Понадобилось время, долгое время, пустые годы, прежде чем пришло прозрение, что я совсем не писатель. Сколько ж понаписано! Жуть берет! Случись такое невозможное, чтобы издаться – так две трети надо просто выкинуть, а остальное переписать к чертям наново. Но чудес не бывает, выбрасывать? - тоже дело нехитрое, но про писанину скажу-таки: все было совсем, совсем не бестолку. Ей богу. Я же отлично помню, как за сим действом был, бывал, бываю счастлив, а счастье не может быть бестолку. Похожее чувство испытывает наверное джазовый музыкант. Беря простые четыре, восемь или двенадцать тактов, ты постепенно, мечтательно блуждая по блюзовым гаммам, септимам, синкопам, вдруг начинаешь вытворять с ними такое, что и сам черт не разберет; и какою угрожающей пружиною натягивается нерв у соседа за стенкой тебе неведомо, но пока ты импровизируешь – ты забываешь обо всем, ты просто и именно счастлив в эти чудесные минуты.
Писательство не музыка - в стену не постучат. Писательство – помешательство интимное. Все мысли, все сюжеты, все характеры на земле суть простые, тихие или громкие внутри, но и совершенно беззвучные снаружи гармонии всего лишь в четыре, восемь, двенадцать ходов, возьми хоть у легкого Шекспира, хоть у тяжелого Достоевского; но как поступишь с ними именно ты – только твое, сокровенное дело. Слушатель, читатель здесь даже вроде и ни при чем. Покорному слуге Вашему никогда уже не станет известно, что думают и как пишут те, которых издают, читают, критикуют, интервьюируют. Чего там больше: святой импровизации или, в угоду мнениям, деньгам и славе подобострастно клишированной или свободно развернутой мысли, слова, слога?
К тому же наверное в писательстве, равно как и в музыке, есть композиторы, а есть исполнители. Есть композиторы великие и не очень, великие и не очень есть и исполнители. Я же очень простой аккомпаниатор. Тапер. На экране немое кино, все взоры публики на живой экран этот, но и где-то в углу сцены, в темноте стоит старенький черный инструмент с желтыми зубами клавиш, с фальшивой ре первой октавы, и западающей ми-бемоль третьей. За инструментом сидит сутулый, повидавший жизнь тапер. Он подбирает музыкальные темы к сюжетам, исходя из настроения и накала бегущих из трескотни старенького проектора мизансцен: тут любовь, здесь измена, там предательство…; пусть гротесково приукрашенная или до пошлости упрощенная, но жизнь. Музыка найдется ко всему из его репертуара. Кончился фильм, повис в удушливом воздухе последний аккорд… Скорее двери настежь, проветрить зал, потому как скоро следующий сеанс. Музыкант пока выпивает две рюмки, выкуривает сигарету и… обратно в свой темный угол. Без него, сколь ни был бы тапер мой ничтожен, немое кино это осиротеет, онемеет по-настоящему.
Всякое утро я, как и всякий другой человек на земле, просыпаюсь всенепременно с какою-то мыслью. Бывает, что с до омерзения бытовой, но чаще с весьма абстрактной. Иногда проистекает она прямо из благостного сна твоего или же ужасного кошмара, а вдруг является и из ниоткуда, вопреки сновидениям, фантазиям, мечтаниям. Какая и покидает голову твою сразу за утренним туалетом, за легким завтраком или похмельным стаканом с горькой сигаретою; но, случается, что какая вцепится и сидит, прям как у Шарикова: «Да что такое в самом деле! Что, я управы, что ли, не найду на вас? Я на 16-ти аршинах здесь сижу и буду сидеть!». И тогда, забывши даже (простите за подробность) почистить зубы, ты садишься за стол и… начинаешь писать.
Это очень странное действо. Странное и… роскошное. Мысль вроде была проста и удел сути ее – две строки..., как вдруг… Одно слово зовет за собою другое, те складываются в фразы, фразы в предложения, предложения, будто живые, сами собою сочетаются в новые, будто совсем уже и не твои мысли. Мысли, отличные от первородной настолько, что дивишься написанному, будто чуду. Человеческий мозг – великое волшебство, сокровенное таинство. Иногда он долго, тяжко и с токсикозами вынашивает, а рождает из горы мышь, а порой прямо из ничего, из воздуха или «когда б вы знали, из какого сора…», в одночасье является такое, что не надивишься самому себе, боязливо оглядываешься: не стоит ли кто за спиною, не шепчет ли на ухо…
Проходит два часа магического этого забыться. Письмо готово. Перечитываешь. Черт возьми! Эти слова…, черт бы их! Они прям как люди, ей богу. Иные живут плечо о плечо миром и дружбою, а другие, гляди, толкаются локтями, сердятся друг на дружку - чуть ни в драку лезут. Еще два часа усаживаешь их рядышком, меняешь местами, успокаиваешь. Которым эпитетов поярче, которым суффиксов помягче, которым падежей-наклонений поменять. Ну вот, вроде расселись. Перечитываешь набело… Уф…, кажись все! Вроде получилось. Вроде не так уж и умно, как мнилось, пока писал, но сойдет. Не выкидывать же? Странно другое: где ты был эти четыре часа над одной страницей? Где витал? Это ж было чудо, настоящее волшебство! Настоящая загадка – это писательство. И пускай ты всего лишь старый прокуренный тапер с сизым носом и живыми пальцами, но пока шел сеанс, в темноте душного этого зала звучала, лилась, рождала смех, подкатывала комок к горлу, выжимала слезу твоя, именно твоя музыка. Ну что ж, что и по чужим нотам, под чужой экран? - но импровизация была только твоя – не повторить. Ах, как же.., ну ровно как пьяница вино, я, так и не сделавшись писателем, люблю этот удивительный, волшебный, хоть и бессмысленный труд! Аминь.
Помочь сайту
Поздравления
