Время - клубочком

Одиночество — это то, к чему привыкаешь, как к сигаретам определённой марки. Встречаешь человека — кашляешь. Одна единица — это человек, две — комплекс. Ты боишься разочароваться в другом человеке и с ужасом осознаёшь, что разочаровал кого-то любимого.
Люди — это планеты. Ни одна планета не впустит в свою орбиту другую, даже с хрен её знает какой там физической массой. Надо быть просто спутником, если желаешь находиться в поле притяжения близкой тебе планеты. Если ни при каком условии ты не расположен меняться, хочешь по-прежнему оставаться планетой, заведи себе спутницу, но только не обижайся, если однажды она повернётся к тебе тёмной стороной.
Время — на уголках рта при самом коротком поцелуе.

Время — на ноготке указательного пальца, брошенного в направлении памятника как последней достопримечательности смерти.

Время — на огоньке затухающей сигареты.

Время — на хвосте прозрачной пылинки, на небольшое время попадающей в свет настольный лампы и снова исчезающей в сумраке холодного вечера.

Время — на хоботке комара, расположившегося на запястье и пьющего твою кровь мелкими глотками.

Время — на тонкой дождинке, подрагивая, стекающей по булькающему стеклу тонкой линией горизонта.

Время — на кончике остро заточенного карандаша.

Сердце при выстреле минутной стрелки останавливается, и ты понимаешь, что твоя жизнь — на электризованном волоске; надо успеть вспомнить имя того человека, той женщины, огромные глаза которой преследуют тебя на протяжении нескольких последних лет котёнком сворачивающейся жизни.



Она держала тишину. В своих маленьких мягких ладошках. Прижала к моим небритым щекам руки, а я — молчал.
Я отражался в её глазах, я жил в её медленных зрачках, пока она не закрыла глаза и не уснула. Ей снился виноград. Она шла, напевая весёлую песенку про облака. Виноградины падали под ноги, а она, стараясь не раздавить их тоненькой ножкой, испуганно останавливалась. И только тогда она разглядывала в плодах винограда маленькие-маленькие яблоки. Когда она проснулась, меня не было.
«Значит, показалось», — подумала она, поворачиваясь на живот.
Согнув ногу в колене, она покачивала ей из стороны в сторону. Секундная стрелка стрекотала кузнечиком. В минуты, когда разговаривало только время, и наступала острая тишина, ей вспоминались строчки Хлебникова, и она читала эти строки, слегка приоткрывая рот:

Крылышкуя золотописьмом
Тончайших жил,
Кузнечик в кузов пуза уложил
Прибрежных много трав и вер.
Пинь, пинь, пинь! — тарарахнул зинзивер.
О, лебедиво!
О, озари!

Пара утренних сигарет, обязательно натощак и выкуренных наполовину — в знак раздвоенности мира, всегда приводило её в порядок. При этом вечный хаос в голове нисколько не мешал ей выглядеть привлекательно.
Когда у тебя плохое настроение, обязательно должен пойти дождь, разумеется, если это соответствует времени года и желанию послушать Вивальди. И он пошёл. Дождь колокольно накрапывал, казалось, карябая стёкла.
Она сидела и слушала музыку, венкообразно переплетающуюся с шорохом капель. Очищая кожуру, она отрезала от яблока тоненькие кусочки и клала их в рот, поднимая глаза, как бы демонстративно показывая безразличие к тому, что приходится жевать и глотать.
Понятно, что нож не может быть веретеном, но когда она порезала палец, и кровь капнула на обнажённое бедро, ей стало дурно. Она со своим тонким обонянием не выносила запаха крови.



Упасть в обморок, очнуться, осознать, что ты была без сознания, которое, как его не воспринимай, больше приближает нас к смерти — своей закручивающейся в спираль непрерывностью, где сны — это переход с одного витка на другой, нежели его полное отсутствие. Обмороки и сны позволяют вырваться из своего несостоятельного и бесперспективного состояния.
Она очнулась на диване, втягивающем её тело, как сигарету — заядлый курильщик. Белое, пушистое полотенце, будучи бесконечно-довольным своим месторасположением на высоком упрямом лбу, прохладной мокротой расслабляло и отталкивало от мысли о головной боли и от самой боли.
— Ты?! Значит, всё это время ты был рядом.



Время — на уголках рта при самом коротком поцелуе.



Зелёные, как леденцы, глаза (открывает их — как фантики разворачивает) пытались нащупать свет, бронзовый свет расстояния между нами. Она приподнялась на локтях.
— Ты нужен мне — банальней не придумаешь, — как воздух, как тишина, наполненная лёгкостью твоих солнечных поцелуев. Мне всегда казалось, будто мы все находимся на мраморной полке Вселенной. Вроде бы привыкла к одной блестящей статуэтке, ни на секунду не отводящей от тебя глаз-бусинок. Но приходит неряшливая домработница: и пыль толком не протрёт, и переставит тебя в другой угол. Ищешь глазами тот, знакомый сувенир, но мелькают одни оптовые слоники.



Время — на ноготке указательного пальца, брошенного в направлении памятника как последней достопримечательности смерти.



Она курила, не вынимая изо рта сигарету. Казалось, дымок петлёй закручивался вокруг розоватой шеи и тянулся к потолку, к которому она время от времени, прищуриваясь от едкого дыма, обращала взгляд.
— Ты чувствуешь мелодию тишины, глотающей мои нашёптанные слова? Она хрустит. Она чавкает. Сегодня утром пыталась вспомнить какую-нибудь молитву. Мне так страшно, я не знаю, как разговаривать с Богом. Представляешь, как глупо я буду выглядеть, если нам придётся встретиться. Нам будет не о чем перекинуться: я даже не знаю пары формальных фраз. Ах, если б я только могла поверить в Бога. Правда, есть стихи, более живые, нежели молитвы.



Время — на огоньке затухающей сигареты.



Свет в маленькой комнате задрожал и погас, оставляя в холодном сумраке потрескивание, напоминающее стрекотание кузнечика. Она стояла, боясь пошевелить темноту. Слова, звучащие из её невидимых уст, казалось, эхом выползали из веющей холодом пещеры.
— Мне страшно. Нет, темнота меня нисколько не беспокоит. Мне страшно оттого, что я не вижу тебя. Я даже боюсь вытянуть руку, а вдруг на расстояние вытянутой руки не окажется тебя, я не нащупаю твою кожу, я не почувствую твоё тепло.



Время — на хвосте прозрачной пылинки, на небольшое время попадающей в свет настольный лампы и снова исчезающей в сумраке холодного вечера.



Внезапно вспыхнул свет. Она прикрыла глаза ладошкой и тут же отстранила её, с недоумением поглядывая на свои тонкие фортепианные пальчики.
— Как странно! Я помню, что порезала палец, но какой именно — не могу вспомнить. Я не вижу даже напоминание о ране. Мне кажется, я постепенно начинаю сходить с ума. Было бы здорово — потеряться в лабиринте бессознательности и кричать оттуда всему прагматичному человечеству о своей законсервированной истине.



Время — на хоботке комара, расположившегося на запястье и пьющего твою кровь мелкими глотками.



Она подошла к окну, отодвинула штору и распахнула форточку. Свежий воздух оживил её дыхание. Она залпом вдыхала ветер и медленно, на мгновение контролируя объём лёгких, выдыхала.
— Так легко! Почему птицы не летают в такую погоду? Я бы, будь у меня крылья, непременно расправила их и полетела, полетела, глотая по пути звенящие цветочными колокольчиками капли. И пьянела бы, пьянела и вернулась бы домой только под утро, когда затухающие в медленном тумане фонари семафорили бы моему воображению.


Время — на тонкой дождинке, подрагивая, стекающей по булькающему стеклу тонкой линией горизонта.



А дождь всё шёл и шёл, и если бы у него было направление, например, Рио-де-Жанейро, он дошёл бы туда и вернулся — и нисколько бы не запыхался. Деревья, прижимая к себе листву, всё равно дрожали от холода. Она смотрела в окно, поцарапанное тонкими струйками. И я смотрел в то же окно.



Время — на кончике остро заточенного карандаша.



Пройдёт сто лет, и — как сказали бы люди, считающие года, как яблоки на базаре — мы умрём в один день. И в этом есть правда, если учитывать, что память как средство бескомпромиссной связи между людьми гораздо длиннее наших слишком коротких судеб. А при чём здесь дождь? Да просто он будет идти намного быстрее, чем в момент нашей общей и единственной жизни. И не важно, по какую сторону окна идёт дождь...



Сердце при выстреле минутной стрелки останавливается...