Помочь сайту
Поздравления
АПЛОЙ (фантастический роман), глава 11
1 октября 2018 -
Алесь Черкасов
Глава одиннадцатая
Когда я и Виллиталлен вернулись наверх, в мою палату, там нас уже поджидал Эвердик. Вместе с Рогнедом он чинно пил чай за столом и, когда мы вошли, сделал знак, чтобы мы присоединялись.
– Скоро меня в твоей клинике начнут узнавать в лицо, – сказал он, черпая ложечкой вишневый джем. – Ни к чему это мне. Да и тебе ни к чему.
– Шеф приходит навестить больных подчиненных. Что здесь такого? Очень трогательно, – заметил Виллиталлен, усаживаясь.
– Да? – как-то неопределенно переспросил Эвердик, и я понял, что он все время о чем-то напряженно думает.
– Конечно, – пожал плечами лекарь.
– Ну-ну… – покачал головой консул и спросил, обращаясь ко мне: – Итак, что спели тебе наши птички?
– Свободные птички в неволе не поют, – вдруг хмуро брякнул Рогнед и надулся, сам похожий на огромного нахохленного воробья.
Шеф, однако, прореагировал спокойно.
– Слышь, Виллиталлен, – сказал он, направив ложечку на лекаря, как указку, – твою лабораторию неволей называют. С чего бы это? Там что, вправду так скверно?
– Еще бы, неволя! – фыркнул Виллиталлен. – Я даже дверей не запираю…
– Это правильно, – отметил Эвердик. – Все равно, если они надумают удрать, их твои замки не удержат.
– Вот и я говорю… – буркнул лекарь.
Настроение у шефа было странное, и я пока никак не мог сообразить, как себя вести. Между тем Эвердик налил себе еще чаю и, побродившись ложечкой в джеме, облизал ее, ничего не зачерпнув:
– В общем, так, господа. Дело дрянь. Что бы ни спели нам наши птички, жечь обязательно надо. Почему, объяснять не буду – не время еще. Поверьте мне, старику, на слово. Надо, и все. И дело тут совсем не в превращениях, о которых вам Виллиталлен ужастики сказывал, хотя и такую возможность, конечно, никак исключить нельзя. Но девчонки нам обязательно нужны живые. Иначе дело будет не просто дрянь, а так, что и не знаю названия. Врач, ты точно промахнешься?
Виллиталлен насупился и зачесался:
– Я же говорю, что не снайпер… Да и не делал я такого никогда.
– Дерьмо ты, а не врач, – присвоил ему звание Эвердик. – Что значит «не снайпер»? Что значит «не делал»? Ты, сукин сын, сколько у меня в евро получаешь? Между прочим, твои гонорары в полтора раза выше моей зарплаты. И у тебя язык поворачивается сказать, что ты не снайпер? И как ты только своих сердечников лечишь, ума не приложу! Ты, когда в их сердцах ковыряешься, тоже не снайпер, что ли? А девок два раза в год по курортам портить за счет Консулата и деньги в казино каждую неделю просаживать ты снайпер? Тут опыт есть? Да за такие бабки я бы на твоем месте не только снайпером стал, а и трусы шить научился бы, если бы это было нужно для дела.
Виллиталлен закряхтел, захрустел костями, но перечить побоялся. Раз уж дело дошло до шитья трусов, значит, шеф, хотя и, как всегда, не повышал голоса, а был на грани кипения, и тут всякое статься могло.
– Какой процент вероятности, что ты не промахнешься? – спросил консул и опять полез ложечкой в джем.
– Пятьдесят на пятьдесят, – ответил лекарь, подумав.
– Хорошо. Значит, с тобой мы серьезную работу начинать не будем, – решил Эвердик.
– А-а… – вякнул было Виллиталлен.
– Что «а-а»? – зыркнул на него шеф. – Хочешь спросить: «А с кем тогда?»? Не твое дело. Предоставь это мне.
– Шеф, я не понимаю, – пробормотал совершенно растерянный Виллиталлен. – Надеюсь, это не означает, что я уволен?
– Пока нет, – ответил консул, – но все может быть, если ты меня окончательно разочаруешь. Итак, операция через два дня. Готовь девчонок, а сам ассистировать будешь, раз не снайпер. И упаси тебя Бог что-нибудь упустить или перепутать. Всё, свободен!
Ничего не понимая, ошарашенный лекарь встал и, моргая глазами, почти задом вышел из палаты. Мы с Рогнедом уставились на шефа, а тот спокойно смаковал чай и посматривал в окно, за которым пестроцветьем листвы пылала осень. Молчание длилось долго. Наконец Рогнед не выдержал:
– Шеф, а все же… если и правда… то как без Виллиталлена?
– Операцию проведет другой человек, – ответил Эвердик. – И, поверьте мне, он – снайпер.
– Кто это? – в один голос завопили мы. – Откуда? Мы его знаем?
– Да знаете, конечно, знаете, – уголки губ шефа дрогнули в подобии улыбки. – Вообще-то, это доктор Рубинцев. Завтра он прилетает в Прагу.
Если бы Николай Васильевич Гоголь каким-нибудь чудесным образом оказался сейчас в нашей палате, то немая сцена, которую изобразили мы с Рогнедом, несомненно, вдохновила бы его на новую пьесу. Мы разинули рты, выпучили глаза и приняли соответственные позы, а коварный Эвердик любовался произведенным на нас впечатлением и явно получал удовольствие. Что и говорить, даже этот могущественный серый кардинал планеты Земля имел свои маленькие слабости, одной из которых, между прочим, было мелкое тщеславие.
Несколько минут нам понадобилось, чтобы очухаться, а очухавшись, мы поняли, что консул, как всегда, нашел гениальный выход из сложной ситуации. Ну да, конечно, другой кандидатуры и выдумать было невозможно, ведь отец Ларисы и мой несостоявшийся тесть доктор Рубинцев был один из лучших нейрохирургов в мире, ежедневно занимающийся операциями на нервных клетках, в то время как Виллиталлен, при всех его несомненных талантах, ни нейрохирургом, ни онкологом не являлся. Надо сказать, что я сразу же вздохнул с облегчением – шеф передавал моих девочек в действительно надежные руки.
– Так значит, Олег Всеволодович приезжает завтра? – с энтузиазмом переспросил я.
– Да, – кивнул Эвердик, – но встречать его ты не поедешь, без тебя обойдемся.
– Как же так, шеф?
– Очень просто. Вы с Рогнедом больные, вот и болейте себе, как полагается, в клинике. Нечего всем глаза в аэропорту мозолить. – Помолчал и добавил уже миролюбивее: – Приезд Рубинцева в Прагу не афишируется. Это ясно?
Это было ясно, и я умолк.
В самом деле, афишировать тут было нечего. Имя доктора было слишком известно в мире, и поэтому, разумеется, он совсем не желал, чтобы потом посторонние люди стали расспрашивать его, что он делал в Праге у Эвердика.
Встречи с Олегом Всеволодовичем я ждал с огромным волнением, ведь после гибели Ларисы мы с ним так ни разу и не виделись, и я чувствовал себя виноватым перед ним: не заехал, не поддержал старика в трудную минуту. Однако доктор Рубинцев, похоже, обиды на меня не держал и, войдя на следующий вечер ко мне в палату, обнял меня по-отечески и даже прослезился немного от избытка чувств. За эти годы он ничуть не изменился, разве что чуть больше стали серебриться сединой волосы у него на висках. Рогнеду он пожал руку и сделал вид, что не замечает его торчащего из-под пижамы пупа. Виллиталлен, который сопроводил гостя до наших апартаментов, немного постоял на пороге и тихонько ретировался, понимая, что нам надо поговорить.
Я, как водится, начал было расспрашивать Рубинцева о жизни и здоровье, но тот предупреждающе поднял руку:
– Ребята, прошу вас! О нашей с вами жизни у нас еще будет случай потолковать. А сейчас давайте прямо к главному. Итак, девочек я осмотрел.
– Уже?! – не удержался Рогнед.
– Я ведь ночью приехал, так что уже, – объяснил доктор терпеливо. – Операционную господин Виллиталлен подготовил отлично, оборудование у него превосходное, так что все должно пройти без случайностей и осложнений. Тем не менее, предупреждаю сразу, что результат на 90% будет зависеть от выносливости наших пациенток.
– Вам показалось, что они выдержат? – спросил я взволнованно.
– Показалось, – кивнул Рубинцев. – Скажу честно, мне еще ни разу в жизни не доводилось видеть таких отлаженных и так четко функционирующих организмов. И все же они только дети, а это в данном случае большой минус. Я, конечно, сделаю все, что могу. Я даже постараюсь предварительно изолировать некоторые синапсы, чтобы уменьшить болевые ощущения, но в любом случае им будет очень больно, скрывать не стану. В нормальных условиях подобные операции рекомендуются только в исключительных случаях, когда существует непосредственная угроза жизни пациента. Но Эвердик заверил меня, что сейчас случай именно исключительный, и у меня нет оснований ему не верить. Полагаю, он знает, на что и ради чего решается.
– А что если не знает? – воскликнул Рогнед, пошатнув кровать всем своим весом. – А вдруг он просто боится или перестраховывается?
– В данном случае это неважно, – возразил Рубинцев. – Мне неизвестны мотивы Эвердика, но я уверен, что операция все равно состоится, и сделает ее, если не я, то кто-нибудь другой, возможно, менее опытный и профессиональный. Если уж Эвердик принял такое решение, он ни перед чем не остановится и цели своей добьется, даже если будет вынужден доверить операцию дилетанту. Я же, в свою очередь, гарантирую, что, если девочки не умрут от боли, то от моей руки точно не умрут. Это не много, но это я могу вам твердо обещать.
– Спасибо, Олег Всеволодович, – сказал я почти успокоено. – В том, что они не умрут от боли, я не сомневаюсь. Вы, главное, не промахнитесь.
– Я же сказал, что это исключено, – ответил доктор, и я ему полностью поверил.
– А ведь Виллиталлен, должно быть, ревнует, – сказал Рогнед с кривой улыбкой на физиономии. – Эвердик его вчера так причесал, что он до сих пор прилизанный ходит.
– Насчет ревности не знаю, – возразил Рубинцев, – но что мы слишком церемонимся с девочками, это он мне дал понять без обиняков.
– Вот сволочь! – прогудел Рогнед и стукнул себя кулаком по колену. – Расплющу!
– Не стоит, он и так плоский, – махнул рукой доктор. – Кстати, во всех смыслах этого слова. Он неплохой врач, но мышление у него плоское. И работает он плоско. Так с ним всегда было.
– А вы разве его давно знаете? – удивился я.
– Еще бы! – усмехнулся Рубинцев. – Он из моих бывших студентов.
– Он ваш студент?!
– Ну да. А почему это тебя так удивляет? Медицинское отделение Карлова университета. Я там преподавал тогда и проводил семинары-тренинги, а он их активно посещал.
– Теперь ясно, – прозрел Рогнед, – почему Эвердик пригласил именно вас. Где не справился студент, справится учитель.
– Ну, если угодно, – кивнул Рубинцев, – хотя, честно говоря, я не хотел соглашаться, пока не узнал историю ваших девочек.
– «Аплой»? – спросил я осторожно, понимая, о чем он.
– Да, «Аплой», – вздохнул доктор. – Это правда, «Аплой» убил мою дочь. Консул боялся, что данный факт может негативно повлиять на мое отношение к пациенткам и, как следствие, на ход операции в целом. Но мне, как будто бы, удалось его успокоить. Лариса любила этих детей и просила, чтобы их защитили. Просила тебя, а значит, и меня. Поэтому мне плевать, что они тоже солдаты «Аплоя». Если Лариса их любила и ты их любишь, значит, они почти мои внучки. Разве нет? И ради вас, ради вашей с Ларисой любви, которая только и смогла состояться в этих девочках, я им помогу.
Он отвернулся, подошел к окну и стал смотреть на осень, прямой и неподвижный, как статуя.
– Майя Наумовна хотела бы написать роман об «Аплое», – сказал он после долгого молчания, – и прототипом главной героини сделать нашу Ларису. Ты, Сергей, об «Аплое» много знаешь. Поможешь ей с материалами? В том объеме, конечно, в каком это не представляет особой тайны.
– Конечно, чем смогу, – ответил я, хотя просьба была очень неожиданная.
– И о девочках ей подробно расскажи, – добавил Рубинцев. – Потом. Когда все утрясется. Ты ведь, я уверен, можешь о них много хорошего рассказать. Особенно об этой, старшенькой, Тэнни. Насколько я успел понять, ты ее просто очаровал. Она так о тебе отзывается…
Я почувствовал, что у меня краснеют уши.
– Вот всегда все лавры ему… – проворчал Рогнед. – Он у нас, видите ли, баловень судьбы, ему самые спелые яблочки сами с дерева в рот падают, даже ветку трясти не надо. А я, выходит, никакого отношения ко всему этому не имею? А обо мне хоть кто-нибудь отозвался?
– Айка о тебе отзывалась, – ответил доктор, не оборачиваясь. – Говорит, что ты ее Белкой прозвал.
– Ну, прозвал… – тоже смутился мой друг. – А разве не Белка? Рыжая, прыгучая, ни минуты на месте не сидит…
– Когда все утрясется, Олег Всеволодович, – сказал я, – мы с девочками приедем к вам в гости, и они сами все Майе Наумовне расскажут – и о себе, и о Ларисе, и об «Аплое».
– Это правильно, – согласился старик. – Надо, чтобы вы приехали.
А ведь и верно, подумал я тогда, несмотря на то что прошло уже изрядно времени, я до сих пор ничего не знаю ни о прошлом Айки и Тэнни, ни об их взаимоотношениях с Ларисой. Как они жили до встречи с ней, почему встретились там, на Островах и, в конце концов, как погибла Лариса? И погибла ли вообще? Этот последний вопрос как-то особенно не давал мне покоя. Ведь девочки сами говорили, что не видели ее мертвой… А что если?.. Ладно, допустим, меня просили ни о чем их не расспрашивать, но все-таки… Имею же я право знать, черт побери!
Конечно, накануне сложнейшей операции, когда на кону стояло не что-нибудь, а жизнь детей, это были более чем неуместные мысли, но они назойливо вертелись у меня в голове, и я ничего не мог с этим поделать.
Прощаясь с Олегом Всеволодовичем, я поинтересовался, где он остановился в Праге, и предложил ему в случае необходимости переночевать в моей квартире. Доктор, однако, поблагодарил и отказался.
– Слишком заметная твоя квартира, – объяснил он, – а я в Праге почти инкогнито. Не волнуйся, Эвердик найдет мне подходящий угол.
– Когда операция? – спросил я.
– Завтра в девять утра.
– Мне присутствовать вы, конечно, не разрешите?
– Конечно, не разрешу. Это зрелище не для слабонервных. Не хватало еще, чтобы тебе там стало дурно или чтобы ты с перепугу чего-нибудь натворил или испортил.
Я согласился с его доводами, а кроме того, мне стало абсолютно ясно, что ни мне, ни Рогнеду в эту ночь уснуть не суждено.
Так оно и вышло. Всю ночь мы истуканами просидели в палате, не находя, о чем разговаривать, и не в силах переносить гнетущую тишину. Рогнед тупо смотрел какую-то длинную и ничуть не смешную комедию, грыз чипсы и пил минералку, а я играл в компьютерную игру, целью которой было выстроить фермерское хозяйство и заработать как можно больше денег на производстве и продаже сельхозпродукции. Как оказалось, фермер я был никудышный и несметливый. У меня постоянно дохли куры, болели коровы, поля мои портили вороны, а огороды – кролики и кроты. К утру я остался в долгах как в шелках и вскоре окончательно обанкротился. Как раз в тот момент, когда я собрался по дешевке продать соседу маслобойню, чтобы хоть как-то поправить свои дела, в палату вошел Виллиталлен в белом халате. Было шесть часов, и уже чуть-чуть начинало светать.
– Не спится, папаши? – спросил лекарь бесцветно. – Как самочувствие?
– Я в тебя сейчас стулом запущу, чтобы не ёрничал, – ласково пообещал ему Рогнед со своей кровати. – И вообще, почему ты здесь? Разве ты не должен быть в операционной?
– Я только что оттуда, – сказал Виллиталлен и как-то рассеянно поправил очки.
– Что это значит? – насторожился я.
– Это значит, что операция уже закончена, – пояснил лекарь.
– Как закончена?! – аж подскочил я. – Ведь назначено на девять часов!
– Так вам точное время и сообщили… – хмыкнул Виллиталлен. – Доктор Рубинцев не дурак, подстраховался от эксцессов.
– Что с девчонками? – заорал Рогнед, вскакивая с кровати.
– Да ты что, спятил, дебил? – отшатнулся Виллиталлен. – Чего голосишь? Шесть утра, люди спят, всю больницу перепугаешь, а у меня тут, между прочим, одни сердечники!
– Отвечай, сволочь! – Рогнед схватил его за отвороты белого халата.
– Не смей на меня орать! – рявкнул Виллиталлен, рывком высвобождаясь. – Придурок! Говорю же: операция закончена. Тэнни ничего, почти в порядке, через недельку встанет. Айка – в реанимации.
– Как в реанимации? – Рогнед побледнел и сделал шаг назад. – Почему в реанимации?
– Потому что у нее болевой шок и шестьдесят две секунды остановки сердца. О мелочах умалчиваю.
– Выживет? – спросил я, холодея.
– Не знаю. Сердце я ей запустил, но она без сознания и под аппаратурой, на искусственной вентиляции легких.
– Где Рубинцев?
– С ней. Откачивает.
– А ты почему не откачиваешь, а с нами болтаешь, кардиолог хренов?
– Потому что Рубинцев меня выгнал. Все, что мог, я уже сделал: девочка жива, сердце работает. Остальное – по его части. И вообще, почему вы оба со мной так разговариваете? Вы что, подозреваете меня в каком-то умысле?
– Никто тебя ни в чем не подозревает, не бесись, – вдруг прозвучал за спиной Виллиталлена голос Эвердика, и консул вошел в палату, появившись откуда ни возьмись. – Видишь, люди переживают. В таком состоянии чего не скажешь…
– Устал я от вас, – сморщился лекарь и, резко повернувшись, вышел.
– Устал – увольняйся! – каркнул ему вслед Эвердик и нахохлился, глубоко засунув руки в карманы брюк и уставившись на нас с Рогнедом в упор: – Ну, кто из вас еще устал?
– Что случилось, шеф? – спросил я, внутренне уменьшаясь под его взглядом. Еще никогда не приходилось мне видеть консула в таком состоянии. Он тоже явно не спал всю ночь, был как-то лихорадочно возбужден, под глазами у него набрякли мешки, а цвет лица был серым.
– А что, плохо выгляжу? – спросил Эвердик, угадав мои мысли.
– Очень, – признался я.
– Хоть бы соврал… – пробормотал он хмуро и добавил: – Работа у меня вредная.
– Что, серьезные неприятности? «Аплой»? Или что-то еще?
– Всегда есть что-то еще, – отмахнулся Эвердик. – Если я тебе скажу, что сегодня ночью со мной установили контакт инопланетяне, ты ведь все равно не поверишь, так что не спрашивай. Собирайся-ка лучше, пошли. Я тебе Тэнни покажу.
Последние его слова моментально выбили из меня охоту задавать дальнейшие вопросы, и я устремился вслед за ним, на этот раз забыв даже извиниться перед Рогнедом за то, что его снова не позвали.
Знакомой дорогой мы направились в лабораторию. Эвердик шел медленно, заложив руки за спину, и, казалось, о чем-то глубоко размышлял. Опавшая листва шуршала у него под ногами. Мне хотелось бежать сломя голову, и я с трудом сдерживался, проклиная консула за его медлительность. У входа во флигель Эвердик остановился, вынул из кармана какую-то жестяную трубочку, нажатием рычажка выдавил из нее зеленую выпуклую таблетку и бросил себе в рот.
– Вам нездоровится, шеф? – встревожился я.
– Да нет, это чтобы не спать, стимулятор, – объяснил Эвердик и глубоко вздохнул. – Деньки стоят теплые… Индейское лето… Сейчас бы куда-нибудь в лес… или на болотце – уток пострелять… Ты не охотник?
– Нет… – растерялся я. – А вы разве охотник?
– Иногда, – улыбнулся шеф своим приятным воспоминаниям. – Когда есть свободное время. А вообще, лет пять уже не был. Да и возраст не тот, на пенсию пора…
– Это вам-то на пенсию?
– Ну, не надо такой грубой лести. Не двужильный же я. И так сорок с лишним лет на своей табуретке просидел.
Он помолчал немного, поймал желтый лапчатый листок, упавший на него откуда-то сверху, и, вертя его двумя пальцами за ножку, сказал:
– Знаешь, никогда ничего подобного не видел. Всего три минуты боли, и что с нею сделалось!.. Ты, главное, не пугайся, когда увидишь. Говорю, чтобы предупредить. А то ведь ты у нас слабонервный.
Но я уже испугался.
Палата, в которую на этот раз привел меня Эвердик, была маленькая, одноместная, полутемная. Ярко освещалась только стоящая посередине высокая кровать, на которой лежала Тэнни, вся опутанная проводами и трубками. В тишине попискивали приборы, контролирующие жизненные показатели девочки. Я приблизился, взглянул и замер от ужаса: Тэнни выглядела так, словно ее жестоко избили. На лице, на запястьях обклеенных датчиками рук и на щиколотках ног у нее были какие-то зловещие черные синяки, губы опухли и покрылись запекшейся кровью (она, видимо, искусала их от боли), волосы были спутаны, щеки ввалились, опущенные веки вздрагивали, и дышала она хрипло и напряженно.
– Господи, девочка моя, что они с тобой сделали!.. – ахнул я и невольно сделал шаг назад.
Цепкие пальцы Эвердика взяли меня за локоть:
– Ничего. Она тебя не слышит. Она спит. Ей дали болеутоляющее. Теперь уже можно. Ты не бойся, с ней все будет в порядке. Рубинцев клялся, что через недельку разрешит ей вставать.
Я в оцепенении смотрел на измордованную Тэнни, и слова консула с трудом доходили до меня:
– Пойдем, пойдем отсюда, Уральцев. Хватит, полюбовался. Видишь, жива, значит, жить будет. Пошли, говорю, и не смей мне в обморок падать…
Эвердик вывел меня на воздух, прислонил, как полено, к стене лаборатории, и мне понадобилось несколько минут, чтобы немного прийти в себя.
– Как же ей было больно!.. – прошептал я, постепенно преодолевая головокружение и двоение в глазах.
– Я слышал, как она кричала, – сказал Эвердик. – У Рубинцева железные нервы. Слышать такой крик, и чтобы рука не дрогнула – непостижимо! Он действительно великий врач.
– Почему она вся в синяках? – спросил я.
– Ну как почему? – шевельнул плечами консул. – Ее же к операционному столу намертво приковали, металлическими захватами, чтобы дернуться не могла. Но силища-то у девчонки нечеловеческая…
– А Айку вы тоже видели?
– Видел. С ней намного хуже. Кроме всего прочего, она еще и плечо себе в захватах вывихнула. Ну, ничего, ничего, не зеленей. Бог даст, обойдется.
– Когда вы мне ее покажете?
– Это ты у Виллиталлена спроси. По этой части он главный.
– Но что же теперь будет?
– А что будет? Вот очухаются твои девчонки немножко, а я вас потом на одну из наших пригородных дач отправлю. Отдохнут они там, лесным воздухом подышат, поправятся, сил наберутся.
– Спасибо, шеф, я ваш должник.
– Ничего ты мне не должен, – привычным жестом отмахнулся Эвердик. – Я для дела стараюсь.
Сказав это, он снова сцепил руки за спиной и медленно пошел по направлению к клинике. Мне ничего не оставалось, как двинуться за ним.
– Простите, шеф, разрешите спросить вас начистоту, – обратился я к нему, шагая чуть сзади.
– Валяй, – ответил Эвердик, не обернувшись.
– Я работаю с вами уже много лет и за все это время ни разу не видел, чтобы вы занимались каким-либо делом так пристально, как нашими девочками. А ведь дела бывали разные, в том числе и очень опасные.
– Что ты имеешь в виду? Что значит «пристально»?
– Я имею в виду, что не дело консула лично ездить по квартирам и клиникам своих подчиненных, организовывать встречи, договариваться со специалистами и так далее. И, раз уж вы это делаете и даже ради этого не спите ночами, значит, дело наше из ряда вон выходящее и имеет колоссальное значение для безопасности планеты. Разве нет?
– Вишь ты, умник… – пробормотал Эвердик, по-прежнему шагая впереди меня. – Моя бессонница его заботит…
– Просто я уверен, шеф, что вам известно что-то очень важное, то, что вы скрываете от всех. Но, может быть, мне тоже следовало бы знать, ведь тогда нам легче было бы понимать друг друга.
– Меньше знаешь – крепче спишь, – огрызнулся Эвердик.
– Но ведь я все-таки ваш заместитель и, в некотором роде, соратник, – не унимался я.
– Вот что, соратник, – Эвердик остановился и повернулся ко мне, выпятив нижнюю губу, – иди-ка ты знаешь куда!.. Я же сказал: всему свое время. Я понимаю, тебе жалко девчонок, а я настоял, чтобы их жгли. Но, повторяю, так было надо. И не лезь больше со своим вопросами. Я ведь тебе же, дураку, добра желаю.
Сказав это, он снова отвернулся и зашагал вперед – решительно и раздосадованно.
Что ж, я замолчал, окончательно убедившись, что дело, в которое мы с Рогнедом волею судеб оказались вовлечены, действительно важно настолько, что заслуживает, чтобы вокруг него суетился не кто-нибудь, а лично консул по безопасности. Оставалось только мучиться догадками: что же все-таки известно Эвердику и неизвестно нам?
В палате клиники нас уже поджидал усталый и осунувшийся Рубинцев. Рогнед ухаживал за стариком, потчевал его завтраком, но Олег Всеволодович ел вяло и все больше налегал на вишневый сок, причем, когда он брал стакан, было заметно, что его морщинистые руки, не дрогнувшие во время операции, теперь мелко дрожат.
– С девочкой все будет в порядке, – доложил он Эвердику. – Дыхание восстановилось, от аппарата мы ее отключили. В ближайшие день-два она должна очнуться. Повреждения нервной системы, к счастью, оказались полностью обратимыми. Если честно, я предполагал намного худшее. Плечико мы ей тоже вправили, с этим вообще ничего страшного. – Помолчал, поковырял вилкой в салате и добавил, не жалуясь, а просто констатируя факт: – Стар я уже стал для подобных стрессов. Руки вон дрожат. Раньше такого никогда не бывало.
– Вы совершили настоящее чудо, доктор, – сказал Эвердик.
– Чудо? – обернулся к нему Олег Всеволодович. – Нет, извините, чудо здесь совершили эти несчастные дети – они не умерли у меня на операционном столе. Вот это чудо так чудо.
– Ну, я же вас предупреждал, что они не вполне дети, – заметил консул.
– Не вполне дети?! – резко оборвал его Рубинцев. – Сами вы, знаете ди, не вполне!.. Да как у вас язык повернулся! А вы видели глаза этой бедняжки Тэнни, когда я ее к столу железом приковывал? Не приведи Бог еще кому-нибудь увидеть такие глаза! Не вполне дети… Боже ты мой! Не вполне детей не бывает, милостивый государь! – Он опустил голову и, насилу справившись с нервной дрожью, проговорил: – Палачом себя чувствую… Никогда не думал, что все так сложно пойдет. У них нервная проводимость на порядок выше обычной оказалась. Еще бы чуть-чуть, и они смогли бы радиопередачи ушами улавливать! Невероятная чувствительность, просто фантастическая! Представляете, как они с такою чувствительностью страдали!.. Но, Боже мой, какие они сильные! Не знаю, в чем у них эта сила держится. Вроде, и мускулов-то никаких, одни жилки да косточки… От боли они чуть не изувечили себя. Еще немного, и они вырвали бы захваты. Айка вырвала. Только не захват, а свое плечо…
Было видно, что впечатлений от этой операции Рубинцеву хватит на всю оставшуюся жизнь.
– Ладно, – сказал Эвердик, устало потерев ладонью лоб, – пойду я домой. Что-то я не в форме. Вы тоже, доктор, отдыхайте. За остальным Виллиталлен присмотрит. А вечером мы еще встретимся, не так ли?
– Если прикажете, – кивнул Рубинцев.
– Покажите мне Айку, Олег Всеволодович, – попросил я осторожно. – Пожалуйста. Пусть она еще без сознания, но посмотреть-то на нее можно?
– Исключено, – категорически отказал доктор. – Не раньше, чем она очнется. Ей здорово досталось, сейчас ее трогать нельзя.
Досталось Айке и вправду здорово: поздно ночью у нее во второй раз остановилось сердце. Виллиталлен, по приказу Эвердика ночевавший в клинике, подоспел вовремя и каким-то чудом опять оживил девочку и подключил ее к аппарату кардиостимуляции. Мы с Рогнедом не находили себе места, метались по палате и материли лекаря, хотя он уже дважды спас Айке жизнь. Виллиталлен, в свою очередь, материл нас, причем орал громче нашего, уже не беспокоясь о мирном сне других больных, – нервы у него явно начинали сдавать. Рано утром примчался растрепанный и сердитый Рубинцев. Осмотрев Айку, он тут же позвонил Эвердику. Тот явился, меча громы и молнии, и Виллиталлен, еще раз попав под раздачу, выскочил из палаты, хлопнув дверью, весь багровый от злости. Больные, лечившиеся по соседству с нами, в основном, люди пожилые, начинали уже роптать. Виллиталлен, как мог, разводил ситуацию. Нам было стыдно. Эвердик ходил мрачнее тучи.
Через три дня Айка очнулась. Когда меня, наконец, пустили к ней в палату, я увидел буквально тень прежней девочки – худющее-прехудющее крошечное существо, все, с ног до головы, покрытое синяками и кровоподтеками. Левая рука у нее была прибинтована к телу, чтобы зафиксировать вправленный сустав, а правой она как-то истерически вцепилась в меня, едва только я подсел к ее кровати на табуретку, и не отпускала почти целый день. При малейшей моей попытке высвободиться она перепугано и жалобно взвизгивала: «Не уходи, не уходи!..» – и еще крепче сжимала своей цепкой лапкой край моей пижамы. Так я и просидел с ней до вечера, убаюкивая и уговаривая ее какой-то ласковой чепухой. Девочка ненадолго засыпала, просыпалась испуганно, думая, что меня нет, но, увидев, что я рядом, успокаивалась и даже слегка улыбалась. Заходили врачи, делали ей уколы, проверяли показания приборов и что-то записывали, а когда приносили еду в виде какой-то жидкой кашицы, пахнущей, впрочем, персиком, я кормил Айку с ложечки, бережно придерживая ей голову. Девочка благодарно смотрела на меня, а я глупел от счастья – столько было искренности, чистоты и нежности в измученном взгляде ее непостижимых глаз, обведенных черными больными кругами. Эти глаза говорили лучше любых слов, и я понимал, что имел в виду доктор Рубинцев, когда рассказывал о взгляде Тэнни на операционном столе.
На ночь у Айкиной постели меня сменил Рогнед.
Доктор Рубинцев уехал домой через неделю, видя, что все наладилось и его присутствие в клинике совершенно не обязательно. Эвердик лично проводил его в аэропорт, а вернувшись, о чем-то долго шептался с Виллиталленом в кабинете главного врача.
Девочки быстро шли на поправку. Тэнни уже действительно начала вставать и, чуть только окрепнув на ногах, сразу принялась помогать нам ухаживать за Айкой. Айка пролежала еще недельку и тоже стала помаленьку подниматься. Разговаривать шепотом она не умела: ее задорный голосок звенел так, что было слышно в коридорах.
– Гнать вас пора отсюда… – сердился Виллиталлен. – Развели детский сад…
Однако без санкции Эвердика он не мог сбыть нас с рук и ходил мрачный-премрачный, ожидая.
Через месяц девочки окончательно пришли в нормальный вид. В Праге была уже зима. Лежал пушистый, похожий на вату снег, и под нашим с Рогнедом присмотром и на полную нашу ответственность Тэнни и Айка вечерами радостно играли на заднем дворе в снежки, бегали, визжа от восторга, валялись в сугробах, лепили большущих снеговиков и возвращались в свою палату, сами на снеговиков похожие, с ног до головы в снегу. Эти игры доставляли им столько счастья, что большего, казалось, и представить нельзя. После прогулок мы пили горячий чай с малиновым вареньем, Рогнед катал Айку на своих широченных плечах, а Тэнни посматривала на них с некоторой завистью, но, как старшая, все же считала такие развлечения несолидными для себя. Да, доктор Рубинцев сказал тогда абсолютную правду: не вполне детей не бывает, и Айка с Тэнни были вполне дети, которые нуждались в веселье, играх и шалостях и которым было хорошо просто от осознания того, что их любят. Конечно, именно любви и не хватало им в жизни больше, нежели чего бы то ни было иного, и именно ее они ценили превыше всего.
За неделю до Рождества нас в очередной раз навестил Эвердик.
– Жалуется на вас Виллиталлен, – прямо с порога начал порицать он наше поведение. – Шуму от вас, говорит, много, пациенты уже спрашивать начинают, что это за девочки резвятся вечерами во дворе перед лабораторией. Непорядок.
Мы с Рогнедом понуро молчали. Оправдываться не хотелось, да шеф, похоже, и не ждал никаких оправданий с нашей стороны. Присев в кресло, он помолчал с минуту, а потом заговорил уже всерьез, недовольно хмурясь:
– Неправильно все это, ребята, ох, как неправильно… Не ожидал я, что эти девочки, при всех несомненных достоинствах их характеров, будут для вас так много значить… Нет, вы не думайте, я вас ни в чем не упрекаю и даже могу вас понять, но поверьте, что личные привязанности в нашем с вами общем неблагодарном деле только усложняют ситуацию. Ведь будь вы просто посторонними людьми, вам было бы все равно, а так, черт побери, вы за них еще, чего доброго, и драться будете…
– Что это значит? – сразу насторожились мы оба. – У нас что, могут отнять Тэнни и Айку?
– Вот-вот, это я и имел в виду: уже окрысились… – Эвердик нахмурился еще больше, словно мы подтвердили самые худшие его предположения, и добавил ворчливо: – Пока я добрый, никто их у вас не отнимет…
Мы смотрели на него молча, ожидая продолжения. Эвердик покряхтел, повозился в кресле, вздохнул и велел негромко:
– Ну-ка, ведите их обеих сюда. Поговорить надо.
Рогнед без лишних вопросов помчался и через пять минут вернулся вместе с Тэнни и Айкой. Поднявшись им навстречу из кресла, Эвердик некоторое время постоял, рассматривая их, словно видел впервые, потом осторожно погладил Айку по рыжей маковке, встретился взглядом со спокойными ясными глазами Тэнни, отвернулся и пробормотал как-то смущенно:
– Тигренок, Белка… Придумали же… Ну, садитесь, садитесь, не торчите немым укором.
Девочки чинно уселись к столу – такие примерные-примерные и послушные-послушные. Когда было нужно, они умели вести себя безукоризненно. Мы с Рогнедом тоже присели на свои кровати. Прохаживаясь перед нами туда-сюда с заложенными за спину руками, Эвердик начал неторопливо говорить:
– Значит, так. Пора вам, ребята, из клиники потихонечку уматывать. Здесь уже давно никто не верит, что вы – больные в предынфарктном состоянии, хотя, как вы понимаете, дело не только в этом. Поедете на нашу дачу. Тридцать километров от Праги, замечательный двухэтажный дом в лесу, все условия, тишина и никаких лишних глаз. Встретите Рождество, поживете, сколько потребуется, девчонки вон немножко в себя придут. Считайте, что это новоселье. Наблюдение я, так и быть, с вас сниму, но чтобы мне никакой самодеятельности! Ничего не предпринимать, не посоветовавшись лично со мной. Виллиталлен будет вас навещать и обо всем мне докладывать. От вас я тоже жду еженедельных отчетов обо всем, что касается Айки и Тэнни. Девчата, не обижайтесь, так нужно. Специально говорю об этом при вас. Впрочем, я уверен, что вы достаточно взрослые и опытные, чтобы понимать всю сложность положения, в котором мы все находимся.
Он замолчал ненадолго, внимательно осмотрел всех нас, потом неожиданно спросил:
– А вам сколько лет, девчата? Смешно, но до сих пор мне не пришло в голову этим поинтересоваться.
Мы с Рогнедом переглянулись – нам это тоже ни разу не приходило в голову.
– Ну, вы же знаете, как рождаются дети в «Аплое», – ответила Тэнни. – Какой тут может быть возраст… Фактически меня инкубировали восемь лет назад, а Айку – четыре. Эти даты, в принципе, и можно считать нашими днями рождения. Но если учесть, что при рождении мы по развитию равнялись четырехлетним детям, и принять во внимание наше физическое развитие сейчас, то мне в мае будет тринадцать, а Айке в феврале – девять. Во всяком случае, так нам говорила Лариса, а она, наверное, знала, что говорит.
– Очень мило… – подытожил Эвердик. – Прямо высшая математика какая-то… Ладно, будем считать ваш возраст установленным. – И добавил, обращаясь ко мне и Рогнеду: – Ну вот, отцы, оставляю вам девчонок на полную вашу ответственность. Это ясно?
Мы закивали.
– Ни черта вам не ясно… – вздохнул Эвердик устало и, сев на стул, снова заговорил, слегка наклонившись к нам и понизив голос: – Я, конечно, понимаю, что при данных обстоятельствах это не так просто, но постарайтесь, чтобы они как можно реже вспоминали про «Аплой» и как можно чаще – что они нормальные дети. Впереди столько праздников: Рождество, Новый год, ваше, русское Рождество, дни рождения… Вот и постарайтесь, чтобы это были праздники так праздники. На деньги не жмотьтесь, финансирование я вам налажу, это пока в моих силах. Ну, а если что не так, – пеняйте на себя, шкуру спущу. Вы меня поняли?
– Поняли, шеф, большое спасибо, – ответил я за нас четверых.
– Ладно, потом благодарить будете, – проворчал Эвердик. – А сейчас выписывайтесь у Виллиталлена и – вон отсюда. Чтобы к вечеру были на новом месте. Всё. Вперед!
Вспоминая теперь, с какой радостью покидали мы тогда клинику, я понимал, что жизнь все-таки престранная штука. Разве мог я подумать в те далекие дни, что спустя много лет снова окажусь в той же клинике и даже в той же палате, вместе с Рогнедом, и что моя Тэнни снова будет лежать, вся измордованная, в подвале флигеля с названием «Лаборатория», где ее, правда, будет лечить другой доктор. Но разве это хоть как-то меняет суть!
Когда я и Виллиталлен вернулись наверх, в мою палату, там нас уже поджидал Эвердик. Вместе с Рогнедом он чинно пил чай за столом и, когда мы вошли, сделал знак, чтобы мы присоединялись.
– Скоро меня в твоей клинике начнут узнавать в лицо, – сказал он, черпая ложечкой вишневый джем. – Ни к чему это мне. Да и тебе ни к чему.
– Шеф приходит навестить больных подчиненных. Что здесь такого? Очень трогательно, – заметил Виллиталлен, усаживаясь.
– Да? – как-то неопределенно переспросил Эвердик, и я понял, что он все время о чем-то напряженно думает.
– Конечно, – пожал плечами лекарь.
– Ну-ну… – покачал головой консул и спросил, обращаясь ко мне: – Итак, что спели тебе наши птички?
– Свободные птички в неволе не поют, – вдруг хмуро брякнул Рогнед и надулся, сам похожий на огромного нахохленного воробья.
Шеф, однако, прореагировал спокойно.
– Слышь, Виллиталлен, – сказал он, направив ложечку на лекаря, как указку, – твою лабораторию неволей называют. С чего бы это? Там что, вправду так скверно?
– Еще бы, неволя! – фыркнул Виллиталлен. – Я даже дверей не запираю…
– Это правильно, – отметил Эвердик. – Все равно, если они надумают удрать, их твои замки не удержат.
– Вот и я говорю… – буркнул лекарь.
Настроение у шефа было странное, и я пока никак не мог сообразить, как себя вести. Между тем Эвердик налил себе еще чаю и, побродившись ложечкой в джеме, облизал ее, ничего не зачерпнув:
– В общем, так, господа. Дело дрянь. Что бы ни спели нам наши птички, жечь обязательно надо. Почему, объяснять не буду – не время еще. Поверьте мне, старику, на слово. Надо, и все. И дело тут совсем не в превращениях, о которых вам Виллиталлен ужастики сказывал, хотя и такую возможность, конечно, никак исключить нельзя. Но девчонки нам обязательно нужны живые. Иначе дело будет не просто дрянь, а так, что и не знаю названия. Врач, ты точно промахнешься?
Виллиталлен насупился и зачесался:
– Я же говорю, что не снайпер… Да и не делал я такого никогда.
– Дерьмо ты, а не врач, – присвоил ему звание Эвердик. – Что значит «не снайпер»? Что значит «не делал»? Ты, сукин сын, сколько у меня в евро получаешь? Между прочим, твои гонорары в полтора раза выше моей зарплаты. И у тебя язык поворачивается сказать, что ты не снайпер? И как ты только своих сердечников лечишь, ума не приложу! Ты, когда в их сердцах ковыряешься, тоже не снайпер, что ли? А девок два раза в год по курортам портить за счет Консулата и деньги в казино каждую неделю просаживать ты снайпер? Тут опыт есть? Да за такие бабки я бы на твоем месте не только снайпером стал, а и трусы шить научился бы, если бы это было нужно для дела.
Виллиталлен закряхтел, захрустел костями, но перечить побоялся. Раз уж дело дошло до шитья трусов, значит, шеф, хотя и, как всегда, не повышал голоса, а был на грани кипения, и тут всякое статься могло.
– Какой процент вероятности, что ты не промахнешься? – спросил консул и опять полез ложечкой в джем.
– Пятьдесят на пятьдесят, – ответил лекарь, подумав.
– Хорошо. Значит, с тобой мы серьезную работу начинать не будем, – решил Эвердик.
– А-а… – вякнул было Виллиталлен.
– Что «а-а»? – зыркнул на него шеф. – Хочешь спросить: «А с кем тогда?»? Не твое дело. Предоставь это мне.
– Шеф, я не понимаю, – пробормотал совершенно растерянный Виллиталлен. – Надеюсь, это не означает, что я уволен?
– Пока нет, – ответил консул, – но все может быть, если ты меня окончательно разочаруешь. Итак, операция через два дня. Готовь девчонок, а сам ассистировать будешь, раз не снайпер. И упаси тебя Бог что-нибудь упустить или перепутать. Всё, свободен!
Ничего не понимая, ошарашенный лекарь встал и, моргая глазами, почти задом вышел из палаты. Мы с Рогнедом уставились на шефа, а тот спокойно смаковал чай и посматривал в окно, за которым пестроцветьем листвы пылала осень. Молчание длилось долго. Наконец Рогнед не выдержал:
– Шеф, а все же… если и правда… то как без Виллиталлена?
– Операцию проведет другой человек, – ответил Эвердик. – И, поверьте мне, он – снайпер.
– Кто это? – в один голос завопили мы. – Откуда? Мы его знаем?
– Да знаете, конечно, знаете, – уголки губ шефа дрогнули в подобии улыбки. – Вообще-то, это доктор Рубинцев. Завтра он прилетает в Прагу.
Если бы Николай Васильевич Гоголь каким-нибудь чудесным образом оказался сейчас в нашей палате, то немая сцена, которую изобразили мы с Рогнедом, несомненно, вдохновила бы его на новую пьесу. Мы разинули рты, выпучили глаза и приняли соответственные позы, а коварный Эвердик любовался произведенным на нас впечатлением и явно получал удовольствие. Что и говорить, даже этот могущественный серый кардинал планеты Земля имел свои маленькие слабости, одной из которых, между прочим, было мелкое тщеславие.
Несколько минут нам понадобилось, чтобы очухаться, а очухавшись, мы поняли, что консул, как всегда, нашел гениальный выход из сложной ситуации. Ну да, конечно, другой кандидатуры и выдумать было невозможно, ведь отец Ларисы и мой несостоявшийся тесть доктор Рубинцев был один из лучших нейрохирургов в мире, ежедневно занимающийся операциями на нервных клетках, в то время как Виллиталлен, при всех его несомненных талантах, ни нейрохирургом, ни онкологом не являлся. Надо сказать, что я сразу же вздохнул с облегчением – шеф передавал моих девочек в действительно надежные руки.
– Так значит, Олег Всеволодович приезжает завтра? – с энтузиазмом переспросил я.
– Да, – кивнул Эвердик, – но встречать его ты не поедешь, без тебя обойдемся.
– Как же так, шеф?
– Очень просто. Вы с Рогнедом больные, вот и болейте себе, как полагается, в клинике. Нечего всем глаза в аэропорту мозолить. – Помолчал и добавил уже миролюбивее: – Приезд Рубинцева в Прагу не афишируется. Это ясно?
Это было ясно, и я умолк.
В самом деле, афишировать тут было нечего. Имя доктора было слишком известно в мире, и поэтому, разумеется, он совсем не желал, чтобы потом посторонние люди стали расспрашивать его, что он делал в Праге у Эвердика.
Встречи с Олегом Всеволодовичем я ждал с огромным волнением, ведь после гибели Ларисы мы с ним так ни разу и не виделись, и я чувствовал себя виноватым перед ним: не заехал, не поддержал старика в трудную минуту. Однако доктор Рубинцев, похоже, обиды на меня не держал и, войдя на следующий вечер ко мне в палату, обнял меня по-отечески и даже прослезился немного от избытка чувств. За эти годы он ничуть не изменился, разве что чуть больше стали серебриться сединой волосы у него на висках. Рогнеду он пожал руку и сделал вид, что не замечает его торчащего из-под пижамы пупа. Виллиталлен, который сопроводил гостя до наших апартаментов, немного постоял на пороге и тихонько ретировался, понимая, что нам надо поговорить.
Я, как водится, начал было расспрашивать Рубинцева о жизни и здоровье, но тот предупреждающе поднял руку:
– Ребята, прошу вас! О нашей с вами жизни у нас еще будет случай потолковать. А сейчас давайте прямо к главному. Итак, девочек я осмотрел.
– Уже?! – не удержался Рогнед.
– Я ведь ночью приехал, так что уже, – объяснил доктор терпеливо. – Операционную господин Виллиталлен подготовил отлично, оборудование у него превосходное, так что все должно пройти без случайностей и осложнений. Тем не менее, предупреждаю сразу, что результат на 90% будет зависеть от выносливости наших пациенток.
– Вам показалось, что они выдержат? – спросил я взволнованно.
– Показалось, – кивнул Рубинцев. – Скажу честно, мне еще ни разу в жизни не доводилось видеть таких отлаженных и так четко функционирующих организмов. И все же они только дети, а это в данном случае большой минус. Я, конечно, сделаю все, что могу. Я даже постараюсь предварительно изолировать некоторые синапсы, чтобы уменьшить болевые ощущения, но в любом случае им будет очень больно, скрывать не стану. В нормальных условиях подобные операции рекомендуются только в исключительных случаях, когда существует непосредственная угроза жизни пациента. Но Эвердик заверил меня, что сейчас случай именно исключительный, и у меня нет оснований ему не верить. Полагаю, он знает, на что и ради чего решается.
– А что если не знает? – воскликнул Рогнед, пошатнув кровать всем своим весом. – А вдруг он просто боится или перестраховывается?
– В данном случае это неважно, – возразил Рубинцев. – Мне неизвестны мотивы Эвердика, но я уверен, что операция все равно состоится, и сделает ее, если не я, то кто-нибудь другой, возможно, менее опытный и профессиональный. Если уж Эвердик принял такое решение, он ни перед чем не остановится и цели своей добьется, даже если будет вынужден доверить операцию дилетанту. Я же, в свою очередь, гарантирую, что, если девочки не умрут от боли, то от моей руки точно не умрут. Это не много, но это я могу вам твердо обещать.
– Спасибо, Олег Всеволодович, – сказал я почти успокоено. – В том, что они не умрут от боли, я не сомневаюсь. Вы, главное, не промахнитесь.
– Я же сказал, что это исключено, – ответил доктор, и я ему полностью поверил.
– А ведь Виллиталлен, должно быть, ревнует, – сказал Рогнед с кривой улыбкой на физиономии. – Эвердик его вчера так причесал, что он до сих пор прилизанный ходит.
– Насчет ревности не знаю, – возразил Рубинцев, – но что мы слишком церемонимся с девочками, это он мне дал понять без обиняков.
– Вот сволочь! – прогудел Рогнед и стукнул себя кулаком по колену. – Расплющу!
– Не стоит, он и так плоский, – махнул рукой доктор. – Кстати, во всех смыслах этого слова. Он неплохой врач, но мышление у него плоское. И работает он плоско. Так с ним всегда было.
– А вы разве его давно знаете? – удивился я.
– Еще бы! – усмехнулся Рубинцев. – Он из моих бывших студентов.
– Он ваш студент?!
– Ну да. А почему это тебя так удивляет? Медицинское отделение Карлова университета. Я там преподавал тогда и проводил семинары-тренинги, а он их активно посещал.
– Теперь ясно, – прозрел Рогнед, – почему Эвердик пригласил именно вас. Где не справился студент, справится учитель.
– Ну, если угодно, – кивнул Рубинцев, – хотя, честно говоря, я не хотел соглашаться, пока не узнал историю ваших девочек.
– «Аплой»? – спросил я осторожно, понимая, о чем он.
– Да, «Аплой», – вздохнул доктор. – Это правда, «Аплой» убил мою дочь. Консул боялся, что данный факт может негативно повлиять на мое отношение к пациенткам и, как следствие, на ход операции в целом. Но мне, как будто бы, удалось его успокоить. Лариса любила этих детей и просила, чтобы их защитили. Просила тебя, а значит, и меня. Поэтому мне плевать, что они тоже солдаты «Аплоя». Если Лариса их любила и ты их любишь, значит, они почти мои внучки. Разве нет? И ради вас, ради вашей с Ларисой любви, которая только и смогла состояться в этих девочках, я им помогу.
Он отвернулся, подошел к окну и стал смотреть на осень, прямой и неподвижный, как статуя.
– Майя Наумовна хотела бы написать роман об «Аплое», – сказал он после долгого молчания, – и прототипом главной героини сделать нашу Ларису. Ты, Сергей, об «Аплое» много знаешь. Поможешь ей с материалами? В том объеме, конечно, в каком это не представляет особой тайны.
– Конечно, чем смогу, – ответил я, хотя просьба была очень неожиданная.
– И о девочках ей подробно расскажи, – добавил Рубинцев. – Потом. Когда все утрясется. Ты ведь, я уверен, можешь о них много хорошего рассказать. Особенно об этой, старшенькой, Тэнни. Насколько я успел понять, ты ее просто очаровал. Она так о тебе отзывается…
Я почувствовал, что у меня краснеют уши.
– Вот всегда все лавры ему… – проворчал Рогнед. – Он у нас, видите ли, баловень судьбы, ему самые спелые яблочки сами с дерева в рот падают, даже ветку трясти не надо. А я, выходит, никакого отношения ко всему этому не имею? А обо мне хоть кто-нибудь отозвался?
– Айка о тебе отзывалась, – ответил доктор, не оборачиваясь. – Говорит, что ты ее Белкой прозвал.
– Ну, прозвал… – тоже смутился мой друг. – А разве не Белка? Рыжая, прыгучая, ни минуты на месте не сидит…
– Когда все утрясется, Олег Всеволодович, – сказал я, – мы с девочками приедем к вам в гости, и они сами все Майе Наумовне расскажут – и о себе, и о Ларисе, и об «Аплое».
– Это правильно, – согласился старик. – Надо, чтобы вы приехали.
А ведь и верно, подумал я тогда, несмотря на то что прошло уже изрядно времени, я до сих пор ничего не знаю ни о прошлом Айки и Тэнни, ни об их взаимоотношениях с Ларисой. Как они жили до встречи с ней, почему встретились там, на Островах и, в конце концов, как погибла Лариса? И погибла ли вообще? Этот последний вопрос как-то особенно не давал мне покоя. Ведь девочки сами говорили, что не видели ее мертвой… А что если?.. Ладно, допустим, меня просили ни о чем их не расспрашивать, но все-таки… Имею же я право знать, черт побери!
Конечно, накануне сложнейшей операции, когда на кону стояло не что-нибудь, а жизнь детей, это были более чем неуместные мысли, но они назойливо вертелись у меня в голове, и я ничего не мог с этим поделать.
Прощаясь с Олегом Всеволодовичем, я поинтересовался, где он остановился в Праге, и предложил ему в случае необходимости переночевать в моей квартире. Доктор, однако, поблагодарил и отказался.
– Слишком заметная твоя квартира, – объяснил он, – а я в Праге почти инкогнито. Не волнуйся, Эвердик найдет мне подходящий угол.
– Когда операция? – спросил я.
– Завтра в девять утра.
– Мне присутствовать вы, конечно, не разрешите?
– Конечно, не разрешу. Это зрелище не для слабонервных. Не хватало еще, чтобы тебе там стало дурно или чтобы ты с перепугу чего-нибудь натворил или испортил.
Я согласился с его доводами, а кроме того, мне стало абсолютно ясно, что ни мне, ни Рогнеду в эту ночь уснуть не суждено.
Так оно и вышло. Всю ночь мы истуканами просидели в палате, не находя, о чем разговаривать, и не в силах переносить гнетущую тишину. Рогнед тупо смотрел какую-то длинную и ничуть не смешную комедию, грыз чипсы и пил минералку, а я играл в компьютерную игру, целью которой было выстроить фермерское хозяйство и заработать как можно больше денег на производстве и продаже сельхозпродукции. Как оказалось, фермер я был никудышный и несметливый. У меня постоянно дохли куры, болели коровы, поля мои портили вороны, а огороды – кролики и кроты. К утру я остался в долгах как в шелках и вскоре окончательно обанкротился. Как раз в тот момент, когда я собрался по дешевке продать соседу маслобойню, чтобы хоть как-то поправить свои дела, в палату вошел Виллиталлен в белом халате. Было шесть часов, и уже чуть-чуть начинало светать.
– Не спится, папаши? – спросил лекарь бесцветно. – Как самочувствие?
– Я в тебя сейчас стулом запущу, чтобы не ёрничал, – ласково пообещал ему Рогнед со своей кровати. – И вообще, почему ты здесь? Разве ты не должен быть в операционной?
– Я только что оттуда, – сказал Виллиталлен и как-то рассеянно поправил очки.
– Что это значит? – насторожился я.
– Это значит, что операция уже закончена, – пояснил лекарь.
– Как закончена?! – аж подскочил я. – Ведь назначено на девять часов!
– Так вам точное время и сообщили… – хмыкнул Виллиталлен. – Доктор Рубинцев не дурак, подстраховался от эксцессов.
– Что с девчонками? – заорал Рогнед, вскакивая с кровати.
– Да ты что, спятил, дебил? – отшатнулся Виллиталлен. – Чего голосишь? Шесть утра, люди спят, всю больницу перепугаешь, а у меня тут, между прочим, одни сердечники!
– Отвечай, сволочь! – Рогнед схватил его за отвороты белого халата.
– Не смей на меня орать! – рявкнул Виллиталлен, рывком высвобождаясь. – Придурок! Говорю же: операция закончена. Тэнни ничего, почти в порядке, через недельку встанет. Айка – в реанимации.
– Как в реанимации? – Рогнед побледнел и сделал шаг назад. – Почему в реанимации?
– Потому что у нее болевой шок и шестьдесят две секунды остановки сердца. О мелочах умалчиваю.
– Выживет? – спросил я, холодея.
– Не знаю. Сердце я ей запустил, но она без сознания и под аппаратурой, на искусственной вентиляции легких.
– Где Рубинцев?
– С ней. Откачивает.
– А ты почему не откачиваешь, а с нами болтаешь, кардиолог хренов?
– Потому что Рубинцев меня выгнал. Все, что мог, я уже сделал: девочка жива, сердце работает. Остальное – по его части. И вообще, почему вы оба со мной так разговариваете? Вы что, подозреваете меня в каком-то умысле?
– Никто тебя ни в чем не подозревает, не бесись, – вдруг прозвучал за спиной Виллиталлена голос Эвердика, и консул вошел в палату, появившись откуда ни возьмись. – Видишь, люди переживают. В таком состоянии чего не скажешь…
– Устал я от вас, – сморщился лекарь и, резко повернувшись, вышел.
– Устал – увольняйся! – каркнул ему вслед Эвердик и нахохлился, глубоко засунув руки в карманы брюк и уставившись на нас с Рогнедом в упор: – Ну, кто из вас еще устал?
– Что случилось, шеф? – спросил я, внутренне уменьшаясь под его взглядом. Еще никогда не приходилось мне видеть консула в таком состоянии. Он тоже явно не спал всю ночь, был как-то лихорадочно возбужден, под глазами у него набрякли мешки, а цвет лица был серым.
– А что, плохо выгляжу? – спросил Эвердик, угадав мои мысли.
– Очень, – признался я.
– Хоть бы соврал… – пробормотал он хмуро и добавил: – Работа у меня вредная.
– Что, серьезные неприятности? «Аплой»? Или что-то еще?
– Всегда есть что-то еще, – отмахнулся Эвердик. – Если я тебе скажу, что сегодня ночью со мной установили контакт инопланетяне, ты ведь все равно не поверишь, так что не спрашивай. Собирайся-ка лучше, пошли. Я тебе Тэнни покажу.
Последние его слова моментально выбили из меня охоту задавать дальнейшие вопросы, и я устремился вслед за ним, на этот раз забыв даже извиниться перед Рогнедом за то, что его снова не позвали.
Знакомой дорогой мы направились в лабораторию. Эвердик шел медленно, заложив руки за спину, и, казалось, о чем-то глубоко размышлял. Опавшая листва шуршала у него под ногами. Мне хотелось бежать сломя голову, и я с трудом сдерживался, проклиная консула за его медлительность. У входа во флигель Эвердик остановился, вынул из кармана какую-то жестяную трубочку, нажатием рычажка выдавил из нее зеленую выпуклую таблетку и бросил себе в рот.
– Вам нездоровится, шеф? – встревожился я.
– Да нет, это чтобы не спать, стимулятор, – объяснил Эвердик и глубоко вздохнул. – Деньки стоят теплые… Индейское лето… Сейчас бы куда-нибудь в лес… или на болотце – уток пострелять… Ты не охотник?
– Нет… – растерялся я. – А вы разве охотник?
– Иногда, – улыбнулся шеф своим приятным воспоминаниям. – Когда есть свободное время. А вообще, лет пять уже не был. Да и возраст не тот, на пенсию пора…
– Это вам-то на пенсию?
– Ну, не надо такой грубой лести. Не двужильный же я. И так сорок с лишним лет на своей табуретке просидел.
Он помолчал немного, поймал желтый лапчатый листок, упавший на него откуда-то сверху, и, вертя его двумя пальцами за ножку, сказал:
– Знаешь, никогда ничего подобного не видел. Всего три минуты боли, и что с нею сделалось!.. Ты, главное, не пугайся, когда увидишь. Говорю, чтобы предупредить. А то ведь ты у нас слабонервный.
Но я уже испугался.
Палата, в которую на этот раз привел меня Эвердик, была маленькая, одноместная, полутемная. Ярко освещалась только стоящая посередине высокая кровать, на которой лежала Тэнни, вся опутанная проводами и трубками. В тишине попискивали приборы, контролирующие жизненные показатели девочки. Я приблизился, взглянул и замер от ужаса: Тэнни выглядела так, словно ее жестоко избили. На лице, на запястьях обклеенных датчиками рук и на щиколотках ног у нее были какие-то зловещие черные синяки, губы опухли и покрылись запекшейся кровью (она, видимо, искусала их от боли), волосы были спутаны, щеки ввалились, опущенные веки вздрагивали, и дышала она хрипло и напряженно.
– Господи, девочка моя, что они с тобой сделали!.. – ахнул я и невольно сделал шаг назад.
Цепкие пальцы Эвердика взяли меня за локоть:
– Ничего. Она тебя не слышит. Она спит. Ей дали болеутоляющее. Теперь уже можно. Ты не бойся, с ней все будет в порядке. Рубинцев клялся, что через недельку разрешит ей вставать.
Я в оцепенении смотрел на измордованную Тэнни, и слова консула с трудом доходили до меня:
– Пойдем, пойдем отсюда, Уральцев. Хватит, полюбовался. Видишь, жива, значит, жить будет. Пошли, говорю, и не смей мне в обморок падать…
Эвердик вывел меня на воздух, прислонил, как полено, к стене лаборатории, и мне понадобилось несколько минут, чтобы немного прийти в себя.
– Как же ей было больно!.. – прошептал я, постепенно преодолевая головокружение и двоение в глазах.
– Я слышал, как она кричала, – сказал Эвердик. – У Рубинцева железные нервы. Слышать такой крик, и чтобы рука не дрогнула – непостижимо! Он действительно великий врач.
– Почему она вся в синяках? – спросил я.
– Ну как почему? – шевельнул плечами консул. – Ее же к операционному столу намертво приковали, металлическими захватами, чтобы дернуться не могла. Но силища-то у девчонки нечеловеческая…
– А Айку вы тоже видели?
– Видел. С ней намного хуже. Кроме всего прочего, она еще и плечо себе в захватах вывихнула. Ну, ничего, ничего, не зеленей. Бог даст, обойдется.
– Когда вы мне ее покажете?
– Это ты у Виллиталлена спроси. По этой части он главный.
– Но что же теперь будет?
– А что будет? Вот очухаются твои девчонки немножко, а я вас потом на одну из наших пригородных дач отправлю. Отдохнут они там, лесным воздухом подышат, поправятся, сил наберутся.
– Спасибо, шеф, я ваш должник.
– Ничего ты мне не должен, – привычным жестом отмахнулся Эвердик. – Я для дела стараюсь.
Сказав это, он снова сцепил руки за спиной и медленно пошел по направлению к клинике. Мне ничего не оставалось, как двинуться за ним.
– Простите, шеф, разрешите спросить вас начистоту, – обратился я к нему, шагая чуть сзади.
– Валяй, – ответил Эвердик, не обернувшись.
– Я работаю с вами уже много лет и за все это время ни разу не видел, чтобы вы занимались каким-либо делом так пристально, как нашими девочками. А ведь дела бывали разные, в том числе и очень опасные.
– Что ты имеешь в виду? Что значит «пристально»?
– Я имею в виду, что не дело консула лично ездить по квартирам и клиникам своих подчиненных, организовывать встречи, договариваться со специалистами и так далее. И, раз уж вы это делаете и даже ради этого не спите ночами, значит, дело наше из ряда вон выходящее и имеет колоссальное значение для безопасности планеты. Разве нет?
– Вишь ты, умник… – пробормотал Эвердик, по-прежнему шагая впереди меня. – Моя бессонница его заботит…
– Просто я уверен, шеф, что вам известно что-то очень важное, то, что вы скрываете от всех. Но, может быть, мне тоже следовало бы знать, ведь тогда нам легче было бы понимать друг друга.
– Меньше знаешь – крепче спишь, – огрызнулся Эвердик.
– Но ведь я все-таки ваш заместитель и, в некотором роде, соратник, – не унимался я.
– Вот что, соратник, – Эвердик остановился и повернулся ко мне, выпятив нижнюю губу, – иди-ка ты знаешь куда!.. Я же сказал: всему свое время. Я понимаю, тебе жалко девчонок, а я настоял, чтобы их жгли. Но, повторяю, так было надо. И не лезь больше со своим вопросами. Я ведь тебе же, дураку, добра желаю.
Сказав это, он снова отвернулся и зашагал вперед – решительно и раздосадованно.
Что ж, я замолчал, окончательно убедившись, что дело, в которое мы с Рогнедом волею судеб оказались вовлечены, действительно важно настолько, что заслуживает, чтобы вокруг него суетился не кто-нибудь, а лично консул по безопасности. Оставалось только мучиться догадками: что же все-таки известно Эвердику и неизвестно нам?
В палате клиники нас уже поджидал усталый и осунувшийся Рубинцев. Рогнед ухаживал за стариком, потчевал его завтраком, но Олег Всеволодович ел вяло и все больше налегал на вишневый сок, причем, когда он брал стакан, было заметно, что его морщинистые руки, не дрогнувшие во время операции, теперь мелко дрожат.
– С девочкой все будет в порядке, – доложил он Эвердику. – Дыхание восстановилось, от аппарата мы ее отключили. В ближайшие день-два она должна очнуться. Повреждения нервной системы, к счастью, оказались полностью обратимыми. Если честно, я предполагал намного худшее. Плечико мы ей тоже вправили, с этим вообще ничего страшного. – Помолчал, поковырял вилкой в салате и добавил, не жалуясь, а просто констатируя факт: – Стар я уже стал для подобных стрессов. Руки вон дрожат. Раньше такого никогда не бывало.
– Вы совершили настоящее чудо, доктор, – сказал Эвердик.
– Чудо? – обернулся к нему Олег Всеволодович. – Нет, извините, чудо здесь совершили эти несчастные дети – они не умерли у меня на операционном столе. Вот это чудо так чудо.
– Ну, я же вас предупреждал, что они не вполне дети, – заметил консул.
– Не вполне дети?! – резко оборвал его Рубинцев. – Сами вы, знаете ди, не вполне!.. Да как у вас язык повернулся! А вы видели глаза этой бедняжки Тэнни, когда я ее к столу железом приковывал? Не приведи Бог еще кому-нибудь увидеть такие глаза! Не вполне дети… Боже ты мой! Не вполне детей не бывает, милостивый государь! – Он опустил голову и, насилу справившись с нервной дрожью, проговорил: – Палачом себя чувствую… Никогда не думал, что все так сложно пойдет. У них нервная проводимость на порядок выше обычной оказалась. Еще бы чуть-чуть, и они смогли бы радиопередачи ушами улавливать! Невероятная чувствительность, просто фантастическая! Представляете, как они с такою чувствительностью страдали!.. Но, Боже мой, какие они сильные! Не знаю, в чем у них эта сила держится. Вроде, и мускулов-то никаких, одни жилки да косточки… От боли они чуть не изувечили себя. Еще немного, и они вырвали бы захваты. Айка вырвала. Только не захват, а свое плечо…
Было видно, что впечатлений от этой операции Рубинцеву хватит на всю оставшуюся жизнь.
– Ладно, – сказал Эвердик, устало потерев ладонью лоб, – пойду я домой. Что-то я не в форме. Вы тоже, доктор, отдыхайте. За остальным Виллиталлен присмотрит. А вечером мы еще встретимся, не так ли?
– Если прикажете, – кивнул Рубинцев.
– Покажите мне Айку, Олег Всеволодович, – попросил я осторожно. – Пожалуйста. Пусть она еще без сознания, но посмотреть-то на нее можно?
– Исключено, – категорически отказал доктор. – Не раньше, чем она очнется. Ей здорово досталось, сейчас ее трогать нельзя.
Досталось Айке и вправду здорово: поздно ночью у нее во второй раз остановилось сердце. Виллиталлен, по приказу Эвердика ночевавший в клинике, подоспел вовремя и каким-то чудом опять оживил девочку и подключил ее к аппарату кардиостимуляции. Мы с Рогнедом не находили себе места, метались по палате и материли лекаря, хотя он уже дважды спас Айке жизнь. Виллиталлен, в свою очередь, материл нас, причем орал громче нашего, уже не беспокоясь о мирном сне других больных, – нервы у него явно начинали сдавать. Рано утром примчался растрепанный и сердитый Рубинцев. Осмотрев Айку, он тут же позвонил Эвердику. Тот явился, меча громы и молнии, и Виллиталлен, еще раз попав под раздачу, выскочил из палаты, хлопнув дверью, весь багровый от злости. Больные, лечившиеся по соседству с нами, в основном, люди пожилые, начинали уже роптать. Виллиталлен, как мог, разводил ситуацию. Нам было стыдно. Эвердик ходил мрачнее тучи.
Через три дня Айка очнулась. Когда меня, наконец, пустили к ней в палату, я увидел буквально тень прежней девочки – худющее-прехудющее крошечное существо, все, с ног до головы, покрытое синяками и кровоподтеками. Левая рука у нее была прибинтована к телу, чтобы зафиксировать вправленный сустав, а правой она как-то истерически вцепилась в меня, едва только я подсел к ее кровати на табуретку, и не отпускала почти целый день. При малейшей моей попытке высвободиться она перепугано и жалобно взвизгивала: «Не уходи, не уходи!..» – и еще крепче сжимала своей цепкой лапкой край моей пижамы. Так я и просидел с ней до вечера, убаюкивая и уговаривая ее какой-то ласковой чепухой. Девочка ненадолго засыпала, просыпалась испуганно, думая, что меня нет, но, увидев, что я рядом, успокаивалась и даже слегка улыбалась. Заходили врачи, делали ей уколы, проверяли показания приборов и что-то записывали, а когда приносили еду в виде какой-то жидкой кашицы, пахнущей, впрочем, персиком, я кормил Айку с ложечки, бережно придерживая ей голову. Девочка благодарно смотрела на меня, а я глупел от счастья – столько было искренности, чистоты и нежности в измученном взгляде ее непостижимых глаз, обведенных черными больными кругами. Эти глаза говорили лучше любых слов, и я понимал, что имел в виду доктор Рубинцев, когда рассказывал о взгляде Тэнни на операционном столе.
На ночь у Айкиной постели меня сменил Рогнед.
Доктор Рубинцев уехал домой через неделю, видя, что все наладилось и его присутствие в клинике совершенно не обязательно. Эвердик лично проводил его в аэропорт, а вернувшись, о чем-то долго шептался с Виллиталленом в кабинете главного врача.
Девочки быстро шли на поправку. Тэнни уже действительно начала вставать и, чуть только окрепнув на ногах, сразу принялась помогать нам ухаживать за Айкой. Айка пролежала еще недельку и тоже стала помаленьку подниматься. Разговаривать шепотом она не умела: ее задорный голосок звенел так, что было слышно в коридорах.
– Гнать вас пора отсюда… – сердился Виллиталлен. – Развели детский сад…
Однако без санкции Эвердика он не мог сбыть нас с рук и ходил мрачный-премрачный, ожидая.
Через месяц девочки окончательно пришли в нормальный вид. В Праге была уже зима. Лежал пушистый, похожий на вату снег, и под нашим с Рогнедом присмотром и на полную нашу ответственность Тэнни и Айка вечерами радостно играли на заднем дворе в снежки, бегали, визжа от восторга, валялись в сугробах, лепили большущих снеговиков и возвращались в свою палату, сами на снеговиков похожие, с ног до головы в снегу. Эти игры доставляли им столько счастья, что большего, казалось, и представить нельзя. После прогулок мы пили горячий чай с малиновым вареньем, Рогнед катал Айку на своих широченных плечах, а Тэнни посматривала на них с некоторой завистью, но, как старшая, все же считала такие развлечения несолидными для себя. Да, доктор Рубинцев сказал тогда абсолютную правду: не вполне детей не бывает, и Айка с Тэнни были вполне дети, которые нуждались в веселье, играх и шалостях и которым было хорошо просто от осознания того, что их любят. Конечно, именно любви и не хватало им в жизни больше, нежели чего бы то ни было иного, и именно ее они ценили превыше всего.
За неделю до Рождества нас в очередной раз навестил Эвердик.
– Жалуется на вас Виллиталлен, – прямо с порога начал порицать он наше поведение. – Шуму от вас, говорит, много, пациенты уже спрашивать начинают, что это за девочки резвятся вечерами во дворе перед лабораторией. Непорядок.
Мы с Рогнедом понуро молчали. Оправдываться не хотелось, да шеф, похоже, и не ждал никаких оправданий с нашей стороны. Присев в кресло, он помолчал с минуту, а потом заговорил уже всерьез, недовольно хмурясь:
– Неправильно все это, ребята, ох, как неправильно… Не ожидал я, что эти девочки, при всех несомненных достоинствах их характеров, будут для вас так много значить… Нет, вы не думайте, я вас ни в чем не упрекаю и даже могу вас понять, но поверьте, что личные привязанности в нашем с вами общем неблагодарном деле только усложняют ситуацию. Ведь будь вы просто посторонними людьми, вам было бы все равно, а так, черт побери, вы за них еще, чего доброго, и драться будете…
– Что это значит? – сразу насторожились мы оба. – У нас что, могут отнять Тэнни и Айку?
– Вот-вот, это я и имел в виду: уже окрысились… – Эвердик нахмурился еще больше, словно мы подтвердили самые худшие его предположения, и добавил ворчливо: – Пока я добрый, никто их у вас не отнимет…
Мы смотрели на него молча, ожидая продолжения. Эвердик покряхтел, повозился в кресле, вздохнул и велел негромко:
– Ну-ка, ведите их обеих сюда. Поговорить надо.
Рогнед без лишних вопросов помчался и через пять минут вернулся вместе с Тэнни и Айкой. Поднявшись им навстречу из кресла, Эвердик некоторое время постоял, рассматривая их, словно видел впервые, потом осторожно погладил Айку по рыжей маковке, встретился взглядом со спокойными ясными глазами Тэнни, отвернулся и пробормотал как-то смущенно:
– Тигренок, Белка… Придумали же… Ну, садитесь, садитесь, не торчите немым укором.
Девочки чинно уселись к столу – такие примерные-примерные и послушные-послушные. Когда было нужно, они умели вести себя безукоризненно. Мы с Рогнедом тоже присели на свои кровати. Прохаживаясь перед нами туда-сюда с заложенными за спину руками, Эвердик начал неторопливо говорить:
– Значит, так. Пора вам, ребята, из клиники потихонечку уматывать. Здесь уже давно никто не верит, что вы – больные в предынфарктном состоянии, хотя, как вы понимаете, дело не только в этом. Поедете на нашу дачу. Тридцать километров от Праги, замечательный двухэтажный дом в лесу, все условия, тишина и никаких лишних глаз. Встретите Рождество, поживете, сколько потребуется, девчонки вон немножко в себя придут. Считайте, что это новоселье. Наблюдение я, так и быть, с вас сниму, но чтобы мне никакой самодеятельности! Ничего не предпринимать, не посоветовавшись лично со мной. Виллиталлен будет вас навещать и обо всем мне докладывать. От вас я тоже жду еженедельных отчетов обо всем, что касается Айки и Тэнни. Девчата, не обижайтесь, так нужно. Специально говорю об этом при вас. Впрочем, я уверен, что вы достаточно взрослые и опытные, чтобы понимать всю сложность положения, в котором мы все находимся.
Он замолчал ненадолго, внимательно осмотрел всех нас, потом неожиданно спросил:
– А вам сколько лет, девчата? Смешно, но до сих пор мне не пришло в голову этим поинтересоваться.
Мы с Рогнедом переглянулись – нам это тоже ни разу не приходило в голову.
– Ну, вы же знаете, как рождаются дети в «Аплое», – ответила Тэнни. – Какой тут может быть возраст… Фактически меня инкубировали восемь лет назад, а Айку – четыре. Эти даты, в принципе, и можно считать нашими днями рождения. Но если учесть, что при рождении мы по развитию равнялись четырехлетним детям, и принять во внимание наше физическое развитие сейчас, то мне в мае будет тринадцать, а Айке в феврале – девять. Во всяком случае, так нам говорила Лариса, а она, наверное, знала, что говорит.
– Очень мило… – подытожил Эвердик. – Прямо высшая математика какая-то… Ладно, будем считать ваш возраст установленным. – И добавил, обращаясь ко мне и Рогнеду: – Ну вот, отцы, оставляю вам девчонок на полную вашу ответственность. Это ясно?
Мы закивали.
– Ни черта вам не ясно… – вздохнул Эвердик устало и, сев на стул, снова заговорил, слегка наклонившись к нам и понизив голос: – Я, конечно, понимаю, что при данных обстоятельствах это не так просто, но постарайтесь, чтобы они как можно реже вспоминали про «Аплой» и как можно чаще – что они нормальные дети. Впереди столько праздников: Рождество, Новый год, ваше, русское Рождество, дни рождения… Вот и постарайтесь, чтобы это были праздники так праздники. На деньги не жмотьтесь, финансирование я вам налажу, это пока в моих силах. Ну, а если что не так, – пеняйте на себя, шкуру спущу. Вы меня поняли?
– Поняли, шеф, большое спасибо, – ответил я за нас четверых.
– Ладно, потом благодарить будете, – проворчал Эвердик. – А сейчас выписывайтесь у Виллиталлена и – вон отсюда. Чтобы к вечеру были на новом месте. Всё. Вперед!
Вспоминая теперь, с какой радостью покидали мы тогда клинику, я понимал, что жизнь все-таки престранная штука. Разве мог я подумать в те далекие дни, что спустя много лет снова окажусь в той же клинике и даже в той же палате, вместе с Рогнедом, и что моя Тэнни снова будет лежать, вся измордованная, в подвале флигеля с названием «Лаборатория», где ее, правда, будет лечить другой доктор. Но разве это хоть как-то меняет суть!
Рейтинг: 0
141 просмотр
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
