Страж музы

 
«Время ревёт, ломая флюиды
Под шквалом секунд дрожит белый свет
Под перекрестием стрел Нереиды
За циферблатом времени нет»

1

В помещении союза писателей царил располагающий беспорядок. Не кавардак, нет. Так, легкий, творческий: разбег стульев, затуманенность столов, наспех прикрытая газетными подшивками, Не успевший в форточку запах винегрета.
Заседание литературной студии «В нашем краю» безнадежно срывалось. В назначенные 18.00 никто не появился. Как и всякий, впечатлительный новичок, Максим Горлов побаивался торжественности в сочетании с большой аудиторией. Но без аудитории дебют пришлось бы отложить и ждать еще две недели. «Три-четыре человека, пусть даже пять... Неужели никто не подойдет?»

Председательствующий, Григорий Платонович Амвросьев, посматривал на часы и изнывал от скуки. На второй половине заседания в качестве почетного гостя предполагалось присутствие поэта Хайрадова. Положение усугублялось тем, что почетный гость жил в пригороде, был тяжеловат на подъем и собирался захватить несколько экземпляров своей новой книги. Амвросьев подтянул телефон и набрал номер поэта. Безрезультатно, Хайрадов уже в пути. Чтобы отвлечься, Амвросьев предложил новенькому, в порядке ознакомления...

Все складывалось как нельзя лучше. Горлов с воодушевлением извлек рукопись, но когда он услышал свой голос, ему стало стыдно. Почему-то именно здесь и в собственном озвучании написанное оказалось несуразной пачкотней.

Под деликатное молчание председательствующего ещё можно было пережить этот кошмар. На беду Максима, в помещение ворвался высокомерный худощавый тип.Набросив легкое пальтишко на вешалку, небрежно смахнув туда же шляпу и кашне, он забежал за спину Амвросьева и заметался между ним и окнами.
Был он неестественно бледен в лице и раздражающе ярок в одежде. Более всего этот субъект напоминал иллюзиониста, совмещающего обязанности конферансье. Виной тому был его костюм с расклешенными брюками, прошитый искрящейся нитью. А также напускной аристократизм, который он демонстрировал в профиль.

Роняя пепел на грудь и колкости между строк, новоприбывший тянул одну за другой тонкие, наподобие дамских, сигареты. Удивляли циркульная размеренность, прерывистость его движений. И бесшумность. Лакированные туфли без ожидаемых сухих щелчков, без скрипа резко падали на пол. Без шелеста, словно плавники у ската, вздымались и опадали полы его пиджака.

За ним тянулся дымный шлейф и какая-то страстная обреченность. Злая жадность, с которой падающий в пропасть человек стремится прихватить с собой столкнувшего. Горлову стало совсем нехорошо. Он начал проскакивать запятые, рвать слова и не вникать в прочитанное. И без того хлипкие, лавры повяли. Мерещились полчища злобных критиков, возглавляемых Печориным и Геростратом.
В присутствии желчного гражданина Амвросьев тоже чувствовал себя неуютно. Отрекшись от роли ведущего, он робко косился на вешалку. Совсем как неудачливый адвокат, мечтающий разминуться с родственниками клиента. От реплик блескучего морщился, изредка пытался осадить:
— Без суеты, Пунктир, имей хоть каплю уважения... Нам, конечно, интересно узнать твое мнение, но после. После... — Стояло ласковое солнце, — заныл Максим. — На дворе стоял погожий денек...
— И денек тоже стоял? — наивно удивился Пунктир. — Чего ж им всем не сидится?

— ...Бархатные лучи гладили плечи. Всё это радовало глаз. Навевало воспоминания о прошедшем лете. Рождало сожаление об ушедшем, которого не вернуть...
— Безусловно, — учтиво вздохнул Пунктир. — Многое не вернуть. И многое рождает сожаление. В особенности то, чего никак не вырубить топором.
— .. .Столкнуть лодку с мелководья. Чтобы плыть по тихой ряби навстречу закатному солнцу. Бороздить золотистую дорожку и нигде не останавливаться...
— Достаточно! — распорядился Пунктир (Амвросьев беспомощно развел руками). — Это невероятно сложно — все время что-то бороздить и при этом, заметьте, нигде не останавливаться, — и повернулся к Амвросьеву: — У тебя как с ним — серьезно?

На расслабленном поэтическим вдохновением лице председательствующего грозно обозначились скулы. *
— Ладно, ладно, — Пунктир элегантнейшим образом притормозил на каблуке. — Ключи от рая, монсеньор! Сие дарование требует особого внимания.
К ужасу Горлова, Григорий Платонович отдал ключи. Расстреливая взглядом сверкающую спину, Максим проследовал в кабинет председательствующего. На пороге он задержался и тоскливо глянул через плечо. Молодые литераторы подтягивались с улицыи усаживались за столы. Заседание началось...

2

...Переступив порог, он перешагнул в поздний вечер. Темнело быстро, как и положено в последних числах октября. Кроме того, поднялся сильный ветер — настоящая буря, ломающая ветки и несущая комья снега параллельно земле. Казалось, под ударами ветра прогибаются стекла. Дым от пунктировских сигарет распадался на множество щупалец, которые тянулись в оконные щели.
Намереваясь продолжать, Максим раскрыл свою рукопись, но Пунктир отрицательно мотнул головой. Подскочив к тумбочке, на которой стояла посуда, он снял крышку с заварного чайничка. Из чайничка пахнуло болотом, а сверху глянула зеленоглазая плесень. Брякнув крышку на место,
Пунктир заметался по комнате.

— Сие огласке не подлежит, — стерев брезгливую гримасу, процедил он. — Дабы в полете не расплескались страницы, настоятельно рекомендую изготовить из этого свиток. Творишь по ночам, на кухне? С трех метров до мусорного ведра добросишь? Думается, такое тебе по силам. Добросишь и, возможно, даже попадешь.
Максим испуганно таращил глаза.

— Предвижу вопрос, — Пунктир выдернул с полки книжку, веером пролистал и воткнул на прежнее место. — И отвечу: знаем мы эту кухню. Тесно, душно, а с улицы шумно. Немой укор в глазах родных и близких: обкурил, нажег целую прорву киловатт. Непонятно другое: высокочтимый автор с обстановкой не гармонирует. Задавленность рождает блюзы, а он карябает вялотекущую галиматью.
— Я...

— Понимать прикажу следующим образом.
Лакированной туфлей наставляющий подтянул к себе стул присел, Впрочем, ненадолго. Через мгновение его унесло к окну. На подоконнике гора окурков возросла до пол-локтевой высоты. Пунктир вонзил только что прикуренную сигарету в вершину этой горы, и окурки брызнули в разные стороны. И забегал, бормоча:
— Задавленность, придушенность до хрипоты... прошибающие лобную кость любой толщины... Пантера в стаде бешеных слонов, любовь в гамаке и стоя... Вспышка, гнев — ты способен на это? Зачем ты пишешь? Ведь это нудно и трудно.

— Мне интересно, — угрюмо возразил Максим.
— Да? Хорошо, допустим, изобрели новое средство, уничтожающее творческий зуд. Антипегастин, а? Съел, и дело в шляпе — можно спокойно смотреть телевизор. Что ты теряешь? Писательство-— это свобода, а свобода — это наркотик. Наркотик убийственный, почище всякого крека. Ты полагаешь, что, научившись писать, перестанешь быть
винтиком? Отнюдь. Состояние души — это не то, что можно взять и отменить. «Бархатное солнце, чудный денек», зеленая масса — комбикорм. Или, скажем, вот так:

«Ласковое солнце, чудненький денек —
транспортная лента — ты не одинок.
Не толкайте лодку, если не с руки.
Дайте тихой ряби плыть по дну реки».

Доходчиво, верно? И проникновенно. Накропал бы еще, да не хватило штампов.
Горлов молчал и пытался собраться с мыслями. Легко сказать — собраться. Мыслей не было и в помине. Собраться с чем-нибудь...

— Сомневаешься? Значит, стоит попробовать. Ты видишь сны? — неожиданно спросил Пунктир, впервые повернувшись анфас.
— Конечно, — механично отозвался Максим.
Из того, что можно осязать и понять, ничего не изменилось, и все же... Максим готов был поклясться, что за дверью звучит тот же голос, что и вначале, но как из магнитофона, у которого уменьшили скорость. Голос чтеца или чтицы понизился до грудного, печального тембра. И непонятно было, что сокрыто за безразмерными слогами—лирическая проза или совсем уж белый стих.
За окном горизонтально, но подозрительно медленно тянулись снежинки. Некоторые, словно из любопытства, прилипали к окну и разочарованно угасали. Сверху струился свет фонаря, наливая стекольные царапины юркими искрами. Горлов молчал. Чего от него хочет этот пижон? А главное, при чем здесь сны?
— При чем здесь сны?

— В них есть то, чего недостает настоящей жизни. В них есть подлинный реализм и подкупающая достоверность. На какой исповеди можно так довериться? И вот из них нужно выбрать особенный, способный вместить твое творчество.
— Который повторяется, — ляпнул Максим.

— Ara ! — кровожадно раздувая ноздри, Пунктир перегнулся через стол. — Я же вижу, что ты нашел! Говори, говори! Умрет во мне, не сомневайся!
— Впервые я увидел этот сон три года назад. При всем разнообразии декораций сюжет был приблизительно один и тот же... С тех пор он повторяется с периодичностью в полтора месяца. И вы знаете, маэстро... — Горлов смутился, но Пунктир благосклонно
кивнул и чуть заметно улыбнулся. — Мне неизвестен финал. Ни разу не удалось досмотреть этот сон до конца.
— А теперь досмотришь. Полтора месяца, говоришь? Быть посему: запишешь все как есть, через полтора месяца покажешься мне.

В это время задрыгалась и начала пускать пузыри кофеварка.
— Кипит, — Горлов тупо смотрел на тумбочку, на бокалы с подтеками варенья, на почерневшие ложки и попытался вспомнить — когда, собственно, была включена кофеварка. Пять минут назад она была совершенно сухой. Максим отчетливо видел на дне известковую Корку.
Пунктир ворвался в чаепитие, как в сражение. Отброшенный штепсель врезался в шкаф, чашки и ложки пришли в движение. Из недр пиджака на свет божий появилась жестяная коробочка. На голубом фоне она была расчерчена серебристыми знаками, которые Максим про себя почему-то назвал руническими. Из коробочки Пунктир зачерпнул чайную ложку бурого порошка и всыпал его в бокал. Укротив брыкающуюся кофеварку, туда же плеснул кипятку.

Максим украдкой понюхал воздух. Он ожидал учуять нечто особенное — гурманская упаковка наводила на мысли об аптекарских весах и милиграммах. И не почувствовал ровным счетом ничего. Пахло пресным водяным паром.
Попытка глотнуть таинственного напитка не увенчалась успехом. Мотаясь по комнате, Пунктир зацепился бокалом за угол стола. Намереваясь отхлебнуть, он поднес ко рту лишь фарфоровую дужку. Из лужи на полу потянулся густой туман, а что было потом, Максим помнил довольно смутно. Он погрузился в какое-то спокойно-благостное марево, сквозь которое до него доносились обрывки фраз: «гармонии логики... диссонанс абсурда... музыка сфер...»

...Хрупнули осколки, Горлов вздрогнул и открыл глаза. Получилось неловко — его разморило. Что произошло? На заседание он шел свежим, отдохнувшим. Улица преобразилась. Снеговые тучи попрятались за дома, обнажив красивое звездное небо. За дверью резвым альтом звенели отменно зарифмованные строки. Пиджак уже так не листал—выглядел как после казенной стирки, а его обладатель умерил активность и сник. С горбинкой усталого путника бродил по комнате, подолгу задерживался у окна. Максиму иной раз чудилось, что видит сквозь него витрины «Униеерсама-1» и нищего, сидящего на углу. Наконец, произошло настоящее чудо: Пунктир остановился окончательно и принялся старательно покрывать стекла клубами дыма.
— Все мы проходим этот путь: осознание, гонение и распятие,— последние слова Горлов расслышал с трудом. Голос, их произносивший, стал глухим и прозрачным. — И не пестри больше. Оборви цветы и брось их в январскую стужу...

3

Через полтора месяца Горлов появился в союзе писателей. На вопрос, что он поделывал все это время, Максим вряд ли дал бы вразумительный ответ. Для него эти полтора месяца были даже не чередованием дней и ночей. Он жил в усредненной формации времени: в полудне и полусне. Содержимое папки, которую держал в руках, представлял себе весьма приблизительно. Лишь накануне в поле зрения попал отрывной календарь, на котором значилось нужное
число.

Амвросьев сидел за столом и листал подшивку «Литературной газеты».
— День добрый, — радушно приветствовал он вошедшего.-- Принес? Давай, давай поглядим.
— Здравствуйте. Вообще-то я к Пунктиру. Он здесь? — Горлов осмотрелся. Того беспорядка, как полтора месяца назад, не было и в помине. Сдержанно, по-министерски, мерцали столы. На окнах висели чистенькие занавесочки, в люстрах горели почти что все лампы.
— Да... Пунктир? — председательствующий слегка оживился.— Ты, вероятно, ошибся. Здесь не лекция по геометрии, а литературная студия. Если хочешь— можешь остаться. Для всех желающих вход свободный.
Горлов нерешительно топтался у входа. У него вдруг появилось ясное ощущение, что Амвросьев видит его впервые. Более того, он вдруг почувствовал, что действительно не туда попал.
— Ну как же, — пролепетал он. — Пунктир. На артиста похож. Это... на фокусника. В блестящем пиджаке... Вы же нас и познакомили.

— Ах, вот ты о ком! —• Григорий Платонович поднялся на цыпочках и запустил руку в книжные полки. Откуда-то, из самой глуши, он извлек книжку с фотографией автора на обложке. — Этот?
Да, это был Пунктир. Правда, он был в синем пуловере, имел мальчишескую прическу и не такой самоуверенный вид, но Горлов сразу узнал его. «Собиратель», Альберт Францевич Штрихонт»,— прочел он на титульном листе.

— Возьми, коли интересуешься, — басовито рокотал Амвросьев. — Но я вот в толк не возьму: откуда ты
про него узнал? Странноватый он был. Про него вообще мало что известно. Он умер лет двадцать назад от рака легких. Эта книга единственное...
— Как ты сказал: я вас познакомил?! Где...

Выписывая замысловатые траектории, на тротуар опускались снежинки. Ни о чем не помышляя, Горлов ходил мимо желтых окон. Подчиняясь законам бесцельного брожения, он заходил в какие-то магазины, зачем-то во дворы, а очутившись на остановке, пропускал все автобусы, в том числе и нужные. На Искитимском мосту ему посчастливилось пробраться в «маршрутку».

По дороге он вспоминал два предмета, загадочным образом выпущенные из рук: книжку и папку. Оказывается, книжку он успел довольно-таки основательно просмотреть. Это был сборник, составленный самым нелепейшим образом — из абсолютно не схожих по стилю рассказов и стихов, подобранных безо всякой тематики, без системы. А последним рассказом в этой книге, теперь он вспомнил, был его собственный, из папки. Куда подевалась папка? Наверно, валяется где-нибудь на тротуаре...

Максим встрепенулся, пригляделся к мелькавшим в окнах домам и стал проталкиваться к выходу. Странно, что его совсем не интересует, каким образом рассказ перекочевал из палки в книжку. И почему Штрихонт — Пунктир? Может, из-за фамилии или внешнего облика? А может, просто черта, через которую не могут прорваться энергичные бездарности? Отрезок границы, охрана... Неважно. Тягу к перу как рукой сняло.
С некоторых пор Горлов пристрастился к жалостливым сериалам. Его заметили и стали продвигать по службе. Раз в полтора месяца он видит сны: в полумраке незнакомого кабинета он восседает на полу. Вокруг него россыпи печатного текста. Остались сущие пустяки: собрать их, сброшюровать, и тогда... Он кладет их на край стола, но они соскальзывают и падают вниз.

Либо в том же кабинете он вставляет в печатную машинку чистый лист бумаги. Чрезвычайно ободренный удачными оборотами, пытается их напечатать. Литеры с грохотом рушатся на бумагу, но лист остается чистым и неподвижным.

Просыпается он немного удивленным. Ведь что такое сон — всего лишь отражение дневного бытия, а у него нет ничего общего с сочинительством. Через час селекторное совещание по сбыту рыбных продуктов, а вечером надо ждать электрика...