Зимние слёзы

Возвращался я как-то раз очень поздно, почти ночью, с завода  домой. Работал в вечернюю смену, которая заканчивалась незадолго до полуночи, вот потому и вышагивал по безлюдной улице на окраине Подольска в столь поздний час. Стояли последние дни ноября, погода была морозной, столбик термометра даже днём не поднимался выше нулевой отметки. Осень уже раздела  догола деревья, и те уныло покачивали ветками в такт порывам студёного ветра;  земля затвердела, как камень, а небо, две недели кряду подёрнутое тёмно-серым пологом, так и не обронило на землю за это время ни одной снежинки. Днём сквозь хмурую пелену едва угадывалось солнце, ночи же были безлунными, беззвёздными, начисто лишёнными волшебства и очарования…

     Подняв воротник куртки и глубже натянув вязаную шапку, я, отворачиваясь от резкого порыва холодного ветра, поднявшего с асфальта буруны пыли, оглянулся назад, где трубы родного цемзавода щедро извергали в ночное небо плотные клубы серого дыма. Моё внимание привлекла тёмная человеческая фигура, неловко протискивающаяся через проделанный в кирпичном заборе пролом  - им пользовались многие из нас, чтобы сократить путь с работы домой.

Я сразу же узнал его, Марата Фатыхова, пожилого татарина,  пенсионера с двухлетним стажем,  но продолжавшего работать на заводе слесарем в нашей смене. Трудился он не плохо, был ещё крепок и охоч до работы, но водился за ним небольшой грешок – пил. Укоротив шаг, я позволил Марату скоро догнать меня. Молча пристроившись рядом, он закурил сигарету, и дальше мы шагали вместе. Минуты две никто из нас не обронил ни слова, каждый был занят собственными мыслями.  Ветер вдруг потерял силу, а через несколько минут и вовсе стих, словно его и не было.

–             Марат,  – нарушил я затянувшееся молчание. – Вот скажи, ты ведь всю жизнь живёшь в этих краях, окончил русскую школу, в армии, сам  мне рассказывал, под Вологдой служил. Так?..  Отчего же так плохо говоришь по-русски?

Татарин молчал, можно было подумать, что он, то ли не расслышал вопроса, то ли просто не считал нужным отвечать.  И всё же, после недолгих, посильных его уму раздумий, он произнёс:

        –             Дома мы по-татарски говорим. Кто говорит по-татарски дома, тот хорошо по-русски говорить не может…

«Да, скорее всего, так оно и есть…» – подумал я и, удовлетворённый его объяснением,  от дальнейших расспросов отказался.

Тем временем мы подошли к убогому строению – трёхэтажному жилому дому довоенной ещё постройки, с общим коридором, общей кухней и туалетом на улице. Здесь, в 22-метровой комнате, разгороженной самодельной переборкой, Марат жил вместе с женой, взрослым сыном и снохой. Светились редкие окна, откуда-то сверху через открытую форточку доносился плач грудного ребёнка, где-то громко работал телевизор, слышались  пьяные голоса. Мы уже  собирались было протянуть на прощание друг другу руки, как вдруг лицо старого татарина расплылось в улыбке, глаза его  заблестели:

–             Смотри, смотри!

         Я вскинул голову вверх, но не увидел ничего, кроме покосившегося столба да верхушек старых тополей.

–            Смотри, смотри!  Снег пошла, зима пришёл!

        И в самом деле: плавно, искрясь в  люминесцентном свете уличного фонаря, плавно снижалась, подтанцовывая в воздухе от лёгкого дуновения, первая увиденная нами в эту зиму снежинка. Медленно и осторожно, словно посланная небом в разведку – всё ли внизу готово к зиме? – она с каждой секундой приближалась к своей неминуемой гибели. Мы заворожено провожали её взглядом почти до самой земли, и в последний момент Марат, присев на корточки, подставил на её пути свою широкую ладонь, и посланница небес, едва коснувшись её, превратилась в крохотную слезинку.

…А настоящая зима пришла лишь спустя три недели. И день и ночь валил снег, тот ложился, не тая, на мёрзлую землю. По пустырю, что разделял две серые панельные девятиэтажки, и частично был занят детской площадкой и гаражами-ракушками, пролегла по снегу одинокая тропинка, и  была она до того узкая, что если встречались на ней два человека, то разойтись могли не иначе, как  боком, да и то одному из них приходилось сделать шаг в сторону, проваливаясь по колено в снег.

Выйдя из подъезда, я, чтобы не опоздать на автобус,  двинулся по этой тропинке, желая сократить путь к остановке, но скоро об этом пожалел: ровно на середине проторенной дорожки нагнал я медленно шествующую троицу.  Впереди всех выписывал кренделя пьяный Марат –  двигаясь зигзагом, он кренился то вправо, то влево, спотыкался, но не падал,  держа курс на виднеющееся  впереди здание продмага. За ним шёл маленький мальчик, лет двух-двух с половиной от роду, одетый в не по росту большую куртку и вязаную шапочку, с лопаткой в одной и с ведёрком в другой руке. Непосредственно же передо мной, тяжело ступала пожилая женщина в валенках, чью спину я уже внимательно рассмотрел, видимо, бабушка ребёнка. Обойти их, пробороздив снежную целину, у меня желания не было, и пришлось мне смириться и плестись за ними, ругая себя на чём свет стоит за то, что не пошёл в обход двора по вычищенному дворниками ещё с раннего утра тротуару.

          И вдруг до моего слуха донёсся плач, тихий, еле слышный, почти писк. Плакал ребёнок с лопаткой. Малыш всхлипывал, протяжно подвывая. «Что могло огорчить ребёнка? В чём же причина?» – недоумевал я. Всполошилась и его бабушка:

                –        Ты что это, родимый? Отчего ты плачешь?

Но малыш, подняв на неё глазёнки полные изумрудных слёз, ничего не ответил, а всё продолжал плакать.

              –       Что случилось, мой хороший? – Женщина, уже не на шутку растревожившись,  остановилась и, достав из кармана платок, стала утирать малышу слёзы. – Скажи, что с тобой, родненький?

           –       Дедушку жа-а-алко! У него но-о-ожки больные! – наконец, сквозь всхлипы, протяжно пропел тот, и залился ещё горше.

Марат, сделав несколько шагов вперёд, остановился и, повернувшись к нам, тоже дал волю слезам не хуже мальца.

         –    Вот никто, никто меня сегодня не пожалела! А он,  – татарин ткнул пальцем в сторону плачущего ребёнка.  – Пожалела!

Так и шли по тропинке, обливаясь слезами, старый да малый, за ними охающая  и покачивающая головой бабушка, а шествие замыкал я.

Но все тропинки когда-нибудь заканчиваются. Кончилась и эта. Старый татарин поспешил в магазин за очередной бутылкой, малыш, ещё изредка всхлипывая, под надзором бдительной бабушки с азартом начал ковырять лопаткой наметённый за ночь сугроб, а я…  Я направился было к автобусной остановке, да вдруг решил сегодня никуда не ехать, вернулся домой и написал этот рассказ.