Теперь он почти забыл о своей матери. Ему хватало общества младшей сестры. Роксана совершенно распустилась. Она охотно бегала по комнатам нагишом, ссылаясь на жару и непривычную ранее свободу.
Пройдёт два года, у этой девчонки появились бы груди. Роксана и сейчас чувствовала непонятные токи взросления. Чувствовала, что слишком быстро меняется. Что её тянет к брату, как металлическую стружку к магниту, и это движение совершенно не противно, напротив, жизнь её становится более заманчивой.
Отсутствие взрослых всё упрощало. Роксана привыкла смотреть на брата, словно на ожившего Давида. Того самого, чей образ знаменитый ваятель Микелланджелло сохранил в мраморе для потомков.
Он же предпочитал быть развратным сатиром. Его ноги стали покрываться уже вполне осозяемым волосом, даже лобок украсился своей слегка стыдной бородкой, и пенис напоминал собой скорее известный всем гоголеведам нос майора Ковалёва, чем на обычную писю невинного ребёнка, который и не догадывается о её скрытой силе.
Дни были наполнены бездельем и попытками не то случки, не то просто похотливой игрой, в которой они оба были и палачами и жертвами.
Роксана лежала в позе гойевской обнаженной махи и загадочно, совсем не по-детски, улыбалась. Время от времени она вспоминала, что испытывает жажду и бежала на кухню за стаканчиком свежевыжатого апельсинового сока. Бежала, сладостно подрагивая ягодицами, и досадуя на то, что на её груди нет ещё тех волнительных выпуклостей, что уже всерьёз оттягивают лифы платьев у старшеклассниц.
Рахман предрекал для своей сестры дорогу блудницы. Роксана готовилась благоухать пьянящими ароматами. На её теле расцветали всевозможные порочные меты, и от их вида уже наполовину созревшие юнцы уже делали стойку, как всерьёз подрощенные щенята.
Возвращаясь со стаканом ярко-оранжевого сока, Роксана норовила тотчас протянуть свободную руку к пенису брата. Она бралась за него, как водитель казенной машины берётся за рукоять стояночного тормоза.
Действия сестры не вызывали протеста у Рахмана. Она была чистой, пускай и визуально. Если бы по её коже расплывались меты какой-нибудь мерзкой болезни, он бы прогнал её прочь, как привык прогонять заболевших паршой котят. Но сестра не была котёнком. Она была вполне взрослой, такой, как и те девочки, что нравятся старшим мальчикам.
Роксана пару раз видела, как мальчишки разминают кисть экспандером. Только теперь она поняла, что для того, чтобы укреплять кисть руки вовсе необязательно идти в магазин спорттоваров. Вполне можно потренироваться и на данном тебе богом органе.
Рахман презирал прыщавых дрочил. Он понимал, что не для всех девочки так послушны, как для него. Но отказаться от мнимого превосходства не мог. Больше ничем нельзя было похвастать. Страх оказаться изгоем после смерти, как ему казалось, всесильного отца, грыз его, как грызёт свою кость дворовый изголодавшийся пёс.
Только возня в постели с радостной, пьяной от похотливого любопытства девчонки и поднимало его в глазах окружающих. Он страшно боялся одного, стать некрасивым, но при этом очень заметным, боялся стать посмешищем, словно обделавшийся отличник из их класса на премьере «Евгения Онегина».
Смерть отца наполнила его горделивым зловонием. Это зловоние разъедало душу. Казалось, что внутри его всё наполняется кислотой, а он сам должен сгореть или раствориться на части.
Роксане даже было по душе смущение брата. Она готовилась к своему киношному триумфу. Наверняка, множество других девчонок захотят подразнить своих одноклассников своей наготой. Им тоже захочется поблуждать по травяным джунглям, представляя себя маленькой и умелой советской копией Джейн с её единокровным Тарзаном. Ведь и сама Роксана пыталась представить того мальчишку, кому будет показывать своё тело.
Это было сродни скорому и неизбежному замужеству. Только она не должна была скрывать от жениха своего тела, а напротив выставлять его на показ, как нечто удивительное и неповторимое. Только жениха будет выбирать не она, а этот противный и вездесущий Омар Альбертович.
Знаменитый Олег Махоркин согласился на роль. Он должен был быть более грузным и холёным Паганеллем от биологии. Таким же рассеянным и в тоже время смелым. А Карик и более младшая Валя должны были вести себя соответственно. Их решили сделать кузеном и кузиной.
- Рахман, ну сделай мне кель…
- Что?
- Пощекочи мне живот. Знаешь, как это прикольно. У нас в классе одна девочка едва не описалась, когда ей живот пощекотали.
- Она, что – голая была?
- Зачем – голая. Ей просто через платье щекотали, и то, у неё трусы мокрыми сделались. А если бы её взаправду голышом пощекотать.
Роксана засмеялась. Она смеялась очень долго и заливисто. И в этом смехе вдруг как-то потерялся звук дверного звонка.
Отсмеявшись, Роксана первая догадалась о пении электрического соловья. Она спрыгнула с постели, и словно участвуя в эстафете на уроке физкультуры побежала к двери, стараясь не напугать незнакомца своим странным видом.
Инна надавила на кнопку звонка – раз, другой и стала ждать. Она ждала, совершенно не думая, о том, что её мир уже слишком далек от мира того, в чью квартиру она пришла.
Особенно нелепо выглядела эта дурацкая школьная форма. Инна вдруг почувствовала себя голой. Обычно на занятия она приходила в «броне» из водолазки и довольно модно пошитых джинсов. Те, разумеется не были до конца фирменными, но могли вполне сойти за умелую китайскую подделку. А теперь каждый прохожий мог полюбопытствовать насчёт цвета, а, главное, чистоты её трусов.
Бабка заставила её надеть это старомодное убожество. Она могла и вообще отказать ей в одежде, но тогда Инна чувствовала бы себя не спустившейся с Олимпа богиней, но жалкой рабыней, которую ведут или на торг, или на смерть. А бабка всё же боялась прослыть садисткой. Ей была необходима, как воздух льстивая речь соседок по подъезду.
За внушительной дверью заскрежетали замки. Инна слегка напряглась, но тут же взяла себя в руки. Было похоже, что она борется с позывом к дефекации. И от этого стало ещё смешнее.
Дверь распахнулась. И на пороге возникла фигурка Роксаны, какая-то слишком неожиданная в своей смуглой наготе.
- Это ты? – сказали они обе почти в унисон.
Инна едва не рассмеялась. Теперь они поменялись ролями. И милая, ранее слишком принципиальная, Роксана была теперь настоящей шлюшкой, а она стыдливо потела в своём шерстяном платье. Как последняя дура, залетевшая в этот непонятный мир из далёкого советского прошлого.
Инна всё же вошла внутрь квартиры. Она отчего-то пожалела неразумную девчонку. Её бёдра были чисты, но неизбежное зло могло случиться чуть позже – завтра или послезавтра. Или же уже случилось и теперь только опытный гинеколог мог определить на взгляд кто перед ним – девственница или начинающая и от того ещё более мерзкая шлюха.
Роксана была рада. Она сумела заставить покраснеть ранее такую наглую Инну. Теперь она повторяла её путь. А Инна, как дура, прятала себя под шерстяной тканью.
Рахман лежал, как какой-нибудь восточный повелитель. Он был бы не прочь заставить своих женщин работать дуэтом – наперегонки лизать его слишком резвый в своей отзывчивости член. Это обстоятельство развеселило его. Рахман почувствовал себя сильным. Он вдруг оценил умение Инны в нужное время быть робкой и податливой, почти восковой. Это было так приятно.
Она теперь стояла на пороге, словно перезревшая ералашная актриса. Стояла и улыбалась. Да полноты образа не хватало сущей мелочи – пионерского или комсомольского значка. И в первом случае тщательно отглаженного и пахнущего тёплым утюгом треугольного алого галстука. Она чувствовала себя так, как чувствовала себя слегка высокомерная отличница на дне рождения у школьного хулигана.
Рахман не спешил её просить о наготе. Было нелепо так быстро ронять себя – к тому же под этим платьем не скрывалось ничего нового. Он помнил все родинки Инны, как острова на школьной географической карте – учителя ценили его умение бездумно, но, главное, совершенно верно показывать указкой географические объекты – мыс Марии Терезии в Океании, или остров святой Елены в Атлантическом океане.
И теперь он охотно провёл указкой по телу Инны, как привык проводить ею по блестящей, местами ликующей, поверхности карты.
«Ты ко мне? Ну что же…»
Рахман сделал длинную паузу, как умелый актёр, заставляя зрителей в зале гадать о следующем слове, как о шаре, что вот-вот выпадет из лототрона.
«Неужели скажет – раздевайся?» - похолодела от стыдного ожидания Инна.
Она была готова раздеться и без команды. Но было страшно прослыть трусихой. Теперь её нагота была бы жалка, как нагота какой-нибудь пай-девочки, которая делает это впервые по требованию своего ровесника, а не врача или своего строгого родителя, который уже вынул ремень из петель пояса и ожидает поля деятельности для этого галантерейного товара.
Инна покосилась на аккуратные ягодицы Роксаны. Те были явно чисты, их пока не касалась карающая полоска кожи: возможно, порка была здесь не в чести. Продолжать молчание было как-то нелепо, словно бы она, Инна, позабыла давно затверженный текст роли. И теперь не могла начать обнажения без этих самых важных слов.
«Мне раздеваться? Да?», - наконец выдавила она из себя, уже нашаривая пуговицы на слишком утягивающем её фартуке.
«Раздевайся…», - безразлично, не то посоветовал, не то приказал Рахман.
Инна глупо икнула, она икала и предавала даденную её бабушкой невинность.
Роксана торжествовала. Она желала мучить свою соперницу стыдом и дальше. Теперь Инна была глупой маленькой девочкой, девочкой, которая не знает, как себя правильно вести с мальчишками.
Рахман с какой-то странной гордостью оглядывал обеих своих наложниц. Он особенно выделял внезапно потерявшую спасительное бесстыдство Инну. Выделял, как выделяет умный кобель заблудшую породистую суку на фоне какой-нибудь невзрачной дворняжки.
«Интересно, ведь собаки ебут своих сестёр. Почему я не могу сделать того же. Кто мне помешает. Хотя…
Инна понимала, что должна заменить Роксану, уберечь её от рокового шага, оставить невинной пусть и номинально невинной.
И она встала на колени и поползла, поползла к постели Рахмана, готовясь заглотнуть его член, как прудовая или речная рыба заглатывает предложенную ей наживку. Было неожиданно стыдно. Словно бы она была не проституткой, а поломойкой. Поломойкой, такой же какие были в школе. Но у тех потрепанных жизнью женщин были в руках хотя бы старомодные швабры.
« Вот выпей… А то ты или подавишься, или моему братцу хуй откусишь», - спокойно пропела в ухо участливая Роксана.
Инна стала пить предложенную ей жидкость. На первый взгляд, это была вода, обычная жидкость из водопровода, довольно умело отчищенная и совершенно безвкусная. Инна пила, пила, и мечтала поскорее закончить этот спектакль. А Роксана посмотрела на её так же, как она привыкла смотреть на приученную к поводку молодую догиню их соседа по подъезду, отставного генерала авиации: с боязливым равнодушием ещё никогда не покусанной девочки.
Инна не помнила, когда закончился этот бредовый сон. Точнее, только часть сна. Та часть, в которой она была рабой. Нет, не наглой и бесстыжей вакханкой. А именно рабой.
Город был весь залит огнями, как новогодняя ёлка. Её просто выбросили в темноту, словно бы изгаженный пакет в мусоропровод. Инна не помнила, одевалась ли. Но если никто не пялил на неё глаза, значит она была всё же одета.
«Не хватало ещё это грёбаное платье потерять…».
Она не помнила сколько выпила. Пить не разбавленную водку было приятно, она приглушала стыд. Особенно, когда слишком обнаглевшая Роксана захотела от неё того противного пугающего их обоих облизывания.
Инна вдруг запоздало подумала о гигиене. Было бы подло заразить эту девчонку какой-нибудь гадостью. Ещё совсем недавно она могла, съев плохо прожаренный беляш этими же губами и языком касаться чужого пениса.
Но Роксана сама напрашивалась на приключения. Она еще ничего не знала ни о гонорее, ни о сифилисе, и относилась к чужому позору, как к милой шутке, которая может позабавить и заставить улыбнуться. И когда Роксана коснулась её слишком заметной щели, она вдруг запела, как закипевший чайник со свистком.
«Наверное, я там трусы оставила… Надо проверить…»
И она приподняла неожиданно шершавый подол. Казалось, что ещё вчера шерстяное платье стало позорной дерюгой. Что её вот-вот повлекут на городскую площадь и заставят подняться на эшафот.
Голый зад поневоле поцеловался с прохладной скамейкой. Они целовались взасос. Инна не решалась прервать этот поцелуй. Она даже как-то криво усмехнулась, усмехнулась как усмехаются, только глубоко больные или пьяные женщины.
Женская безнадёжность охватила её. Она вдруг стала вспоминать весь свой путь сюда – на эту задрипанную скамейку, сюда, где она тупо сидела с оголённой … .
Матерное слово теперь подходило к этому избалованному органу, как никогда раньше. Сначала он даже не знал о пьянящих соблазнах. Затем со временем начал откликаться на чужую зазывную ложь А однажды, однажды, его использовали, как используют внешне чистую и красивую бумажную ленту, заставляя её целоваться с изгаженным дерьмом анусом.
Инне вдруг стало всё равно. Она перестала бояться и приблатненных парней, и тех, кто ходил по город в форме и внимательно вглядывался в лица встречных прохожих. Она была для них чужой. Залетевшая из далекого прошлого школьная активистка.
От выпитого спиртного Инну клонило в сон. Она вдруг увидала себя в другом ракурсе, увидала со стороны, и теперь вся прежняя бравада стала сходить с неё, словно бы слишком поспешный загар…
Она встала, оправила платье, оправила и пошла. Как шла та самая растрепанная барышня из романа Достоевского. Тогда Инне было совершенно не жаль эту первопроходку. Она презирала слишком любопытных и слабых девственниц. А теперь постепенно вспоминала о своём утраченном девстве, как о давно потерянной, о самой любимой, кукле.
Помочь сайту
Поздравления
