Машина Времени. Вторая глава.

Глава 2.
Забытьё.
 
Зиночка всё еще сидела на ведре. Нестерпимо болела голова, её покачивало и подташнивало. Она с надеждой посматривала в сторону, куда только что  убежал её ангел, но его всё не было и не было. Казалось прошел уже целый час и надежды увидеть его  снова, угасали с неимоверной силой. Она вдруг почувствовала, что прижимает ладонь к распухшему уху, но платок, его чудесный платок, куда то исчез. – Как же так? Я его обронила? – она поискала взглядом на тротуаре перед собой. Тщетно. – Неужели в последний момент, уходя, он выхватил свой платок? А я и не заметила. Зачем, я бы и так его отдала. – она с грустью посмотрела в сторону, где исчез её ангел. – Больше ждать нельзя. Он не придет.
         Зиночка попыталась встать, но нестерпимая головная боль отзывалась на каждое движение. Всё таки ей удалось приподняться на половину, опираясь спиной о стену дома. И в этот момент кто то выхватил из под нее ведро. Ей ничего не оставалось делать , как встать на ноги, слегка пошатываясь, придерживаясь о стену рукой. Перед ней стояла разъяренная, просто взбешенная баба у которой из глаз исходили испепеляющие лучи смерти, казалось прожигающие бедную Зиночку насквозь. Она узнала в толстом, дряблом, искаженным злобой лице женщины, ту самую бабу у которой её ангел купил  ведро. Махая перед Зиночкой кулаком и обрызгивая её слюной, она орала на всю улицу. – Шаромыжники, жулики проклятые, стянули то у меня трёху, стянули, и ведро умыкнули. Ежели не сунула бы руку, в карман, так бы и до дома дошлепала без трёхи то. У, голодранцы проклятущие. Люди добрые это шоже это деится?  Средь бела дня ограбили.
         Громкое бряцание ведра перед самым носом и душераздирающие крики, вновь вызвали у Зиночки приступ сильнейшей головной боли и тошноты. Пошатываясь она еле слышно прошептала. – Пожалуйста не кричите, плохо мне.
- Ах ей плохо, надо же, какая цаца. А мне, мне не плохо? Цельную трешку сперли. Ой спасите, помогите граждане родимыеееееее.
         Вокруг уже собралось несколько баб, подошел фронтовик с костылем, которого Зиночка видела этим утром. Он подошел в плотную к ней, и видя, что её пошатывает, крепко обнял и прижал к себе свободной рукой. На Зиночку пахнуло запахом ядреного табака, мужского пота и  шинельного сукна пропитанного гарью и порохом. Ей сразу вспомнились проводы отца год назад и бабий вой, казалось заполнивший весь город. Ей никогда в жизни не было так страшно, как тогда.
- Что за крик, а дела нету? Че тетка на девчонку напустилась, она вон и так болезная стоит еле, еле. – заговорил солдат хриплым баском.
- Да какая она, паскуда, болезная. Она с тем парнем в сговоре, воровка малолетняя. Трешку у меня сперли. Рассуди солдатик, помоги бедной женщине. Я сама солдатка. В тылу здесь жилы рву. Всё для фронта, всё для победы. А меня вот эти обкрадывают.
         Тут из толпы выступила маленькая, сухенькая женщина, вся закутанная в черное.
- Не верь ей милый. Какая она солдатка. У мужа под боком живет. Мельник он у нее. Каждое утро на базар целое ведро буханок хлеба приносит и продает  втридорога. Три шкуры с людей дерет. Сама сегодня отдала ей кольцо золотое с аметистом. Мужнин подарок, на свадьбу. И памяти от него не останется. Месяц как похаронку на него получила. А делать нечего, трех ребятишек кормить надо.
У неё на базаре и прозвище соответствующее Софка-прошмандовка.
- А ты меня хлебушком моим не кари. Я на него пахала, сеяла, собирала, молола да хлебы пекла. Семь потов с меня сошло, прежде чем мой хлеб на базар попал. Поэтому и втридорога.
- Эта ты то пахала. Да вы посмотрите люди на это жирное толстенное брюхо. Ты нагнуться то не сможешь, не то что пахать.
Ты почитай свою .изду уже лет десять, как не видала.
         Народ вокруг одобрительно загоготал, а пристыженная баба, опустила вниз свои маленькие злые глазки, не в силах посмотреть на людей.
Это не девчонка воровка, а ты со своим разлюбезным муженьком ворье распоследнее. Вот с кем разобраться надо.
 
Насмерть перепуганная толстая Софка, брякая пустым ведром, переваливаясь с боку набок, как колышущаяся желеобразная масса, быстро припустила подальше от толпы.
- Во, эвана, как разбежалась. И про трешку свою забыла – неслось из толпы, вслед убегающей толстухе.
- Да развелось вшей на теле нашей родины. Уже десяти пальцев не хватает, чтобы давить эту мразь. Ну ничего с немчурой разберемся, тогда и до вас очередь дойдет. – солдат всё еще придерживал Зиночку за плечи свободной рукой, но она осторожно освободилась и потихоньку, слегка пошатываясь и останавливаясь, побрела прочь.
- Далеко ли тебе девонька? Дойдешь ли до дому одна? – негромко спросил солдат, провожая её печальным, задумчивым взглядом, - а то давай провожу родимая.
- Добреду как-нибудь. Малопесочная 17 – мой дом. – поморщившись отвечала Зина. Каждое слово звенело в голове колокольчиком боли.
- Дальний свет. Это ж у самой реки.
Не беспокойтесь дяденька за меня, вам и самим ходить тяжело. Я за стеночки, за заборы держаться буду, дойду.
- Ну дай бог, дай бог, - он посмотрел на девочку в последний раз, и решительно развернувшись побрел в противоположную сторону. Скрепя с силой стиснутыми зубами, он невероятным усилием воли заставил себя идти дальше, хотя желание обернуться и еще раз посмотреть вслед уходящей, нескладной девчонке было настолько велико, настолько громадно. – Как похожа на моего Сережку. – желваки заходили у него на скулах, пытаясь разорвать серую, жесткую, как брезент кожу. Он уже месяц бродил по городу без всякой цели и желаний. С тех самых пор, как увидел воронку от 300-т килограммовой авиационной бомбы, угодившей прямиком в их с Маринкой и Сережкой прекрасный мир. Он так рвался, так ждал встречи с этим миром. Пройдя сквозь ад, хоть и калекой, но выжил и летел к ним на крыльях надежды. А теперь одна пустота. Он искал в каждой проходящей женщине знакомые черты, во взгляде любого мальчишки видел отражение сына. От горя глаза ввалились, лицо стало землисто серым, но он ходил и ходил по городу, как по кругу, не в силах вырваться. – К братухе надо, к двоюродному, калека он на фронт не брали. Ручка сухая, как у Сталина, говорят. Приткнусь у него, а там….  Затон Подпесочный. Не далече здесь. – бормотал он в полузабытье, и не на кого не глядя всё шел и шел по улицам, постукивая костылем.
         А Зиночка медленно брела домой, и каждый шаг отдавался болью в голове. Время от времени она останавливалась, и держась за стену дома, ждала когда пульсирующая боль отпустит её, и в покое она действительно уходила, но потом всё повторялось.
         Эта дорога, которую она обычно легко пробегала минут за двадцать-тридцать, заняла у неё два часа. Помимо физических страданий, она чувствовала себя необыкновенно виноватой и перед любимой школой, за то что учителя не смогут увидеть сегодня её пытливые глазки и перед Пульхерией Ивановной, за то что не справилась с этой треклятой Лизкой, да и заниматься с ней сегодня не сможет, и полы. Ой слава богу хоть одно хорошо полы не драить, но ведь я обещала. И братик болеет, поухаживать не смогу, и еду приготовить. Её опять затошнило и она опять прислонилась к стене. Дом был уже совсем близко. Он стоял на самом берегу реки Хопер. Их семья ютилась в полуподвальной квартирке из двух комнатушек. Сырость от близости воды стояла в квартире постоянно, и даже летом четверо детей  зябли от холода.
         И это состояние виноватости перед всеми, состояние невыполнености необходимых дел мучило и угнетало её больше чем физическая боль. Она ненавидела болеть, ненавидела собственную немощность. Вот и сейчас она встала по стойке смирно, и с силой сжав кулаки, напрягла все мышцы тела, что есть мочи, как бы пытаясь выжать из себя эту неожиданную болячку, так некстати прилипшую к ней. Но это не помогло, напротив, от напряжения, боль резко ударила в голову и она чуть не упала.
          Ну вот и показалась знакомая дверь их дома, вросшего в землю по самые окна. Иногда во время разливов, через эти самые окна, вода переливалась прямо в комнаты. Не так давно их маленькую полуподвальную квартирку, река нещадно топила. Вот тогда то и стал хворать их самый младшенький братик Ленька.
Казалось, его вылепили из белого, с желтоватым оттенком воска, а внутрь поместили злой маленький огонек, от которого он таял, и таял. И ничем этот огонек не затушить, никак его не вынуть из братишки. Бледненький, тоненький он еле ковылял на своих маленьких  ножках. Болезнь иссушила его и в пять лет он выглядел как трехлетний. Даже говорить ему было больно но, он тем не менее, неустанно и постоянно, как молитву, повторял Зин, Зин, Зин, Зин. Он ждал свою Зиночку, как спасительницу, как избавление от мук. Его маленькое личико, совсем не детское от бесконечных страданий, постоянно искажала и кривила боль, засевшая где то глубоко в его тщедушном тельце. Он не мог сидеть, не мог лежать, ему надо было постоянно двигаться, что то крутить, вертеть, чтобы отвлечься от боли. Он затихал и немного расслаблялся только на коленях у Зиночки. Она была ему второй мамкой. Кормила, одевала, обувала и читала ему свои любимые книжки. Даже решая задачки по математике, она всё проговаривала и объясняла ему вслух, как будто он ,что то мог понять. Да он и не понимал, но ровный, уверенный голос сестренки, действовал на него, как успокаивающее, усыпляющее средство. Сидя у неё на коленях, он медленно склонял головёнку и прикладываясь на руку сестры, тихо засыпал на несколько минут. Затем боль неожиданно дергала его, и он вновь просыпался, как от резкого тычка и начинал тихо хныкать.
        Зиночка подошла пошатываясь к знакомой двери и чуть не столкнулась, с выходящей из дома тётей Лёлей со второго этажа.
С ней под ручку вышагивала её старшая сестра Оля, беспрестанно тараторя ей, что-то на ухо. Вежливая тётя Лёля делала вид, что внимательно слушает девочку, но её наморщенный лобик, выдавал скрытую досаду. Болтовня сестры её явно раздражала.
        Зиночка чуть не упала от столкновения с ними. Испуганная тётя Лёля еле-еле успела схватить её за плечи.
- Бедная девочка что с тобой случилась? –она прижала её к себе, почувствовав, что у неё подкашиваются ноги.
- Тётя Лёля я упала и сильно ударилась головой о мостовую.
- О господи, а с ухом то что? – она осторожна коснулась её сильно распухшего и посиневшего уха. – У тебя же кровь идет. Как можно было на ухо упасть? – она недоверчиво посмотрела на девочку и нежно поцеловала её в щеку.
- Вот так вот упала. Значит можно. – продолжала настаивать на своем Зиночка. – у меня голова кружится и тошнит. Я даже в школу не пошла.
- Да какая школа, глупенькая. У тебя наверняка сотрясение мозга. Срочно в постель и полный покой
 
         Тетю Лёлю, с тетей Тоней  родных сестер, поселили в их доме на втором этаже месяца три назад. Обе они беженки с детьми: тетя Лёля с Ленинграда, а тетя Тоня с Москвы. Решили отъесться после голода и лишений на хлебной Сталинградской земле. Мужья их летчик у тети Тони и моряк у тети Лёли, с не малыми ромбами, поэтому им выделили повышенный паёк. Тетю Лёлю устроили  в местном военном комиссариате, а тетя Тоня устроилась билетером в кинотеатре. Уплотнили соседку сверху, которая одна занимала квартиру из 4-х комнат, выделив каждой из женщин по комнате. И столичные барышни сытно и  с комфортом расположились на новом месте.
         Хозяйка квартиры, вечно закутанная во всё черное, пожилая женщина, особенно не общалась с новыми жильцами, на все приветствия отвечая молчаливым кивком головы и тут же удаляясь к себе, казалось даже спина её выражает только неприязнь и злобу. Поэтому женщины общались между собой и с многочисленным семейством Козыревых, живших под ними.
В первый день, ленинградка тётя Лёля, принесла в дом громадный каравай круглого белого хлеба. Плюхнув его на такой же круглый стол, она посадила рядом с ним сыночка и дочурку, восьми и десяти лет, и быстро убежала на службу. Вечером вернувшись домой, она тихо на цыпочках пробралось в комнату, думая испугать своих ребятишек, но молча застыла около двери. Они всё также сидели около стола, а на столе всё также лежал нетронутый большой каравай. Они о чем то говорили друг с другом, но при этом их взгляды были устремлены на хлеб. Время от времени их ноздри жадно раздуваясь, втягивали соблазнительный запах хлеба.
Она тихо подошла к ним, положив ладони на их худенькие плечики и почти шепотом спросила, - Почему вы ничего не ели? – мальчик  повернул к ней мертвенно бледное лицо с глубоко ввалившимися темными глазами, и медленно произнес – Ты не сказала, что можно.
         Комок подступил к горлу женщины, глаза засверкали влажные от слез, с трудом сдерживаясь, она быстро отломила по большой краюхе хлеба и дала обоим ребятам, выстрелив одним коротким словом, - Можно. – а сама быстро выскочила из комнаты в коридор, больше не в силах сдерживать слёз. Немножко успокоившись она вернулась назад. Дети сидели теперь порознь, каждый на своей кроватке. Каждый разделил свой кусок хлеба на 10 частей и каждый с наслаждением не жевал, не глотал, а осторожно потихоньку сосал один из маленьких кусочков хлеба. Но хлеб был не такой, как в блокадном Ленинграде, на половину с клейстером, а настоящий и поэтому кусочек быстро растаял во рту. Восьмилетний мальчишка испуганно заревел, - Аааааааа, это плохой хлеб, он не настоящий, аааааааа, его не хватит на долго, я умру и меня съедят. – он бросился к матери и припал к её ногам – ну что ты милый ешь весь хлеб, не жалей. Его будет теперь много, очень много каждый день.
         На крик прибежала тетя Тоня. – Что случилось?
- Они боятся есть. Они никогда не видели раньше столько хлеба. – довясь слезами с трудом вымолвила женщина.
Женщины обняли друг друга. – Ничего, ничего, у меня тоже самое. Принесла домой молока, а они говорят, что это за белая вода. Они привыкнут. Они забудут обо всём. – Женщина резко отстранилась, отодвинув от себя тётю Тоню, - Никогда, никогда не забудут, слышишь. А если забудут я им сама напомню. У меня соседка напротив, там в Ленинграде, баба Глаша, милейшая такая старушка была, выбросилась из окна. Её дочка и трое внуков, ели её потом целый месяц и спаслись. Сейчас где то за Уралом. Если когда-нибудь зажрутся я им напомню будь уверена, и женщины вновь обняли друг друга.
 
         Поддерживая Зиночку, тётя Лёля медленно повела её к входной двери. – Хочешь пойдем ко мне? Я тебя на кроватку с пуховым одеяльцем положу, молочком горячим напою.
- Ой нет, меня тошнит. Я лучше к себе тётя Лёличка. Да и Лёня там один.
Так Ольга сегодня дома. Посидит с ним.
- Нет, нет. Она вон уже убежала, а он там один.
         Её старшая сестра Ольга, действительно, увидев еле передвигающуюся Зиночку, стремглав бросилась к двери и уже через секунду, на втором этаже стучалась в дверь  к тете Тоне.
Она как раз пришла на обед и кормила своих мальчиков.
Увидев соседку снизу, женщина улыбнулась и поставила на стол еще одну тарелку.  Милости просим Олечка, присоединяйся к нам.
         На мгновение Ольга застыла  в нерешительности в дверном проёме, вспомнив наказ матери не в коем случае не подъедаться у чужих людей, но противостоять запахам, исходящим от  кастрюльки с супом , она была не в силах.
         А убежала она по одной простой причине, она ненавидела, когда её младшая сестра болела. Это в первую очередь связано с Лёнечкой. По натуре добрая, отзывчивая и нежная по отношению к маленьким детям, Ольга никак не могла совладать с Лёнечкой. Он почему то совершенно не признавал её и даже бил, пытаясь отогнать от себя. Это очень обижало девочку, пытающуюся искренне приласкать больного братика и вызывало приступ ревности по отношению к младшей сестре.  Но и это еще не всё, когда сестренка болела, ей приходилось готовить еду, чего она терпеть не могла. Слава богу Зиночка болела очень редко, а если и болела, старалась не показывать этого. Только очень серьёзный недуг мог уложить её в кровать.
 
         Тетё Лёля, аккуратно придерживая Зиночку за плечи, осторожно отвела её в их подвальную квартиру и уложила на громадный деревянный топчан, сбитый из грубо струганных досок, застеленных сверху двумя дырявыми, изъеденными молью, старыми тулупами. К ней тут же приковылял Лёнечка и улегся в плотную с сестренкой. Тетя Лёля накрыла их сверху грязным, засаленным ватным одеялом без пододеяльника и погладила девочку по голове. Уже в забытье она лепетала что-то без связанное – Лёнечку покормить. Ангел мой. Дура сисястая. – но через минуту забылась в глубоком, болезненном сне.
Тётя Лёля  еще раз нежно посмотрела на девочку. С грустью оглядела их убогое жилище и отправилась на службу.
 

© Copyright: Андрей Лазарев, 2015

Регистрационный номер №0303513

от 16 августа 2015

[Скрыть] Регистрационный номер 0303513 выдан для произведения: Глава 2.
Забытьё.
 
Зиночка всё еще сидела на ведре. Нестерпимо болела голова, её покачивало и подташнивало. Она с надеждой посматривала в сторону, куда только что  убежал её ангел, но его всё не было и не было. Казалось прошел уже целый час и надежды увидеть его  снова, угасали с неимоверной силой. Она вдруг почувствовала, что прижимает ладонь к распухшему уху, но платок, его чудесный платок, куда то исчез. – Как же так? Я его обронила? – она поискала взглядом на тротуаре перед собой. Тщетно. – Неужели в последний момент, уходя, он выхватил свой платок? А я и не заметила. Зачем, я бы и так его отдала. – она с грустью посмотрела в сторону, где исчез её ангел. – Больше ждать нельзя. Он не придет.
         Зиночка попыталась встать, но нестерпимая головная боль отзывалась на каждое движение. Всё таки ей удалось приподняться на половину, опираясь спиной о стену дома. И в этот момент кто то выхватил из под нее ведро. Ей ничего не оставалось делать , как встать на ноги, слегка пошатываясь, придерживаясь о стену рукой. Перед ней стояла разъяренная, просто взбешенная баба у которой из глаз исходили испепеляющие лучи смерти, казалось прожигающие бедную Зиночку насквозь. Она узнала в толстом, дряблом, искаженным злобой лице женщины, ту самую бабу у которой её ангел купил  ведро. Махая перед Зиночкой кулаком и обрызгивая её слюной, она орала на всю улицу. – Шаромыжники, жулики проклятые, стянули то у меня трёху, стянули, и ведро умыкнули. Ежели не сунула бы руку, в карман, так бы и до дома дошлепала без трёхи то. У, голодранцы проклятущие. Люди добрые это шоже это деится?  Средь бела дня ограбили.
         Громкое бряцание ведра перед самым носом и душераздирающие крики, вновь вызвали у Зиночки приступ сильнейшей головной боли и тошноты. Пошатываясь она еле слышно прошептала. – Пожалуйста не кричите, плохо мне.
- Ах ей плохо, надо же, какая цаца. А мне, мне не плохо? Цельную трешку сперли. Ой спасите, помогите граждане родимыеееееее.
         Вокруг уже собралось несколько баб, подошел фронтовик с костылем, которого Зиночка видела этим утром. Он подошел в плотную к ней, и видя, что её пошатывает, крепко обнял и прижал к себе свободной рукой. На Зиночку пахнуло запахом ядреного табака, мужского пота и  шинельного сукна пропитанного гарью и порохом. Ей сразу вспомнились проводы отца год назад и бабий вой, казалось заполнивший весь город. Ей никогда в жизни не было так страшно, как тогда.
- Что за крик, а дела нету? Че тетка на девчонку напустилась, она вон и так болезная стоит еле, еле. – заговорил солдат хриплым баском.
- Да какая она, паскуда, болезная. Она с тем парнем в сговоре, воровка малолетняя. Трешку у меня сперли. Рассуди солдатик, помоги бедной женщине. Я сама солдатка. В тылу здесь жилы рву. Всё для фронта, всё для победы. А меня вот эти обкрадывают.
         Тут из толпы выступила маленькая, сухенькая женщина, вся закутанная в черное.
- Не верь ей милый. Какая она солдатка. У мужа под боком живет. Мельник он у нее. Каждое утро на базар целое ведро буханок хлеба приносит и продает  втридорога. Три шкуры с людей дерет. Сама сегодня отдала ей кольцо золотое с аметистом. Мужнин подарок, на свадьбу. И памяти от него не останется. Месяц как похаронку на него получила. А делать нечего, трех ребятишек кормить надо.
У неё на базаре и прозвище соответствующее Софка-прошмандовка.
- А ты меня хлебушком моим не кари. Я на него пахала, сеяла, собирала, молола да хлебы пекла. Семь потов с меня сошло, прежде чем мой хлеб на базар попал. Поэтому и втридорога.
- Эта ты то пахала. Да вы посмотрите люди на это жирное толстенное брюхо. Ты нагнуться то не сможешь, не то что пахать.
Ты почитай свою .изду уже лет десять, как не видала.
         Народ вокруг одобрительно загоготал, а пристыженная баба, опустила вниз свои маленькие злые глазки, не в силах посмотреть на людей.
Это не девчонка воровка, а ты со своим разлюбезным муженьком ворье распоследнее. Вот с кем разобраться надо.
 
Насмерть перепуганная толстая Софка, брякая пустым ведром, переваливаясь с боку набок, как колышущаяся желеобразная масса, быстро припустила подальше от толпы.
- Во, эвана, как разбежалась. И про трешку свою забыла – неслось из толпы, вслед убегающей толстухе.
- Да развелось вшей на теле нашей родины. Уже десяти пальцев не хватает, чтобы давить эту мразь. Ну ничего с немчурой разберемся, тогда и до вас очередь дойдет. – солдат всё еще придерживал Зиночку за плечи свободной рукой, но она осторожно освободилась и потихоньку, слегка пошатываясь и останавливаясь, побрела прочь.
- Далеко ли тебе девонька? Дойдешь ли до дому одна? – негромко спросил солдат, провожая её печальным, задумчивым взглядом, - а то давай провожу родимая.
- Добреду как-нибудь. Малопесочная 17 – мой дом. – поморщившись отвечала Зина. Каждое слово звенело в голове колокольчиком боли.
- Дальний свет. Это ж у самой реки.
Не беспокойтесь дяденька за меня, вам и самим ходить тяжело. Я за стеночки, за заборы держаться буду, дойду.
- Ну дай бог, дай бог, - он посмотрел на девочку в последний раз, и решительно развернувшись побрел в противоположную сторону. Скрепя с силой стиснутыми зубами, он невероятным усилием воли заставил себя идти дальше, хотя желание обернуться и еще раз посмотреть вслед уходящей, нескладной девчонке было настолько велико, настолько громадно. – Как похожа на моего Сережку. – желваки заходили у него на скулах, пытаясь разорвать серую, жесткую, как брезент кожу. Он уже месяц бродил по городу без всякой цели и желаний. С тех самых пор, как увидел воронку от 300-т килограммовой авиационной бомбы, угодившей прямиком в их с Маринкой и Сережкой прекрасный мир. Он так рвался, так ждал встречи с этим миром. Пройдя сквозь ад, хоть и калекой, но выжил и летел к ним на крыльях надежды. А теперь одна пустота. Он искал в каждой проходящей женщине знакомые черты, во взгляде любого мальчишки видел отражение сына. От горя глаза ввалились, лицо стало землисто серым, но он ходил и ходил по городу, как по кругу, не в силах вырваться. – К братухе надо, к двоюродному, калека он на фронт не брали. Ручка сухая, как у Сталина, говорят. Приткнусь у него, а там….  Затон Подпесочный. Не далече здесь. – бормотал он в полузабытье, и не на кого не глядя всё шел и шел по улицам, постукивая костылем.
         А Зиночка медленно брела домой, и каждый шаг отдавался болью в голове. Время от времени она останавливалась, и держась за стену дома, ждала когда пульсирующая боль отпустит её, и в покое она действительно уходила, но потом всё повторялось.
         Эта дорога, которую она обычно легко пробегала минут за двадцать-тридцать, заняла у неё два часа. Помимо физических страданий, она чувствовала себя необыкновенно виноватой и перед любимой школой, за то что учителя не смогут увидеть сегодня её пытливые глазки и перед Пульхерией Ивановной, за то что не справилась с этой треклятой Лизкой, да и заниматься с ней сегодня не сможет, и полы. Ой слава богу хоть одно хорошо полы не драить, но ведь я обещала. И братик болеет, поухаживать не смогу, и еду приготовить. Её опять затошнило и она опять прислонилась к стене. Дом был уже совсем близко. Он стоял на самом берегу реки Хопер. Их семья ютилась в полуподвальной квартирке из двух комнатушек. Сырость от близости воды стояла в квартире постоянно, и даже летом четверо детей  зябли от холода.
         И это состояние виноватости перед всеми, состояние невыполнености необходимых дел мучило и угнетало её больше чем физическая боль. Она ненавидела болеть, ненавидела собственную немощность. Вот и сейчас она встала по стойке смирно, и с силой сжав кулаки, напрягла все мышцы тела, что есть мочи, как бы пытаясь выжать из себя эту неожиданную болячку, так некстати прилипшую к ней. Но это не помогло, напротив, от напряжения, боль резко ударила в голову и она чуть не упала.
          Ну вот и показалась знакомая дверь их дома, вросшего в землю по самые окна. Иногда во время разливов, через эти самые окна, вода переливалась прямо в комнаты. Не так давно их маленькую полуподвальную квартирку, река нещадно топила. Вот тогда то и стал хворать их самый младшенький братик Ленька.
Казалось, его вылепили из белого, с желтоватым оттенком воска, а внутрь поместили злой маленький огонек, от которого он таял, и таял. И ничем этот огонек не затушить, никак его не вынуть из братишки. Бледненький, тоненький он еле ковылял на своих маленьких  ножках. Болезнь иссушила его и в пять лет он выглядел как трехлетний. Даже говорить ему было больно но, он тем не менее, неустанно и постоянно, как молитву, повторял Зин, Зин, Зин, Зин. Он ждал свою Зиночку, как спасительницу, как избавление от мук. Его маленькое личико, совсем не детское от бесконечных страданий, постоянно искажала и кривила боль, засевшая где то глубоко в его тщедушном тельце. Он не мог сидеть, не мог лежать, ему надо было постоянно двигаться, что то крутить, вертеть, чтобы отвлечься от боли. Он затихал и немного расслаблялся только на коленях у Зиночки. Она была ему второй мамкой. Кормила, одевала, обувала и читала ему свои любимые книжки. Даже решая задачки по математике, она всё проговаривала и объясняла ему вслух, как будто он ,что то мог понять. Да он и не понимал, но ровный, уверенный голос сестренки, действовал на него, как успокаивающее, усыпляющее средство. Сидя у неё на коленях, он медленно склонял головёнку и прикладываясь на руку сестры, тихо засыпал на несколько минут. Затем боль неожиданно дергала его, и он вновь просыпался, как от резкого тычка и начинал тихо хныкать.
        Зиночка подошла пошатываясь к знакомой двери и чуть не столкнулась, с выходящей из дома тётей Лёлей со второго этажа.
С ней под ручку вышагивала её старшая сестра Оля, беспрестанно тараторя ей, что-то на ухо. Вежливая тётя Лёля делала вид, что внимательно слушает девочку, но её наморщенный лобик, выдавал скрытую досаду. Болтовня сестры её явно раздражала.
        Зиночка чуть не упала от столкновения с ними. Испуганная тётя Лёля еле-еле успела схватить её за плечи.
- Бедная девочка что с тобой случилась? –она прижала её к себе, почувствовав, что у неё подкашиваются ноги.
- Тётя Лёля я упала и сильно ударилась головой о мостовую.
- О господи, а с ухом то что? – она осторожна коснулась её сильно распухшего и посиневшего уха. – У тебя же кровь идет. Как можно было на ухо упасть? – она недоверчиво посмотрела на девочку и нежно поцеловала её в щеку.
- Вот так вот упала. Значит можно. – продолжала настаивать на своем Зиночка. – у меня голова кружится и тошнит. Я даже в школу не пошла.
- Да какая школа, глупенькая. У тебя наверняка сотрясение мозга. Срочно в постель и полный покой
 
         Тетю Лёлю, с тетей Тоней  родных сестер, поселили в их доме на втором этаже месяца три назад. Обе они беженки с детьми: тетя Лёля с Ленинграда, а тетя Тоня с Москвы. Решили отъесться после голода и лишений на хлебной Сталинградской земле. Мужья их летчик у тети Тони и моряк у тети Лёли, с не малыми ромбами, поэтому им выделили повышенный паёк. Тетю Лёлю устроили  в местном военном комиссариате, а тетя Тоня устроилась билетером в кинотеатре. Уплотнили соседку сверху, которая одна занимала квартиру из 4-х комнат, выделив каждой из женщин по комнате. И столичные барышни сытно и  с комфортом расположились на новом месте.
         Хозяйка квартиры, вечно закутанная во всё черное, пожилая женщина, особенно не общалась с новыми жильцами, на все приветствия отвечая молчаливым кивком головы и тут же удаляясь к себе, казалось даже спина её выражает только неприязнь и злобу. Поэтому женщины общались между собой и с многочисленным семейством Козыревых, живших под ними.
В первый день, ленинградка тётя Лёля, принесла в дом громадный каравай круглого белого хлеба. Плюхнув его на такой же круглый стол, она посадила рядом с ним сыночка и дочурку, восьми и десяти лет, и быстро убежала на службу. Вечером вернувшись домой, она тихо на цыпочках пробралось в комнату, думая испугать своих ребятишек, но молча застыла около двери. Они всё также сидели около стола, а на столе всё также лежал нетронутый большой каравай. Они о чем то говорили друг с другом, но при этом их взгляды были устремлены на хлеб. Время от времени их ноздри жадно раздуваясь, втягивали соблазнительный запах хлеба.
Она тихо подошла к ним, положив ладони на их худенькие плечики и почти шепотом спросила, - Почему вы ничего не ели? – мальчик  повернул к ней мертвенно бледное лицо с глубоко ввалившимися темными глазами, и медленно произнес – Ты не сказала, что можно.
         Комок подступил к горлу женщины, глаза засверкали влажные от слез, с трудом сдерживаясь, она быстро отломила по большой краюхе хлеба и дала обоим ребятам, выстрелив одним коротким словом, - Можно. – а сама быстро выскочила из комнаты в коридор, больше не в силах сдерживать слёз. Немножко успокоившись она вернулась назад. Дети сидели теперь порознь, каждый на своей кроватке. Каждый разделил свой кусок хлеба на 10 частей и каждый с наслаждением не жевал, не глотал, а осторожно потихоньку сосал один из маленьких кусочков хлеба. Но хлеб был не такой, как в блокадном Ленинграде, на половину с клейстером, а настоящий и поэтому кусочек быстро растаял во рту. Восьмилетний мальчишка испуганно заревел, - Аааааааа, это плохой хлеб, он не настоящий, аааааааа, его не хватит на долго, я умру и меня съедят. – он бросился к матери и припал к её ногам – ну что ты милый ешь весь хлеб, не жалей. Его будет теперь много, очень много каждый день.
         На крик прибежала тетя Тоня. – Что случилось?
- Они боятся есть. Они никогда не видели раньше столько хлеба. – довясь слезами с трудом вымолвила женщина.
Женщины обняли друг друга. – Ничего, ничего, у меня тоже самое. Принесла домой молока, а они говорят, что это за белая вода. Они привыкнут. Они забудут обо всём. – Женщина резко отстранилась, отодвинув от себя тётю Тоню, - Никогда, никогда не забудут, слышишь. А если забудут я им сама напомню. У меня соседка напротив, там в Ленинграде, баба Глаша, милейшая такая старушка была, выбросилась из окна. Её дочка и трое внуков, ели её потом целый месяц и спаслись. Сейчас где то за Уралом. Если когда-нибудь зажрутся я им напомню будь уверена, и женщины вновь обняли друг друга.
 
         Поддерживая Зиночку, тётя Лёля медленно повела её к входной двери. – Хочешь пойдем ко мне? Я тебя на кроватку с пуховым одеяльцем положу, молочком горячим напою.
- Ой нет, меня тошнит. Я лучше к себе тётя Лёличка. Да и Лёня там один.
Так Ольга сегодня дома. Посидит с ним.
- Нет, нет. Она вон уже убежала, а он там один.
         Её старшая сестра Ольга, действительно, увидев еле передвигающуюся Зиночку, стремглав бросилась к двери и уже через секунду, на втором этаже стучалась в дверь  к тете Тоне.
Она как раз пришла на обед и кормила своих мальчиков.
Увидев соседку снизу, женщина улыбнулась и поставила на стол еще одну тарелку.  Милости просим Олечка, присоединяйся к нам.
         На мгновение Ольга застыла  в нерешительности в дверном проёме, вспомнив наказ матери не в коем случае не подъедаться у чужих людей, но противостоять запахам, исходящим от  кастрюльки с супом , она была не в силах.
         А убежала она по одной простой причине, она ненавидела, когда её младшая сестра болела. Это в первую очередь связано с Лёнечкой. По натуре добрая, отзывчивая и нежная по отношению к маленьким детям, Ольга никак не могла совладать с Лёнечкой. Он почему то совершенно не признавал её и даже бил, пытаясь отогнать от себя. Это очень обижало девочку, пытающуюся искренне приласкать больного братика и вызывало приступ ревности по отношению к младшей сестре.  Но и это еще не всё, когда сестренка болела, ей приходилось готовить еду, чего она терпеть не могла. Слава богу Зиночка болела очень редко, а если и болела, старалась не показывать этого. Только очень серьёзный недуг мог уложить её в кровать.
 
         Тетё Лёля, аккуратно придерживая Зиночку за плечи, осторожно отвела её в их подвальную квартиру и уложила на громадный деревянный топчан, сбитый из грубо струганных досок, застеленных сверху двумя дырявыми, изъеденными молью, старыми тулупами. К ней тут же приковылял Лёнечка и улегся в плотную с сестренкой. Тетя Лёля накрыла их сверху грязным, засаленным ватным одеялом без пододеяльника и погладила девочку по голове. Уже в забытье она лепетала что-то без связанное – Лёнечку покормить. Ангел мой. Дура сисястая. – но через минуту забылась в глубоком, болезненном сне.
Тётя Лёля  еще раз нежно посмотрела на девочку. С грустью оглядела их убогое жилище и отправилась на службу.
 

 

Машина Времени. Первая глава.

Машина Времени. Третья глава.