Зеркало

 

     Но ничто не может длиться вечно. Даже страх в конце концов притупляется (или изматывает до такой боли, что больнее и самого страха). Иван Трофимович уж решился, будь что будет, встать, но тут Зеркало…, будем звать его здесь так, имея в виду отражение Ивана Трофимовича, и с большой буквы, чтобы, ну…, как-то одушевить что ли (хоть и против все это православного видения мира), бодро поднялось с постели:

 

- Сидите-сидите, дражайший Иван Трофимович, вам не следует волноваться теперь, а, главное, двигаться. Как бы лицемерная молва не честила похмелье, опохмеление, но вовремя не опохмеленное движение может и к сердечному припадку привести.

 

     Тут, словно услышав аргументы Зеркала, в спальню вошла Клава с всегдашним утренним подносом, на котором потел графин водки, алмазно посверкивал гранями лафитничек и мутнела рассолом банка соленых огурцов в соломе укропу. Иван Трофимович на служанку не глядел, а все таращился в зеркало, где все отражалось ровно так, как происходило. Зеркало сделалось послушным, исправно повторяя все движения в комнате, включая и его, Ивана Трофимовича движения. Клава была сегодня особенно молчалива и даже черна, как осенняя туча. Можно было предположить, что он вчера чего и натворил, но теперь ему было совсем не до расспросов. Иван Трофимович скоро налил себе водки, махнул, тут же налил еще и снова махнул, не закусывая и не запивая. Клава презрительно скривилась, фыркнула и неслышно, точнее, намеренно и вызывающе-шумно шаркая, вышла из комнаты. Водка живительной росою растеклась по жилам и теплой волною вернулась к голове. Зеркало вело себя прилично, и Иван Трофимович, совсем уж было успокоившись, решил даже одеваться, как вдруг, оно, отражение его, потянулось к отражению подноса, молча налило себе в лафитник и молча же его опрокинуло, при этом, реальный сам поднос и все его содержимое оставались бездвижны.

 

- Не опохмеление, любезный Иван Трофимович, ведет к запою, а пиянство в одиночестве, - невозмутимо произнесло Зеркало и хрустнуло огурчиком.

 

     Иван Трофимович снова побледнел и рухнул обратно на кровать. Руки его задрожали уже совсем не абстинентной дрожью и потянулись к графину. Все надежды его на то, что ему лишь все показалось, приснилось, рухнули.

 

- Смелее, Иван Трофимович, - подбодрило Зеркало. – Нам об многом надо потолковать с вами, а в таком состоянии ну какой, согласитесь, из вас собеседник, - Зеркало уселось на кровати, подложивши под себя левую ногу, и молча дождалось, пока Иван Трофимович выпьет. – И, умоляю вас, милейший Иван Трофимович, закусите вы огурчиком. Хороший у Клавдии Антоновны посол, пряный да с хренком. Бодрит почище водки. Да и я, с вашего позволения.

 

     Зеркало снова выпило, причем в реальном графине опять не убыло, что, пускай и подспудно, порадовало старого пьяницу: «Хоть на халяву не пьет».

 

- А вот жадность, Иван Трофимович, порок куда как больший, нежели гордыня, - прочло Зеркало его мысли.

- Да я…, - смутился Иван Трофимович…

- Понимаю, - ухмыльнулось Зеркало. – Мысли не есть дела? Согласно. Не всякое дело начинается с мысли. Особливо ежели касаемо женщины. Вот уж где действие на версту впереди рассуждения. Да только ли? только ли у слабого полу? А ваш брат артист? Вы же живете исключительно чувствами, а у такой тонкой материи, как чувство, мысли нет не только до, но не бывает ее и после. Взять хоть вас, дражайший Иван Трофимович. Вчера вы изволили уложить в постель с собою соседку вашу, Бланк Софью Макаровну.

- Нет! Только не это! – в отчаянии вскрикнул Иван Трофимович и даже закрыл лицо руками, словно сейчас его будут бить.

- Именно, именно это, любвеобильный мой Иван Трофимович, - издевалось Зеркало. – И, надо заметить, вы мало думали о том, что творили, но и более – вы бы и не вспомнили бы, не расскажи я вам, что и подтверждает мою сентенцию об отсутствии соображения как до, так и после. Знаете, чем теперь занята разлюбезная соседка ваша? Не заходя домой, пошла звонить по дачному поселку, но в том бы и полбеды. Завтра ведь понедельник, и назавтра она и в городе раззвонит, да, поверьте, раззвонит таким любопытным макаром, что вы станете обязаны сделать ей предложение, а, в противном случае, потащит в суд за изнасилование. Верьте мне, с нее станется. А при теперешних «честных» властях вам уж точно, либо анафема, либо алтарь, простите, загс.

- С нее станется, анафема, загс…, - сомнамбулой повторял Иван Трофимович, потом налил себе водки.

- Да не отчаивайтесь вы так, Иван Трофимович, - то ли сочувствовало, то ли издевалось Зеркало. – Глядите на вещи квиетивно, но и позитивно. Во-первых, содеянного не переделать, но во-вторых…. Жена актера – театральный критик. Глянцевые рецензии обеспечены, ну а в перспективе? Разве успокоится такая, как Софья Макаровна провинцией?

- Ты уж рассуждаешь так, будто я уже женат, - махнул рукой на Зеркало Иван Трофимович. Если б жениться на всякой, с которой я спал, так, хи-хи, - даже потер руки актер.

 

     Солнце уже поднялось прилично и даже через «газету» тюля освещало комнату вполне теплым светом, да и водка наконец всерьез взялась за прямые свои обязанности, сиречь, поднятие настроения. Живое Зеркало перестало казаться чем-то из ряда вон, а вчерашняя интрижка с пышногрудой соседкой не более, чем мимолетным любовным приключением (и то лишь со слов Зеркала, ибо сам он ничего так и не вспоминал). Иван Трофимович прикончил графин и крикнул Клаве принести еще.

 

     Волшебна, уникальна сила водки. Мир, как он есть, конечно же отвратителен, и будь человек, представим себе, холодным и бездушным фотоаппаратом, то в сознании его отпечатывались бы лишь такие снимки-картины, что и Данте не снились. Кому как не актеру знать это? Вся мировая литература, вся драматургия, начиная с Гомера, Софокла и Еврипида, основаны лишь на отражении одиозности всякой отдельно взятой личности, мелочных и подлых межличностных отношений и неизбывной трагичности финала (без такого нет литературы, как нет и действительности). Как говаривал Константин Сергеевич Станиславский: если пьеса не получается – добавьте насилия, снова не получается – добавьте еще насилия. Лишь слабым, несмелым лучиком мелькнет, не озарит, а именно мелькнет (и то не в каждой личности и не во всякой жизни) такая химера, как любовь, и что? Что она против навозной кучи лжи, предательства, нищеты, забвения под названием жизнь? Возражают еще – мол, дети, дети украшают, скрашивают наше существование. Чушь, чепуха. Они, являясь предметом радости, даже на ранних порах уже есть источник дополнительных болей в виде болезней, тревог за их жизнь, ответственности за их будущность. Ну а уж как вырастут…. Другое дело водка. Водка, конечно, не делает мир лучше, но она позволяет сносить тяготы и ничтожность его с наименьшими ранами для сердца и души. Неважно, каков мир, важно, каким мы его видим. Блажен, кто жил и умер в пьянстве и горе тому, кто несет свой крест трезвым. Неудивительно, что непьющая религия столь остервенело-агрессивна. Да даже взять хотя бы и постящегося христианина. Это только с виду он такой весь благолепный, с глупой улыбкою на желтом от голода лице, а внутри только черная злость на всё и вся. Кроме водки, правда, есть еще секс, но… Во-первых, он (против водки) далеко не всякому доступен, во-вторых, относительно кратковременен, ну и в-третьих, порой имеет такие глубокие и нежелательно далеко идущие последствия, что, порой думается, лучше б его и не было вовсе.

 

- Хорошая речь. Вдумчивая, искренняя и, главное, не по театральному штампу, а от себя, из сердца, - даже пару раз хлопнуло в ладоши Зеркало, хотя Иван Трофимович вовсе ничего и не произносил, а лишь подумал. – Мне особенно понравилось вот это последнее место о нежелательно далеко идущих последствиях. Тут, коллега, я готово с вами поспорить. Ну нет, не о последствиях, они у нас с вами, так сказать, налицо. Я о том, что не будь вчера вашей столь почитаемой вами водки, могло бы и не быть ни последствий, ни, прежде, самого источника последствий, то бишь, секса. Да и, вообще, притом, что водка украшает, тут никто не спорит, видимость, ощущение жизни, саму жизнь она украшает навряд. Вижу, о чем думаете – мол, не станет Софья Макаровна трезвонить, не потащит в загс. Спешу заверить вас, при всем уважении к вашей драматургической начитанности, реальных женщин вы знаете мало. Особливо же неведома вам душа одинокой женщины в центнер весом, которой совсем за сорок. Конечно, вы можете прикончить и этот графинчик, и он поможет вам увидеть положение вещей в нужном свете и ракурсе, но надолго ли, разлюбезный мой Иван Трофимович.

 

     Тут дверь в спальню певуче заскрипела. Иван Трофимович обернулся. На пороге стояла и сияла новым пятаком Софья Макаровна Бланк.