Дщери Сиона. Глава двадцать пятая

10 июля 2012 - Денис Маркелов

Глава двадцать пятая

Спустил седой Эол Борея

С цепей чугунных из пещер;

Ужасные криле расширяя,

Махнул по свету богатырь;

Погнал стадами воздух синий,

Сгустил туманы в облака,

Давнул – и облака расселись.

Пустился дождь и восшумел

Дора с радостью прислушивалась к негромкому голосу, декламирующему эти стихи. Сначала ей показалось, что это кто-то включил радиоприёмник. Что вновь на какой-то радиоволне вспоминают стихи Гавриила Державина, и читают оду «Осень во время осады Очакова»

Ей нравилась эта ода. Нравилась своей живописностью и живостью. Она видела всё, всю картину печального времени года. Того времени, когда хочется подумать о прожитой жизни.

Теперь, когда от выпитого спиртного у неё в голове слегка штормило, а на языке была настоящая пустыня, она словно бы эфиром наслаждалась стихами Державина. Не хотелось даже открывать глаза и вспоминать прошедший вчерашний день и полусегодняшную ночь.

Пение в нагом виде было не самым страшным испытанием. Дора вспоминала. Как подрагивая всем телом подходила к банкетному столу и наравне с хозяином этого дома и его супругой заталкивала в рот всё то, что видела перед собой. Ей было стыдно и страшно отказаться от угощения. И она ела. Словно маленькая девочка, ощущая какое-то странное равнодушие к своему обнаженному телу.

Между тем девичий голос спокойно, без обычных для чтиц завываний читал оду. Чтение приближалось к концу, вот-вот должны были прозвучать финальные строчки «Приди желанна весть! – и лира любовь и славу воспоёт».

В теле Людочки попеременно боролись Какулька и прежняя обитательница этого тела. Равнодушная Какулька была готова молчать, но любопытной от природы Людочке хотелось знать, как же её подруга очутилась здесь. И, главное, почему она даже не мыслит о побеге.

Для Шути был понятен Людочкин вопрос. Она сама не понимала, что в прошлом году заставило её сбежать из родительского дома в Москве и направиться в Рублёвск. Она упрямо шла к своей цели. Пользуясь то попутными машинами, то электричками. Говоря подвозившим её людям, что она детдомовка и ищет старого деда. В этих словах была лишь половина правды. Дед у неё действительно был. Он жил в этом заволжском городке. Жил и совершенно не знал о существовании внучки. Мать, в своё время осевшая в Москве сначала на заводе имени Лихачёва, а затем в квартире серьёзно втюрившегося в неё паренька, не пыталась даже напомнить деду о своём существовании. Дед был её страшным провинциальным прошлым, тем прошлым, от которого она бежала, как от чумы.

В тот вечер Шутя, тогда еще Катя Шутова не дошла до дома где жил её дед. Проходя мимо какого-то дома она заметила разряженную глуповатую девицу своих примерно лет с грязноватым, похожим на клоунскую маску на лице, макияжем. Ей преградили путь двое мужчин. Шутя направилась к этой группе.

Она сама не понимала почему решила разобраться с этими двумя. Он только подумала, что не хочет возвращаться в Москву, а дед мог и умереть, и что же теперь, как собаке спать на его могиле?

Те двое переключились с размалеванной жертвы на неё. В сущности Пауку и Боксеру было всё равно кого заталкивать в свою клопоморку. Они только спросили у подошедшей девушки: «Откуда она?»

- -Да из детдома, - с каким-то вызовом отозвалась Шутя.- Закурить не найдётся?

- Слышь, Бокс, по-моему, она сама нарывается?

- Вот именно. Слышь, а в Рублёвск что пожаловала?

- Да родному дедушке от дочки его весточку притаранила. А чего?

- Да копыта твой дедушка наверняка давно откинул. А ты бы шла по добру поздорову. Если не хочешь с нами в отдел проехаться. Та гражданка пьяненькая была, а ты нам всю работу испортила.

- Слышь, а может эту борзую возьмём. Сама нарывается.

Шутя с каким-то торжествующим видом залезла внутрь автомобиля. Ей нравилось рисковать. Мать вряд ли стала бы беспокоиться о ней. Она устала от выпадов столичной родни в её адрес. И сама считала свою дочь опасной и неуправляемой особой.

«Так и началась моя жизнь здесь…»

Людочка похолодела от ужаса. Она вдруг представила, как за кого-то заступается. Она бы постаралась бы превратиться в облачко тумана, лишь бы не связываться с незнакомцами, да и она не ходила по городу в сумерках, предпочитая вечерней городской жизни свои выдуманные грёзы.

Она смотрела на Шутю, как на маленькое божество. Как же могла эта внешне хрупкая ленноноподобная девушка обладать столь несокрушимой волей. Как могла по-настоящему лицедействовать, притворяясь полубезумной шутихой. Да и почему прилепилась именно к ней, оберегая, словно только что проклюнувшийся из земли росток.

Шутя была младше её почти на девять месяцев. Она родилась в конце ноября, на двадцатый день после смерти Леонида Ильича Брежнева. То, что в 1939 году в такой же ноябрьский день началась советско-финская война, а еще в этот день в далёком 1874 году появился на свет будущий всем известный премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль.

Но эти сведения ничего особо не добавляли к характеристике подруги. Людочка, задавленная тяжким гнётом трусливой Какульки, вдруг стала отчаянно сопротивляться этой, незримой для других, химической реакции. В её душу что-то влили. И теперь вместо одного вещества в ней было два – новое и грязный осадок на дне. Тот осадок, что заставлял её задирать нос и глупо пропевать опостылевшую многим фразу.

Теперь она уже не желала чужой обманчивой лести. Её страшило возвращение в мир. Там её помнили голубоглазой кривлякой с вермишелеобразными прядями и совершенно белыми, почти безмускульными руками.

Теперь она охотнее мыла полы, чем сидела и воображала себя королевской дочерью. Даже некогда любимый ночной горшок раздражал, он ничем не отличался от горшка Артура, который она выносила с автоматическим равнодушием.

Людочка не хотела тревожить спящих примадонн, и когда случайно задела их щеткой то готова была уже извиниться. Но живущая в ней мерзкая сущность готовилась пнуть безазшитных девушек.

Теперь ей хотелось то спасти, а то и погубить их. Их, кто как же, как и она были по-своему глупы и наивны.

Но эти девушки могли избавить её от гнёта проклятой Какульки. Вероятно, эта бестия нырнула внутрь её души уже здесь, задёргав нитями капризной и наивной Принцессы, как злой кукловод дёргает нитями своей покорной марионетки.

- Ну, что? С этими, что делать?

- А что хочешь. Бокс с Пауком только к вечеру проспятся. Можно их и здесь оставить, а можно и на волю выпустить. Вот на Благовещенье птиц выпускают.

- Так это в апреле. Я помню. Мне ещё Инна говорила: «У меня день рождения после Благовещенья». А сегодня ведь тоже какой-то праздник?

- Сегодня – Троица. Ну, что, ради праздника совершим доброе дело?

- А как?

- Ты пока сходи к Евсею Ивановичу. Он человек хороший, он нам поможет. Только смотри. Не дай бог Пауку или Боксёру проговоришься. Тогда нам всем кранты. И девчонкам этим. И вообще. Я тут слышала, что вот ту, Дору, что ли, решили живой скульптурой сделать. А вот эта, рыжеволосая, будет в спальне у Наины дежурить, ей крылья приделают и лук со стрелами дадут – Амура изображать. Вот так. А баксы их опять у Хозяина останутся.

- Это Нелиного отца баксы. Их надо ему вернуть. И вообще, долго этот урод еще будет людей похищать. Он и впрямь Черномором себя вообразил?

- Я не знаю. Возможно, что и вообразил. Давай. Иди. А я пока с этими двумя побеседую.

Дора медленно открыла глаза. Сначала ей показалось, что сидящая на корточках девушка хочет помочиться на неё. Но затем, взглянув в серые, серьёзные, но добрые глаза Шути. Она перестала чувствовать страх.

- Где я? Что со мною? – угасающим речитативом прошептала она.

Всё напоминало репетицию новой оперы. Дора оглядывала своё нагое тело и думала, что это всего лишь трико, но стоило ей коснуться живота. Как на её щеках вспыхнули алые пятна, сродни сигнальным фонарям на железнодорожном переезде.

- У Черномора ты…

- Так я Людмила. Мы репетируем оперу Михаила Глинки, вот почему я голая. Но ведь, ведь…

Она вдруг представила себя киевской княжной. Представила и странно, почти безумно замолчала, машинально поглаживая свой покрасневший от стыда лобок.

На счастье Доры он остался невредим. Те, что стремились внутрь её тела, предпочитали чёрный ход и чердачное окно. И теперь, она с ужасом вспоминала. Как давилась одной постоянно живой и вонючей сарделькой что норовила излиться ей в рот свом молочно-белым содержимым.

Взгляд Шути прожигал насквозь. Она походила на карающего ангела, ангела. Что пришёл увещевать двух несчастных поруганных грешниц.

- Ты - кто?

- Да я – Шутя. А ты вот теперь – кто?

- Дора я. Я сюда приехала петь. А что, уже утро?

- Утро, утро. Ты вчера сколько на грудь приняла. Смотрю. Вся физия в сперме. Это, что, в три орудия по тебе палили?

- Как в три орудия?

- Да, так… Хоз да его вассалы. Они любят в лицо кончать. Видно постарались. Да и его жёнушка. Она ведь вам задние проходы, словно отбойным молотком разворочала. Теперь ты или сдохнешь, или домой поедешь. Выбирай.

- Как – сдохну? Нам ведь заплатить обещали, это нечестно.

- Ага. А петь арии Чайковского, словно в кафе-шайтане каком-то, в чём мать родила – это честно? Ты лучше бы помолчала. На какие-то дурацкие баксы клюнула.

- Я хотела бабке подарок сделать. На день медицинского работника. Хотела ей телек новый купить. А то её «Горизонт» вот-вот сдохнет.

- Слушай, а ты с этой герлой дружишь?

- С кем?

Шутя бросила взгляд на рыжеволосую пьяную Эльвиру. Та, действительно, была похожа на обожравшуюся лису.

- Да, так. Немного.

- Так дружишь или нет? Хотя её здесь нельзя оставлять. В общем так, мы сейчас вас отсюда вывезем потихоньку. Я тут послание написала, в презик использованный засунула. Ты давай вставай, я еще чуток твою задницу потревожу, смотри, больно будет. Но ты терпи, думай, что это тампон. Если кто спросит, почему у тебя такой кавардак в жопе, скажешь, что не помнишь, что в подпитии была. Главное, запомни, что ты должна до дома добраться.

Шутя с трудом втиснула своё послание в анус Доры. Та была готова разреветься от боли. Стараниями Мустафу и его похотливой жёнушки анус бывшей скромницы походил на лунный кратер, так, по крайней мере, казалось гуманной Кате.

Евсей Иванович понимал, что этот развратный дом пора было превратить в развалины Колизея. Он слишком долго медлил. Шабанов с Керимовым попали в его поле зрения еще в благословенное горбачёвское время. Тогда власть благоволила к подобным выродкам, считая их новыми людьми, и будущим золотым капиталом страны. Керимов был готов идти на любую авантюру. Ему нравилось очаровать вчерашних школьниц. Превращать их в податливых восковых кукол, а затем размазывать своим телом, словно бы дорожным катком где-нибудь в уютном местечке.

Вчерашние богини для одноклассников напоминали поутру попавших под дождь цыплят, они стыдливо прикрывали грудки и что-то пищали о всесильных родителях и всегда готовой придти на помощь милиции. Но очень скоро сдавались. Предпочитая марающих их огласке тихую и постоянную еблю во все пригодные для этой цели отверстия.

Первый Рублёвский конкурс красоты не мог пройти без участия этой парочки. Именно там, полуголые конкурсантки вытаскивали свою судьбу. Они действительно чем-то напоминали тушки заграничных цыплят в своих полинявших бикини и цельных купальниках...

Кандидаткой на Гран-при была вчерашняя школьница со странным притягательным именем Руфина.

Шабанов не удосуживался заглянуть в Библию, ему хватало тех глупых пересказов, что изредка печатались в антирелигиозных брошюрках.

Но советская власть уже нуждалась в новой подпорке. И. страна в следующем, после, юбилейного октябрьского, 1987года, году, с большим воодушевлением встретила тысячелетнюю дату своего духовного преображения.

Руфина сразу приглянулась Мустафе ещё не предварительном просмотре. Эта приближающаяся к своему совершеннолетию девушка была лакомым кусочком, она годилась и для роли наложницы, и для стыдливой и покорной жены. Чья должность – ублажать самомнение мужа в телесном и душевном плане.

Мустафа всё время голосовал за неё, неизменно таща вверх кружок с цифрой «5». Руфина вырывалась вперёд, и другие заманчиво оголенные куколки уже поглядывали на неё довольно косо.

Им также хотелось красивой жизни, новой кооперативной квартиры, личного авто, и цветного телевизора... Все эти блага предлагались за первое место.

После того, как на её голову водрузили сияющую диадему Руфина едва не вылетела из своих блестящих одёжек. Ей показалось, что она стала всемирной госпожой, и теперь весь этот зал, да что зал весь мир принадлежит лишь ей одной.

Небольшая в меру яркая машинка. Коробка с новехоньким полупроводниковым телевизором. Даже ключи от квартиры – всё это казалось для её родителей миражом. А когда вполне стильно одетый Мустафа взял её за руку и проливая робкую крокодилью слезу начал восхищаться красотой юного тела, к месту и не к месту вспоминая все полотна известных живописцев начиная от Сандро Боттичелли и заканчивая Рембрандтом с его похотливо-наивной Венерой Умбертской.

Руфина была рада съехать от своих предков, она давно мечтала о скором и, главное, шикарном замужестве. Ей понравилось думать о себе. Как о жене Мустафы.

Свадьба прошла довольно незаметно. То. Что пионервожатая выходила замуж за новоявленного предпринимателя было как-то странно. Родители конечно радовались успехам дочери. Но им казалось странным, что Мустафа Аронович не спешит с молодой супругой в альков.

Руфина и Мустафа показались Евсею Ивановичу довольно счастливыми. Скорее счастлив был Мустафа. Люди, что смотрели на эту пару на привокзальной площади. Свадебное платье Руфины блистало скромной роскошью, как раз в тон той самой «Чайки», что со временем пополнила гараж её мужа.

Евсей Иванович ненавидел этого человека. Ненавидел, как ненавидел разнообразных вредных насекомых, от Мустафы пахло за версту латентным уголовником. Бывшим школьным хулиганом и миловидным на первый взгляд насильником.

Евсей не мог без своей любимой службы. Но теперь он не мог ничего предпринять, вернуться в органы было также невозможно, как воскресить недавно угасшего отца фронтовика.

Только один человек пока поддерживал его. Это был его друг по милицейской школе Александр Таловеров. Это человек был своеобразным самородком – прямой и честный, такой же, как загримированные под работников милиции киноартисты. Он также подозревал этого кривоногого беса.

Теперь спустя десятилетие она наконец подобрался к нему. Подобрался вплотную. Чувствуя, что возможно ещё миг, и всё будет прекрасно. Просто прекрасно.

Евсей Иванович прислушался к шагам в коридоре. Он научился различать обитательниц этого дворца по походке. И теперь понимал, что эти осторожные шаги могли быть только у совершенно уже беззащитной и молчаливой дочери какого-то там банковского юрисконсульта. Несчастная девушка ходила. Как тень, и словно бы боялась поскользнуться не ко времени брошенной банановой корке.

Он встал, и сам открыл перед носом испуганной его инициативой девушки.

-Ты – ко мне? – спросил он, глядя на дрожащую от волнения золотарку.

От тела той, которую звали Какулькой, пахло хлоркой. Она впервые стыдилась своей обнаженности.

- Да. Да… Евсей Иванович вам надо съездить в Рублёвск. Руфине не глянулись эти девушки, и она…

- Врёшь, Не думаю, чтобы Руфина была такой дурой. Тут рядом река. И этих двух дурочек можно скормить Сом Сомычу.

- Какому Сом Сомычу?

.- Такому. В этой реке живёт пятиметровый сом-людоед, поэтому в этом месте не купаются.

- И что?

- Непослушных девушек скармливают ему. Вот и всё…

- И вы не хотите им помочь?

- Я…

- Просто Шутя сказала. Что вы - очень хороший человек.

- Ладно. Я сейчас.

Шутя рисковала. Но риск был ей приятен, как стакан газировки в жару.

Эльвира была похожа на подтаявшую тортовую скульптуру. Она действительно походила на Венериного сына, только без крыльев и лука со стрелами.

- И это сё правда, всё, всё…

Из глаз этой авантюристки вот-вот должны были хлынуть слёзы. Вчерашний день вставал перед глазами. Словно кем-то снятый любительский фильм с нелепыми кадрами и мизансценами, от которых её лицо становилось предательски малиновым.

Дора не понимала, как ещё остаётся живой. Её тошнило то ли от страха, то ли от прошедшей ночи обжорства. Разнообразные кремы и другие сладкие блюда постепенно становились липким дерьмом, которое уже выстраивалось в очередь в её кишке, словно бы больные на выписку в больничном коридоре.

В это мгновение вошёл тот почти незаметный человек. Он смотрел не на них, но обе самозваные примадонны ощущали на своём теле его презрительный взгляд.

- Так-так… А где их одежда? Не повезу же их в таком виде в Рублёвск. Хотя это было бы полезно.

Шутя осторожно и понимающе улыбнулась.

- Я сейчас принесу их одежду. А вы пока отведите их к машине. Вы уже выгнали её?

- Хорошо.

- Людочка поведёт Дору, а вы проследите за Эльвирой.

Людочка! – горделиво вспыхнула та, что уже всерьёз считала себе Какулькой

В купальне ничего не изменилось. Сброшенные с тел девушек платья, кружевное бельё, связка ключей, выпавшая из дамской сумочки.

Шутя очень рисковала. Она не знала, чья это сумочка, и как поступить положить плёнку сюда или попросить об этом Евсея.

Но что же лучше?

На размышления совсем не было времени. И она положила футляр с фотоплёнкой в сумочку.

Дора и Эльвира были уже в салоне «ЗиМа». Подбежавшая Шутя бросила на них их смятые платья, словно бы охапку травы на коровье дерьмо.

Теперь всё было в руках Потехина. Он выехал за ворота и скоро скрылся вдали, скрылся, как скрывается призрак в каком-нибудь приключенческом фильме. Призрак или благородный герой

Регистрационный номер №0061359

от 10 июля 2012

[Скрыть] Регистрационный номер 0061359 выдан для произведения: