Кобелино

Теплый дальневосточный вечер был великолепен и упоителен, как всё в России. С моря дул легкий ветерок, пахнувший свежевымытыми водорослями, смолянистыми канатами и тем специфическим запахом, что присущ всем океанским и морским побережьям.

Корабли Приморской флотилии в бухте Абрек залива Стрелок тихо присосались к базовому пирсу, как молочные поросята к боку заботливой и любящей мамки-кормилицы. Створные знаки на Крымском перевале одобрительно качали морякам своими полосатыми бело-черными треугольниками и подмигивали красно-белыми проблесковыми огнями.

Авианосец «Новороссийск» после очередного пожара на борту, как сиротинка подремывал на внешнем рейде. Не имея возможности из-за свой большой осадки подойти к причалу, он в одиночестве тосковал по швартовым канатам. Вымпела кораблей ничком висели на мачтах, словно усы у Командующего флотилией. На флоте наступило тихое райское время неги и нирваны.

На расстоянии взгляда от пирсов с кораблями, в базовом госпитале в поселке Промысловка была суббота. Госпиталь уютно раскинулся своими белыми корпусами у подножия самой высокой в округе сопки Иосиф, названной в честь Сталина. Наступило время посещения больных их родными друзьями и товарищами.

Одни болезные за день, намучившись до онемения в чреслах под трехведерными клизмами скипидара с патефонными иголками, потихоньку зализывали «раны», предвкушая встречу с родными людьми. Другие, сполна наглотавшись всевозможных таблеток до благородной отрыжки, как сомнамбулы бродили по госпитальной территории, считая ворон на деревьях. Садиться им на лавочки было больно - задницы были не казенные, а свои.

Классически размеченный госпитальный парк, напоминающий Елисейские поля, был весь в зелени и в заботах больных. В центре его был небольшой сухой заржавленный фонтанчик, к которому стекались тропинки, посыпанные битым о головы больных красным кирпичом. По углам этого парка были расположены четыре небольшие решетчатые деревянные беседки, замысловато обвитые лианами засыхающего плюща. Около забора угрюмо притаился госпитальный морг. Деревянная избушка, покрашенная хлоркой с амбарным замком на двери, наводила страх и тихий ужас на пациентов госпиталя.

Офицеры и мичмана, которые прятались в госпитале от своих командиров и беспорядочной семейной жизни думали, как бы сообразить «на троих». Выбирали, кого послать в этот раз «гонцом» за свежим портвейшком в базовый магазинчик.

Больше всего дню посещений радовались матросы, так как к офицерам и мичманом посетителей пускали и в течение недели, а вот к ним только - по выходным. Молодежь кучковалась около камбуза. Ребята как стайка хулиганистых воробьев, обсуждали, где и во что можно было бы переодеться и быстро-быстро тихо смыться после ужина до проверки в «самоход» - в базовый матросский клуб на танцы.

В первой терапии у окна рядом с туалетом сиротинкой стоял комендор носовой артустановки эсминца «Безумный» матрос Витя Жуков, однофамилец чеховского Ванюшки, который лежал в госпитале уже вторую неделю с банальной простудой. В его глазах была простая собачья тоска.

- Опять не навестили… - вздыхал паренек, поправляя белый воротничок на госпитальной, не по росту выданной пижаме.

У другого окна, в туалете главного корпуса на втором этаже тоже стоял служивый. Это был тридцатилетний старший лейтенант Трепарев по прозвищу Кобелино-Сукино. Серега - командир ПРСа, поста рейдовой службы залива Стрелок тоже, как и матрос-салага курил, тосковал и ждал своих посетителей. Старлей был женат на бойкой продавщице поселкового магазинчика, но это не мешало ему иметь и «даму сердца».

Серега, влюбчивый, как воробей, не пропускал ни одной юбки в гарнизоне. Женщины любили детей, дети - собак, собаки - Серегу, а он - никого. Мучаясь сперматоксикозом, этот членоплет свое семя никак не мог без приключений донести до дома, не расплескав его где-нибудь по дороге. Главный принцип его жизни был - возбудить и бросить! Мужик был убежден, что никому не изменяет, а любит - сравнивать! Как он разрывался между женой, любовницей и службой? Беспокойно и хлопотно.

Сложно было не перепутать во время экстаза имена жены и любовницы. Необходимо было также держать в голове массу пустяков и мелочей. Знать у кого какой размер блузок и чулок. Не забыть не только размер груди, но и пальцев для дешевеньких колечек. Кому из них, какие нравятся духи, вино и цветы. Постоянно придумывать жене уважительные предлоги отсутствия дома, а любовнице - причины отсутствия у нее. Правда, надо заметить, что Серега был не совсем придурок и, чтобы не нервировать обеих женщин, знакомить их друг с другом не спешил, свято помня флотскую аксиому – «Знания печалят!»

Трепарев «разводил» время их посещений в госпитале в разное время дня. Как правило: одну «принимал», как аспирин до обеда, другую, как десерт - после. Одну «любил» в кустах за моргом, зная, что туда никто не сунется, другую – в закутке под окнами операционной хирургического отделения, где окна были замазаны мелом. Трудно было быть одновременно хорошим мужем и хорошим любовником!

В послеобеденное время Серега, постоянно выглядывающий в окно с душой изнасилованного ежика, нетерпеливо ждал свою любовницу. Он планировал, как обычно утащить её в кусты сирени и быстро-быстро сделать с ней то, что сделал Адам с Евой. Половые инстинкты уже давно давили ему на кроличьи мозги. Насчет жены он был спокоен, как глиста. По его «разведданным» сегодня она должна была быть у подруги в соседнем поселке. Ей было назначено время посещения — воскресенье.

Трепарев лежал в госпитале уже третью неделю. Вы спросите - с чем? Просто, одним словом и не ответишь. В штабе базы он, сделав умное лицо, сказал, что простудился «фурункулярной ангиной» и загрипповал, чему все как олухи царя небесного и поверили. Любовнице ничего объяснять не стал, считая - перебьется. Дома же отмазался от жены, какими то «шумами» в большом любвеобильном сердце, которые нашел у него доктор в военной поликлиннике.

На самом же деле Трепарев лежал в кожно-венерологическом отделении госпиталя с банальным, как старый анекдот про Чукчу — триппером, вызванным резистентно-пенициллиновыми гонококками. У военных - это самая веселая болезнь, особенно когда идешь в гальюн по «маленькому», а «гвардеец» начинает «плакать» горючими слезами о том что «его» никто не любит, и девочки не хотят с ним водиться. Между плачем «он» чешется, свербит, как у последнего дворового мартовского кота.

На флоте это юморное состояние и болезнью-то не называют, а так себе – «насморк», который если лечить - проходит за неделю, а если не лечить - то за семь дней. Где он поймал гонорею? А бог его знает. Имея «большое» сердце, не обремененное моральными предрассудками, он по пьянке махал своим «келдышем» где и с кем попало. «Мама, мама, я люблю, кого попало…». Это привело его к другой народной мудрости: «Любишь кататься - люби и саночки возить!»

Серега уже прошел полный круг первичных мучений и унижений. Стыдливо натягивая юбчонку на колени с мазохизмом письменно с множеством деепричастных оборотов и орфографических ошибок попытался объяснить не без чувства юмора начальнику отделения госпиталя капитану медицинской службы, молодой женщине с огненно-рыжими медными волосами «где, с кем, когда и как» он мог получить свою «простуду». Попросил за коробку каунасского «Ассорти» не сообщать домой и «по месту работы» о диагнозе. Лечащий врач, старый майор по прозвищу Ортопед с медицинским цинизмом заявил.

- Резать! Только ампутировать по самое «нехочу» или под трибунал за подрыв боевой готовности! Я тебе выскоблю мозги в яйцах, чтобы только от одного вида обнаженной женщины тошнило! - и потребовал сдать сперму на анализ.

Как Серега, похожий на потасканный угорь сдавал этот лихой «анализ», описывать не буду. Это отдельный рассказ, но если кратко - пол-отделения, таких как он сам «сифилитиков» описались кефиром, когда в палату зашла медсестра с никелированным медицинским подносом и резиновым катетером для забора «анализа». Первое что она сказала, как отрезала:

- Вставлять катетер будите сами, тут вам госпиталь, а не публичный дом! - но, после того как, увидев «келдыш» Сереги на подносе - тихо ойкнула и обессилено села на краешек больничной койки.

- А поласкать и похолить, не слабо? - спросил вспотевший балда, тупо глядя на поднос.

- П-перебьетесь, не с-сорок первый год! - ответила медсестра, еле-еле приходя в себя от увиденного.

- А на какую глубину вставлять?

- Пока самотеком не потечет!

- Э, нет подруга, самостоятельно у меня только прыщи вскакивают. Нужна апперация!

- Может вам еще и резиновую женщину принести? - парировала медсестра, давая понять, что не чужда новинок сексиндустрии.

- А как же возбудиться?

- Возбуждаться на партсобрании будете при разборе вашего персонального дела!

- Сколько надо? - спрашивает Серега, выкладывая на поднос для всеобщего обозрения своё «хозяйство», представляющее ломаный перпендикуляр с распустившимся на конце бутоном.

- Не морочьте мне голову! - рубит с плеча медсестра, с ужасом глядя на Серегин распухший «келдыш». - Сколько сможете.

- Смогу много!

- Ой, посмотрите на этого полового гиганта! Больной, не смешите «утку» под кроватью!

После сдачи «анализа», другие госпитальные процедуры Трепарев уже воспринимал по-философски стоически тихо и спокойно, успокаивая себя, что от триппера еще никто не умирал.

Чтобы не будоражить общественное мнение в лице жены и товарищей, он посетителей принимал не в пропахшем сифилисом ядовитом коридорчике венерологического отделения, а в уютном госпитальном парке, предварительно уточнив время прихода по телефону. Людской «поток» умело регулировался, и все было бы хорошо, но человек предполагает, а триппер — располагает.

- Трепарев! - глухо прозвучал в проеме двери палаты голос статной, как пожарная каланча постовой медсестры с повадками боцмана. - К вам пришла, - недовольно звякнув золотыми коронками, женщина зло добавила, - очередная дура! Звонили снизу, - это значит с нижней вахты. Медсестра из-за женской солидарности всех мужиков считала кобелями и будь ее воля, она бы их кастрировала еще в младенческом возрасте.

Серега, радостный и счастливый, как сто татар вместе взятых, внутренне прислушиваясь к собственному организму, где жил и капал своей жизнью триппер, хватает с вешалки офицерскую фуражку. Не попадая в госпитальные тапочки, шнуром летит на крыльях гонореи в приемное отделение, куда приходили все посетители.

В госпитальной не по его размеру пижаме он был похож на цаплю. Высокий, худой, «хлесткий» - как бы определили женщины, но не орел мужчина. С руками, выглядывающими из коротких рукавов и штанами, из-под которых виднелись синебелесые застиранные носки, он походил на ветряную мельницу. Если бы не фуражка (была в госпитале такая неписаная традиция, что к пижаме все офицеры носили обязательно офицерскую фуражку), его можно было бы принять за матроса.

В приемном отделении была как бы прихожая, имеющая ряд стульев вдоль стен, где ждали жены, дети и друзья болезных мужичков. Пол был забит баулами и сетками с домашней снедью. Со стороны все выглядело как в зале переполненного железнодорожного вокзала во время Гражданской войны. Плакали маленькие дети. Не хватало только живых гусей, выглядывающих из корзин и холерных вагонов за окном на фоне старинных пакхаузов.

Радостно влетев в приемное отделение, где разместились все посетители, наш Серега застывает, будто проглатывает лом. На стульях у стены отчужденно рядом плечо к плечу сидели… его жена и любовница. Было видно, что две, еще не знавшие друг друга женщины понуро думали свои разные нелегкие думы.

Если бы Трепарев был психологом-физиономистом, то он смог бы прочитать на лице своей жены мысль - «Врет, наверное, все Серега про свою ангину. У него глотка, что мартен, глотающий жареные гвозди и неразбавленный спирт, а он мне - болею гриппом. Да и что-то подозрительно, в последнее время начал часто подмываться, как ложиться спать. Странно! За пять лет семейной жизни я так и не приучила его это делать, а сейчас нате вам, вошь лобковая, пожалуйста - где у нас горячая вода и почему нет детского мыла? Видимо какая-то баба научила!»

На лице «дамы сердца» читалось другое - «Когда же он разведется со своей кикиморой? Когда я устрою свою жизнь, как у обычных женщин? Перед сынишкой стыдно, которому в однокомнатной квартире приходится спать на кухне за газовой плитой. Надоели эти быстротечные, в служебное время, встречи, когда постоянно смотришь на часы. Ни подмыться тебе, ни кайф словить. Прямо как на вокзале, перед отходом поезда».

В блядовитой голове Трепарева, увидевшего любовный дуэт своих дам сначала проносится простая, как триппер мысль - «Этого не может быть! Ну, просто не может быть, екарный бабай!!!», а потом простой страх и ужас. Из ступора его выводят женские вскрики, прозвучавшие чуть ли не одновременно.

- Трепарев! - жена, приподнявшись со стула, не спрашивая о самочувствии, с места начинает вливание Кобелино-сукину скипидара с патефонными иголками. - Долго тебя ждать? Где тебя носит, звереныш? Полчаса жду тебя, как у моря погоду. Уже все молоко скисло, а тебе всё по улице метель!

- Сереженька! Ненаглядный мой! - любовница, увидев своего возлюбленного, тоже привстает, пока не замечая свою соседку по скамейке и начинает ворковать горлицей. - Как я по тебе соскучилась, милый мой!!! Как твое горлышко?

После этого наступает пауза. Пауза всем паузам пауза. Женщины в первое мгновение сами не понимают, что брякнули, и что произошло. Кто здесь, как и что здесь где? Они непонимающе начинают смотреть сначала на Трепарева, застывшего в дверях надгробным памятником. Потом с нескрываемым удивлением оглядывают друг друга. Челки на головах у них медленно начинают нервно шевелиться и переводиться из положения «повседневное» в положение «боевое». Воздух в приемной сразу же начинает густеть, густеть и застывать, как бетон. По стенам пробегает статическое электричество. Присутствующие удивленно поворачивают головы к треугольнику с немыми вопросами - «Что случилось? Скоро драка или как?»

Серега же мгновенно вспотевает между лопаток холодной изморозью. Главный орган в организме, как пишет Михаил Веллер — мошонка, потому что иначе яички пришлось бы носить в кармане, втягивается и как бы пропадает. Перед мысленным взором мужика в мгновение пролетает вся его непутевая семейная жизнь. Вспоминаются слова матери - «Не женись рано!», и отца – «Не можешь срать – не мучай попу!»

Мужик, с досады почесав свои серебряные феберже, начинает понимать, что сейчас его, наверное, будут убивать. И не быстро - ножичком по горлу, а медленно-медленно разрезать на маленькие кусочки острыми ноготками и развешивать «портянки» его тела на госпитальном заборе. Ему сразу же хочется стать маленьким мотыльком и вылететь сквозняком из тесной приемной, на худой конец - превратиться тараканом и спрятаться за плинтус. Триппер Сергея сразу же испуганно прячется и затихает мышкой где-то у пятки. Пропадает ощущение ног. Они как бы есть, и их как бы нет. Наступив на свой енк, мужик хватает под руки обеих обаятельных молодых женщин, предупреждая битву при Бородино и ходко выводит их в госпитальный парк, на свежий воздух, которого сам не чувствует, так как его сердце своей массой залепливает горло - ни вздохнуть, ни пукнуть.

Женщины, вертя головами, как божьи овечки послушно следуют за Кобелино-сукиным, продолжая тащить нагруженные сетки с домашней снедью. До них постепенно начинает доходить банальная жизненная ситуация о которой они читали в женских романах, а может быть догадывались. Но, что она может случиться с ними, не верили, думая, что она может быть с кем угодно, только не с ними.

- Ну-с, - лязгнув ресницами на стальных глазах, первой из шока выходит жена со сразу похудевшими щеками и заостренными скулами. - Что это значит? Что это за стерва?

У любовницы падает сердце, позвоночник осыпается в узенькие трусики. Она, с глазами по шесть советских копеек с ужасом смотрит на жену своего кобелино и тоже думает – «Кого здесь будут сначала убивать? Её или Серегу?»

- Дорогая! - начинает тетеревом лепетать Трепарев. - Ты всё не правильно поняла. Это сослуживец по работе. Мы вместе служим! Просто она решила навестить това…

- Только не надо меня лечить, кобелище!!! Где и каким «местом» вы вместе служите, хотела бы я знать? - не унимается жена, свирепо вращая карими очами.

Ей сразу хочется всех послать в эротическое путешествие, стоя и без хлеба. Начинает пахнуть Ледовым побоищем. Картина достойная жуткого пера Достоевского. Трепареву хочется выпить водки и забыться.

- Мы же взрослые люди, товарищи! Нам шума и скандала не нужно! Давайте поговорим, как интеллигентные люди... - любовница ставит сетки на землю и, отойдя от первого шока, начинает щебетать сквозь нервно сжатые искусанные губы.

- Я тебе, выдра крашенная, поговорю! Я тебе объясню сейчас, как на чужих мужиков падать, блядища! Глазки-то сейчас повыцарапываю, волосенки-то повыдергиваю. Ты змеюка подколодная, на всю жизнь запомнишь, как мужей от законных жен уводить!!!

- Дорогая, давайте переговорим без свидетелей, с глазу на глаз, - с придыхом говорит любовница и взглядом показывает на лавочку у не работающего фонтанчика. - Нам, простым русским женщинам, есть чем поделиться друг с другом!

- О чем с тобой можно говорить, крашенная выхухоль? О камасутре? – слова слетают с губ жены, как птицы с ветки.

Трепарев, оттираемый от живописной женской компании, остается стоять с граблями во лбу. Молча берет сетки оставленные женщинами и понуро плетется в одну из беседок. Садится на парапет, достает домашние пирожки, испеченные любовницей, молоко жены и начинает с аппетитом поедать все это, не замечая вкуса. На флоте правильно говорят: «Война - войною, а рубон – по распорядку дня!»

С «наблюдательного пункта» Трепарева на дистанции вытянутого плевка, о чем говорили женщины, было не слышно, но красочно было видно что «встреча века» без бюстгальтеров была эмоциональна, с крепкими выражениями и эпитетами. Обе женщины, встав друг против друга в «позицию номер семь» - ноги на ширине почек, руки сжатые в кулачки, грудь на уровне подбородка, готовы были броситься друг на друга.

Любовница, нервно закурив болгарскую сигарету, решительно указывая руками в сторону Трепарева, как бы говорила - «Вон до чего довела мужика семейная жизнь - весь бедненький, похудел и поседел». Жена видимо в долгу не оставалась - «Этот кобелище еще тот фрукт! Ни одной бабы в поселке не пропустит, чтобы не упасть к ней в постель! Из твоей постели переберется в другую!» В позе «похорон Великой Любви» жена тыкала пальцем в любовницу, как бы говоря – «Что он в тебе нашел? Ни попы, ни сисек! Одна тоска». Плюясь злобой и желчью, пыталась своим бешеным взглядом вцепиться в смоляные кудри любовницы и вырвать у нее глазки - «Не твое - не хапай!» Драки не было, а так хотелось.

С обвисшими плечами Кобелино-сукино, сидя одиноким, как покойник на ограждении могилки с юмором, которого никогда не терял, смотрел на женщин и думал - «Маринка со строевой части, наверное, попав в такую ситуацию с женой бы не разбиралась, а испугавшись — убежала. А вот Людмила, молодец, не робкого десятка! Чем же все это закончится? Сговорятся ли женщины между собой и не набьют ли прямо сейчас ему морду лица или нет? Может, обойдется и пронесет, как вчера в гальюне на толчке? Что делать? С кем и как жить теперь дальше? Возвращаться ли «на цырлах» к жене или нет? Что делать с тещей и пьяницей тестем?»

Серега, скорбя душой и телом, не мог понять, чей он и кого любит больше. В туне он рассуждал просто – «И та и другая были на первый взгляд симпатичными и нормальными молодыми женщинами. С одной его связывала семья, совместно нажитое барахло. С другой… он пока и сам не знал что. Может, одна из них любила его, а другая, так себе - есть, и, слава богу, не выбрасывать же на помойку? Куда пойти, куда податься, к кому пойти, кому отдаться? Той кто «победит» в споре, а значит - кому он нужнее? Для ответа на эти вопросы ему надо было понять, кого он больше любит - жену или любовницу и определить, кому и с кем он все-таки изменял».

Вопросы, вопросы, ответов на которые у Кобелино-сукино не было.