Медовый плен. Глава седьмая

            Утром в субботу Клавдия уже была в знаменитом приволжском городе.
Она вышла на привокзальную площадь, посмотрела на фигуру железного наркома и пошла к остановке.
Конечно, было приятно подъехать к дому на такси. Но было страшно, тратить деньги, да и она всё-таки опасалась неизвестных ей таксистов.
Она вошла в довольно просторный автобус, вошла и села на маленькое уютное креслице.
Город казался совершенно другим, словно бы она, подобно сказочной принцессе пробудилась через столетие.
Она смотрела на дома – они были такими же, только ощерились новыми вывесками. Затем смотрела на Волгу, стараясь не слишком расстраиваться – автобус летел, как на крыльях.
 
Дорога до отчего дома заняла у неё около часа. Клавдия уже сетовала на свою нерасторопность – надо было позвонить, но она вдруг запамятовала  телефонный номер своих родителей. Он выпал из памяти, словно ключ из порванной сумочки выпал и затерялся в пыли беспамятства.
Из дверей подъезда выбежала стайка ребятишек. Пользуясь этим удачным обстоятельством, Клавдия вошла внутрь и втащила за собой  сумку.
Дверь квартиры была такой же – девушка подошла к ней и аккуратно надавила на пуговку звонка. Раз другой.
На его зов никто не спешил подходить. Клавдия вдруг почувствовала себя совершенно несчастной, словно бы из взрослой тридцатилетней женщины стала вновь всеми нелюбимой маленькой школьницей.
Она вдруг почувствовала жгучий стыд – почему-то родители всегда казались ей вечными – она не думала, что они могут умереть, исчезнуть с лица земли – как исчезает снег весной.
 
Прасковья Григорьевна возвращалась к себе с пустым ведром. В свои шестьдесят пять она выглядела довольно мило – старость словно бы не спешила прилипнуть к этому моложавому лицу с полноватыми губами и страстным взглядом карих глаз.
Дорогой стёганый халат аккуратно и вежливо облегал женское тело. Он, словно бы льстивый любовник ласкал его всеми возможными способами, заставляя Прасковью Григорьевну сладостно улыбаться.
Она прожила свою жизнь, меняя своих воздыхателей, как перчатки. Сначала это были усатые старшеклассники, потом демобилизованные солдаты, и наконец довольно состоятельные мужчины со своими особыми предпочтениями.
Родители любвеобильной Параши стыдились своей дочери. Та, как-то избегала особых порицаний – никто не мог поймать её на горячем, но многие завидовали этой странной игре, мечтая оказаться на её месте.
За эти выкрутасы ей стали называть – Разведчицей. Мужчины любили показать себя – парфюмерия и сладости не залёживались в секретере у Прасковьи. Она только не выносила одного -  звучания  своего уменьшительного имени, сразу же представляя себе  нечто тошнотворное – вроде унитаза, или же дощатой коробки с хранящимся там оцинкованном ведром.
Прасковья заметила фигуру девушки и сначала испугалась, собираясь кричать «Караул!» - но потом вдруг разулыбалась.
- Здравствуйте, Клавочка. А твоих родителей – нет.
- Как – нет, они что – умерли.
- Да, что ты – Бог с тобой. Они ведь младше меня, а я представь себе живая! Они сегодня ни свет, ни заря на экскурсию какую-то покатили. По монастырям. И ещё водопады – смотреть. Да какие у нас в степи – водопады. Пошли ко мне, я тебя чаем угощу.
Клава поколебалась. Она вспомнила, как мать с отцом запрещали ей заходить в квартиру этой развратной тёти. Но тогда эта красавица была чуть старше её – на какие-то пять лет.
 
Они сидели на кухне, и пили чай.
Клавдия смотрела на лицо Прасковьи Григорьевны и бездумно улыбалась. Мысли её превращались в едва заметные облачка.
На губах хозяйки заиграла чуть заметная усмешка. А карие глаза внимательно следили за гостьей.
- Как там в столице-то?
- Да, нормально, стоит пока.
- А я как сейчас помню, как мы тогда с Григорием Павловичем – на девятке – в СВ. Он тогда в Украине остановился. Номер на двоих, заплатить пришлось – штампа в паспорте нет. Ну, чего вспоминать. Я ведь тогда всерьёз замуж за него хотела – солидный человек – «Волгу» имел – пусть старенькую мордастенькую – ничего. Зато, ведь и почет ему был. Но не сложилось.
- Как же вы теперь?
- Живу помаленьку. Хочу начать мелодрамы писать – да так, чтобы с огоньком со вкусом. В литобъединение хожу – у нас сейчас там каникулы. Вот в конце июля соберемся – поздравлять меня будут – я ведь Лев по гороскопу.
- Счастливая Вы!
- И чего, всю жизнь при нужных людях. И сейчас меня не обижают, кто-то тысячу, а кто пять подкинет. У меня всегда есть к кому обратиться – в случае нужды.
- Малой или большой?
- Да, какая приспичит, Клавочка. Ну, а ты, что молчишь?
Клава глубоко вздохнула:
- Да нечем хвастаться. В МГУ я не поступила, вот работаю менеджером по обслуживанию.
- Это как, проституткой что ли?
- Да нет, для проститутки у меня ни красоты, ни смелости нет. Работаю у Аркадия Ивановича. Он тут родился, в Рублёвске.
- А, помню, помню, я его отца хорошо знала. Так, что он поднялся, олигарх, небось.
- Дочь недавно женил. Я только что со свадьбы. Она с мужем заграницу поехала отдыхать.
- А тебя, стало быть, побоку. Вот они наши капиталисты – Авроры на них нет.
Прасковье не терпелось похвастаться своим спелым, пока ещё не столь охваченным увяданием телом. Ей было невтерпёж, смотреть на одетую гостью – желание оголить её было нестерпимым.
Она вдруг поймала себя на желании увидеть эту некогда очень заносчивую девчонку  обнаженной. Прасковья не могла забыть, как эта зазнайка презрительно смотрела ей вслед, когда она вела в свою квартиру очередного ухажёра. То, что её за глаза называют «проституткой» не смущало Прасковью, она всё списывала на слишком глупые принципы всех этих людишек. Зато она была всегда при деньгах и могла позволить себе большее, чем жидкий чай с почерствевшим батоном.
На батон полагалось мазать масло и класть красную, а еще лучше – чёрную икру. Она так и поступала, заставляя всех остальных тупо гадать, откуда у неё для этого деньги – на зарплату секретарши не разгуляешься.
Прасковья помнила своё суровое детство – сначала тупой страх родителей перед возможным арестом. Они с каким-то благоговением раскрывали газету «Правда» - смотрели на чёрные жучки букв и качали головами.
Тогда Прасковья смотрела на них сквозь прутья кроватки, смотрела и требовала к себе внимания. Она всегда старалась быть в центре этого самого внимания – сначала в школе, а затем в приёмных, где старательно выстукивала бесконечные приказы и распоряжения.
Её любовь к людям с портфелями была врожденной – мать всегда ставила ей в пример богато одетых горожанок, что выделялись на фоне серой общепролетарской толпы. Милая Параша понятливо улыбалась и искала себе очередного покровителя.
Сейчас она представляла, как Клавдия непременно сделается её наложницей. Как она старательно, словно бы школьную доску станет вылизывать её потускневшее от времени влагалища.
Мужчины отчего-то брезговали им – Прасковья Григорьёвна боялась в один прекрасный день проснуться старой нечёсанной старухой. Она вдруг представила, как однажды не проснётся – и потом долго  будет превращаться в некое подобие древнеегипетской мумии.
Она подумывала, чтобы поделиться своей жилплощадью с кем-то ещё, например, с парой весёлых и незамужних студенток. В своих мечтах она представляла этих девушек  обнаженными – и обязательно старательно ублажающими её стареющую плоть.
Но страх быть обманутой и ограбленной смирял её похоть. Девчонки могил не стать сексуальными рабынями, а превратить в рабыню её саму – самодовольную и слегка глуповатую развратницу.
Она вдруг подумала, что хорошо провести эксперимент на этой столичной штучке, подсунуть ей что-нибудь возбуждающее – а затем любоваться тем, как та пьяная от похоти, подобно самодвижущейся кукле, станет предавать себя – играя роль милого домашнего питомца.
Секс с дочерью соседей заводил лучше охлажденного шампанского. Обычно она сама ублажала свою осиротевшую вагину – мужчины предали её сразу после наступившего климакса. Они не хотели опускать свои вёдра в пересохший колодец – и Прасковья по ночам выла от жалости к себе – она так и не решилась быть до конца честной ни с одним  из своих многочисленных ухажёров.
Родов она боялась панически. Страх не выносить ребенка, а ещё попросту загнуться на операционном столе – гораздо проще было разыгрывать из себя милую куколку с всегда напомаженными губками и модными причёсками.
Мужчины не требовали от неё подвига материнства. Да она и сама понимала, что не сможет поднять этот груз одна, и продолжала вести себя словно бы развратная римлянка периода расцвета Империи.
А милой рыжеволосая девушка постепенно превращалась в развратницу. Ей нестерпимо становилась тесна одежда – а нагота, еще недавно ужасная казалась теперь очень желанной – словно бы глоток родниковой воды в жаркий день. А ненавистная Клавдия чем-то походила на такую ещё юную и страстную Поликсену
 
 
Скорый поезд «Москва-Новороссийск входил в пределы Города-Героя.
Григорий Иванович и Аркадий Иванович приготовились к высадке.
Григорий был рад, что его родственница живёт неподалёку в одиннадцати минутах ходьбы от вокзала – на пересечении улиц Марата и Легкоступа.
Кем был этот загадочный Легкоступ, да и у тётки бывал не часто. Той в этом году должно было исполниться восемьдесят лет – Анна Владимировна была потомственной кубанкой, любила петь и варить вкусные борщи.
Он помнил её красивой шестидесятилетней женщиной. Тогда довольно заурядная квартира не показалась ему слишком бедной – напротив, тётка жила с лёгким шиком несвойственным для учительницы средней школы.
Они шли по  почти забытым улицам, шли медленно, старательно берегя свои силы. Это было довольно смешно, - престарелая тётка обычно досаждала Григорию своей опекой – но это было в характере любого наставника.
Так, миновав отделение Сбербанка они добрели до небольшого двухэтажного домишки. Тётка ожидала их у подъезда и радостно, по-южному улыбалась.
 
Над Рублёвском собиралась гроза. Гром гремел, дождевые струи лизали стёкла в окнах, а Клавдия лизала раскрытую перед ней срамную щель хозяйки.
Прасковья Григорьевна тихо постанывала, она была рада поставить на место эту столичную штучку – а Клавдия чувствовала странное желание продлить это ощущение стыда и смущения.
Она и раньше представляла себя лесбиянкой, представляла, как предаётся этой смущающей ум забаве, как наконец развратничает напропалую, подчиняясь воле своей внешне целомудренной хозяйки.
Прасковья вспоминала, как сама пробовала ублажать своих начальников по-французски. Стояла на коленях и словно бы столичное эскимо, облизывала их детородные причиндалы.
Теперь в таком положении была ненавистная Клавдия.
 
Родители Клавдии возвращались домой. Они не жалели о потраченных деньгах – мир вокруг был очень красивым и загадочным. Им понравилось всё – и та  простенькая церковь, и памятник Екатерине Второй, и два монастыря – мужской и женский.
В мужском монастыре царила строительная разруха – всё было слишком грязно, словно бы насельники обители возвращали всё на свои места после серьёзного артобстрела или бомбёжки.
Все разбрелись по территории и оглядывали всё – и одноглавый храм, и небольшую площадку с чугунными лавочками, и небольшую речку с красивыми берегами.
Их паломничество было каким-то не слишком полным – они стремились от одного места к другому, словно бы собирались осмотреть весь земной шар за один день.
Женский монастырь был обнесён высокой стеной из белого кирпича. Этот своеобразный кремль находился невдалеке от железнодорожных путей, и казался почти миражным.
Зато за воротами царила неведомая мужчинам чистота и опрятность. И главное, не было видно тех, кто эту чистоту и опрятность поддерживал. «Паломники» разбрелись по территории, разглядывая цветники и красивые хвойные растения – то ли ели, то ли туи.
Завтра заканчивался Петропавловский пост, в этот день приняли мученическую смерть самые главные апостолы Христа – Пётр и Павел. Мысли о завтрашнем празднике придавали бодрости – родители Клавы давно уже устали просить Бога о встрече с дочерью.
Они не простили ей малодушного бегства. Не простили желания сбежать из подаренного ей мира – ведь, по мнению матери и отца, Рублёвск был ничем не хуже многолюдной и подозрительно развратной Москвы.
Тогда в 2002 году им было жаль отпускать дочь – Клава обещала писать и присылать телеграммы. Но не сдержала своих обещаний. Ей было стыдно – вместо студенческой аудитории ей пришлось оказаться в довольно неприятных местах.
Она понимала, что должна была благодарна своим хозяев, что не извивается в припадке сладострастия вокруг металлического столба, что в её трусики не лезут толстые потные пальцы.
Быть стриптизёршей не входило в её планы. Проклятый пролёт в университете поставил крест на её дальнейшей судьбе – торговать своим телом Клава не умела, но и не хотела.
Аркадий заприметил её одним славным днём – точнее ночью, воспетой Булгаковым и Гёте ночью.
В клубе бесновались женщины – им нравилось притворяться ведьмочками – девушки охотно оголялись, соревнуясь друг с другом в своём откровенном стриптизе, стараясь вызвать в своих спутниках хоть какие-либо ростки ревности.
Григорий старался не смотреть на то, как беснуется его супруга. Виолетта явно мстила ему за что-то – за проходящую молодость и за то, что её дочь едва не стала развратницей и хулиганкой.
Поликсена нуждалась в серьёзном присмотре, близились летние каникулы – отправлять дочь в проклятую Пивоваровку он больше не рисковал.
Поликсена могла устроить ещё более жуткое, например, лишиться на спор своей девственности, подражая какой-нибудь модной кинодиве.
Клавдия подходила на роль горничной – этакой Мери Поппинс на все руки. Она стыдливо улыбалась, гдядя на Аркадия, – отчего-то ей хотелось, чтобы у неё был именно такой – умный и всё понимающий старший брат.
Она согласилась работать в его доме.
 
Клавдия смотрела на отца и мать и с трудом  боролась со спазмами в горле. Проклятая развратная старуха всё ещё была перед глазами, она наслаждалась её унижением, её позой и старательностью.
Клавдия понимала, как смогла так легко пасть – раздеться встать на колени, и делать это. Вероятно, ей и впрямь не доставало этого – ощущение слабости.
Иногда она заставала Поликсену за лёгким половым баловством. Девушка совершенно не стеснялась своего занятия – её пальчики, словно по струнам гитары скользили по истекающей соком щели.
Но стареющая нимфоманка была совсем другим испытанием. Она была противна и мерзка, словно бы начавший протухать праздничный торт. Было странно, что эта дама, когда-то порхала от мужчины к мужчине, словно теннисный мячик – от ракетки к ракетке.
Она снисходительно оглядывала одевающуюся Клавдию, смотрела, как та прячет свою промежность в дешёвые много раз ношенные трусы;  как становится простой служанкой, как уносит свою драгоценную дорожную сумку.
По телевизору показывали старую черно-белую экранизацию «Мёртвых душ». Старуха, молча, поглощала шоколадные конфеты из очередного подаренного ей набора, поглощала и сладострастно улыбалась, словно бы вкусившая свежей крови вампирша.
Клавдия была рада сбежать от этой безжалостной ведьмы, хотелось снова раздеться и замочить в тазу и бельё, и одежду; а самой встать по острые, колющие, как рапиры струи.
 
- Доченька, наконец-то. Что же ты… Мы ведь тебя почти похоронили. Спасибо Аркадию Ивановичу, написал, что с тобой всё нормально! – запричитала мать. – Какая ты худенькая!
- Мама, прости. Я хотела позвонить, но я ведь телефон Ваш забыла.
- У нас нет телефона. Проводного. Вот мобильник купили – один на двоих.
- Мама… - Клавдия посмотрела на бюджетную Нокию и заплакала…
 
 
Анна Евгеньевна не сводила взгляда с племянника.
В её небольшой гостиной царил идеальный порядок.
Старинная мебель, красивые безделушки – вроде пластмассовой копии знаменитой Венеры Милосской или перекидного календаря.
Телевизор у тёти тоже имелся – но выглядел он бутафорски – поскольку давно не работал.
 - А що, зараз тільки кров і жахіття показують. Я його і не дивлюся зовсім.
Тётя Аня улыбнулась.
Григорий привык к тому, что та легко говорит по-украински. Раньше его немного смешил этот певучий язык. Но теперь, ему казалось странным, что тётя так старательно выговаривает слова.
- Да, ты не бойся. Я это по привычке. Могу по-немецки сказать, по-английски.
Они сели за стол, на котором было множество блюд. Тётка была принаряжена и красива, чем-то напоминая сразу двух женщин –Нонну Мордюкову и Людмилу Зыкину. Высокая волногрудая с етронутыми сединой волосами – они отливали стойкой чернотой.
Она походила на маленького божка.. Милого улыбчивого божка.
Нехитрая снедь поглощалась быстро и с удавольствием. Всё это было горваздо прозе и искреннее, чем в каком-нибудь шикарном ресторане.
- Ну, за тебя, тётя Аня – говорил Григорий, подниммая рюмочку с крепленным винцом.
- Так, бог з тобою небіжчик. От добре, що приезал, буде кому догледіти, коли помру. Адже Я зараз залишилася одна, наче береза на юру. Ось помру, так ти ось простеж, щоб мене з Давиком мене поховали – я йому і пам'ятник тоді нще замовила.
- Тётя Аня, ты у нас бессмертная, ты у нас и столетний юбилей справишь.
- - Так, задав мені турботи мій Давик. Помер, та ще як помер-то, в один день з Володьком Висоцьким. У всіх людей радість, Олімпіада там, мишко цей надувний. А я чоловіка поховала, плачу білугою. Ну, природно, через місяць школа, турботи. А в 1985 році на пенсію. Вийшла.
Анна Евгеньевна усмехалась.
- Вот что племяничек. В понедельник мы с тобой к нотариусу пойдём – перепишу на тебя это убожество. Ты вот у меня остался, да ещё мать твоя – что в Нефтеморске обретается, ты бы кё навестил что ли. Не ровён час помрёт. Это в жизни-то просто, сегодня – живой, а завтра – что Бог даст.
Старушка перекрестилась.
- Я завтра в Нефтеморск поеду.
- Вот это правильно. Правильно. Дом доглядишь. У тебя там ведь и любовь вроде была.
- Была… Она мне недавно сюрприз сделала.
- Приятный.
- Приятный.
И Григорий радостно искренне улыбнулся.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

© Copyright: Денис Маркелов, 2015

Регистрационный номер №0298060

от 12 июля 2015

[Скрыть] Регистрационный номер 0298060 выдан для произведения:

Глава седьмая

            Утром в субботу Клавдия уже была в знаменитом приволжском городе.
Она вышла на привокзальную площадь, посмотрела на фигуру железного наркома и пошла к остановке.
Конечно, было приятно подъехать к дому на такси. Но было страшно, тратить деньги, да и она всё-таки опасалась неизвестных ей таксистов.
Она вошла в довольно просторный автобус, вошла и села на маленькое уютное креслице.
Город казался совершенно другим, словно бы она, подобно сказочной принцессе пробудилась через столетие.
Она смотрела на дома – они были такими же, только ощерились новыми вывесками. Затем смотрела на Волгу, стараясь не слишком расстраиваться – автобус летел, как на крыльях.
 
Дорога до отчего дома заняла у неё около часа. Клавдия уже сетовала на свою нерасторопность – надо было позвонить, но она вдруг запамятовала  телефонный номер своих родителей. Он выпал из памяти, словно ключ из порванной сумочки выпал и затерялся в пыли беспамятства.
Из дверей подъезда выбежала стайка ребятишек. Пользуясь этим удачным обстоятельством, Клавдия вошла внутрь и втащила за собой  сумку.
Дверь квартиры была такой же – девушка подошла к ней и аккуратно надавила на пуговку звонка. Раз другой.
На его зов никто не спешил подходить. Клавдия вдруг почувствовала себя совершенно несчастной, словно бы из взрослой тридцатилетней женщины стала вновь всеми нелюбимой маленькой школьницей.
Она вдруг почувствовала жгучий стыд – почему-то родители всегда казались ей вечными – она не думала, что они могут умереть, исчезнуть с лица земли – как исчезает снег весной.
 
Прасковья Григорьевна возвращалась к себе с пустым ведром. В свои шестьдесят пять она выглядела довольно мило – старость словно бы не спешила прилипнуть к этому моложавому лицу с полноватыми губами и страстным взглядом карих глаз.
Дорогой стёганый халат аккуратно и вежливо облегал женское тело. Он, словно бы льстивый любовник ласкал его всеми возможными способами, заставляя Прасковью Григорьевну сладостно улыбаться.
Она прожила свою жизнь, меняя своих воздыхателей, как перчатки. Сначала это были усатые старшеклассники, потом демобилизованные солдаты, и наконец довольно состоятельные мужчины со своими особыми предпочтениями.
Родители любвеобильной Параши стыдились своей дочери. Та, как-то избегала особых порицаний – никто не мог поймать её на горячем, но многие завидовали этой странной игре, мечтая оказаться на её месте.
За эти выкрутасы ей стали называть – Разведчицей. Мужчины любили показать себя – парфюмерия и сладости не залёживались в секретере у Прасковьи. Она только не выносила одного -  звучания  своего уменьшительного имени, сразу же представляя себе  нечто тошнотворное – вроде унитаза, или же дощатой коробки с хранящимся там оцинкованном ведром.
Прасковья заметила фигуру девушки и сначала испугалась, собираясь кричать «Караул!» - но потом вдруг разулыбалась.
- Здравствуйте, Клавочка. А твоих родителей – нет.
- Как – нет, они что – умерли.
- Да, что ты – Бог с тобой. Они ведь младше меня, а я представь себе живая! Они сегодня ни свет, ни заря на экскурсию какую-то покатили. По монастырям. И ещё водопады – смотреть. Да какие у нас в степи – водопады. Пошли ко мне, я тебя чаем угощу.
Клава поколебалась. Она вспомнила, как мать с отцом запрещали ей заходить в квартиру этой развратной тёти. Но тогда эта красавица была чуть старше её – на какие-то пять лет.
 
Они сидели на кухне, и пили чай.
Клавдия смотрела на лицо Прасковьи Григорьевны и бездумно улыбалась. Мысли её превращались в едва заметные облачка.
На губах хозяйки заиграла чуть заметная усмешка. А карие глаза внимательно следили за гостьей.
- Как там в столице-то?
- Да, нормально, стоит пока.
- А я как сейчас помню, как мы тогда с Григорием Павловичем – на девятке – в СВ. Он тогда в Украине остановился. Номер на двоих, заплатить пришлось – штампа в паспорте нет. Ну, чего вспоминать. Я ведь тогда всерьёз замуж за него хотела – солидный человек – «Волгу» имел – пусть старенькую мордастенькую – ничего. Зато, ведь и почет ему был. Но не сложилось.
- Как же вы теперь?
- Живу помаленьку. Хочу начать мелодрамы писать – да так, чтобы с огоньком со вкусом. В литобъединение хожу – у нас сейчас там каникулы. Вот в конце июля соберемся – поздравлять меня будут – я ведь Лев по гороскопу.
- Счастливая Вы!
- И чего, всю жизнь при нужных людях. И сейчас меня не обижают, кто-то тысячу, а кто пять подкинет. У меня всегда есть к кому обратиться – в случае нужды.
- Малой или большой?
- Да, какая приспичит, Клавочка. Ну, а ты, что молчишь?
Клава глубоко вздохнула:
- Да нечем хвастаться. В МГУ я не поступила, вот работаю менеджером по обслуживанию.
- Это как, проституткой что ли?
- Да нет, для проститутки у меня ни красоты, ни смелости нет. Работаю у Аркадия Ивановича. Он тут родился, в Рублёвске.
- А, помню, помню, я его отца хорошо знала. Так, что он поднялся, олигарх, небось.
- Дочь недавно женил. Я только что со свадьбы. Она с мужем заграницу поехала отдыхать.
- А тебя, стало быть, побоку. Вот они наши капиталисты – Авроры на них нет.
Прасковье не терпелось похвастаться своим спелым, пока ещё не столь охваченным увяданием телом. Ей было невтерпёж, смотреть на одетую гостью – желание оголить её было нестерпимым.
Она вдруг поймала себя на желании увидеть эту некогда очень заносчивую девчонку  обнаженной. Прасковья не могла забыть, как эта зазнайка презрительно смотрела ей вслед, когда она вела в свою квартиру очередного ухажёра. То, что её за глаза называют «проституткой» не смущало Прасковью, она всё списывала на слишком глупые принципы всех этих людишек. Зато она была всегда при деньгах и могла позволить себе большее, чем жидкий чай с почерствевшим батоном.
На батон полагалось мазать масло и класть красную, а еще лучше – чёрную икру. Она так и поступала, заставляя всех остальных тупо гадать, откуда у неё для этого деньги – на зарплату секретарши не разгуляешься.
Прасковья помнила своё суровое детство – сначала тупой страх родителей перед возможным арестом. Они с каким-то благоговением раскрывали газету «Правда» - смотрели на чёрные жучки букв и качали головами.
Тогда Прасковья смотрела на них сквозь прутья кроватки, смотрела и требовала к себе внимания. Она всегда старалась быть в центре этого самого внимания – сначала в школе, а затем в приёмных, где старательно выстукивала бесконечные приказы и распоряжения.
Её любовь к людям с портфелями была врожденной – мать всегда ставила ей в пример богато одетых горожанок, что выделялись на фоне серой общепролетарской толпы. Милая Параша понятливо улыбалась и искала себе очередного покровителя.
Сейчас она представляла, как Клавдия непременно сделается её наложницей. Как она старательно, словно бы школьную доску станет вылизывать её потускневшее от времени влагалища.
Мужчины отчего-то брезговали им – Прасковья Григорьёвна боялась в один прекрасный день проснуться старой нечёсанной старухой. Она вдруг представила, как однажды не проснётся – и потом долго  будет превращаться в некое подобие древнеегипетской мумии.
Она подумывала, чтобы поделиться своей жилплощадью с кем-то ещё, например, с парой весёлых и незамужних студенток. В своих мечтах она представляла этих девушек  обнаженными – и обязательно старательно ублажающими её стареющую плоть.
Но страх быть обманутой и ограбленной смирял её похоть. Девчонки могил не стать сексуальными рабынями, а превратить в рабыню её саму – самодовольную и слегка глуповатую развратницу.
Она вдруг подумала, что хорошо провести эксперимент на этой столичной штучке, подсунуть ей что-нибудь возбуждающее – а затем любоваться тем, как та пьяная от похоти, подобно самодвижущейся кукле, станет предавать себя – играя роль милого домашнего питомца.
Секс с дочерью соседей заводил лучше охлажденного шампанского. Обычно она сама ублажала свою осиротевшую вагину – мужчины предали её сразу после наступившего климакса. Они не хотели опускать свои вёдра в пересохший колодец – и Прасковья по ночам выла от жалости к себе – она так и не решилась быть до конца честной ни с одним  из своих многочисленных ухажёров.
Родов она боялась панически. Страх не выносить ребенка, а ещё попросту загнуться на операционном столе – гораздо проще было разыгрывать из себя милую куколку с всегда напомаженными губками и модными причёсками.
Мужчины не требовали от неё подвига материнства. Да она и сама понимала, что не сможет поднять этот груз одна, и продолжала вести себя словно бы развратная римлянка периода расцвета Империи.
 
 
Скорый поезд «Москва-Новороссийск входил в пределы Города-Героя.
Григорий Иванович и Аркадий Иванович приготовились к высадке.
Григорий был рад, что его родственница живёт неподалёку в одиннадцати минутах ходьбы от вокзала – на пересечении улиц Марата и Легкоступа.
Кем был этот загадочный Легкоступ, да и у тётки бывал не часто. Той в этом году должно было исполниться восемьдесят лет – Анна Владимировна была потомственной кубанкой, любила петь и варить вкусные борщи.
Он помнил её красивой шестидесятилетней женщиной. Тогда довольно заурядная квартира не показалась ему слишком бедной – напротив, тётка жила с лёгким шиком несвойственным для учительницы средней школы.
Они шли по  почти забытым улицам, шли медленно, старательно берегя свои силы. Это было довольно смешно, - престарелая тётка обычно досаждала Григорию своей опекой – но это было в характере любого наставника.
Так, миновав отделение Сбербанка они добрели до небольшого двухэтажного домишки. Тётка ожидала их у подъезда и радостно, по-южному улыбалась.
 
Над Рублёвском собиралась гроза. Гром гремел, дождевые струи лизали стёкла в окнах, а Клавдия лизала раскрытую перед ней срамную щель хозяйки.
Прасковья Григорьевна тихо постанывала, она была рада поставить на место эту столичную штучку – а Клавдия чувствовала странное желание продлить это ощущение стыда и смущения.
Она и раньше представляла себя лесбиянкой, представляла, как предаётся этой смущающей ум забаве, как наконец развратничает напропалую, подчиняясь воле своей внешне целомудренной хозяйки.
Прасковья вспоминала, как сама пробовала ублажать своих начальников по-французски. Стояла на коленях и словно бы столичное эскимо, облизывала их детородные причиндалы.
Теперь в таком положении была ненавистная Клавдия.
 
Родители Клавдии возвращались домой. Они не жалели о потраченных деньгах – мир вокруг был очень красивым и загадочным. Им понравилось всё – и та  простенькая церковь, и памятник Екатерине Второй, и два монастыря – мужской и женский.
В мужском монастыре царила строительная разруха – всё было слишком грязно, словно бы насельники обители возвращали всё на свои места после серьёзного артобстрела или бомбёжки.
Все разбрелись по территории и оглядывали всё – и одноглавый храм, и небольшую площадку с чугунными лавочками, и небольшую речку с красивыми берегами.
Их паломничество было каким-то не слишком полным – они стремились от одного места к другому, словно бы собирались осмотреть весь земной шар за один день.
Женский монастырь был обнесён высокой стеной из белого кирпича. Этот своеобразный кремль находился невдалеке от железнодорожных путей, и казался почти миражным.
Зато за воротами царила неведомая мужчинам чистота и опрятность. И главное, не было видно тех, кто эту чистоту и опрятность поддерживал. «Паломники» разбрелись по территории, разглядывая цветники и красивые хвойные растения – то ли ели, то ли туи.
Завтра заканчивался Петропавловский пост, в этот день приняли мученическую смерть самые главные апостолы Христа – Пётр и Павел. Мысли о завтрашнем празднике придавали бодрости – родители Клавы давно уже устали просить Бога о встрече с дочерью.
Они не простили ей малодушного бегства. Не простили желания сбежать из подаренного ей мира – ведь, по мнению матери и отца, Рублёвск был ничем не хуже многолюдной и подозрительно развратной Москвы.
Тогда в 2002 году им было жаль отпускать дочь – Клава обещала писать и присылать телеграммы. Но не сдержала своих обещаний. Ей было стыдно – вместо студенческой аудитории ей пришлось оказаться в довольно неприятных местах.
Она понимала, что должна была благодарна своим хозяев, что не извивается в припадке сладострастия вокруг металлического столба, что в её трусики не лезут толстые потные пальцы.
Быть стриптизёршей не входило в её планы. Проклятый пролёт в университете поставил крест на её дальнейшей судьбе – торговать своим телом Клава не умела, но и не хотела.
Аркадий заприметил её одним славным днём – точнее ночью, воспетой Булгаковым и Гёте ночью.
В клубе бесновались женщины – им нравилось притворяться ведьмочками – девушки охотно оголялись, соревнуясь друг с другом в своём откровенном стриптизе, стараясь вызвать в своих спутниках хоть какие-либо ростки ревности.
Григорий старался не смотреть на то, как беснуется его супруга. Виолетта явно мстила ему за что-то – за проходящую молодость и за то, что её дочь едва не стала развратницей и хулиганкой.
Поликсена нуждалась в серьёзном присмотре, близились летние каникулы – отправлять дочь в проклятую Пивоваровку он больше не рисковал.
Поликсена могла устроить ещё более жуткое, например, лишиться на спор своей девственности, подражая какой-нибудь модной кинодиве.
Клавдия подходила на роль горничной – этакой Мери Поппинс на все руки. Она стыдливо улыбалась, гдядя на Аркадия, – отчего-то ей хотелось, чтобы у неё был именно такой – умный и всё понимающий старший брат.
Она согласилась работать в его доме.
 
Клавдия смотрела на отца и мать и с трудом  боролась со спазмами в горле. Проклятая развратная старуха всё ещё была перед глазами, она наслаждалась её унижением, её позой и старательностью.
Клавдия понимала, как смогла так легко пасть – раздеться встать на колени, и делать это. Вероятно, ей и впрямь не доставало этого – ощущение слабости.
Иногда она заставала Поликсену за лёгким половым баловством. Девушка совершенно не стеснялась своего занятия – её пальчики, словно по струнам гитары скользили по истекающей соком щели.
Но стареющая нимфоманка была совсем другим испытанием. Она была противна и мерзка, словно бы начавший протухать праздничный торт. Было странно, что эта дама, когда-то порхала от мужчины к мужчине, словно теннисный мячик – от ракетки к ракетке.
Она снисходительно оглядывала одевающуюся Клавдию, смотрела, как та прячет свою промежность в дешёвые много раз ношенные трусы;  как становится простой служанкой, как уносит свою драгоценную дорожную сумку.
По телевизору показывали старую черно-белую экранизацию «Мёртвых душ». Старуха, молча, поглощала шоколадные конфеты из очередного подаренного ей набора, поглощала и сладострастно улыбалась, словно бы вкусившая свежей крови вампирша.
Клавдия была рада сбежать от этой безжалостной ведьмы, хотелось снова раздеться и замочить в тазу и бельё, и одежду; а самой встать по острые, колющие, как рапиры струи.
 
- Доченька, наконец-то. Что же ты… Мы ведь тебя почти похоронили. Спасибо Аркадию Ивановичу, написал, что с тобой всё нормально! – запричитала мать. – Какая ты худенькая!
- Мама, прости. Я хотела позвонить, но я ведь телефон Ваш забыла.
- У нас нет телефона. Проводного. Вот мобильник купили – один на двоих.
- Мама… - Клавдия посмотрела на бюджетную Нокию и заплакала…
 
 
Анна Евгеньевна не сводила взгляда с племянника.
В её небольшой гостиной царил идеальный порядок.
Старинная мебель, красивые безделушки – вроде пластмассовой копии знаменитой Венеры Милосской или перекидного календаря.
Телевизор у тёти тоже имелся – но выглядел он бутафорски – поскольку давно не работал.
 - А що, зараз тільки кров і жахіття показують. Я його і не дивлюся зовсім.
Тётя Аня улыбнулась.
Григорий привык к тому, что та легко говорит по-украински. Раньше его немного смешил этот певучий язык. Но теперь, ему казалось странным, что тётя так старательно выговаривает слова.
- Да, ты не бойся. Я это по привычке. Могу по-немецки сказать, по-английски.
Они сели за стол, на котором было множество блюд. Тётка была принаряжена и красива, чем-то напоминая сразу двух женщин –Нонну Мордюкову и Людмилу Зыкину. Высокая волногрудая с етронутыми сединой волосами – они отливали стойкой чернотой.
Она походила на маленького божка.. Милого улыбчивого божка.
Нехитрая снедь поглощалась быстро и с удавольствием. Всё это было горваздо прозе и искреннее, чем в каком-нибудь шикарном ресторане.
- Ну, за тебя, тётя Аня – говорил Григорий, подниммая рюмочку с крепленным винцом.
- Так, бог з тобою небіжчик. От добре, що приезал, буде кому догледіти, коли помру. Адже Я зараз залишилася одна, наче береза на юру. Ось помру, так ти ось простеж, щоб мене з Давиком мене поховали – я йому і пам'ятник тоді нще замовила.
- Тётя Аня, ты у нас бессмертная, ты у нас и столетний юбилей справишь.
- - Так, задав мені турботи мій Давик. Помер, та ще як помер-то, в один день з Володьком Висоцьким. У всіх людей радість, Олімпіада там, мишко цей надувний. А я чоловіка поховала, плачу білугою. Ну, природно, через місяць школа, турботи. А в 1985 році на пенсію. Вийшла.
Анна Евгеньевна усмехалась.
- Вот что племяничек. В понедельник мы с тобой к нотариусу пойдём – перепишу на тебя это убожество. Ты вот у меня остался, да ещё мать твоя – что в Нефтеморске обретается, ты бы кё навестил что ли. Не ровён час помрёт. Это в жизни-то просто, сегодня – живой, а завтра – что Бог даст.
Старушка перекрестилась.
- Я завтра в Нефтеморск поеду.
- Вот это правильно. Правильно. Дом доглядишь. У тебя там ведь и любовь вроде была.
- Была… Она мне недавно сюрприз сделала.
- Приятный.
- Приятный.
И Григорий радостно искренне улыбнулся.
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

 

Медовый месяц. Глава шестая

Медовый плен. Глава восьмая