Страсти по Грибоедову.

Страсти по Грибоедову...

(Миниатюра из цикла «Мои поэты»)

    Грибоедова я не любил еще в школе. Как драматурга.

   В институте нас усердно пичкали его стихотворениями, и я не полюбил его как поэта...

   Но именно Грибоедов заставил меня задуматься над тем, «как наше слово отзовется»... То есть, как читатель оценит задумку автора, которая по-научному зовется идеей...

   Мои уроки литературы в сахалинской школе пользовались у моих учеников несомненным успехом. Начиная с Гайдара и заканчивая Львом Толстым... Я рассказывал о писателях, их творчестве и героях вдохновенно и по-своему, и меня слушали трепетно и благодарно...

   Не помню, в каком классе мы «проходили» Грибоедова, то ли в восьмом, то ли в девятом, единственное, что осталось в памяти, это атмосфера всеобщей влюбленности и стремления выделиться умом и красотой, которая царила среди учеников.

   Я знакомил их с творчеством Грибоедова без особого энтузиазма по причине, которую объяснил выше, когда вдруг выяснилось, что Чацкий для них не такой уж ходульный герой, каким воспринимал его я. Девчонки говорили о нем на уроках восторженно и красиво, а у мальчишек неожиданно появилась манера судить о людях насмешливо и беспощадно.

   - Да это вылитый Фамусов! - услышал я однажды резкое суждение об одном из моих коллег, который выбился в заместители директора по учебной части.

   Слова эти произнес отличник Юра Павлюк, который никогда не позволял себе хоть малейшим образом дурно отзываться об учителях А здесь, на тебе!

   Все дружно осуждали Софью, презирали Молчалина и смеялись над Скалозубом, и почти никто не позволил себе раскрывать образ героя по учебнику. Меня это, с одной стороны, радовало, с другой — огорчало, потому что такого творческого подъема при изучении других, порою мной любимых писателей, я не наблюдал.

   Пришло время писать сочинение по «Горю от ума», и тут произошел взрыв...

   Обычно я проверял работы учеников дома, но в тот вечер с моря задуло, пошел косой колючий дождь, а окна моей квартиры выходили прямо на Татарский пролив. Я представил себе, как холодно и неуютно мне будет сидеть до полуночи за столом в холодной комнате, и решил проверить сочинения по Грибоедову в школе. Работа шла споро. Замечаний по раскрытию темы не было почти совсем, хотя грамматических ошибок стало больше, из-за стремления писать самостоятельно..

  Девяносто процентов учащихся писали по теме: «Образ Чацкого как передового человека своего времени». Было еще две темы, одна из них самостоятельная: сам сформулируй ее название и раскрой …

   И вот уже под самый конец проверки сочинений я открыл тетрадь и увидел там аккуратно выведенный крупный заголовок: «За что я не люблю Чацкого».

   Первым моим желанием после потрясения, пережитого мною, было узнать, кто же из моих учеников осмелился не любить столь положительного героя, и я тут же взглянул на обложку.

   Это была Сонечка Асеева, тихая, старательная отличница, которая, отвечая урок, называла писателей строго по имени-отчеству: Александр Сергеевич Пушкин, Николай Алексеевич Некрасов, а в сочинениях тоже никогда не позволяла себе пользоваться их инициалами, если даже упоминала их десяток раз.

   Она была красавица, но словно не замечала этого, и на всех мальчиков, обожавших ее, смотрела спокойно и снисходительно-насмешливо, словно говоря: «Ну, что вы себе напридумали? Разве вы не видите, какая я дурочка?»

   И у меня сразу возник вопрос: за что же такая паинька может не любить Чацкого?

   Мигом проглотив шесть страниц сочинения, даже не замечая ошибок, я в изнеможении откинулся на спинку стула и смахнул со лба капли холодного пота. То что я прочел, было вызовом всему, что было принято говорить о человеке, пережившем горе от ума.

   Кратко изложу здесь основные положения позиции Сонечки Асеевой по отношению к Александру Андреевичу Чацкому.

   Первое, что претило ей в этом образе — это … непорядочность(!) Чацкого: приезжает в чужой дом и сходу начинает охаивать его хозяев и порядки в нем. Следует пространная цитата, где Чацкий ехидно (Сонечкино определение) перемывает косточки (тоже ее) ближайшего окружения его невесты:

Ну что ваш батюшка? все Английского клоба
Старинный, верный член до гроба?
Ваш дядюшка отпрыгал ли свой век?
А этот, как его, он турок или грек?
Тот черномазенький, на ножках журавлиных,
Не знаю как его зовут,
Куда ни сунься: тут, как тут.
  В столовых и в гостиных?
А трое из бульварных лиц,
Которые с полвека молодятся?
Родных мильон у них, и с помощью сестриц
Со всей Европой породнятся. …


и так далее до конца монолога.

  (Прошу учесть, что в мое время не позволялось пользоваться текстом произведения, и всю эту цитату Сонечка помнила наизусть и написала ее без ошибок).

   И после этого она дает Чацкому уничтожающую характеристику: так могут говорить только злые сплетники, какие среди мужчин встречаются редко, а потому он подобен самой обыкновенной злоязычной кумушке. И сразу делает вывод: не может Софья полюбить такого человека.

   Тут же следует удивительно наивная, но очень убедительная сентенция: «Я понимаю, что он обличает недостатки дворянского общества, но ведь они тоже люди!»

   Дальше — больше....

  Но я уже не буду пересказывать все сочинение, ибо главное ясно: моя ученица считает Чацкого ехидным сплетником, недостойным руки Софьи. Сравнивая его с Молчалиным, она отдает предпочтение последнему, считая его мужественным и и любящим человеком...

   Потрясенный таким новаторским подходом к творчеству классика, я вышел в коридор и закурил...

   Вдалеке я увидел нашу сторожиху, вязавшую очередной носок, и пошел к ней, так как меня распирало желание поделиться прочитанным...

   - Татьяна Ивановна, - спросил я, - Вы «Горе от ума» читали?

   - Конечно, читала, - ответила сторожиха. - И не раз. Я люблю тонкие книжки читать. Как раз хватает на одно дежурство.

                   - Ну, и как Вам Чацкий?

  - Хороший человек... Только слишком правильный... А все вокруг него - плохие... И еще мне не нравится, когда он кричит: «Карету мне, карету!» Куда он хочет из России убежать? Во Францию? Так его французы зараз выгонют, если он будет их критиковать...

   Тетя Таня, по существу сказала то же самое, что написала Сонечка в своем сочинении, и воодушевленный ее поддержкой, я вернулся в учительскую и поставил в тетради жирную пятерку, добавив ремарку, доказывающую, что я как учитель не разделяю мнение ученицы: «За самостоятельность мышления и смелость взглядов, которые я, впрочем, не разделяю. Готов с тобой поспорить».

   Возвращаясь домой я подумал, что хорошо бы провести в классе дискуссию по этому сочинению, но потом отверг эту мысль, понимая, что одноклассники просто заклюют Сонечку за ее революционные взгляды.

   Но я не удержался прочитать это сочинение своим коллегам. Это случилось на зимних каникулах, которые вскоре наступили. Почти все сидели в учительской, заполняя журналы или просто болтая о делах житейских. Я предложил им послушать, как некоторые ученики относятся к положительным героям нашей литературы, и все отнеслись к этому с интересом.

   Когда я закончил читать, педагоги, естественно, захотели узнать, кто из их учеников оказался таким смелым, но я сказал, что называть его фамилию не этично, и все со мной согласились.

   Сразу после этого вспыхнул спор, какого в стенах школы при мне еще не случались.

         - Мещанка! - выпалила историчка, сразу догадавшаяся, что сочинение писала девушка. - Типично мещанский взгляд на выдающуюся личность!

- Сама ты мещанка, - грубо ответила ей преподаватель домоводства. - Она еще девчонка, написала от сердца, а ты сходу ей бабий ярлык приклеила...

- А мне тоже понравилось, - сказал физрук. - Здорово она его разделала, этого Чацкого! Я, конечно, это произведение плохо знаю...

         - А что Вы вообще знаете, кроме своих баскетбольных колец? - теперь обрушилась уже на него учительница истории. - До Чацкого Вам расти да расти...

      Физрук обиделся и ушел, а спор разгорелся с новой силой, так как большинство присутствовавших тоже посчитали себя обиженными. Они были на стороне Сонечки, и я ушел домой удовлетворенным: значит, «пятерка» возмутительнице моего и всеобщего спокойствия была поставлена не зря.

Но моя радость была недолгой: сразу после каникул из районо приехала инспектор. Три дня она, ничего мне не объясняя, ходила только на мои уроки и что-то неутомимо писала в общую тетрадь, похожую на амбарную книгу. Причины такого пристального внимания к моей персоне она не объяснила, но я сразу понял, что ее приезд связан со злосчастным сочинением.

   Но, когда на третий день она все же удосужилась разобрать мои уроки, я чуть ли не разуверился в этом.

        - Ваши уроки мне очень понравились, - сказала она, как и полагается инспектору, ровным, холодным тоном. - Я думаю, что Ваш опыт работы над текстом произведения надо обобщить и распространить. Я дам указание завучам школы, чтобы они помогли Вам устранить те мелкие недостатки, которые были замечены мною, и выставили Вашу кандидатуру на районные педагогические чтения...

    С чем и уехала...

   А я, воспарив от ее похвал, и думать перестал про Сонечкину крамолу, как вдруг...

    Меня вызвали в районо...

  Заведующий, грустный и маленький мужчина, всем своим видом показывал, как он устал от этой жизни. И я сразу подумал, что он устал от нее, еще не родившись, в утробе матери.

   Он решительно взял быка за рога, и я сразу распознал в нем бывшего военного.

   - Я слышал, - сказал заведующий, глядя в какой-то листочек, исписанный мелким почерком, - что вы поставили отличную оценку за сочинение, в котором осуждаются передовые люди нашего общества... Это так?

   Я не знаю, откуда у меня взялись силы для ответной атаки: почтение к начальству я впитал вместе с молоком матери.

   - С каких это пор Чацкий стал передовым человеком нашего общества? - спросил я, стараясь прикрыть свой сарказм вежливым, почтительным тоном.

- Однако, с него берут пример наши передовые люди! - убедительно ответил мне заврайоно.

- Пример в чем? - задал я коварный вопрос, и он ответить на него не смог, надолго задумавшись.

- Я опасаюсь одного, - сказал он через некоторое время уже совсем другим, извиняющимся тоном, - если это дойдет до райкома, у Вас могу быть неприятности. А Вы, как мне сказали, неплохой учитель.

   Я мог бы добить его тогда сразу же, сказав, что в райкоме сидят умные люди, но я не сделал этого, потому что считал себя великим гуманистом...

…Уже выйдя на пенсию, я узнал, что Сонечка вышла замуж за шофера, родила пятерых детей, а недавно стала бабушкой... Но в своем письме ко мне она написала: «А Вы помните мое сочинение? Ох, и какой же дурочкой я была! А, может, и нет... Вы же не зря мне «пятерку» поставили...»