Инна привыкала быть для бабушки кем-то вроде прислуги. Привыкала безропотно сносить все её капризы. Чистить щеткой пол и вытирать пыль с мебели, готовить бабушкину любимую манную кашу с консервированными фруктами.
Жизнь без Рахмана казалась теперь более чистой. Никто не требовал от неё наготы, никто не предлагал ублажать свой пенис, никто даже не пытался намекать на то, что она была его девочкой.
Теперь Инна очень сожалела, что раньше не сошла с этой, слишком скользкой, дорожки. Родители давно отпустили её в свободное плавание, словно бумажный кораблик.
Теперь Инну почти выворачивало от её прошлого, как от дешёвого вонючего самогона. Она знала случаи, когда внешне приличные девушки за один вечер превращались в настоящих прожженных шлюх, стоило им глотнуть этой огненной воды. Они сами не замечали, как начинали розоветь, становиться похожими на кукол, кукол, которыми стыдно играть, потому, что от них нестерпимо пахнет помойкой. Эти красотки на час, потом часто проклинали свою мгновенную слабость, когда все прегрешения становились слишком явными, слишком заметными для едва знакомых и почти не любящих её людей.
Зато бабушка, бабушка, от которой вкусно и честно пахло больницей, становилась её врагом. В моче Инны, к счастью, ничего не нашли. Не нашли, но Инна уже не так явно стремилась бравировать своей распущенностью.
Рахман с его капризами и такой же, как он сумасшедшей сестрёнкой был слишком далеко. Он походил на едва знакомого по курорту, таких людей хочется забыть, забыть и вновь начать свою жизнь с чистого листа, словно бы новую школьную тетрадь.
И она начинала, замирая от ужаса, словно первоклассница, впервые держащая в руках перьевую ручку. Было страшно начинать новую жизнь с мерзкой кляксы, которая не выведётся никаким способом…
Но ничего страшного в её организме не было. Она прошла над пропастью, словно циркачка под куполом цирка. Сексуальная гимнастика теперь раздражала, словно обязательная зарядка. Было даже страшно подумать, что могло бы быть если бы спермики Рахмана соединились с её яйцеклеткой, творя только генетикам понятную работу. И на свет, через девять месяцев, появился бы их совместный ребёнок.
Рахман был теперь пройденным этапом. Он был скучен, словно зачитанный журнал с яркими картинками и глупыми статейками. Такие журналы частенько поступали в их юношескую библиотеку. В них рассказывалось о том, как правильно делать макияж или кадрить парней. Инна представляла, как изнывающая от безделья маменькина дочка, пытаясь сохранять серьёзность на своём глупом лице, пытается подражать таким же начинающим секс-бомбам, каковой была совсем недавно и она сама – дочь редактора «Рублёвского вестника», Иосифа Крамера. И как затем глупо плачет, проклиная не ко времени проколотый презерватив и слишком принципиальных родителей.
И теперь ей хотелось другого. Обычного счастья обычной девчонки. Нет, она не думала о смене партнера, мальчишки на какое-то время стали для неё невидимками, ушли в тень, оставив после себя легкий запах стыда. Было бы странно продолжать эти забавные игрища дальше. Трахаться, трахаться и трахаться, словно бы бессловесной и на всё согласной заводной игрушке.
Одно только смущало Инну. Ей не доверяли. Было забавно сравняться в правах с домашней любимицей, которую выводят в свет только на поводке и в наморднике. Бабушка с таким же успехом могла бы оголить её, или вообще запереть в шкаф между своим зимним пальто из драпа с воротником из хвоста черно-бурой лисы и простеньким демисезонным пальто; кажется, оно было польским.
За дни своего заточения Инна пристрастилась к бабушкиным вязальным спицам. Было забавно из простой шерстяной нити творить целый мир, упрямо подсчитывая петли и думать только о том, чтобы не сбиться со счёта.
Пока что она колдовала над шарфом. Конечно, она не надела бы его в школу, точнее в гимназию. Но это было не важно. Детство и подростковая вольница ушли в прошлое, теперь её ожидали трудовые будни, что-то вроде английского работного дома.
Инна была бы рада драить площадки в подъезде. Была рада отмыться от прежних пятен и забыть и Рахмана, и своё безрассудное поведение. Быть амазонкой до недоделанного урода было также мерзко. Как и распятой святой.
Семирамида Ашотовна медленно прохаживалась по городской ярмарке. Ей нравилось экономить пару рублей. К тому же она покупала только манную крупу, макароны, какие-то приправы и вообще старалась не слишком шиковать, понимая, что деньги подобны воде, и всегда просачиваются сквозь пальцы.
Инна была не слишком тяжкой ношей. Зять честно отпускал на её содержание свою долю расходов. К тому же он был уверен, что над такой глупой и самоуверенной девочкой, как Инна, нависла страшная опасность.
Почти рядом с продуктами продавали запчасти, а из динамика лились новейшие хиты для подъёма духа торгующих и покупающих. Ровесницы Инны щеголяли в своих летних нарядах. Они были похожи на забавных чешуекрылых. Такие же особи могли красоваться в коллекции какого-нибудь энтомолога. Семирамида Ашотовна вдруг припомнила, что в основе любой бабочки обыкновенная гусеница. Что, если оборвать той крылья, бабочка станет жалким уродцем.
Перед глазами всё ещё появлялись те снимки. Те снимки, на которых одноклассница Инны с бесстыдством жертвы демонстрировала миру свои гениталии. Это было мерзко, девушка казалось, была опьянена, над ней поиздевались, заставив содрогаться в предвкушении стыдного безразличия. Затягивающего в себя акта. Так, наверное человек ощущает погружение в сладостную топь греха, когда добродетель слазит с него, словно бы одежда, оставляя голым и мерзким даже самому себе.
«Как же легко лишиться самоуважения. А Инна? слава богу я вовремя остановила её.
Потеря внучки была бы сродни потери собаки. Семирамида Ашотовна знала людей, которые теряли породистых сучек, которые, повинуясь зову инстинкта бросались за наглыми дворовыми псами. А затем возвращались исхудавшие и дрожащие, неся внутри себя неопределенные комочки живой плоти.
Такой же комочек мог бы поселиться и внутри её внучки. Конечно, он вряд ли бы был щенком, но между младенцем и слепым четвероногим существом нет особой разницы. Нет разницы, пока они в утробе матери.
Инна ещё не понимала всей святости того обряда, каковой она походя совершала... Ей казалось, что он сродни какой-нибудь лотерее, а не священному опыту, когда сливаются вместе два потока жизненной силы – когда река, дарованная мужчине впадает в озеро женской непредсказуемости. Ведь после этого впадения и начинается всё великое, что заставляет производить на свет нечто новое, но в то же время и обычное.
Ушедший в пустоту мальчик был не хуже, но и не лучше других. Он, вероятно, имел какие-то достоинства в своём генотипе. А Семирамида Ашотовна чувствовала мужскую силу на расстоянии. Она упивалась ею, как чем-то удивительно сложным, непредсказуемым. Некоторым людям ведь нравится гулять в грозу, слушать раскаты грома и вообще рисковать даденной Богом жизнью.
Инна относилась к своей матке, словно к школьной пробирке, в которой удобно творить опыты, смешивать несовместимые растворы и ожидать неизбежного взрыва, взрыва, который разносит на куски часто и самого экспериментатора.
Теперь она избавлялась от таких опасных привычек. Секс был для неё такой же забавой. Как и ковыряние в носу в далёком детстве. Только от вхождения указательного пальца в ноздрю не могло случиться ничего, кроме нежелательного кровотечения. А вот предоставление этой межножной жилплощади пенису – пусть даже и на четверть часа грозило кое-чем похуже.
Сумка с продуктами стала оттягивать руку. Семирамида Ашотовна слегка сожалела, что не взяла с собой внучку. Та могла на время свернуть с правильного пути, уединиться в ванной и поддаться пьянящему соблазну разврата. Вероятно, это было легче сделать, если бы она была голой.
«Интересно, решится ли она на это?»
Инна удивлялась собственной робости. Раньше она бы не задумывалась и распростилась бы с одеждой и стала разгуливать то ли как начинающая дикарка, то ли как уверенная в своей правоте адамитка. Но теперь. Теперь нагота была отчего-то стыдна ей.
Инна боялась своего тела. Даже, когда ей приходилось принимать душ, она крепко зажмуривалась, боясь увидеть в зазеркальной глуби нечто порочное. Бабушка слишком явно показала всю её нелепость. Из смелой и умелой любовницы Инна превратилась в грязного развратного уродца, который мог вызвать своим видом только громкий смех.
Она вдруг представила всех тех пятерых мальчишек, что побывали у неё в вагине, неожиданно всех вместе. Теперь, когда её забавы стали напоминать изнасилование, она по-настоящему испугалась. Страх быть облитой спермой, словно дешёвая уличная давалка, поперхнуться наиболее боеспособным половым органом, наконец просто надорвать своё трепыхающееся сердечко – всё это вместе сделало её слабой.
То, чем она ещё так недавно гордилась теперь жутко воняло, словно прокисший на жаре борщ. И от этого запаха позывы к тошноте стали заметнее.
Инна боялась вернуться в класс изгоем. Она вдруг представила себя с округлившимся животом, было бы похоже, словно бы она проглотила баскетбольный мяч. От этой картины стало не по себе. А Рахман со всем его сексуальным опытом напоминал теперь обычного дворового щенка.
Ей вдруг стало страшно. Захотелось сбежать из этой уютной камеры. Просто уйти, как она уходила раньше, находя для этого повод в своём воображении. Но теперь ей было трудно это сделать. Бабка оставила только ключи от квартиры родителей Инны, она боялась потерять их и поэтому брала очень редко, стараясь не слишком явно соблазнять свою внучку.
Квартира бабки находилось на высоте второго этажа. Дверь на балкон была закрыта на щеколду, Инна вдруг почувствовала непреодолимый позыв к бегству, оно казалось таким простым, надо было только решиться, а уж затем. Она почувствовала, как всё её тело рвалось прочь из этой скучной квартиры. Она больше не желала быть самодвижущей куклой, что-то вроде миловидного робота.
«А куда я пойду? К Рахману? Или домой? А может?
Она вдруг решила подражать Дмитрию Сергеевичу Лрпухову, который решил сделать из себя живой труп. Было бы забавно уйти с концами под воду, бросив на набережной и это дурацкое платье с бельём и своё прежнее прошлое.
Из рассказов отца она знала, что некоторые женщины специально разгуливали по улицам нагишом. Инна вдруг представила, что и она бредёт по тротуару постепенно покрываясь стойким загаром. Но в этом загаре нет ничего гламурного, напротив её тело страждет от жгучих лучей, оно в глазах проходящих некрасиво и уродливо. С него сходит прежний развратный лоск и остаётся лишь страшная худоба.
Инна не могла больше противиться искусу. Было решено сбежать в этом тесном платье, но вечером обязательно избавиться от него и стать другой, абсолютно другой – безымянной и жалкой.
«Но ведь меня многие знают? Ещё окликнут! Станут смеяться, делать грязные намёки… А плевать… Но ведь скоро осень. А затем зима. Нет-нет. Я не выдержу, я умру от холода. А потом, что потом…»
Она вдруг представила, как голая и замёрзшая лежит на покрытом льдом тротуаре а какой-нибудь бродячий кобель бесстыдно тычет в неё своим холодным носом.
«Ведь какую-то библейскую героиню сожрали псы! Нет, я этого не хочу… Не хочу… Но что же потом – вновь раздеваться и ублажать Рахмана. Или убежать, убежать. Но мне пока ещё нет восемнадцати. И куда я убегу. Чем могу себя прокормить? Только сексом. Только теперь не с одним только Рахманом. А со всеми…»
И она представила себя маленькой забавной куколкой в руках не по годам развитого малыша. Тот заставлял свои игрушки сношаться и весело смеялся, когда им удавалось быть похожими на настоящих любовников.
«А что если на месте этого малыша – кто-то другой? Для кого мы – просто забавные куклы. Который смотрел, как я сладостно предаю свою душу и подчиняюсь его приказам, как глупая девочка дворовым хулиганам и излишне строгим взрослым – каким-нибудь закоренелым маньякам…»
Она вернулась в комнату и как бы без задних мыслей вышла на балкон. Слезть отсюда на землю, но как. Перелезть через перила, а что потом. Если бы была лестница, такая, как на вертолёте, а может, сойдёт и простынь. Если её привязать, а затем осторожно начать спускаться.
Инна поспешила на поиски крепкой, желательно ещё никогда не стираной простыни. Она вдруг подумала, что болтающаяся на виду простынь может привлечь жуликов. Но это было бы алиби, алиби для неё.
Мысли путались. Инне не хотелось выглядеть предательницей. Она вдруг пожалела и себя, и бабушку, но на ум пришёл ненавистный ей Раскольников со своим топором из дворницкой.
Простынь была обвязана вокруг перил довольно крепким узлом, теперь оставалось перелезть на ту сторону, словно за леера судна. Инна поспешила это сделать. На мгновение у неё закружилась голова. Но это мгновение было столь кратким, что она постаралась не думать об этом…
Инне удалось разойтись с бабушкой. Когда Семирамида Ашотовна подходила к дому, она уже видела нечто белое, что болталось на её балконе, словно остатки тормозного парашюта.
«Неужели случился пожар! Нет, только не это!». Но не было ни запаха гари, ни даже бесстыдных в своей прожорливости языков пламени. Старушка торопливо зашагала к балкону. Там, под ним, на слегка примятой траве угадывались следы домашних тапочек…
«Сбежала! Вот дрянь! Интересно. К кому она пошла, к отцу, или к этому мальчишке. Ну, ладно. Погуляет и вернётся…»
Семирамида Ашотовна молча поднялась на свой этаж, открыла квартиру и стала разбирать сумки, не думая про то, что случилось с Инной. Она мало интересовало её – было бесполезно делать из этой развратницы пай-девочку…
Зачем?. Затем, что героиня оказалась на перепутье. Из-зка желания покрасоваться, оказалась в роли сообщницы преступников. Желание быть взрослее - всегда очень опасное желание. Ребёнок видит, как отец разводит костёр и, подражая ему устраивает пожар. Наверное, Семирамида Ашотовна - кажется вам ужасным монстром. Но она сама не знает, как помочь Инне. каким образом спасти её. Инна ещё сыграет свою роль в окончании этой страшной истории. Она будет, как бы карающим ангелом. Ангелом, который вылез из шкуры беса...
У Инны сразу чувствуется характер. Здесь это баз прямых определений дается понять. Семирамида мне монстром не представляется куак раз. Она всегда была уверена как железо в правильности свох действий, а тут такое... Она в абсолютной растерянности.
Помочь сайту
Поздравления
