Многоточие отсчёта. Книга первая. Глава девятнадцатая

Глава 19



Три недели спустя чудесным погожим деньком тот же самый авиалайнер вновь летел над Европой, ослепительно сверкая своим чистеньким фюзеляжем в лучах на редкость горячего даже для июля солнца; пассажиры, уже успев сытно и со вкусом перекусить, теперь вольготно развалились в комфортных креслах в предвкушении обещанного десерта или чего-нибудь прохладительного. Вдоль салона, распространяя вокруг себя атмосферу уверенности в завтрашнем дне и незыблемости мироздания, взад-вперёд шастали три симпатичные и предупредительные бортпроводницы: первая, особа с несколько постной физиономией, с суровой щепетильностью разливала напитки; вторая, настроенная более игриво, щедро раздаривала улыбки (она страдала насморком и прятала под обшлагом рукава своей элегантной униформы носовой платочек); а третья, самая желанная, разносила десерт: свежую малину, политую взбитыми сливками; причём, малина была отменного качества, но в строго ограниченном количестве.

Лада сидела на лучшем с её точки зрения месте: не с краю и не впритык к иллюминатору, а во втором от оного кресле, причём, в самом начале салона. Выбранное ею место имело сразу два преимущества: во-первых, будучи отнюдь не храброго десятка и жутко боясь высоты, она никогда не садилась возле иллюминатора, а во-вторых, отсутствие кресел впереди неё гарантировало ей то, что откидной столик со всем своим содержимым не опрокинется ей на колени в самый непредсказуемый момент. Место по правую руку от Лады занимал Семён, по левую руку – явно склонная к болезненной худобе и поэтому похожая на типичную травести из ТЮЗа, да к тому же весьма рябая англичанка; в далёкие юные годы, когда на щеках её подружек цвели розы, у неё самой, по всей видимости, расцвели пышным цветом прыщи; они-то и оставили после себя на её впалых скулах сии неизгладимые воспоминания. Заняв своё место и добросовестно пристегнувшись, она почти всё время полёта просидела неподвижно, как восковая фигура мадам Тюссо, по непонятной причине отказалась от положенной ей куриной грудки, но, увидев малину со сливками, оживилась, а от нетерпения даже заёрзала и завозила под креслом ногами. Покончив с малиной, англичанка решила не терять больше даром ни минуты: она отстегнулась, достала из-под себя огромный несессер коричневой кожи, высыпала его содержимое себе на колени и начала прихорашиваться. Частым пластмассовым гребешком она соорудила у себя на голове кошмарный начёс, а затем, достав из несессера чудовищно нелепый шиньон (весь в кудельках и завитушках) и предварительно набив свой рот шпильками, она ловко принялась его пристёгивать себе на затылок с таким расчётом, чтобы наиболее тугие локоны каскадом упали на её тощие плечи. Своих ресниц ей, надо полагать, показалось мало, поэтому она с капризной грацией на физиономии затеялась наклеить дополнительные. Для Лады, которой в жизни ни разу не довелось ни приклеивать себе искусственных ресниц, ни прикалывать чужих волос, эти замысловатые манипуляции англичанки выросли в целое событие. Результат её ошеломил, и она решила поделиться своими мыслями по поводу этих весьма сомнительных женских процедур с Семёном, но тут эта англичанка достала из своего необъятного несессера массивное колье и нацепила его себе на шею. Моментально забыв о Семёне, Лада даже придвинулась к ней поближе, дабы рассмотреть – настоящие ли это у неё золото и рубины или всего лишь хорошая бижутерия; уж кому, как не ей, Ладе, разбираться в этих вопросах!

Вооружившись такими внушительными аксессуарами, англичанка напоследок натянула на свои ладошки допотопные кружевные чёрные митенки, кликнула стюардессу и в её сопровождении с подчёркнутой величавостью (видимо, чувствуя себя необычайно элегантной) прошествовала в туалет. Проводив её восторженным взглядом и вся дрожа от нетерпения, Лада наконец повернулась к Семёну, улыбнулась ему, причём, в изгибе её рта он уловил вызов, и прокомментировала:

- Просто потрясающе!

- В смысле?

- В смысле – супер! Иначе и не скажешь. Ты же сам её видел, что спрашиваешь?

Лада ещё раньше успела заметить, что Семён тоже, развернувшись в их сторону вполоборота и делая вид, что читает журнал, сам исподлобья то и дело посматривал на эту эксцентричную гражданку.

- Семён, почему все мужики возомнили о себе, что макияж, причёска, диета, шейпинг, массаж, загар, короче говоря, все эти женские заморочки, – всё для них, всё, чтобы им понравиться?

- А разве не так?

Семён отложил журнал и с интересом посмотрел на Ладу.

- Не обольщайся! Выбери сам, кто тебе больше по вкусу: простая и безыскусная девочка – припевочка с умытой мордашкой или вся такая из себя расфуфыренная мадам с лакированной причёской, до которой страшно дотронуться?

- Мне? Мне без разницы.

- Хорошо, пусть именно тебе без разницы, всё равно для женщины самое несказанное удовольствие – это вызвать зависть подруг. Вот они, то есть мы, поэтому-то так и изощряемся. У меня есть лучший друг – Марик Варшавский, я тебе о нём уже рассказывала… Кстати, запомни это имя – Марк Михайлович Варшавский; когда-нибудь в будущем он обязательно станет великим поэтом. Я в это верю. Пока же он в моём родимом журнале "Альфа и Омега” сочиняет эпиграммы и рисует карикатуры. Представляешь, заполняя анкеты, он прямо так и пишет: служу, мол, виршеплётом. Вот послушай:

«Как Ладочка статью писала!

Её к редакторше таскала,

Всё валерьяночку пила,

Но мысль её не здесь была, -

Она мечтала …

И только рукопись сдала,

За новым платьем побежала».

Это кое-что из его творчества. Так вот, мой лучший друг Марик Варшавский говорит, что всей своей эволюцией прежде всего человечество обязано банальной зависти. Он вообще любитель порассуждать о жизни и о высоких материях. Марик, Марик!.. Перед самым моим отъездом он мне сказал, что у него уже всё готово, чтобы заявить о себе миру, осталось только выбрать громкий псевдоним, и вот с этим у него загвоздка.

- А чем ему его собственная фамилия не угодила? Варшавский – достаточно звучная фамилия.

- То-то и оно! Он считает, что она первым делом наводит на мысль о гетто. Не то его дед, не то прадед вроде бы был в варшавском гетто. Оттуда и фамилия. Как-то он мне сказал, что хорошо, мол, тому, кто в дедушках имеет Михалкова. Или, к примеру, Вертинского. А ещё лучше – обоих сразу. А что же делать ему, бедному еврею, когда у него один дед - Варшавский, а второй вообще носил фамилию Рабинович.

- Рабинович - неплохая фамилия. Шолом-Алейхем раньше тоже Рабиновичем звался.

Лада ещё хотела от себя добавить, что, хотя её лучший друг Марик Варшавский и слывёт в их сплочённом коллективе аморалом и циником, в его суждениях всегда есть зерно правды. Но договорить она не успела. Вернулась на своё место англичанка, и Лада, ещё раз как бы невзначай взглянув ей в лицо, жалостливо и отчасти брезгливо подумала, что если раньше в своём старомодного покроя платье та имела вид несколько полинявшей мышки-норушки, то теперь и вовсе являет собой весьма и весьма тоскливое зрелище, ибо она стала походить на побитую молью крестьянскую доху с надставленными рукавами и подновлённым воротником.

Сама Лада была в новеньком и безукоризненно чистом белом брючном костюме, по-летнему тонком и невесомом. Ровный и лёгкий золотистый загар её лица, шеи и плеч на фоне белоснежной материи придавал её облику новое очарование. Недаром она так любит белый цвет! Но белый белому рознь; вот, в частности, она терпеть не может белые блузки так называемого рубашечного стиля, потому что, надев такую, к примеру, на работу, вы моментально превращаетесь в девочку типа «подай, унеси»; а вот белые брюки, наоборот, известный символ сладкой жизни, и хотя белых брюк в её гардеробе до этого не было, увидев вчера этот костюм в магазине, Лада моментально представила себе, как шикарно она будет выглядеть в нём в ташкентском аэропорту при встрече с родными. Верная своей привычке, мысленно она даже сочинила для себя подходящий имидж (со свойственной ей безобидной кичливостью она обозвала его "звезда в зените славы”) – кроме головокружительно белоснежного костюма этот имидж подразумевал естественный загар, лучезарную белозубую улыбку, великодушный взгляд из-под тёмных очков, золотисто-терракотовую помаду и струящиеся по плечам пламенный кудри, а в них – широкая и белая, под цвет костюма, лента.

Опасаясь ненароком испачкаться, хотя на колени предусмотрительно была постелена салфетка, как это ни прискорбно, Лада к своей малине даже не притронулась, целиком отдав полагающуюся ей порцию Семёну; а сейчас, откинувшись в кресле, вертела в руках пустой стаканчик из-под сока, поскольку столик впереди неё был занят большой и круглой, как шляпная картонка, перевязанной крест-накрест голубой ленточкой коробкой с тортом. Точно такая же коробка стояла на столике перед Семёном.

Вечером, накануне отъезда, последний раз шатаясь по Пейнтону в поисках недостающих подарков своей многочисленной родне, они с Семёном набрели на огромную, в два этажа, ярко-освещённую в сумерках уходящего дня кондитерскую.

Ладин родимый журнал "Альфа и Омега” любил смачно расписывать, как бедолаги – "совковые” туристы, впервые оказавшись в те незабвенные времена за рубежом, - бах! – падали без чувств, кто у витрины бутика, сражённые наповал её блеском и мишурой, кто в дорогом автосалоне, кто в супермаркете. Нечто подобное напоследок довелось испытать и Ладе. Конечно, на протяжении всех трёх недель она добросовестно и вполне искренне, хотя отчасти безмятежно, восхищалась всем, что попадалось на её пути, но пока ещё никому и ничему не удалось оторвать её от прозы жизни, если не считать того самого кольца с изумрудом. Но и о нём, дабы не бередить душу, Лада старалась не думать – зачем зря хотеть, если всё равно знаешь, что не получишь! – и даже удручённо отворачивалась от всех ювелирных лавок, попадавшихся им навстречу.

Разраженная в пух и прах, как в предрождественскую распродажу, витрина этой двухэтажной кондитерской озадачила Ладу не на шутку: такого нагромождения всевозможных тортов, пирожных и прочих сладостей ей, безнадёжной сладкоежке, ещё в своей жизни встречать не доводилось. Громадные, ростом никак не меньше Семёна, торты располагались на роскошных подносах серебряного литья с тонкой ажурной чеканкой по кругу; один торт изображал розарий с шоколадным фонтаном в центре, другой – корзину с цветами, третий – рог изобилия, четвёртый – висячие сады Семирамиды, пятый – колоссальных размеров ковчежец с дарами природы. Но всех превзошёл свадебный семиярусный торт со слепленными из пастилажа человечками; причём, девственный покров невесты, будто вытканный из миллиарда бриллиантиков, сверкал, переливался и струился вниз, окутывая тончайшей заволокой один за другим все семь ярусов.

Торты на витрине выглядели не только съедобными, но и вполне свежими, и даже некоторая излишняя помпезность им нисколько не вредила.

- Войдём? – восторженным шёпотом спросила Лада Семёна и, не дожидаясь ответа, ринулась к входу. "Динь-дилон!” – тоненько протренькал колокольчик, подвешенный над дверью, и они очутились внутри. Ах, какой там стоял дивный аромат! Ладе сразу вспомнились все эти малопонятные, но такие благозвучные и благоуханные слова: марципан, пралине, шартрез, бенедиктин, кардамон, кориандр, имбирь, цедра, цукаты… Она почувствовала, как её рот непроизвольно начал наполняться слюной.

Вершиной мастерства ташкентских кондитеров были два сахарных лебедя с перевитыми в любовном экстазе шеями – символом счастливого супружества; для всех остальных случаев вполне годились более скромные тортики с собранными в кучки кремовыми розочками и грибочками. Здесь же, в этой английской кондитерской, похоже, были готовы исполнить любой каприз, любую самую хитроумную прихоть, но, судя по развешенным ярлыкам, за весьма приличные деньги. Побродив вдоль прилавка, Лада приметила несколько тортов вполне приемлемого размера – со шляпную коробку, да к тому же в супермодной упаковке из серебристой фольги, обеспечивающей им сохранность аж на целую неделю. То, что надо! Моментально обуздав свою буйную фантазию, а мысленно она уже скупила весь прилавок, Лада наудачу выбрала тортик с божественным названием "Амброзия” и по вполне сносной цене. Будь что будет, но она непременно должна привезти его в Ташкент! Вот и нашлось для её лакомки-Вероники "что-нибудь сладенькое”! Ну и конечно, они с Семёном тут же, не отходя от прилавка, съели по пирожному. Семён выбрал похожий торт для своей сестрицы Натальи, и они поспешили в отель, так как огромная чёрная туча, как тьма египетская, уже накрыла и подмяла под себя город. Лада тогда подумала: "Без дождя, похоже, не обойдётся… Как бы, чего доброго, не объявили нелётную погоду, а то ведь опять хлопот не оберёшься!”

Но всё, слава Богу, уже позади: и суетливая пересадка в Лондоне, и сумятица, связанная с паспортным и таможенным контролем, и нудное ожидание в тесном накопителе, и сутолока при посадке. Невольно передёрнувшись от охватившего её чувства отвращения, Лада вспомнила эти вечные сквозняки и табачный смрад аэропорта. Весь полёт она старательно избегала смотреть в сторону иллюминатора; того, что она увидела мельком, пока их самолёт набирал высоту: зелёные дали, лазурное небо, горячее солнце, которое будто бы кувыркалось на белой перине облаков и горело таким ярким огнём, что казалось, лето будет длиться вечно, - с лихвой хватило на то, чтобы вспомнить свои ничем не обоснованные предрассудки насчёт морской болезни и покрепче вцепиться в подлокотники кресла. Ну, действительно, сдались ей все эти горы, долины, снежные вершины, сверкающие как зеркала озёра, серебристые нити рек! Ведь гораздо приятнее сидеть, откинувшись на мягкую спинку кресла, и думать, думать, думать…

А подумать ей было о чём.

На другое утро после того самого незадачливого похода в казино они ещё раз встретились со странной троицей из Москвы – Варварой, Анастасией и Михасем. По заплывшим глазам Варвары (теперь отнюдь не египетским, а скорее калмыцким, констатировала факт Лада) и её припухшему носику было ясно, что бедная девочка проплакала остаток ночи навзрыд. Но, прощаясь с Ладой и Семёном, она как ни в чём ни бывало щебетала и ворковала и даже пустила притворно-умильную слезу, за что тут же схлопотала от Анастасии нагоняй: "Варвара, не юродствуй, веди себя по-человечески!”

Свято блюдя вверенную ей тайну, Лада ни словечком ни о чём не обмолвилась Семёну. И именно поэтому ей так необходимо было сейчас подумать. Ну почему у совершенно незнакомых людей в её присутствии прямо-таки развязываются языки? Совсем как у алкоголика, одурманенного винными парами. Её лучший друг Марик Варшавский – тот ещё остряк-самоучка! – говорит, что всё дело в её колдовских зелёных глазах: будто бы они у неё точь-в-точь как у потомственной ведьмы, и что, по всей видимости, Лада – прямая наследница одной из тех ведьм, коим в зловещем средневековье удалось избежать инквизиции, и чем подаваться в журналистику, лучше бы она шла в экстрасенсы – цены бы ей тогда не было, да и заработала бы целое состояние… ну и так далее. На что она со свойственной ей прямотой всегда ему отвечает, что, во-первых, она восхищена: у него не голова, а прямо Дом Советов, а, во-вторых, если кое-кто полагает, что у неё красивые глаза, то это не повод, чтобы обзывать её ведьмой. Марик есть Марик! И всё-таки, в самом деле, почему их всех так тянет на откровенность с ней?

Мысленная перепалка с Мариком заставила её неожиданно вспомнить об устроенной в канун Нового года четой Варшавских вечеринке по случаю их долгожданного новоселья.

На той самой весёлой вечеринке, где все приглашённые напропалую дурачились и прикалывались, и с самого начала установилась такая чумовая атмосфера, что никто ни на кого не обращал внимания, к ней подошла с виду неприметная, худенькая кареглазая девушка в водолазке скучного серого оттенка и такого фасона, когда лиф сам по себе, а рукава сами по себе, представилась одноклассницей Марины Варшавской и ни с того ни с сего принялась выкладывать Ладе свою судьбу. Результатом этих откровений стала документальная повесть-трилогия о сложной судьбе героини с красивым немецким именем Гретхен Фогельгезанг. (конечно же, с полного согласия последней).

Примерно так же получилось и с той англичанкой Ларой в Адамсфилде – она вдруг возьми и расскажи Ладе всю долгую и удивительную жизнь своей русской бабушки Ларисы Стрельцовой, причём, позже она сама недоумевала, с чего бы вдруг она так разоткровенничалась?

Так сейчас получилось и с Варварой.

А, может, она, Лада, на самом деле сама, что называется, «нарывается»? Как знать, как знать?.. Ведь частенько Ладе даже претила такая чрезмерная откровенность чужих ей людей, бередившая и её, и их душевный покой. "Боже! – думала она тогда, - избавь меня от этих излияний!” И так её бедная головушка забита чем ни попадя! Нет, в самом-то деле, сдались ей все эти чужие тайны?! Ведь давно всем известно: не тронь лиха, пока оно тихо! Её лучший друг Марик Варшавский в таких случаях высказывается несколько иначе: "Дерьмо не трогаешь, оно и не воняет!” Слова разные, но смысл один и тот же: совершенно ни к чему ворошить прошлое! И всё-таки, что-то тянет людей на откровения. И чем больше думала Лада о Варваре, тем меньше у неё оставалось сомнений насчёт достоверности её невероятной истории. Ведь даже не отличаясь особой душевной чуткостью, Лада, с её прозорливым умом, сразу заподозрила неладное. И ведь всё сходится; и, что интересно, у каждого своя роль в этом чудовищном фарсе: отнюдь не пышущий здоровьем рыхлый и аморфный толстяк Михась смирился со своей участью коварного злодея; "копчёная селёдка” Анастасия с отсутствующим выражением лица вынуждена терпеть колкости и издевки своей не то падчерицы, не то племянницы, вместо того, чтобы задать ей хорошую трёпку; и Варвара с её присюсюкиванием: "мамочка, мамочка”, за которым – чёрная дыра, пучина, клокочущая первобытная ярость, только и ждёт удачного момента, чтобы им отомстить.

Да уж!.. На свете такое бывает, чего и быть не может, как говорит Ладин лучший друг Марик Варшавский. Банальный любовный треугольник, внезапно закончившийся трагедией: родная мать повесилась и лежит в могиле, виновница её смерти при попустительстве отца как ни в чём не бывало заняла её место, а несчастная жертва, сгорая от ненависти, денно и нощно хладнокровно изводит их своими ехидными замечаниями.

Конечно, сама Лада в этой жизни прекрасно устроилась и поэтому сколько угодно может кичиться своим положением хорошо воспитанной девочки из приличной семьи. Когда ты стопроцентно уверена в себе и в своём ближайшем окружении, то запросто можешь позволить себе пытаться постичь непостижимое и не поступаться при этом своими принципами, не терпеть всякую нетерпимость и ненавидеть ненависть, не отступать от неотступного и не допускать недопустимое, не оспаривать неоспоримое и не нарушать неписаный закон никогда не судить ближнего своего. А вот смогла бы она, Лада Коломенцева, так же беззаботно резвиться, зная, что её родная мама Забава вовсе ей не мать?! Господи! Опять её заносит в гипотетичность – никогда, видно, ей не избавиться от этой дурной привычки. Если бы, да кабы, да во рту росли грибы… И всё же… Узнай она о себе нечто такое, что бы она делала с этими знаниями?

Лада вдруг совершенно отчетливо представила свою семью: свою Веронику, усладу своего сердца, своих родителей, вечно занятых на работе, своих бабулю с дедом, по сути заменивших ей в детстве маму с отцом. Она всегда думала о своих родных, как о чём-то незыблемом, вечном, само собой разумеющемся. А возможно ли в её семье подобное? Смогла бы она, Лада Коломенцева, пережить крушение мира, какое переживает сейчас Варвара? Нет!!! Никогда!!! Не дай Бог никому такое пережить!..

Ей вспомнилась бабуля Леля, которая всегда любила добродушно поворчать, посудачить да раздать всем ЦУ. "Лада, что бы ни случилось в твоей жизни, никогда не забывай о своей семье, о своих корнях, о своём происхождении, – любит она повторять. - Помни: ты есть то, что вложили в тебя твои предки!” Так кто она, Лада Коломенцева, такая есть? Благополучная девочка из далеко не бедной семьи; да к тому же вечно занятые на работе родители никогда не докучали ей своей чрезмерной опекой. Можно ли желать лучшего? А она сама, недополучившая в своё время ощущения теплоты и мягкости материнских колен, как истая дочь своих родителей, тоже, по сути, перепоручила свою Веронику заботам бабули с дедом, и теперь та в свою очередь служит стимулом и отрадой их долгой жизни – жизни, чьей единственной и всепоглощающей страстью стала бесконечная любовь и преданность семье, детям, внукам. А как они умеют утешить и приголубить!

Потом Лада вспомнила, как, будучи девчонкой-школьницей, купила в подарок на день рождения своей бабуле флакончик "Клима” – настоящих французских духов! Купила не в магазине, ибо в магазине тогда таких днём с огнём было не отыскать, а по случаю у своей одноклассницы Тани Коноваловой, чья мама работала врачом в больнице и, получая в благодарность от своих пациентов подарки, частенько их распродавала по знакомым. И надо же было случиться такому горю! Духи были распечатаны – не беда! бабуля не обидится! – и Ладе напоследок приспичило их понюхать. Тайком от брата Саши, запершись в ванной, Лада достала флакончик и … (видимо, в тот момент от охватившего её нетерпения у неё задрожали руки) … выронила его прямо на кафельный пол. Ударившись о кафель, хрупкий хрустальный флакончик разлетелся вдребезги, оставив после себя жалкую кучку осколков и лужицу с чарующим благоуханием. Ужаснувшись содеянному, Лада как подкошенная упала на колени и закрыла лицо руками. «Вот растяпа! – Где были твои мозги, когда ты такое творила? – Где, где! Погулять вышли, вот где!» Как Лада тогда плакала, проклиная и себя, и своё неуёмное любопытство! Но потом, быстро сообразив, что времени у неё в обрез, а слезами тут не поможешь, она достала из своих закромов копилку – бутылку из-под шампанского, в которую вот уже скоро год, как скрупулёзно складывала десятикопеечные монетки, вознамерившись накопить на настоящие - "фирменные”! - джинсы – первые в её жизни джинсы! А, может, тогда это были вовсе не джинсы – мало ли на что Лада в своей жизни копила! Не суть важно, а важно то, что, разбив бутылку молотком и собрав все до единой монетки, Лада поехала в ЦУМ – может, ей повезёт и как раз сегодня там выкинут японские складные зонтики или что-то ещё более-менее путное. Зонтиков в ЦУМе не оказалось, там вообще в тот день не было ничего, стоящего внимания (в самом деле, ну не покупать же бабуле шестирублёвые дзинтарсовские «Соло»!); лишь в отделе дамского белья одиноко висел чудесный импортный халат: длиною в пол, из мягкого бархата бирюзового цвета, с широкими рукавами модного покроя "летучая мышь” и с отделкой из атласной тесьмы. Халат был страшно дорогой – видимо, по этой причине другие покупательницы его обходили стороной. Лада, не раздумывая, заплатила за халат, после чего у неё ещё осталась уйма мелочи, и пошла шляться по этажам с намерением, если получится, потратить всё до последней монетки. Если уж делать, то делать как следует, а не лишь бы как! В обувной секции ей понравились домашние тапочки – войлочные, с замысловатой вышивкой и подбитые изнутри толстым мехом, они немного напоминали укороченный вариант валенок. К халату Лада купила и эти тапочки – как раз бабуля недавно жаловалась, что у них в доме дует от пола и у неё мёрзнут ноги. И вот ведь какое странное дело: никогда не знаешь заранее, чем этих стариков удивишь! Халату бабуля не так радовалась, как этим тапочкам: "Ладусик! Подумать только! Точь-в-точь такие же чувяки носила моя бабушка Анна Павловна, когда после смерти моей бедной мамы приехала за мной, чтобы увезти меня в Ленинград… Я тогда была примерно в твоём возрасте и её замыслом не прельстилась…” А про халат бабуля тогда сказала так: "Ладусик! Какая непомерная роскошь – настоящий пан-бархат! Теперь у меня целых три халата: один, бумазейный, - для чёрной работы, второй, стёганый, из лилового нейлона, - вместо утреннего неглиже, а в этом я вся такая из себя – ну просто барыня барыней! – буду принимать своих приятельниц. И молодая Сарикисяниха, и тётя Голда Гершевич, и Тося Булочкина, и все, все, все просто лопнут от зависти. А я им скажу: а что? у богатых людей оно так…”

Понятно? Вот так! Вне всяких сомнений, этот день был достоин, чтобы занести его в список самых достопамятных дней её жизни, потому что именно тогда она впервые и ощутила в своём сердце щемящее чувство беспричинной сентиментальности и трогательности. А какие в тот день у них всех были глаза! Довольные у бабули – вот внучка угодила так угодила! Гордые и торжествующие у деда – ай да Лада! И холодные, сверкающие завистью и необъяснимой злобой у брата Саши – ведь его хрустальная вазочка не произвела на бабулю такого фурора, как Ладины подарки! Да за такие глаза не только джинсы, ничего не жалко! А что джинсы? Ну, купила она их, если не тогда, так через год…

Нет! Такого, что случилась с Варварой, в её, Лады Коломенцевой, семье быть не может! Нет, нет и нет!!

И осознание этой непреложной истины наполняло Ладино сердце великой, хотя и затаённой гордостью.

- Лада, как ты думаешь, почему нас, населяющих Землю людишек, хлебом не корми, но подкинь нам какую-нибудь всеобщую идею, как кость голодной собаке, и делай с нами что хочешь?

Лада нехотя очнулась от своих мыслей и с недоумением глянула на Семёна. Он держал в руках раскрытый журнал – видимо, что-то такое там вычитал, - и теперь его тянуло поговорить. Лада недовольно покосилась на статью – уж очень её поучительный слог напоминал популярную лекцию по новейшей истории, - а для её практичного духа подобные вещи были не приемлемы.

- …то нам крестовые походы подавай, то охоту на ведьм, то международный коммунизм, то космос, то всеобъемлющую борьбу со СПИДом, то повсеместный суверенитет… А как с этим делом в твоём родимом журнале "Альфа и Омега”? Что пишете?

- А мы в моём родимом журнале "Альфа и Омега” придумали для читателей творческий конкурс: «Если б я был султан…», – не моргнув глазом и отчасти рассеянно начала вещать Лада. – То есть не обязательно представлять себя именно султаном, уровень власти и влияния как раз таки ничем не ограничен, возможны сколь угодно высокие инстанции вплоть до Господа нашего Бога, и предлагать можно всё, что угодно…

- Господа Бога! Ишь, вы куда хватили!

- Ну, Семён! Ты такой интересный. Это же просто конкурс! Не надо понимать всё так буквально! Главное, чтобы это было неожиданно, хотя в то же время актуально и животрепещуще. И хорошо бы получить грамотное размышление на тему, почему та или иная гениальная идея до сих пор не реализована.

- Знаю, читал я про ваш конкурс…

- Так вот. Ты не знаешь другого. Это касается и нас с тобой, и наших любименьких супчиков «Sweet`s Mary». Я попала в жюри конкурса. И лично я голосовала за предложение одного умного дяденьки издать закон, требующий от производителей продуктов питания буквально на все такие товары обязательно навешивать большой жёлтый ярлык: «Осторожно: Е!» Так, чтобы сразу в глаза бросалось. Это как: «Осторожно: яд!» Пусть люди видят, что едят! Знаешь, что такое душевный дискомфорт? Это когда ты знаешь, что поступаешь плохо, но всё равно делаешь это. Письмо брало за душу, потому что было написано живо, лихо и оригинально. Ясно чувствовалось: у человека наболело, хотя взятая тема достаточно избита. Поэтому победило другое письмо…

Лада говорила тихо и внятно, будто преподавала урок малолетке-несмышлёнышу, а с её лица не сходило то корректное выражение с лёгким оттенком важничанья, с каким она всегда говорила о своём журнале.

- … Первое место жюри присудило конкурсанту, который написал, что если б он был «высшей силой» или, к примеру, Создателем, то напрочь упразднил бы такую категорию, как «возраст». Согласись, Семён, в самом деле, неожиданно, и идея не слишком затасканная. В своём письме он написал что-то вроде этого: отдаёте ли вы себе отчёт, господа, насколько осознание своего возраста мешает вам жить полноценной жизнью? Ведь с рождения возраст держит человека в тисках: того тебе ещё нельзя, до этого ты не дорос, мал ещё, надо подрасти… Вот наступит энный возраст, пойдёшь в школу, потом – в институт, потом женишься, потом – у мужчин злополучный кризис среднего возраста, у женщин – климакс… - Лада с некоторой неловкостью выговорила это слово. - …Потом – пенсия, и даже награды и привилегии раздают исходя из возраста. И вот, оглянуться не успеешь – время ведь течёт быстро, а жизнь по его волнам плывёт ещё быстрее, - как уже "финита ля комедия”!

Лада ненадолго замолчала, силясь детально припомнить, почему ещё, по мнению автора письма, именно возраст как мерило человеческих способностей является главным тормозом прогресса.

… - Ещё в своём письме этот человек написал, что осознание своего возраста действует на людей, как ошейник с шипами на собаку. Он им, вроде, мешает, и в то же время - нет. Потому что они, то есть люди, уже так привыкли, и им так удобней. И ещё: возраст, как понятие, всех уравнивает, всех стрижёт под одну гребёнку вне зависимости от ума, таланта, способностей и темперамента. Конечно, умозрительно это понять трудно, можно только представить. И не надо. Просто нужно принять как постулат и всё.

Всюду искать корень зла – как это по-нашему, по-людски! Семён подумал, что всё это чрезвычайно интересно, во всяком случае, не лишено здравого смысла. Но реальная жизнь - это ведь такая сложная штука. И потом, что закон против людских привычек? Ничто. Коли привыкли люди всё мерить возрастом, как их от этого отучишь? Вслух же он сказал следующее:

- Я, как приверженец фундаментальной науки, должен на это что-то возразить. Особенно насчёт постулата…

- Вовсе нет!

- Вы б ещё устроили дискуссию по вопросу загробной жизни!

Лицо его было серьёзно и сосредоточено. Он ждал, что на это скажет Лада.

Лада сказала:

- Не наш профиль. Почему-то всем всегда ужасно интересно, что с нами будет после смерти, но никого не интересует, а что было до рождения. Ведь что-то ж было! Правда? А моя тётя Лиза говорит… вообще-то, она сестра моего деда, а, значит, я ей прихожусь внучатой племянницей, но мы все зовём её тётей Лизой… Так вот, она говорит, что жизнь – это самая венерическая из всех венерических, самая заразная из всех заразных и самая неизлечимая из всех неизлечимых болезней. Наша тётя Лиза – молодец, правда? Уж ей-то не знать? – ведь она в прошлом врач-венеролог…

Тётя Лиза в Ладиной семье слыла женщиной решительной, категоричной и несколько беспринципной, как все врачи. Лада ею всегда восхищалась и даже ставила в пример своей Веронике. Характер у тёти Лизы был горячий и вспыльчивый ("неуживчивая” – говорила о ней Ладина бабуля), а чересчур безапелляционные высказывания ставили в тупик даже маститых кумушек, но Ладу её всегда свежие и веские суждения приводили в восторг.

Тётя Лиза… Дорогая, замечательная тётя Лиза… Вспомнив о никогда не унывающей тёте Лизе и о чудесной вещице, купленной ей в подарок, - театральном кошельке из лакированной английской кожи (тётя Лиза была заядлой театралкой), Лада несколько приободрилась. Но она всё равно чувствовала себя не в силах поддерживать разговор с Семёном. Что-то наступило ей на горло и душило её, и это что-то лишь отдалённо было связано с Варварой… Не всё так просто, как кажется…

Они ещё какое-то время порассуждали на тему жизни, а заодно и смерти, пока Ладе это не наскучило.

- Семён, а когда умерла твоя мама, ты стал другим? – как бы в продолжение разговора и как можно проще спросила Лада, интуитивно чувствуя, что он ей ничего на это не ответит.

Сейчас он задумается со свойственным ему тщанием и надолго замолчит, а она воспользуется передышкой, чтобы вновь собраться с мыслями, прежде чем самолёт пойдёт на посадку. Только бы у неё хватило времени…

Но Семён всё-таки ответил.

- Надо надеяться, - сказал он, но что выражал его взор, она не поняла.