Совокупление

     - Перед грядущим, перед вечностью меркнет всё. Особливо жалко пред нею выглядит любовь. В мире ежедневно, ежечасно, ежесекундно кто-то да помирает и для этого «кто-то», - показал он руками кавычки, - апокалипсис наступает натурально, а не как-нибудь через книжку Иоанна либо кино. Наступает и длится, длится не двадцать страниц, не два часа, а, так сказать, перманентно. Человек (равно как и человечество) на смертном одре вспоминает всё, но только то и такое «всё», за какое ему до смерти стыдно и, в отличие от Гамлета, не имеет иллюзий по поводу того, «какие сны в том смертном сне приснятся, когда покров земного чувства снят». Ведь, согласитесь, как-то даже глупо, наивно выкладывать в противовес куче «дерьма», что мы навалили за весьма короткий, в историческом понимании времени, промежуток своего бытия, какую-то хлипкую и очень давнюю эмоцию под названием «любовь», - ему очень нравилось показывать кавычки жестом, как бы привнося в монолог артистизма, фактуры, образности, и даже теперь, когда он замолчал, он улыбнулся зеркалу, подмигнул и снова поскреб пальцами воздух.

     Михалыч был человеком талантливым, всесторонним и… скромным. Природа и впрямь наделила его всяческими способностями, от музыкального слуха и мягкого баритона до умения вырезать ножом из дерева голову лошади, но сам признавал, что талантлив во многом лишь в полруки, и кабы все эти «полруки» приложить бы в одном месте, то он бы тогда бы… Но никакого «тогда бы» все не наступало, отчего Михалыч по молодости слегка, а в зрелости сильно расстраивался и сперва слегка, а после и сильно пил. Кончилось тем, что так и не проявив себя ни в чем, ни в каком хоть сколько-то значимом земном поприще, он удовлетворился, успокоился наконец таким неоспоримым тождеством своей одаренности, как пьянство и всегда с удовольствием пополнял свой реестрик равных себе, от Хайяма и Мусоргского до Блока и Высоцкого; и если вдруг выяснялось, что, скажем, Толстой или Чехов не пили вовсе, то сомнению подвергалось на само правило тождества, а исключительно талант фигурантов: Толстой, например, был чересчур нуден, а Чехов слишком заунывен. Была правда в его теории признаков гениальности одна брешь, точнее, две: вторая - он не был голубым, но на это старался и вовсе не глядеть, а первая – у вех гениев, у подавляющего большинства гениев жены были – ну совершеннейшие либо стервы, либо суки, либо… да взять хотя бы Диккенса; супруга же Михалыча, Маша, была женщиной совершенно святой и протерпела его «гениальность» все сорок лет совместной их жизни, искренне радуясь его локальным успехам, стоически перенося с ним его перманентные неудачи и…, как знать, попадись ему какая стерва, то, может быть, тогда бы, вот тогда бы уж он… Но и святой этой женщине порой надоедало слушать его витиеватые рассуждения о пакостных превратностях судьбы, пошлости низкой толпы, бренности всего сущего и о даже подлой предвзятости и слепоте самого Создателя, так что неизменными поклонниками его ума и внимательными слушателями глубоких его умозаключений оставались теперь лишь бутылка, стакан и это потемневшее временем и никотином зеркало. Сегодня (как и всякий другой день) Маша отправилась на работу, думая о хлебе насущном, а он (восемь последних лет перебиваясь лишь случайными заказами на сведение музыки или тапером на свадьбе), уже с утра поднабравшись, решил порассуждать о вечном.

     - Любовь…, - выпустил Михалыч вверх густое кольцо голубого дыма, подождал, пока нежный нимб этот рассеется над его образом в зеркале и продолжал, - исходя из того, что любовь - последнее, о чем вспоминает человек перед смертью, - любовь не есть грех; и если перед смертью не вспоминаются и вовсе все хорошие наши поступки, то логично заключить, что любовь это хороший поступок. Почему, когда идем мы к воскресной исповеди, батюшка не спрашивает нас о хороших наших делах, а лишь о плохих? Что? Богу такое не интересно? Понятное дело… Ему важен суд, а за любовь разве осудишь? За совокупление – да…, но совокупление не есть любовь. Любовь вообще заканчивается ровно в том месте, где начинается совокупление. Да нет же… Совокупление живет своей отдельной жизнью и вовсе даже не связано с любовью хотя бы потому, что совокуплений бесчисленное множество в нашей жизни, а любовь… Ведь не любовь же родит детей? Детей родит…, черт, надоело уже это слово… Любовь родит великую музыку, великую живопись, великую поэзию, то есть ровно все то, в чем Бог совсем не нуждается. Более того, Бог ненавидит все, что рождается любовью, потому как Его поди жжет ревность, когда комок у нашего горла и слезы восторга в наших глазах не Ему, а, скажем, «Полету валькирий», «Вальсу цветов» или Сороковой симфонии.

     Боже! Если Он так ненавидит искусство, то, следовательно, в вечной жизни ничего такого и нету вовсе?! А чему ж это они там все так радуются-то, души-то праведные? Избавлению от греха? Ну избавились от греха, а любовь-то, мы условились, - не грех? Любовь к Богу? Помилуйте! Как можно сравнивать любовь к женщине и любовь к Богу. Любовь к женщине, согласен, божественна, но любовь к Богу…, без Вагнера, без Чайковского, без Моцарта?.. Нет, в такой рай я не хочу. Вот он откуда, страх смерти! Не смерти мы боимся, не страшного суда, не чистилища, но вечной жизни без искусства, без любви, без Маши… Машенька…, - сглотнул «яблоко» у горла Михалыч, - как же я любил тебя… Я так любил тебя, а ничего не создал за жизнь… Значит не любовь источник искусства, а какая пустышка типа Натальи Гончаровой или Марины Влади? Или любовь никак не прилепляется к конкретной женщине? Или любовь должна успеть чего родить до первого совокупления, до венчания, после чего и обнаруживается фатальная ошибка? Брак, осененный, освященный Богом, убивает любовь, превращает жизнь художника в кошмар и толкает на поиск новой любви… Но если любовь, взаимная любовь длится и потом, то… Вот почему я ничего не создал! Я все еще люблю свою Машу…

     Только сейчас Михалыч заметил, что собеседник его в зеркале весь залит слезами. Он достал платок, громко и обильно высморкался, потом утер им щеки (надо было бы наоборот, но его сейчас мало волновала последовательность), затем налил себе полный стакан и выпил. Водка и правильное течение философской мысли возымели правильные действия. Найдя умом своим причину всех своих бед и успокоив кровь свою горячительной истомой, он перестал плакать, допил остатки прямо из горлышка, откинулся на спинку кресла и… заснул. Вечером, когда Маша, вернувшись с работы, раздела его и помогла перебраться на кровать, Михалыч сквозь сон улыбнулся и прочмокал губами: «Машенька, ангел мой, я так тебя люблю». Маша вздохнула, пересела в его кресло и взглянула в зеркало. Из него на нее смотрела усталая, не помилованная временем и заботою пожилая женщина, но глаза ее…, глаза ее все еще светились какой-то нетленной, божественной красотою. «Я тоже, я тоже люблю тебя, Алешенька», - прошептала она и… заплакала.

© Copyright: Владимир Степанищев, 2015

Регистрационный номер №0302846

от 12 августа 2015

[Скрыть] Регистрационный номер 0302846 выдан для произведения:      - Перед грядущим, перед вечностью меркнет всё. Особливо жалко пред нею выглядит любовь. В мире ежедневно, ежечасно, ежесекундно кто-то да помирает и для этого «кто-то», - показал он руками кавычки, - апокалипсис наступает натурально, а не как-нибудь через книжку Иоанна либо кино. Наступает и длится, длится не двадцать страниц, не два часа, а, так сказать, перманентно. Человек (равно как и человечество) на смертном одре вспоминает всё, но только то и такое «всё», за какое ему до смерти стыдно и, в отличие от Гамлета, не имеет иллюзий по поводу того, «какие сны в том смертном сне приснятся, когда покров земного чувства снят». Ведь, согласитесь, как-то даже глупо, наивно выкладывать в противовес куче «дерьма», что мы навалили за весьма короткий, в историческом понимании времени, промежуток своего бытия, какую-то хлипкую и очень давнюю эмоцию под названием «любовь», - ему очень нравилось показывать кавычки жестом, как бы привнося в монолог артистизма, фактуры, образности, и даже теперь, когда он замолчал, он улыбнулся зеркалу, подмигнул и снова поскреб пальцами воздух.

     Михалыч был человеком талантливым, всесторонним и… скромным. Природа и впрямь наделила его всяческими способностями, от музыкального слуха и мягкого баритона до умения вырезать ножом из дерева голову лошади, но сам признавал, что талантлив во многом лишь в полруки, и кабы все эти «полруки» приложить бы в одном месте, то он бы тогда бы… Но никакого «тогда бы» все не наступало, отчего Михалыч по молодости слегка, а в зрелости сильно расстраивался и сперва слегка, а после и сильно пил. Кончилось тем, что так и не проявив себя ни в чем, ни в каком хоть сколько-то значимом земном поприще, он удовлетворился, успокоился наконец таким неоспоримым тождеством своей одаренности, как пьянство и всегда с удовольствием пополнял свой реестрик равных себе, от Хайяма и Мусоргского до Блока и Высоцкого; и если вдруг выяснялось, что, скажем, Толстой или Чехов не пили вовсе, то сомнению подвергалось на само правило тождества, а исключительно талант фигурантов: Толстой, например, был чересчур нуден, а Чехов слишком заунывен. Была правда в его теории признаков гениальности одна брешь, точнее, две: вторая - он не был голубым, но на это старался и вовсе не глядеть, а первая – у вех гениев, у подавляющего большинства гениев жены были – ну совершеннейшие либо стервы, либо суки, либо… да взять хотя бы Диккенса; супруга же Михалыча, Маша, была женщиной совершенно святой и протерпела его «гениальность» все сорок лет совместной их жизни, искренне радуясь его локальным успехам, стоически перенося с ним его перманентные неудачи и…, как знать, попадись ему какая стерва, то, может быть, тогда бы, вот тогда бы уж он… Но и святой этой женщине порой надоедало слушать его витиеватые рассуждения о пакостных превратностях судьбы, пошлости низкой толпы, бренности всего сущего и о даже подлой предвзятости и слепоте самого Создателя, так что неизменными поклонниками его ума и внимательными слушателями глубоких его умозаключений оставались теперь лишь бутылка, стакан и это потемневшее временем и никотином зеркало. Сегодня (как и всякий другой день) Маша отправилась на работу, думая о хлебе насущном, а он (восемь последних лет перебиваясь лишь случайными заказами на сведение музыки или тапером на свадьбе), уже с утра поднабравшись, решил порассуждать о вечном.

     - Любовь…, - выпустил Михалыч вверх густое кольцо голубого дыма, подождал, пока нежный нимб этот рассеется над его образом в зеркале и продолжал, - исходя из того, что любовь - последнее, о чем вспоминает человек перед смертью, - любовь не есть грех; и если перед смертью не вспоминаются и вовсе все хорошие наши поступки, то логично заключить, что любовь это хороший поступок. Почему, когда идем мы к воскресной исповеди, батюшка не спрашивает нас о хороших наших делах, а лишь о плохих? Что? Богу такое не интересно? Понятное дело… Ему важен суд, а за любовь разве осудишь? За совокупление – да…, но совокупление не есть любовь. Любовь вообще заканчивается ровно в том месте, где начинается совокупление. Да нет же… Совокупление живет своей отдельной жизнью и вовсе даже не связано с любовью хотя бы потому, что совокуплений бесчисленное множество в нашей жизни, а любовь… Ведь не любовь же родит детей? Детей родит…, черт, надоело уже это слово… Любовь родит великую музыку, великую живопись, великую поэзию, то есть ровно все то, в чем Бог совсем не нуждается. Более того, Бог ненавидит все, что рождается любовью, потому как Его поди жжет ревность, когда комок у нашего горла и слезы восторга в наших глазах не Ему, а, скажем, «Полету валькирий», «Вальсу цветов» или Сороковой симфонии.

     Боже! Если Он так ненавидит искусство, то, следовательно, в вечной жизни ничего такого и нету вовсе?! А чему ж это они там все так радуются-то, души-то праведные? Избавлению от греха? Ну избавились от греха, а любовь-то, мы условились, - не грех? Любовь к Богу? Помилуйте! Как можно сравнивать любовь к женщине и любовь к Богу. Любовь к женщине, согласен, божественна, но любовь к Богу…, без Вагнера, без Чайковского, без Моцарта?.. Нет, в такой рай я не хочу. Вот он откуда, страх смерти! Не смерти мы боимся, не страшного суда, не чистилища, но вечной жизни без искусства, без любви, без Маши… Машенька…, - сглотнул «яблоко» у горла Михалыч, - как же я любил тебя… Я так любил тебя, а ничего не создал за жизнь… Значит не любовь источник искусства, а какая пустышка типа Натальи Гончаровой или Марины Влади? Или любовь никак не прилепляется к конкретной женщине? Или любовь должна успеть чего родить до первого совокупления, до венчания, после чего и обнаруживается фатальная ошибка? Брак, осененный, освященный Богом, убивает любовь, превращает жизнь художника в кошмар и толкает на поиск новой любви… Но если любовь, взаимная любовь длится и потом, то… Вот почему я ничего не создал! Я все еще люблю свою Машу…

     Только сейчас Михалыч заметил, что собеседник его в зеркале весь залит слезами. Он достал платок, громко и обильно высморкался, потом утер им щеки (надо было бы наоборот, но его сейчас мало волновала последовательность), затем налил себе полный стакан и выпил. Водка и правильное течение философской мысли возымели правильные действия. Найдя умом своим причину всех своих бед и успокоив кровь свою горячительной истомой, он перестал плакать, допил остатки прямо из горлышка, откинулся на спинку кресла и… заснул. Вечером, когда Маша, вернувшись с работы, раздела его и помогла перебраться на кровать, Михалыч сквозь сон улыбнулся и прочмокал губами: «Машенька, ангел мой, я так тебя люблю». Маша вздохнула, пересела в его кресло и взглянула в зеркало. Из него на нее смотрела усталая, не помилованная временем и заботою пожилая женщина, но глаза ее…, глаза ее все еще светились какой-то нетленной, божественной красотою. «Я тоже, я тоже люблю тебя, Алешенька», - прошептала она и… заплакала.

 

Письмо государю

88 клавиш