Джек3

      Всякий день Джека, в известном смысле, был похож на предыдущий. Таким однообразием жизнь течет весьма быстро, незаметно. Где понедельник, там, гляди уж, пятница, субботние аншлаги, воскресное похмелье и…, вот снова репетиционный понедельник. М-да… Все сбиваюсь на жизнь хозяина, хоть рассказ мой и не о нем вовсе. А, может…, жизнь пса неотделима от человечьей? Вот метаболизм только…, проще, обмен веществ, температура тела, частота дыхания. Всего этого у собаки больше, выше. Вот и проживает она свою жизнь впятеро быстрее. Таланты тоже, кстати. Чего это выше помянутый тут Есенин, иль, чуть ниже, Маяковский, так быстро-то?.. А Лермонтов, а Пушкин?.. Метаболизм, друзья. Чертов метаболизм. Артист (я тут в широком смысле) живет взахлеб и помирает, соответственно частоте дыхания своего, температуре своей. Собака же… Она больше, чем поэт. Тот, нет-нет, да лицемерит (чем и продляет себе жизнь, а кто фарисей вполне, тот и до седин), собака – никогда. А лис?

     Джек, уж было, расположился спать у кровати хозяина, как вдруг вспомнил про Джима. Запал почему-то он ему в душу. Не трус, во-первых, и даже где-то хам, и не собака вроде, а рассуждает, как человек. До корабельных сосен было здесь версты две от силы. Джек заглянул на кухню (Клава как раз была в курятнике, собрать яйца), подцепил лапой дверь холодильника, тиснул батон «Любительской» и потрусил с ним, сам обливаясь слюною, к опушке леса. Джим, будто уж знал все заранее, ждал его, привалившись рыжей спиной к тоже рыжему сосновому пню.
- Попадет тебе, - лишь как формулу приличия произнес Джим и смел колбасу в три жевка. – Спасибо, что вспомнил. Я ведь так голодным и лег.
- Не попадет. Хозяин добрый, а Клавка… Она хозяина любит.
- Экая у вас там идиллия. Тишь да гладь.
- Я бы не сказал, что Иван Трофимович счастлив, - лег на брюхо Джек и стал выгрызать землю, застрявшую между пальцев. – Во всяком случае, не от счастья он пьет.
- Никто не пьет от счастья. Счастье – само уже вино. Мой вон, бывший, как начнет, бывало, играть, так слезы из него ручьем. Я - к нему, пожалеть вроде. А он смеется. «Счастье это, - говорит, - От счастья плачу». Во как. Черт их, людей, разберешь. Больно – плачут, весело – плачут. Непонятная мне их система ценностей. Вот ты принес мне колбасы – я и рад, а не принес бы… Пошел бы, подрал кур, ну не твоих, конечно. И опять был бы рад. Скучное оно, это счастье собачье, но счастье же…



     Тем временем, пока длилась эта философская беседа, Софья Макаровна, гадливо морщась, соскребла собачий помет со своих галош и решилась на поступок такой, что никогда ранее не делала. Надевши лучшие свои, индиговые, с перламутровым бликом, туфли и рубинового окраса платье, она направилась к Ивану Трофимовичу, с твердым намерением расставить теперь все точки над «и».  Что творилось теперь в душе ее? А вы сможете определить, что, вообще, бывает в душе женщины? Одинокой женщины? Полагаю, что ничерта вы не сможете определить, особливо, если женщина эта – театральный критик. Я уж упоминал тут, некое понятие «професьён де фуа» по отношению к артистам, но более такое касается их критиков. Вот уж где все по полочкам. Русский язык богат. Самый богатый на эпитеты, с их префиксами, аффиксами и суффиксами, когда речь об кровавом закате, сиреневом тумане, лиловом, с поволокою, взгляде или обманчивых ножках... Но вот если печатная критика чего бы ни было – тут штамп на штампе. Либо группа наречий, типа, «гениально», «патетично», «свежо», либо фразеологизмы «раненным сердцем», «криком души», ну или прилагательные «пошлый», «бездарный», «узколобый»… Софья Макаровна собрала их всех в грудь и, резким движением, толкнула калитку соседней дачи. Но тут же (вот ведь судьба, так судьба) вляпалась в помет, теперь куриный. Послышалась совсем непечатная речь, но гостья быстро взяла себя в руки, вобравши таким инцидентом куражу и так-то сверх меры зашкаливающего. Клава было попыталась что возразить, но такую красную машину нельзя было остановить.

- Пьян, как всегда! – бурей влетела она в комнату Ивана Трофимовича.
- Ась? – пошевелился актер. - Ты чего, Клава?
- Я те, мать твою, не Клава, серун ты подзаборный (это уж было от себя, не из штампов).
- Софа? – с трудом продирал глаза Иван Трофимович. – Каким вас ветром, и какой судьбою…, - не помнил он уж из чего цитировал…
- Меня своими Шекспирами тебе не взять, сучье ты вымя! Ты посылаешь свою собаку гадить мне под дверь!
- Сучье вымя? Какая нестандартная, совсем нетеатральная, но емкая метафора, - очнулся наконец Иван Трофимович и привычной рукой налил себе водки. Да вы и при параде, дорогая? Клава, принеси нам вторую рюмку, водки еще графин, ну и там чего еще сама придумай. Гости у нас. Да я и не одет-с, простите-с.
- Бог-с простит-с, - передразнила визитерша, и уселась в плюшевое, с обсаленными подлокотниками кресло, то заунывно зевнуло старыми пружинами, но вес стерпело. - Я тебя видела, как ты нагишом за бабочками бегал тут. Не велик ты. Так что без стеснений. Фрак тебе понадобится. Я тебя в суд поволоку.
Иван Трофимович, положив в себя рюмку, прошел к гардеробу, выбрал что-то, и спрятался за псевдо-венецианскую ширму. Тем временем Клава принесла водку и закуску.
- В суд, так в суд, - театрально выдвинулся из-за ширмы прилично теперь одетый, но и прилично пьяный Иван Трофимович. – А судьи кто? - За древностию лет к свободной жизни их вражда непримирима. Сужденья черпают…
- Фигляр!
- А, кроме того…, ведь не я же, простите, гадил у вас под дверью, уважаемая Софья Макаровна. А собак у нас не судят. Не с руки как-то содержать под стражей. Да и довольства на хвостатых не отпускают. Давайте сначала выпьемте что ли? 

     Предложение было смело, чуть даже по-хамски, но и в точку. Софья Макаровна очень теперь хотела выпить. Вся обстановка будуара Ивана Трофимовича как бы к такому действу подталкивала. Два, неплохой подделки, Дега, пасторальный гобелен а ля рококо (новодел, понятно), Шаляпинские бирюзовые обои…, эклектика, в общем, но, в сумме, – нечто приватное, доброе, что ли. К тому же, давайте положим руку на сердце, Софья Макаровна любила Ивана Трофимовича. Любовь, братья мои, штука неизъяснимая. Особливо, если это любовь критика к предмету своей критики. Тот ведь знает предмет наизусть. А это ли не любовь, когда наизусть? Это и больше, чем любовь. Беда в другом. Предмет любви ее совсем ее не знал, не интересовался. В детстве, когда дергаешь девчонок за косички, а, повзрослев, задираешь им юбки, то это знак внимания, а то и любви. Но для любви нужно большее – надо знать друг друга. Критик критикуемого знает, но знает ли своего визави оппонент? Иван Трофимович был…, ну неизвестно, сколь глубоким был актером, но пьяницей был известным. Что руководило Софьей Макаровной? Запах собачьего дерьма, или любовь? Да бог ведает. Но она молча подняла рюмку, предлагая себе налить.


- А давай твоей, ну…, вашей критиканке что устроим, - почесал нос лапой Джим. – Все, что плохо врагу твоего друга, ему хорошо? Он накормил, ну, через тебя, конечно, меня колбасой. Я же обязан теперь ему?
- И?
- Ну глупо же гадить всякий раз на коврик. В этом больше бледной обиды, нежели жестокой мести. 
- Но и мой хозяин… Он человек добродушный. Он никогда бы не сделал того даже, что я делаю.
- Бесхвостые, Джек, они и бесхребетные. У них духу не хватает на месть. Они потому четырнадцать тысячелетий назад и приручили вас, чтобы самим быть чистенькими. Дело хвостатых не только в том, чтобы защищать прямо здесь и сейчас, а чтобы и упреждать.
- Ты слишком образован для обыкновенного вора курей.
- Я воспитывался, щенком был взят и вырос в семье музыканта. Это тебе не актеришка какой. Прости. Не хотел обидеть. Ни тебя, ни хозяина твоего. Видишь ли, Джек… Музыканты думают нотами. Их всего семь…, ну, с полутонами двенадцать. Плюс регистры там… Но как? Скажи мне, как можно высказать всю красоту мира таким скудным языком? Не в языке дело, а в чувствах. Ну и в действиях тоже. Вот если мы теперь не отомстим обидчице твоего хозяина, то грош нам цена.
- Мне цена…
- Что?
- Это не твое, Джимми, а мое дело.
- Ну вот теперь я вижу настоящую собаку. А что до твое-мое…, Дак ты не парься. Я лишь отработаю твою колбасу.
- Я искренне тебе ее…, незачем отрабатывать. Да, к тому же, украл.
- Воровство, друг мой – не грех, а состояние души. Всякое мыслящее существо - вор. Я вор, но не краду у милых сердцу людей, как не украл давеча твоих курей. Но враг моего друга, и друга моего друга – мой враг. А, следовательно…, пошли?