Дора понемногу приходила в себя. Её ещё немного подташнивало. Но в этом была виновата смесь автомобильных выхлопов со свежим воздухом. Окружающий пейзаж напоминал собой декорацию к историческому фильму. Похожий сериал шёл сейчас по второму каналу, и Дора время от времени смотрела его.
Правда, бабушкин чёрно-белый «Горизонт» дышал на ладан. Он принимал всего лишь две программы, и от этого становилось ужасно скучно, словно в тюрьме. Старушка продолжала жить перипетиями жизни калифорнийского миллиардера с его жёнами, зятьями, дочками. Со всеми, кто жил там по другую сторону гринвичского меридиана.
Эльвира также с любопытством оглядывала окружающий пейзаж. Всё походило на закрытый, но вполне уютный и не очень дорогой санаторий. Здесь даже хотелось пожить, недели две.
«Куда нас привезли? И почему мы не запомнили дороги. И сейчас уже наверняка пять часов. Не могли же мы уснуть в машине? Наверняка с этим напитком нам предложили снотворное. И что теперь, может быть нас убьют здесь?»
Невдалеке угадывалось бесконечное дыхание реки. Дора приложила ладонь и посмотрела в сторону заходящего солнца. Река была сзади. От этого хотелось плакать. Казалось, что она стала пациенткой, что её сейчас встретит строгая кастелянша и попросит снять слишком вызывающее концертное платье.
Эльвира Ромашкина с каким-то тупым восторгом уставилась на белый опрятный дом. Он чем-то напоминал резиденцию Президента США. Может быть, всё было в милой аккуратной полуротонде, такое слово часто слетало с губ её брата, он учился на архитектурном факультете и грезил восстановлением старых заброшенных усадеб.
«А что это за река?» - спросила она, как глуповатая туристка.
- Река? Ах, река?
Мужчина, что сидел за рулём как-то странно улыбнулся.
- Это Хопёр, девушки. Но это ведь не так важно. Идёмте, скоро начнётся ваш концерт, а вы ещё не готовы.
И он повёл их по аллее к входу в дом. Входу почти неприметному и от того ещё более таинственному. Дора старалась не отставать от Эльвиры. Она уже сожалела, что купилась на долларовую приманку и согласилась отправиться в путь за, всё попробавшей, Эльвирой.
Даже в студию оперного пения она пришла вслед за ней, соскучась петь арии в ванне. Было нелепо представлять себя Татьяной и Лизой, будучи совершено нагой и с куском детского мыла в руках. Дора представляла. Как выходит перед заполненным публикой залом, как поёт щекочущие нервы арии и срывает свою долю отменных, только что исполненных аплодисментов.
Какулька и Шутя ожидали эту парочку с нетерпением. Они ещё не совсем точно представляли себе. Как будут вести с этими примадоннами. Обе новенькие были для них табула раса, особенно та, что должна была петь партию Лизы.
У бывшей Людочки подрагивали коленки. Она понимала, что должна быть смелой. А сама думала об уютной корзинке и таких привычных и совсем не жёстких яйцах.
Зато помывка гостий представляла для неё целый экзамен. Ей не приходилось ещё мыть незнакомых людей. Двоюродные сёстры из пригорода были не в счёт. Они мыли друг дружку сами, и не только мыли. Но сговаривались против неё. Теперь, будучи голой, она понимала, что одежда скорее сковывает, чем даёт свободу. Что именно одежда заставляла её воображать себя королевской дочкой и вечно задирать нос
И теперь, когда всегда исполнительный и немногословный Евсей ввёл прибывших неизвестно откуда гостий, сердце Людочки запрыгало, словно мячик на резинке.
- Скажите, пожалуйста. А далеко ли отсюда Рублёвск? – спросила Дора.
- Рублёвск? Наверное, километров двести. А что? – произнесла нараспев Шутя.
- Так вы из Рублёвска? - вроде бы невпопад встряла восторженная голубоглазая девушка с начисто выбритой головой.
Доре показалось, что узел на её голове противно зашевелился. Ей стало как-то не по себе от этой пары глаз, скользящих по её фигуре. Только равнодушная к собственному волнению Эльвира всё ещё считала эту встречу обычной забавной случайностью.
«Ну. Что пойдём? – с улыбкой отменной медсестры предложила девушка в очках а ля Джон Леннон, тёмно-синем островерхом колпаке и школьным колокольчиком между ног. Колокольчик тупо позвякивал, словно бы бубенчик на шее коровы, а груди этой незнакомки вызывающе торчали на довольно худом, хотя и ладном теле.
Эльвире стало стыдно. Она сама себе, всегда казалась ужасно, вызывающе толстой. Даже сейчас, её тело норовило вылезти из узкого платья, как дрожжевое тесто из формы.
В небольшом предбаннике было тихо гулко. Как в хорошо обустроенном склепе. На Эльвиру и Дору лился ослепительный и совершенно бесстрастный свет неоновых ламп. От одного только этого света хотелось тотчас сойти с ума и стать покорной, как кукла.
- Ну, что, раздевайтесь, - долетело до слуха то ли гостий, то ли пленниц этого дома.
Дора уже мысленно попрощалась со свободой. Она ещё не знала, что её ждёт тут. Но уже догадывалась. Что если вернётся к своей бабушке, то станет совсем иной.
«И с чего это я взяла, что должна быть оперной певицей? Почему именно ею, а не работницей прилавка, или парикмахершей. Оттого, что меня не приняли в наш местный институт?»
Ответа не было. А её подружка Эльвира уже стояла в неглиже, и она с каким-то тупым восторгом освобождала себя от комбинации и прочего нательного белья. Она словно бы хвасталась им хвасталась и гордилась своей наигранной смелостью перед своей спутницей.
Дора не выдержала. Было глупо оставаться одетой в этой на ¾ голой компании.
И Дора Эйзман начала раздеваться. В детстве она слышал, что это действие бывает позорным. Бабушка не любила вспоминать о судьбе своей милой красивой тёти. Та сгинула где-то на западе СССР и наверняка также расставалась со своим крепдешиновым платьем. Шёлковым нательным бельём. И фильдеперсовыми чулками.
И от того бабушка брезговала общими помывочными. Да и сама Дора понимала, что будучи голой, она походит на чужую безгласную куклу. Такими куклами в их дворе играли мальчишки. Они всегда раздевали кукол догола, отбирая тех у своих нарядных сверстниц.
Дора меньше всего желала бы превратиться в подобие целлулоидной красотки. Она и теперь всё ещё надеялась выглядеть достойно, понимая, что слегка запылилась в дороге и её попросту хотят помыть, словно бы драгоценную и очень редкую скульптуру.
Она стояла в позе стыдливой купальщицы. Такая пластмассовая фигурка белого цвета стояла на комоде у бабушки Серафимы. Будучи дошкольницей Дора хотела походить на эту девушку с хорошо сформированной грудью и ягодицами. Для полной гармонии тому существу не хватало лишь пары резных крыльев. Они бы отлично смотрелись, словно бы крылья у летучей мыши.
- Вот молодцы. А теперь спускайтесь в купальню. Вот сюда.
Только теперь Дора заметила что-то вроде небольшого бассейна. В нём постоянно была теплая вода. Дора стала спускаться по довольно влажным ступеням, стараясь не поскользнуться и не упасть на идущую впереди Эльвиру.
Две обнаженные банщицы принялись за дело. Они относились к ним, словно бы ко снятым на время с постаментов, скульптурам, нет, не к каким-нибудь известным, а так к парковым. Засиженными голубями.
Дора не была уверена что гипсовые скульптуры моют водой. Она где-то читала, что гипс страдает гидробоязнью.
На долю Какульки выпало мыть темноволосую и милую в своей скромности Дору. Та не противилась её прикосновениям. А осмелевшая Какулька с каким-то счастливым азартом тёрла чужое голое тело мягкой губкой. Оставляя на розовой влажной коже соцветья мыльной пены.
Эльвира слегка смущалась. Действия девушки в колпаке её немного тревожили. Эта загадочная девушка норовила вымыть её до блеска, словно бы дорогой автомобиль. Она зачем-то упрятала под резиновую шапочку всю шевелюру Эльвиры и теперь та выглядела яйцеголовой пришелицей из созвездия Тельца…
Наконец они были чисты, хотя бы наружно. С них смыли аромат дешёвого клуба с его таким вонючим сортиром и пыльными креслами в зале. Смыли запах Рублёвска. Людочка даже подносила губку к носу, стараясь уловить флюиды родного города, но всё было тщетно, они были неуловимы.
Вот теперь хорошо. Вы вполне готовы для выступления. Надеюсь. Что вам не понадобится репетиция, что вы будете петь без подготовки.
Эльвира покосилась на Дору. Та стояла и старалась скрыть от взглядов девушек свой слегка взлохмаченный лобок. Та драгоценная для многих мальчишек щель была теперь надёжно скрыта непроходимыми зарослями.
- Может быть им и это побрить? – шепотом спросила Какулька. В её теле Людочка вновь уменьшилась до размеров драже.
- Нет. Не надо. Всё равно это подручные Мустафы делают.
- Так они же их выебать могут?
- А тебе какое дело. Ну трахнут. Не надо было сюда переться. Между прочим у этой красотки в чашечке доллары были спрятаны. Под сердцем носила, как ребёнка.
Людочка не верила своим глазам. Она хорошо запомнила номера купюр. Это были те самые доллары, что достала Нелли из отцовского сейфа.
«Так значит этот урод на наши деньги девочек себе покупает? А потом этими же деньгами будет ещё что-то покупать, когда эти две бритенькими окажутся.
Безнаказанность Мустафы возмущала. Но здесь, она могла лишь беззвучно кричать, проклиная этого позорного человека. Да и был ли он человеком.
Нелли поражалась собственному обжорству. Она доедала третий набор шоколадных конфет. Ей нестерпимо хотелось сладкого, ведь, будучи голой, она совсем не тревожилась о размерах своей фигуры.
Наконец, до конца пробудившаяся Руфина стала походить на вполне адекватную госпожу. Её смугловатое точёное тело и тёмные вьющиеся волосы. Её напоминающий параболу подбородок, наконец отменно отбеленные зубы. Которые издали можно было принять за фортепьянные клавиши. Всё это вместе создавало для Нелли образ той, чью киску она отважно и довольно умело полировала своим милым и совсем уже не брезгливым язычком.
Уроки биологии как-то выветрились у неё из памяти. Пожилая биологичка часто заводила разговор о СПИДе и сифилисе, о сексе и о том, что люди делают эту необходимую процедуру только несколько раз в жизни, желая продлить свой род.
Людочка машинально заносила в свою общую тетрадь весь этот бред. А Нелли время от времени поглядывала на немногочисленных в их девичьем царстве парней и никак не могла понять. Чего приятного находят в них женщины.
Сама бы она попросту побрезговала лежать рядом с каким-нибудь голым Семёновым, так же, как с шелудивым псом или протухшим куском мяса. Тем более ощущать на себе его вес и понимать, что должна вынести неприятную процедуру ради того, чтобы глупый никчёмный Семёнов возомнил себя учёным-генетиком.
Теперь уже она чувствовала себя протухающей говядиной. Мысли вились в воздухе, словно проголодавшиеся мухи, они залетали в голову через уши и начинали витать по лабиринтам извилин. Витать и заставлять вновь то жалеть, то проклинать саму себя…
Она вновь хотела стать прежней – пусть глупой, но чистоплотной куклой. Такие куклы сидят в игротеках детских садов, и от них пахнет хлоркой. Ими играют, но их не любят, невольно брезгуя тем, что кто-то ещё касался этого пластикового тела, этого милого личика с послушно закрывающимися глазками и ротиком поющим на один мотив слово: «Мама…».
Если бы сейчас хозяйка решила сделать ей промывку кишечника, Нефе не удивилась бы. Она даже жаждала какого-нибудь яростного и бесполезного вторжения в свой анус, она желала тупой медицинской боли, или просто душевного и чересчур душного презрения к самой себе.
Прежняя Нелли могла бы зажать нос от брезгливости. Она лишь примеряла на себя чужое имя. Не вдумываясь в судьбу той, кому хочет подражать. Несчастная Алиса с её путешествием по непонятной почти алогичной стране, все эти странные существа, встречающиеся у неё на пути. Да и сама Нелли, привыкшая к затворничеству и смене бесконечных клетчатых платьев. Она носила каждое не меньше месяца. Носила и заставляла восхищаться. Но её тело рвалось из этих платьев, как росток рвётся прочь из опостылевшего ему семени.
Теперь её пытались уверить, что она, подобие Нефертити. Нелли уже успела забыть историю Древнего Египта, она слушала её вполуха, умудряясь как-то довольно складно и логично отвечать на вопросы рыжеволосой исторички...
Теперь быть фараонессой казалось страшным. С властительницей Египта у Нелли была лишь гладко выбритая голова. Хозяйка не допускала появления на голове Оболенской неопрятной щетинки. Она предпочитал скорее гладкость бильярдного шара.
Банкирская дочь стойко переносила все е капризы. Она сама удивлялась. Отчего не протестует против чужого похотливого внимания. Но её тело было равнодушно к уколам совести. Оно даже начинало находить симпатию к телу Руфины. Они могли сопрягаться, как два дождевых червяка, не замечая пьяного огородника Фатума, который уже занёс над ними штык своей остроотточенной лопаты.
«Так, ты, кажется, хотела послушать Чайковского? Впрочем, если мне понравится их пение, я, вероятно оставлю их здесь. Личные певчие пташки никогда не будут лишними. Они будут свистеть свои арии, а я, я…
Руфина криво и загадочно улыбнулась. Эта улыбка напомнила Нелли гримасу полупараллизованной инвалидки. Та также кривила губы. Наверняка, в мозгу Руфины происходила кровавая битва и все её нейроны гибли один за другим. «Хорошо было бы, если бы она стала ходить под себя и мычать, как глухонемая!» - подумала Нелли прогоняя свою любезную осторожность.
В отсутствие Руфины в голову Оболенской приходили стихи. Она мысленно проговаривала их, понимая, что никогда не решится обнародовать их. Никогда раньше лана не пыталась сочинять, и даже не знала, как это делается. Но стихи упрямо вызванивали в её голове свою мелодию, словно бы Оболенская носила на своей шее не голову, а музыкальную шкатулку
Я, словно кукла из секс-шопа.
От крема вся лоснится попа.
Я наверху, но счастья – нет.
Подружка драит унитазы.
А я учу дурные фразы.
Злой бабе делаю минэт
Хозяйка была готова к выходу. Нелли еще не знала, пойдёт ли на концерт голой или всё же воспользуется подаренными ей пеньюаром и париком. В них она походила на гейшу, особенно когда садилась по-турецки на маленькую чечевичнообразную подушечку цвета семян кофе.
Помочь сайту
Поздравления
