Фигура речи

Поиск постоянства — это как поиск в Googl’е: куча изношенных ссылок, а под ними — ничего поперечного. Всё в одном формате.
Люди, прожжённые через огонь, не очень-то ладят с процеженными сквозь воду. От одних пахнет пеплом, от других, как говорят первые, — тиной. Саламандры и Тритоны. Сталь и Золото. Солнце и Море. Ху ист вас из дас?
Когда приходит время играть в демократические бирюльки, не осознаёшь до конца, что сделать выбор и остановить его — это две разные, даже не лежавшие рядом, вещи.
Брак — это Сберегательный Банк. Отдавая на сохранение государству свои чувства, мы надеемся, что они вернутся с процентами. Но как трудно осознавать, что мы пытались сохранить фальшивые ценности.



Кровать с разъёбаными пружинами. Трёхногий столик, казалось, скатертью сгрёбший в охапку: сахарницу, стаканчик с почти увядшими полевыми цветами и газетный обрывок. Окно с упирающимся в него стволом вишнёвого деревца. Засаленная штора. Потолок, осыпающийся от ходьбы. И она — разглядывающая морщинки у губ в маленьком, помещающемся в ладошке, зеркале. Женщина с рыжими по-тараканьи волосами, с едва уловимой улыбкой и остро заточенным (и ни только фигурально) языком, слегка прикушенным на кончике.
Нет сомнений, что в женщине, вопреки макияжу, целлюлиту и менструации, есть ещё и достоинства. Но попробуй доказать это разукрашенной под Пикассо побутербродно толстеющей даме околосреднего возраста во время тех самых критических дней, несмотря на то, что всё вышеперечисленное не поддаётся её собственному осознанию.



Одинокий натюрморт, перекошено висящий на стене, на которую можно было бы пригвоздить половину полотен Лувра. Хрустальная пепельница, набитая по горло окурками, не редко беспричинно дымящимися, причём сразу в двузначном количестве. Посаженное в пластмассовое ведро бесплодное лимонное дерево. Свистящий на всю квартиру чайник, нескромно настаивающий на очередном кофе. Вечно неумирающий Кобейн  в стереосистеме. И она — усыпанная почти сливающимися друг с другом веснушками, с высоким лбом и погружающая тебя в глубокие голубые глаза. Если бы не голубизна, непременно сказал бы: болото.
В моей жизни она была сверх женщиной. И даже не потому, что любила быть сверху. И уж тем более не потому, что носила неприлично высокие каблуки: рядом с ней я напоминал щенка, ещё не научившегося стоять на задних лапах. Но я понимал, что главное в женщине не длина ног, не сами ноги, а то — как она на них передвигается. Впрочем, при всей её сверх положительности, она никогда не была Сталинградом.



Вы когда-нибудь видели зелёное, пропитанное октябрьским пейзажем, небо? Ещё не успели осыпаться тонкокожие листья, а тебя по-птичьи тянет на юг. Желательно — на необитаемый остров.
По песочку, по длинному берегу с ракушками, уложенными в тайную мозаику. На закат, вот-вот готовый разрыдаться на плече пузатой горы, макушками кипарисов протыкающей облака. За солнцем, за светом. Не понимая и не желая понять, что свет приближался бы гораздо быстрее, если повернуть и бежать в обратную сторону.
Здесь нет никого. И ты начинаешь говорить с солнцем и морем.
Солнце отмахивается тенями. А море?
Море волнуется — раз!
И, распахивая голубой халат, вытряхивает неприлично щекочущих медуз.
Море волнуется — два!
И слизывает шершавым языком, посиневшим от поцелуев с берегом, засахаренные на южном солнце песчинки.
Море волнуется — три!..
И замирает. Фигурой речи. Впрочем, кто теперь может отличить фигуру речи от женской фигуры какой-нибудь там Марины. Морская она, морская…