шкафу.
 
Теперь тщательно вымытая и выбритая жертва бывших подруг тихо стонала в углу. Она мало чем отличалась от ожиревшей от безделья Миледи. Титаренко холил свою красавицу, словно бы собирался отправлять на всемирный конкурс свинской красоты...
У Викторины был вполне красивый для метиски череп. Теперь её восточные черты стали острее, её словно бы в гарем заточили, её вчерашнюю гордость лицея и всего города.
Викторина, молча, рыдала. Она вдруг вспомнила, как выделывалась и перед  отцом и перед презираемым ею педагогом. Как мечтала слегка пофорсить перед этим интеллигентным лохом, дабы позлить его такую скромную жену.
Ей захотелось поиграть в богиню, поиграть всерьёз – думая, что теперь ей разрешено всё. Что теперь она может играть чужими игрушками безнаказанно. Отец был такой же дорогой, но надоедной помехой. Викторина никого не любила кроме себя – она ненавидела и отца за его надоевшую опёку, за то, что тот легко и просто разлучил её с матерью. Разлучил так, как разлучает животное, легко и просто, не обращая внимания на чужие слёзы.
Теперь таким же животным была она  сама. Ей очень захотелось стать такой же толстой и уродливой, как эта избалованная свинья. Так же разучиться говорить любые слова, кроме сытого хрюканья из её горла не должно было исходить никаких звуков.
Викторина больше не думала об отце, тот наверняка тоже мог превратиться в животное, ведь мужчины любят воображать себя дикими кабанами. Любят играть в опасные игры с Дьяволом.
Викторина всерьёз считала себя иной. Она мечтала о славе и богатых поклонниках. О тех, кто её будет дарить дорогие букеты, а главное пластаться у её ног, словно влюбленные ящерицы.
Теперь такой же жалкой ящерицей была она сама. Лежала и впитывала своим опозоренным телом редкое тепло, боясь одного  - замёрзнуть и умереть.
Теперь ей было не до Кондрата Станиславовича. Теперь ей пришлось бы ползать перед ним на животе, ползать и вымаливать прощение. А он мог предложить  делать ей то, что она желала предложить ему – вылизывать  такие неаппетитные на вид гениталии.
«Вот поспи пока. А потом мы тебя Хозяину отведём. Понравишься ему – жить  будешь. А не понравишься….
 
Титаренко смачно терзал своим крепкими зубами свиной окорочок. Терзал и предвкушал встречу со своей новой наложницей. Эта заносчивая девчонка должна была заплатить ему по счетам своей матери, заплатить всё до последней копейки да ещё с довольно большим процентом.
Магира не любила этого странного любителя свинины. Не любила, и за глаза называла боровом.
            «Теперь нехай твоя дочка подивиться, якою я – свиня!»,
Титаренко расхохотался. Ему стало весело – красивая и стильная пленница слишком походила на племянницу Стародума. На ту самую Софью по которой сходил с ума дядюшка Митрофана Простакова  - тучный и наглый Тарас Скотинин.
В детстве он предвкушал сцену окончательного падения этой своенравной гордячки. Предвкушал сцену, когда она ничем не будет отличаться от свиней своего муженька – станет такой же розовой и полной с отвисшим от тяжёлого груза животом. Представлять Софью  беременной было приятно. Он даже рисовал на неё смачные карикатуры, чувствуя, как от одних лишь мыслей о блуде, его жалкий детородный орган наливается совершенно не детской силой.
Похотливая гимнастика завладела его душой совершенно. На уроках физкультуры он грезил бесстыдной и жестокой Спартой. Грезил приятным язычеством, когда ничто не мешает наслаждаться этим столь быстротечным миром, не заглядывая за тот тяжёлый и страшный занавес, который люди называют Смертью.
Титаренко нравилось играть роль. Он любил кривляться, притворяясь ничего не понимающим дурачком. В классе его дразнили Кабаном – за излишнюю полноту и тяжёлый непереносимый запах совершенно недетского пота.
Титаренко любил есть. Правда, вся еда, вошедшая в него, вылазила с другого конца бесконечными вонючими колбасками. Его отец был в два раза толще сына, он вообще мало походил на человека, словно бы уже начал обращаться в свинью, как булгаковский Шариков
– в собаку.
Титаренко нравилось, ходить по двору, помахивая своим мужским достоинством, словно бы маятником у старых ходиков. Член с годами стал мельчать, от него попахивало кислой капустой и протухшими на жаре куриными яйцами.
            Сейчас наслаждаясь куском хорошо прожаренной свинины, он не забывал одним глазом смотреть на экран, где две милых блондинки ублажали своими телами мерзкого и гадкого смуглокожего повелителя. Член повелителя был спрделечно внушителен. Он напомнил Остапу член его драгоценного родителя. И хотя родитель был тёзкой знаменитого гоголевского казака – Остап получился скорее нелепой карикатурой на своего героического тёзку, чем его полной копией.
            Он научился лишь рыгать, пердеть и удивлять народ стойкой тягой к нудизму. Любовь к своему ожиревшему телу была удивительна. Словно бы он был такой же свиньёй, как и его питомцы, откармливаемый ни весть для какой трапезы.
            Остапу нравился один американский мультфильм про счастливого зеленокожего орка. Он также хотел превратить недоступную красавицу в существо подобное себе – она должна была стать его разнополой копией – научиться вести себя по-свински.
            Теперь его счастье было почти полным. Дочь недоступной насмешницы Магиры должна была заплатить за все насмешки своей матери своей тонким, красивым и таким же насмешливым телом. А он сам, он был готов преподать этой горделивой недотроге урок жизни.
 
            Викторина едва дождалась наступления темноты.
            Она не знала, что будет делать. Как посмеет пойти по пустой дороге, надеясь лишь на лунный свет, что должен был помочь ей добраться до Рублёвска.
            Но страх упасть без сил на полпути к спасенью заставлял её проваливаться в спасительное небытиё. Там в темноте её подстерегали безжалостные чудовища.
            Теперь всегда такой желанный секс – из лёгкой утренней разминки был готов превратиться в безжалостную, мертвящую тело, тренировку. Викторина часто просыпалась, боясь атаки со стороны свиньи – но Миледи лишь сыто похрюкивала и видела свои долгие свинские сны.
            Давалка и Минетчица пришли за ней где-то ближе к полуночи. Она жестоко растолкали бывшую гордость лицея и заставили плестись за собой, уставив свой тупой взгляд себе под ноги.
            Викторина была рада оказаться в доме. Её ввели сначала в сени, затем на кухню, а затем в небольшую уютную горницу.
            Тут всё дышало гоголевской Украйной. Ярко-расшитые полотенца, деревянная посуда, даже слегка аляповато нарисованный казак – в белой рубашке и ярких красных шароварах.
            Голый Остан смотрел на свою такую же голую и смущенную игрушку.
            Викторина с каким-то брезгливым ужасом взирала на его жалкий и такой мерзкий в своём бессилии член. Смотрела и понимала, что эта бессильная сарделька приготовлена ей в качестве пустышки.
            Она пыталась вспомнить о члене своего кумира. Но тот мало отличался от члена Остана. Но тогда она была готова на всё, только бы почувствовать на своём языке вкус этого детородного грибка. Сеёчас же ей предлагали позавтракать белдной поганкой вместь вкусного и питательного шампиньона.
            Из-под внушительного седалища Хозяина донеслось сдавленное хихиканье. Казалось, что его анус обрёл дар речи, и теперь радовался этому дару по-своему.
            Минетчица и Давалка встали на четвереньки, заставив стать в такую же позорную позу и Викторину.  Правда её кличка также начиналась с буквы «В» - но звучала омерзительно Вонючка. Вонючке  было не стыдно, и не страшно. Ей было безразлично, словно бы в случайно увиденном сне, когда ты подчиняешься чужой воле и переносишь всё, словно бы безгласная и мерзко испачканная игрушка.
            Бывшая Викторина вдруг почувствовала странный запах. Так пахли солёные огурцы в её детстве. Она зажмурилась и стала вслед за бывшими подругами тревожить своим онемевшим от трусости языком этот мерзкий отросток от корня и для головки, стараясь отогнать все страхи.
            Свет лампы отражался от нагой головы пленницы. Он скользил по коже, словно бы смирающая гордость рука. После этого поглаживания жизнь не казалась совсем страшной и мерзкой – такой, какой она бывает, если судить о жизни по умным. Но часто бесполезным книжкам.
            Стоящие рядом бывшие подруги мешали ей. Она вдруг почувствовала раздражения – словно бы перед ней был не вонючий мужской член, а миска с едой, которой ей могло бы не достаться.
            Она пыталась прикинуться сновиденческим двойником. Именно она - эта неведомая ей Вонючка и предавала красивое тело, но не такая талантливая и красивая дочь господина Оршанского. Титаренко смотрел на неё с интересом туповатого ребёнка, намериваясь харкнуть на её гладкую и голую голову, словно бы на замаранную ручку двери.
            Близость вчерашних подруг больше не смущала. Она была просто неизбежной мукой, мукой её медленно освобождающейся от коросты гордости души.