Помочь сайту
Поздравления
Дщери Сиона. Глава двадцать четвёртая
7 июля 2012 -
Денис Маркелов
Глава двадцать четвёртая
В музыкальной зале всё было готово для концерта.
Орехового цвета рояль блистал своим пока ещё не тронутым лаком, голубые портьеры скрывала французские окна. А на удобных мягких пуфиках уже рассаживались благодарные слушатели.
Мустафа для чего-то взял баночку с хмельным напитком. Он пил не то пиво, не то джин-тоник, банки были слишком одинаковыми. Нелли вышла в свет без пеньюара, решившись надеть на голову лишь кокетливый парик а ля каре.
Она бы не удивилась, что это её собственные волосы. Но теперь это было не так важно, гораздо важнее было не уронить себя в глазах такой милой двойницы её гимназической подруги.
Нелли не волновало, что теперь делает Людочка. Она чувствовала в её лице упрёк, да и сама не имела ни сил. Ни желания прощать той совершено нелепый проступок.
А Какулька ужасно желала помогать накрывать на стол для маленького банкета, но другие девушки брезговали её, они смотрели на неё, как на грязную вонючую тряпку, и эти всё объясняющие взгляды оскорбляли несчастную, еще недавно такую брезгливую чистюлю.
В эту ночь должно произойти что-то довольно странное. Людочка это чувствовала и досаждала советами совершенно тупой и на всё согласной Какульке. Та лишь от времени отрывалась от чистки очередного стульчака и пробовала голос, пропевая: «Ко-ко… ко-ко-ко».
В туалете было тихо, словно бы в морге. Людочка давно уже находилась в анабиозе. Её мутило от этого мира, но проснуться, почувствовать себя вновь Принцессой она не могла. Не могла и перейти до конца в тело Какульки, которое почти накладывалось на её тело, словно бы, луна на солнце во время полного солнечного затемнения.
Какульке давно было плевать на своё поруганное тело. Оно перестало быть сокровищем, на него пялили глаза такие же обнаженные девушки, пялили глаза и иногда касались этого равнодушного к их прикосновениям тела. Так же они могли бы касаться тела парковой скульптуры, надругиваясь над её жалкой ни чем не зачищенной наготой.
Какульке было плевать на чувства бывшей Принцессы. Она всё делала как автомат, вываливала из ануса кал, или пела курицей, ощущая своими ягодицами гладкие, как галька яйца. Она даже пыталась противодействовать им, не желая, что бы эллипсоиды поддались её воле и развалились на части, выпуская своё содержимое. «Если бы я умела их высиживать по-настоящему, я бы просто высидела цыплят, как те мальчишки в повести Носова.
Эту повесть ей читал отец. Но Людочке не было интересно знать про инкубатор и чужие производственные проблемы. Она с большим бы интересом послушала сказки, но отец не любил сказочные истории.
Людочка же торопливо крепко-накрепко зажмуривалась и делала вид, что давно уже спит. Отец ловился на этот обман и тотчас уходил, унося ненавистную книгу.
Теперь она сожалела о своём невежестве. Быть здесь гламурной дурочкой было так же опасно, как и плавать в одном бассейне с голодными белыми акулами. Однажды отец, не подумав повёл её на фильм про безумную кровожадную рыбину, жрущую всех курортников. Людочка сама хотела похвастать перед отцом своей смелостью. Но была вынуждена признать поражение, уйдя из зала после первой кровавой сцены с неприятно отяжелевшими колготками.
На воздухе тошнота слегка отпустила её, зато в идущих навстречу людях, она видела прежде всего хищных рыб, желающих ей отъесть конечности, или впиться в живот.
Унитаз напоминал собой припорошенную голубоватым снегом ледяную скульптуру. Встав в полный рост, Людочка машинально взглянула в зеркало, уже не страшась вида той зазеркальной уродки. Она вновь хотела похорошеть, но вместо этого страшно дурнела, словно бы красота не хотела больше дружить с её лицом.
Дом, словно бы вымер. Людочка подначивала тупую Какульку к активным действиям, но та, боясь сгущающейся тьмы и неизвестности за воротами усадьбы, была готова и дальше унижать себя.
Вылив грязную воду и поставив ведро на место, она крепко задумалась. Нужно было думать о завтрашнем дне. Обычно, по воскресеньям она спала гораздо дольше, почти до полудня. Но теперь…»
«А какое сегодня число? Пушкин родился. Родился», - она наморщила лоб, словно бы на уроке литературы, когда пожилая стильная преподавательница ждала от неё ответа на вой вопрос. В классе поговаривали, что Вероника Андреевна сама пишет стихи, и просто обожает творчество Пушкина, находя в его стихах и мудрость и юношескую смелость.
- Шестого июня, - торопливым шепотом Оболенской отозвалась угодливая память.
«Шестое июня. Уже почти месяц как мы здесь. А кажется, что прошли не дни, а годы. И что теперь, теперь…
Людочка заплакала. Она не умела вырваться из оков страха, и теперь жаждала одного, хоть мига покоя.
Она машинально дошла до дверей девичьей. Те были открыты. Людочка боялась всё поглощающей тьмы, а Какулька тупо отыскала свой мат и легла на него, по-собачьи сжав своё оголенное тело.
* * *
Нелли едва удерживала на коленях капризничающего Артура. Тому ужасно хотелось вновь предстать Амуром, он старательно наслаждался близостью своей няньки, ощущая попкой её бедра, и наслаждаясь, впервые наслаждаясь, как мужчина, чувствуя, как неожиданно быстро твердеет его писун
От Нелли, его няньки, пахло его матерью, этот запах смешивался с запахом няньки и будоражил обоняние Артура. Он вдруг резко повзрослел за эти дни, повзрослел и с каким-то восторгом смотрел на голых девушек.
А Евгения уже играла пьесу «Октябрь.Осенняя песнь». Она неожиданно громко пукнула От этого звука у Артура на глазах появились редкие слезинки, и ему больше не хотелось не смотреть на этих больших живых кукол, которые заставляли его плакать.
«Ты может, какать хочешь?» - спросила она, наклоняясь к уху Артура и щекотя ему спину соском правой груди.
- Не хочу, - недовольно пробурчал Артур. – Я музыку хочу слушать, а не какать.
- Ну, ладно…
Руфина страдала без привычных сигарет. Она лишь притворялась меломанкой, притворялась и чувствовала близкое разоблачение.
Её интересовало сейчас другое. В соседней комнате готовилось пиршество, там в соседней зале на столах создавалась та самая кулинарная сказка, что должна была сломить волю этих двух провинциальных барышень, что слишком рано возомнили себя примадоннами.
Иметь вдобавок к пианисткам еще пару вокалисток было не плохой идеей. Руфина намеривалась обзавестись и танцовщицами, но пока на горизонте не появлялось ни одной стоящей балерины.
Наконец, когда отзвучали последние аккорды «Декабря», Руфина посмотрела на сына. Он её отчего-то стал сейчас раздражать, как будто подглядывал в замочную скважину за её забавами с Нефе.
- Нефе, кто тебе разрешал тащить сюда Артура?
- Но я же хочу послушать музыку, а вы знаете, что он пока дичится Шутю.
- Немедленно уложи его в постель. Ребёнку вредно смотреть на такие вещи.
- Это потому, что они голые? Но я ведь тоже… И Вас он тоже часто видит голой.
- Не спорь, не спорь, я так хочу. Скоро десять часов, а ребёнок не спит…
Нелли спустила с колен Артура и покорно повела его прочь. Стараясь не слушать, как сёстры Пушкарёвы начинают играть «Танец маленьких лебедей». А за её спиной четверо из служанок начинали потешно дрыгать ногами, стараясь не потерять свои псевдопачки – белые плавательные круги.
Шутя старалась не отходить далеко от обнаженных примадонн. Они были нелепы в своих туфлях, более худая темноволосая Дора стеснялась странной, похожей на кандалы бижутерии, а более полноватая Эльвира старательно прикрывала свой рыжий кустик, что был ужасно похож на, не к тому месту пришитый, обгрызаний собаками лисий хвост.
Эльвира мотала своими по-коровьи внушительными грудями и старательно вспоминала свою партию
в таком сложном дуэте.
Дора была ненадёжна. Её мутило от странного волнения и страха. Она вспоминала, как однажды перед самой школой поддалась на уговоры более старшего, перешедшего уже во второй класс Степана. За железными гаражами, она торопливо задрала платье и не спеша, замирая от странного волнения спустила трусы.
Бабушка напрасно кричала её имя в форточку. Затем, выйдя во двор, словно бы в поисках убежавшего щенка обходила все кусты. Все закоулки, словно бы Дора была только лишь забавной живой игрушкой - маленьким шаловливым щенком.
Дора не услышала бабушкиных шагов. Она стояла,голая, тупо таращась в зелёные глаза Степана. Этот разгильдяй теперь был её хозяином, как муж её подружки по песочнице глупой и неразвитой Светки.
Бабушка молча взяла её за руку и повела за собой. Как-то автоматически подняв с земли пропылившиеся трусики и смятое платье.
В десять лет, когда она летом отдыхала в пригородном пионерлагере, два хулигана-среднеотрядника заманили её в душевую для вожатых. Дора стеснялась их любопытных взглядов. Но оказавшись голой вдруг покорно опустилась на колени и стала неловко трогать то. Что манило её взгляд с самого раннего детства. Среднеотрядники радостно гоготали, им было щекотно.
На их смех в этот уютный мирок заглянул чересчур бдительный сторож. Двум пацанам от него досталось по затрещине, а Дора, забившись в угол, стыдилась вновь стать примерной пионеркой.
- Одевайся, давай, - прохрипел сторож. – Выдрать бы тебя. Ишь, чего удумала. В бляди с малолетства готовишься. А ещё в пионерки записалась.
- Это они всё… Я не хотела, дяденька. Я не хотела.
- То-то не хотела. Рано тебе в одиночку жить. Что же, где родители твои?
- Они на машине разбились. Я с бабушкой живу.
- А коли бабушка помрёт? Тебя в интернат сдадут. А там ведь таких дурочек, как ты, в муку давят. Я ведь без родителей возрастал, кокнули их в Гражданскую-то....
* * *
Руфина чувствовала прилив энергии.
Она мельком взглянула на, вернувшуюся на своё место, Нелли и вдруг заметила стоящую в дверях зала белокурую Лору.
Та была похожа на куклу в своём голубом платье, и от этого в душе неудовлетворенной и такой злой женщины поднималась рябь. Как на готовой взбунтоваться реке.
- Дядя, я пришла певиц послушать, – звонким голоском напомнила о себе Лора, опуская свой изнеженный задок на пока еще свободное место.
Мустафа с каким-то превосходством посмотрела на свою побагровевшую от ревности жену. Та багровела от зависти к Лоре, от той приторно пахло невинностью. Хотелось, чтоб и эта девушка была её наложницей, только её. Её милая кукла.
Из двери выплыли обнаженные примадонны.
Дора пыталась забыть о своей наготе, и не могла. Руки сами собой тянулись к её побледневшим грудям.
Эльвира смотрела на всех со странным подобострастием. Ей хотелось понравиться, понравиться и оправдать всё то, что эти люди предложили им. Зеленоватые купюры были далеко, но она их видела, видела только их.
Соня старалась лишний раз не смотреть на этих несчастных голых девушек. Она старалась думать только о нотном тексте, который она читала почти с листа Боясь лишь одного: не суметь вступить без помарок…
Для Лоры всё казалось весёлым кукольным спектаклем, таким спектаклем, какой она привыкла смотреть в театре в детстве.
Воспринимать несчастных девушек только куклами было страшно. Но как правильно поступить Лора не знала. Страх пойти против воли дяди заставлял её приторно улыбаться и ожидать чужого стадного позора.
Эльвира и Дора запели. Они смотрели в угол, словно бы там им мерещились бочка с розгами.
Музыка Чайковского была какой-то ненастоящей. Придуманной, словно бы они стали марионетками чужого страшного балагана.
Всё было иначе, совсем иначе чем в полдень. Тогда в их души играли мажорный марш, а теперь.
Эльвира стеснялась своей чересчур открытой полноты, она стояла, чувствуя, как на её животе играют жировые полоски, словно бы меха гармошки. Она вдруг впервые вдумалась в пропеваемые слова. Она вдруг почувствовала дыхание смерти, и хотя это был простой сквознячок, пышные ягодицы будущей примы Ла Скала содрогнулись от стыдного, но неизбежного испуга.
- Могила, могила, могила-а.
Она еще не видела могил. Все её родные были живы, и не было повода, ходить на кладбище. Но теперь ей захотелось спрятать своё, по-амёбьи нелепое тело, спрятать и не чувствовать на себя по-дворянски презрительных взглядов хозяйки этого странного дворца.
Дуэт Миловзора и Прилепы наконец стал понятен. Неожиданно стыдливая Эльвира старалась не высовываться из-за спины Доры. А так, как могла, помогала своему влюбленному пастушку.
- Смотри, как похудал, - выпевала Эльвира, трясясь всем своим неожиданно таким сдобным телом.
Руфина уже оценила спелость новеньких. Она вдруг представила Эльвиру в роли Амура, который бы помогал чувствовать себя воплотившейся на земле небесной богини Любви. А более скромная и чистая Дора, годилась на роль живой скульптуры Венеры, она могла бы стоять в нише и позволять экономить на мраморе.
До Лоры наконец стали доходить уколы совести. Но он никак не могла заставить себя быть смелой. Уйти – но уход могли расценить, как вызов. Но на такое она могла не способна.
«А вдруг меня за это лишат привычной красоты? Не ужели я смогу быть такой же. Как эти девушки, также сгибаться в пояснице и сносить всё выходки дядиной супруги? А может я просто живу в новом романе своего отчима. Может мне, действительно, всё это снится.
Дора постаралась глубоко вдохнуть. Последняя ария Лизы вдруг заиграла новыми красками, словно мыльный пузырь перед своей смертью. Она стала петь, стала петь, но не о Германе и Лизе. А о себе. Себе, словно бы ей надо было готовиться к уходу из этого мира. Уходу не понарошку, а по правде.
Дора незаметно преступала с ноги на ногу, ловя взглядом лица своих слушателей. Вот неожиданно серьёзная похожая на новобранца девушка. Сначала Доре казалось, что на ней плавательная шапочка с намалёванной помадой звездой, но потом, потом… Потом.
* * *
Дора и Эльвира старались не отрывать глаз от тщательно начищенных паркетин.
Свёт многосвечевой старинной люстры падал на них словно свет дальней звезды на какой-нибудь неизведанной пока планете, или скорее как на огромном инопланетном корабле, что втягивал в себя их испуганные тела.
До слуха обеих девушек стал доноситься чей-то очень спокойный голос. Голос был знакомым они слышали его совсем недавно, совсем недавно слышали, но теперь не могли вспомнить: кто это.
Дора мельком бросила взгляд в сторону и покраснела, как начинающий спелеть, помидор.
Шекснинска стерлядь золотая,
Каймак и борщ уже стоят;
В крафинах вина, пунш, блистая
То льдом, то искрами манят;
С курильниц благовонья льются,
Плоды среди корзин смеются,
Не смеют слуги и дохнуть,
Тебя стола вкруг ожидая,
Хозяйка статная младая
Готова, руку протянуть…[1]
Шутя читала стихи Державина с каким-то неземным восторгом, словно бы вновь была на конкурсе чтецов. Она любила этого поэта, любила, как Бродского или Цветаеву. Как Ахматову и Ахмадулину, или совсем уже не модных, Ольгу Берггольц и Юлию Друнину.
Окружающая обстановка переносила в давно забытый осьмнадцатый век. Тут, для общей картины не хватало только отчаянно кудахтающей Какульки. Но Руфина как-то позабыла о ней, чему Шутя была вполне рада.
Зато эта амурообразная Эльвира и скромная, но чересчур испуганная Дора казались ей двумя девочками-подростками впервые ставшими на коньки. Они топтались у входа и никак не решались сделать первый шаг. Наконец чей-то толчок заставил их завибрировать и почти вылететь на середину зала.
Руфина была в восторге. За время концерта она уже нашла занятие обеим. Рыжеволосая Эльвира сгодилась бы на роль Амура. Она должна дежурить в её спальне и время от времени пускать в дартсовскую мишень стрелы любви.
А для чересчур чувствительной и плаксивой Доры ею был приготовлен постамент на площадке второго этажа. В самых смелых своих фантазиях, Руфина ампутировала несчастной все четыре конечности оставляли её, как пародию на знаменитую Луврскую скульптуру.
Теперь для этих барышень надо было создать компромат. Она надеялась на такую всё понимающую шутиху. Та отчего-то представлялась ей смазливой дурочкой. Которая только на то и способна, что душить свою девичью гордость.
Однако Катя Шутова думала по-другому. Она понимала, что имеет шанс торпедировать эту самоуверенную, похожую на дорогую яхту, женщину. Руфина совсем уже потеряла чувство меры. Она, словно глупый сказочный Раджа требовала от жизни новых наслаждений, и теперь просто тонула в их изобилии, страшась крикнуть: «Довольно!»
Дешёвый еврошоповский аппарат был наготове. Шутя знала, что нужно, как можно точнее запечатлеть всю эту вакханалию. Наступающий день был самым любимым в году. Скорее не день, но праздник, что пришелся на это число. Шутя помнила убранную травой Церковь. Помнила службу, на которую её привела бабушка и помнила то удивительно мирное заговение. Когда они готовились к встрече ещё одного важного праздника – Дня Петра и Павла.
Теперь этот праздник изваливали в грязи, словно бы платье, которое считали уже не платьем, но поломойной тряпкой. Руфина наслаждалась своим языческим бесстыдством она знала, что скоро встанет вровень со своим муженьком, который один мог входить в дрожащих от ужаса пленниц.
Теперь между её ног красовался искусственный фаллос. Руфина не стыдилась своей схожести с рисованным гермафродитом. Напротив, как можно, выпячивала её.
Девушки были слегка напуганы. Они оглядывали по-державински богатый стол, оглядывали и чувствовали желание занять свои рты и языки чем-то более вкусным и приятным, чем чужие – искусственные или живые – половые органы.
Шутя не собиралась дольше терпеть. Она стала читать всё то. Что было в её памяти, стихотворные строчки изливались из неё, как родник из скалы А Руфина под этот незамысловатый аккомпанемент подбиралась к аппетитно выставленным задницам новеньких.
Соня и Женя онемели от ужаса. Они были не похожи на самих себя. Они также не заметили, как оказались чужими игрушками, а затем погрузились в пьянящее безразличие закончившееся полным обмороком.
«Неужели и эти две кончат свои дни здесь?» - думала Женя.
Она надеялась, что девушек отпустят домой. Что с ними не произойдёт того же. Что уже произошло с нею и её родной сестрой.
- Наверняка, у этой Наины слетели последние катушки.
Имя первой леди страны прозвучало как-то походя. Соня соображала, что говорит и представляла нет, не супругу Бориса Николаевича Ельцина, а героиню поэмы Пушкина горделивую и обманутую своей судьбой ведьму.
Между тем обе певицы стояли на четвереньках и целовались в засос, сплетая и расплетая языки, словно бумажные ленты. А в их попы уже проникали чужие вполне готовые для извержения члены.
Руфина смотрела в глаза своему муженьку и, словно в детской игрушке, попеременно с ним вгоняла свой орган в попу Доры.
Та тупо и согласно целовала уже порядком опухший рот своей содуэтницы, целовала и забывала о том, что обнажена и полностью беззащитна.
Но Лоры уже не было в этой комнате. Пользуясь праздничной суматохой, она успела ускользнуть и теперь дрожала в своей спальне,под простыней, почти не вслушиваясь в чужую далёкую от неё оргию.
Зато Нефе старалась не замечать плотского разгула госпожи. Она молча ела бутерброды, стараясь не думать о судьбе этих двух, как она не думала и о той, что теперь спала в пустой и тёмной девичьей.
Катя Шутова замолчала. Мысленно она читала державинскую оду «Бог» и время от времени нажимала на спусковую кнопку своей фотокамеры. Опьяненная похотью хозяйка весело подмигивала ей, она сама баловалась фотографией. Предпочитая запечатлевать своих рабынь в пошлых нелепых позах. С раздвинутыми ногами и смущенными, покрасневшими от стыда вагинами.
Руфине нравился этот параллельный мир. Она знала, что сейчас она сродни подруге Волланда. Роль беспринципной бесовки была как никогда кстати, она оправдывала скуку и страх перед настоящей, не выдуманной ею жизнью.
Полночь казалась бесконечной. Обнаженные прислужницы двигались, словно в бесконечном балете. А обе гостьи уже устали испытывать чужую похоть на своих потных и презренно податливых телах.
Они походили на резиновых уродиц, тех, что заменяют некоторым мужчинам полноценных женщин. О таких эрзац-любовницах обычно мечтают вышедшие в тираж художники или потерявшие былой пыл ловеласы, или те, кто привыкли жить, повинуясь желаниям своего промежного запасного мозга.
Ближе к рассвету наступила развязка. Дора и Эльвира уже крепко спали, они почти впали в забытьё. Руфина ушла к себе, опираясь на свою наложницу и в грязной зале, среди разорённых обжорством столов, осталась одна только Шутя.
Она не слишком крепко спала, но то, что она увидела в этом коротком сне очень удивило её. Она, то ли с Людочкой, то ли с обезображенной и испуганной, Лорой, плыла на странной, похожей на смертный чёлн, плоскодонке, на противоположный берег реки.. На ум Шуте стали приходить стихи Данте Алигьери о переправе через Стикс:
А бес Харон сзывает стаю грешных,
Вращая взор, как уголья в золе.
И гонит их, и бьёт веслом неспешных.
И её сон был неспешен, словно бы авторское кино. Казалось, что эта лодка плывёт вниз по течению, а не переправляется на другой берег, или это просто фильм о приложении векторных сил, на примере такого явления как речное течение.
И всё же сходство Хопра со Стиксом пугало. Шутя вдруг поняла, что именно она должна прекратить всё то, что творила здесь эта злая и мерзкая женщина. Она вдруг показалась ей морщинистой и лысой, точно такой, какой была её огрубелая от эгоизма душа.
Там, на другом более пологом берегу была свобода и жизнь, а здесь, на верхотуре царила лишь тьма. Она пожирала всё, заставляя служить ей.
И только ей.
Лора также едва сомкнула глаза. До её доносился шум еще одной сексуальной битвы. И ей казалось, что скоро туда позовут и её. И, словно пластмассовую безгласную Барби, заставят работать языком, но облизывать не брикет эскимо, а что-то более мерзкое и безвкусное.
Она пару раз подходила к дверям уборной, но не решалась войти внутрь. Там в этой маленькой комнате ей чудилась та самая бритоголовая девушка, что походила на страшную вестницу её, Лоры, будущего. Синявская сжималась в комок, не желая верить этому видению, но всё же верила, вопреки всем своим желаниям. Верила, подчиняясь влиянию страха. Страха за своё тело и за свою жизнь.
В эту ночь бывшая Людочка была на седьмом небе. Она почти выспалась, когда в девичью вернулись недовольные и измотанные ночной сменой служанки.
Они разбудили свою презираемую сотрудницу, разбудили и с каким-то животным вызовом стали оправляться перед ней. Роняя в парашу фекалии и струя туда же мочу.
Какульке была по барабану чужая вонь. Она её почти не чувствовала, и когда на парашу взгромоздилась обычно стоящая впереди Шути особо нелепая служанка, она вдруг неожиданно серьезно спросила:
«А где – Шутя?»
Служанка радостно осклабилась. Она долго звенела своей струёй, роняла в ведро свои кишечные богатства и наконец ответила, с трудом подбирая слова.
- Ну, а типа там осталась. Там, в зале. А что?
На лице обычно равнодушной Какульки выступили красные пятна. Ей стало не по себе, словно бы она оставила свою подругу на поле боя, перед глазами возникла горделивая золотоволосая докладчица, слова собственного дурацкого доклада теперь терзали душу, превратившейся ни во что, Людмилы Головиной.
- Ты, что, срать не будешь? – с каким-то странным превосходством поинтересовалась уже оправившаяся служанка. – А то нам выходной объявили, мы спать будем.
Какулька заставила тело Людочки сесть на парашу. Именно ей хотелось лишний раз потужиться и поскладывть кожу живота, наподобие баянных мехов.
Но почти спящий организм не хотел делиться своими запасами кала. Людочка теперь ненавидела всё чаще наступающие запоры. Ей даже казалось, что её анус заткнут пробкой, и она сейчас взорвётся от страха и злости.
Но делать было нечего.
Она покорно вытащила уже совершенно не тяжёлое ведро, вытащила и вернула его на место чистым.
Девушки разметались на матах. Рука ассенизаторши потянулась к выключателю и погасила огромную грушевидную лампу.
Шутя научилась просыпаться в определенное время. Нет, она не подражала Штирлицу, она просто развивала свои способности.
Прошедшая ночь слегка утомила её. Катя Шутова никогда не считала себя сверхчеловеком. Она не стремилась к выпячиванию своих способностей, она просто жила, согласуясь с голосом своей совести.
И вот теперь эта совесть требовала от неё решительных шагов.
За тот год, что она провела в этом бедламе, ей удалось многое узнать. На неё вообще мало кто обращал внимания считая очень глупой и неразвитой. Но Шутя не обижалась. Она напротив была рада уверить всех в своём безумии.
В этот воскресный день должна решиться судьба еще двух нечастных, чьи тела теперь лежали на грязном, заплеванном паркете. То здесь, то там виднелись ошмётки винегрета, других закусок, винные пятна и пятна от пролитой в азарте соития спермы.
Хозяин отчаянно рисковал. В общении с новенькими он практиковал обычно анальный секс. Эта разновидность блуда ему нравилась уже тем, что он не видел лица своих жертв, не чувствовал себя виноватым и просто спускал накопленное за месяцы воздержания сперму.
Но с каждым разом её становилось всё меньше. Это тревожило Мустафу, он не хотел жить половым инвалидом, не хотел быть слабым и больным. Вся жизнь ушла у него в эти гимнастические упражнения.
Тела вчерашних примадонн теперь были смешны. Хозяйка была слишком пьяна, чтобы что-то внятно сказать, да и уставший Мустафа не спешил слишком быстро расправляться с этими двумя мотыльками. Он побаивался своей племянницы. Та была такой же бабочкой, как и эти. И её также хотелось посадить в свою коллекцию.
- А морилку в сушилку, в распрямилку. А затем на булавку и в… могилку.
Шутя вдруг вспомнила, что знаменитый писатель Набоков ловил бабочек, а потом с азартом ребёнка описывал страсть мужчины к американской, еще совершенно неразвитой девушке. Шуте не хотелось такой любви, она была равнодушна к позывам чужой плоти, ей просто хотелось понять людей, разгадать их загадки.
Теперь она пыталась разгадать загадки этих двух, что ещё сладко спали, словно напившиеся бурды свинки. Ей нравилась Дора. Она была не столь пьяна, хотя её встревоженный анус был очень измучен постоянными приступами Мустафы.
На губах Эльвиры остался след от семени Мустафы. Она машинально слизывала его, видимо, и в своём сновидении продолжала своё неприлично притягательное занятие.
Какулька удивлялась смелости тела своей пленницы. Она была уверенна, что до конца победила душу бывшей самозваной Принцессы. Но Людочке уже не хотелось самозваничать. Она чувствовала себя самой собой и просто спешила на помощь подруге.
Ноги сами привели её в музыкальную залу. Затем в другую комнату в которой, и был тот знаменитый банкет.
Столы поставленные покоем казалось были обобраны но нитки. Всё то, что готовила Светлана теперь покоилось на ¾ в желудках Мустафы и Руфины.
Эти люди были обжорами. Они жрали, как оголодавшие крысы, нападая на слабых и желая удовлетворить свой многогранный голод. Голод по вкусной еде, чужому обнаженному телу, голод по чужой свободной и неведомой им жизни.
Навыки приобретенные то ли Какулькой, то ли внезапно изменившейся Людочкой были как никогда кстати. Она на пару с Шутей стала приводить всё в порядок. Стараясь не слишком воротить нос от чужих мерзостей.
[1] Стихотворение «Приглашение к обеду» Г.Р. Державина
Рейтинг: +2
590 просмотров
Комментарии (3)
| Людмила Пименова # 4 сентября 2012 в 00:08 +1 | ||
|
| Денис Маркелов # 29 октября 2012 в 17:06 0 | ||
|
