Стена плача

   

      На довольно вульгарное, до площадности упрощенное утверждение, мол мысль материальна, всегда можно ответить диаметральной, столь же неглубокой сентенцией: да нет же, скорее материя умозрительна. На доказательство двойственности, двуединства мира, мира как воли и мира как представления у Шопенгауэра ушла целая жизнь. Сам он заверял, что понять его можно лишь не пропустив ни строчки из всего им написанного. Я же (пропустивший впрочем далеко не одну пару строк) полагаю, что ему, чтобы быть услышанным, достаточно было бы просто не множить на ноль всех философов, кроме себя, «полагая всех нулями, а единицею себя». Эдакий прусский Онегин (они, кстати, приблизительно одного и возраста).

 

     Упаси бог и меня скатиться (иль возвыситься) до ортодоксальной критики или простого небрежения, да и не с руки мне… - кто я, а кто он? но какие-то вещи не дают покоя и мне. Вслед за Шопенгауэром и я процитирую Сократа: «Едва ли люди стали бы философствовать, если бы не было смерти». Чем чаще и навязчивее маячит предо мною лик смерти моей, тем менее представляется мне понятной прожитая мною жизнь, смысл ее, ее цель, ее насыщенность сомнительного качества удовольствиями и глубокими, не адекватными прегрешениям страданиями, беспорядочность в выборе точек приложения себя к ней или ее ко мне... Мне совсем недостаточно признания факта существования огромной, всесильной, но тупой воли, ее индифферентного лично ко мне отношения, к жизни моей, к моей смерти… Если мы подставим взамен слова «Воля» слово «Бог», то ничего не изменится, ибо ключевое определяющее прилагательное здесь «индифферентный», а если им плевать на меня, то какая к чертям разница, как их величать. Боги настолько равнодушны к нам, что за всю нашу историю не сказали нам ни слова. Все изречения, что мы им приписываем, произнесены и размножены некими людьми якобы от их имени, но это же, согласитесь, откровенная чепуха… Императивы их, начинающиеся со слов «И сказал Господь…» или «Тогда взошел Он на гору и сказал…» выглядят, хм…, один слог чего стоит… Любой поэт, уж не беру я Лермонтова, Фета или Блока, а из таких, что попроще, рассуждает куда как божественнее да и точнее, доходчивее, актуальнее всякому слова их, за что и гонимы были во все времена любой церковью и любой властью ясновидящие поэты. Однако нужда наша в богах настолько очевидна (даже атеисту необходим бог, как метко заметил Оскар Уайльд), настолько потребны душе нашей «Стены Плача», что начинаешь верить в материальность этих эфемерных субстанций, как веришь в осязаемость воздуха, коим дышишь.

     Не сомневаюсь, что еврей у Западной Стены, мусульманин у Камня Каабы, буддист у двенадцатиэтажного Будды Майтрейи или католик у собора Петра и Павла испытывают глубочайшие чувства божественного единения с чем-то, но оставим извинительно, не оскверним невежественным незнанием, непониманием сокровенное, а просто подымимся мысленно над толпами верующих (вознесемся не фигурально, но физически, простым превышением над уровнем моря, чтобы с высоты птичьего полета было виднее) и посмотрим, удивимся – люди, тысячи и миллионы людей, словно металлическая стружка, будто подчиняясь невидимым магнитам, собираются вкруг той или иной идеи и хоть цель тех магнитов неясна - сила их огромна. Но ежели тела предметные, стружки-люди на протяжение веков и тысячелетий послушно следуют за этими магнитами, то как же можно считать наличие их реального физического поля метафизическим? Полем этим возможно управлять, направлять его, как это делаем мы с полем, скажем, электрическим. По Шопенгауэру, воля действует спонтанно, но всегда по кратчайшему каузальному, причинно-следственно обусловленному пути, а наш априорный страх смерти – оборотная сторона воли к жизни. Казалось бы, страх смерти и воля к жизни – единственные два полюса, управляющие всем живым на земле, но что, какая сила меняет наше представление настолько, что мы способны убивать друг друга не за пищу, не за тепло и свет, не из самосохранения или охранения потомства, но во славу не важно какого бога? Вся история человечества – история войн, взаимного уничтожения, но какой завоеватель не нес впереди армии своей флаг наугад выбранной (как это случилось с нами, русскими) религии или иной какой самовыдуманной идеи, без которых и не собрать ему никакого войска? Сила идеи настолько несоизмерима с прочими физическими «силенками», что хватит уже отправлять ее в область трансцендентальную. Идите, и темной Иерусалимской ночью взорвите Стену Плача и увидите, что будет, на какой на самом деле взрыв способна какая-то сотня килограммов тротила. Ядерная реакция, как физическое явление, померкнет в сравнении с таким взрывом. Уничтожение американского флота повлекло за собой истребление двух городов с мирными жителями, а за башни-близнецы Америка уже второй десяток лет топчет арабов, а это всего лишь оскорбленное патологически неизлечимое национальное честолюбие - еще далеко не религия. За Веру, Царя и Отечество, говорим мы, четко расставляя приоритеты. И если за оскорбленное Отечество так, то что будет, ежели пнуть Царя? А, не ровен час, будет доказано всему миру, что не в деньгах счастье и падет главный их Бог?

     Эк меня унесло… Вот уж в которую сотню раз – начинаешь рассуждать о собственной смерти, а заканчиваешь судьбами мира. И грустно, и смешно…, да и нелепо как-то и не по зубам вопрос. Вернусь-ка лучше к Шопенгауэру (который впрочем тоже мне не по зубам). Кроме, что он был умным, хоть и довольно брюзгливым старикашкой, он был еще и поэтом. Одна из красивейших его аллегорий – притча о водопаде. Философ предлагает рассматривать человеческий мир как водопад, над которым ежесекундно вздымаются и исчезают навечно мириады брызг и не было бы в том никакого смысла, если бы в брызгах тех и только благодаря им не висела бы прекрасная радуга. Правда, он не поясняет, зачем нужна эта радуга, кроме простой ее красоты. При всей оригинальности метафоры, меня мало успокаивает, что моя жизнь и смерть случились исключительно ради такого шоу. Уж если о поэтах-философах, то ближе мне Лермонтов, считавший, что лучшая судьба – не родиться вовсе. А что до Стены Плача – мне и по сей день неясно: стоя возле нее плачут они о разрушении второго Иерусалимского храма две тысячи лет назад, о судьбе своей религии вообще, вечно и незаслуженно обижаемой своей нации или же все-таки о своей собственной судьбе?.. Жалость к себе, скорбь о бессмысленности, не сама жизнь как таковая, а именно осознание ее оскорбительной ничтожности и неминуемой смерти и есть тот пузырек, без которого не сияла бы радуга, чтобы любовался ею Бог. Аминь.