Затишье

            Маара к зимнему сезону затихает: закрывает безумные свои ярмарки, выгоняет часть уличных музыкантов, шутов и поэтов прочь из своей столицы, на новый заработок, и готовится к снежному сну. Конечно, будят её зимние праздники, их зимою аж два: день явления Луала и день Шестого Ангела Его.  В оба эти праздника жители Маары веселятся, угощают друг друга сладкими пирогами, слушают проповеди жрецов и стараются провести этот день на площадях и улицах, а не сидеть дома, да и погода, повинуясь празднику, потворствует этому.
            В день же Шестого Ангела Его добавляется ещё одна традиция – жители Маары обмениваются друг с другом мелкими дарами: ленточками, кусочком пирога или банкой засоленных яблок Маары, которые, как известно, так кислят, что есть их в первозданном виде  можно только в голодном отчаянии. Хозяйки, конечно, приноровились быстро – и сушат яблоки, и перемалывают их до кашицы, и солью засыпают – словом, исхитряются,  как умеют исхитряться только хозяйки, лучше других знающих цену каждой монете.
            Каждый зимний сезон затихает Маара, чтобы на пару деньков встряхнуться смехом, оторваться от будней – так было с года её основания, так будет до самого её падения, и ни один переворот не изменит этого.
            О той ночи ещё не говорят, а если и решаются – то шёпотом. Потому что брат короля – принц Мирас, хоть и сплёл свой заговор против брата, руководствуясь благом народным, пока дальше эфемерности этого блага не зашёл. Конечно, братоубийство – грех, страшный грех, и отмывать его теперь уже королю Мирасу (да будут дни его долги) перед Луалом, но знает история Маары и преступления пострашнее, как, например, кровопролитную войну королевы Элеоноры со своей дочерью – Бруаной. Бруана взошла на престол с твёрдым намерением избавиться от опеки матери, а Элеонора, прознав об этом, начала переговоры со своим племянником, который не имел права на престол при жизни Бруаны...
            Это было давно. А бойня, устроенная Мирасом против верных людей своего брата, отгремела совсем недавно. Официально была лишь одна ночь, но по факту – сторонников павшего короля, ровно как и соратников Мираса, которые видели весь его путь от ничтожества до короля, понемногу истребляли, арестовывали, карали – и Маара молчала, усиленно не замечая происходящего.
            Этот переход к зимнему сезону на слух не отличался от других переходов, когда не звучали перевороты, пока не менялся король, и только тот, кто жил в Мааре с самого рождения, мог услышать по слишком уж ласковому тону соседей, или по излишнему заискиванию аристократов, что понемногу возвращались из своих имений припасть к рукам нового короля, что что-то всё-таки не так давно случилось.
            Пожалуй, в последний раз Маара оживилась перед своим зимним сном на похоронах своего павшего короля. Новоставленный король Мирас (да будут дни его долги), объявил, что похоронит своего брата с почестями, ибо:
–Я покарал правление, а не убил человека, – таков был политический курс нового короля. И тут бы всем привычно промолчать, принять новую власть, или униженно и льстиво соглашаться, забыв про своё мнение, но нет, нашёлся один остряк…
            Уличного поэта Грингуара знала вся Маара. Пожалуй, он был таким же королём, как и тот король, что восседал на троне, так как власть его над народом была оглушительной. Грингуар отзывался на все события, не умея молчать, и запамятовав, что история имеет два порока: изменчивость и очень хорошую память. В любой момент можно ожидать от неё перемен, и в любой момент можно ожидать, что история вытащит из своих глубин всё сказанное, сделанное и вскользь брошенное, и припомнит это всему роду неудачно высунувшемуся.
            Грингуар был безумцем. А ещё гордецом. Он полагал, что народ, если что, вступится за него, и потому забыл древнюю шутку Маары, гласившую, что в дни великих потрясений умный льстит, чтобы поправить своё положение,  самый умный осторожно подбирает слова,  а мудрый  молчит.
            Грингуар забыл всё это или же слишком поверил в себя? Маара не знала, знала лишь, что тут же, при похоронах короля, а значит при похоронах старого мира, Грингуар позволил себе сказать:
–Да, только жаль, что правление и человек сошлись в одном человеческом смертном существе!
            Кто-то неосторожно не сдержал улыбки, кто-то испуганно заозирался, кто-то же остался каменным. Сам король Мирас, да будут дни его долги, сделал вид, что не услышал и позволил жрецам провести церемонию прощания.
            А ночью Грингуара взяли и доставили в Трибунал, пришедший на смену Секции Закона, в свою очередь состоявшую из трёх Коллегий: бюрократизированная насквозь – Судейства; страшная и неотступная – Дознания; малочисленная и презираемая – Палачей. Но переворот смял три Коллегии, сведя до одного быстро реагирующего органа – Трибунала. Если раньше от ареста до разрешения о дознавательстве и пыток могло пройти до двух месяцев, то теперь арест, дознание, пытки, вынесение приговора и, если приговор был смертным или подразумевал иное физическое наказание – всё укладывалось в сутки-двое.
            В Трибунале знали толк в работе. Уже через час Грингуар признался, что замышлял заговор против короля Мираса, а через два умолял его покарать жестоким образом. Просьбу поэта удовлетворили к рассвету: так шутка сгубила Грингуара быстрее, чем любимое им вино.
            Маара тогда оживилась в последний раз перед зимним сном, забурлила, поражённая такой дерзостью, но…
            Напрасно король Мирас, да будут дни его долги, опасался бунта: толпа побурлила, вспомнила об истории, и о том, что пока рано делать выводы о правлении Мираса, и успокоилась, как успокаивалась всегда перед приходом тяжёлого зимнего сна, погрузилась в свои обязательства, вспомнила о работе, которой было больше, чем всегда из-за нехватки рук, и затихла.
***
            Берит из рода Стигов на самом деле не мог сказать ничего про свой род, кроме того, что род его был крестьянским от самого своего появления в Мааре, и на самом деле едва ли имел право называть себя «родом Стигов». Дело в том, что Стиг – это деревня на северном отшибе Маары, и все бедные семьи, не имеющие капитала, чтобы заявить о том, что имеют род, называли себя по своей деревне. Так было и с Беритом.
            Он это знал и всегда злился на своё жалкое происхождение. Его удел был ясен – с ранних лет трудиться в своей деревне, потом наспех жениться для укрепления домашнего хозяйства, помогать отцу с матерью, постепенно их заменяя, да приучить к такому же своих младших братьев и сестёр, а заодно и своих будущих детей – так было и так должно было быть. Старшие братья Берита приняли эту участь, но с Беритом с рождения было что-то не то.
            Он не желал мириться. Частенько бывал бит за то, что, замечтавшись, уставившись в одну точку, забывал сделать порученное дело: переплести корзины, накормить птиц, или перебрать овощи. Били его не от души, а для порядка, так как и отец, и мать, и старшие братья Берита считали, что негоже вместо труда проводить часы в грёзах – есть дело, нужно заработать на кусок хлеба в этот день и на завтрашний крошки припрятать, какие тут грёзы?
            Но Берит всё равно, получив затрещину отяжелевшей от труда рукой, всё равно оставался собою и также мечтал.
–Дурак, – догадался отец, а мать промолчала: её сердце тревожно билось, она была неграмотной женщиной, едва-едва могла написать своё имя по памяти закорючек, но почуяла, что сын её не дурак, а просто другой.
            И насколько он «другой» она не знала и предположить боялась. А Берит, взрослея, отличался замкнутостью, никогда не заводил друзей, и если выдавалась минута, даже в цену наказания, он бродил, о чём-то сосредоточенно думая, около дома. Отец уже не называл его дураком. Не сумев исцелить сына от грёз, он хмурился, встретив Берита случайно, а в иное время делал вид, что сына у него нет.
            Где и как свела судьба Берита – простого крестьянина с молодым виконтом Саллесом – вопрос без ответа, так как виконт не счёл нужным этого рассказать до своей гибели, а Берит многословностью не отличился, но жители Стига предполагали, что у виконта, пока он объезжал свои земли, что-то случилось  с лошадью – не то подкова отбилась, не то погнулась… Берит же, блуждая в очередной раз, бросился виконту на помощь.
            Так это было или нет – неизвестно. Был ли виконт с сопровождением или доверял своему северу? Был ли Берит охвачен порывом помощи ближнему или просто оказался рядом? И в лошади ли было дело – знает лишь Луал.
            Но тем же вечером Берит объявил своей семье, заговаривая сам, что делал редко:
–Я уезжаю на службу к виконту Саллесу.
            Это заявление произвело фурор. Отец нахмурился по привычке, братья и сёстры позамирали, мать всплеснула руками. Никто из них даже близко не был знаком с прислугой Саллеса, чего уж говорить про то, чтобы попасть к нему на службу?
–Врёшь? – спросил отец с безнадёжностью.
            Берит помотал головой:
–Виконт Саллес берёт меня на службу.
–Слава Луалу…– выдохнула мать, ещё не веря в счастье.
            И снова, что взыграло в виконте? Милосердие? Или то северное, более простое отношение господ к тем, кто ниже их по происхождению? Или то было тщеславным желанием поскорее отметиться добрым делом?..
            Так или иначе, но Берит – нескладный мечтательный юноша попал в новую жизнь. Он действительно сделался прислугой, и пусть обязанности его были простыми: приносить почту виконту, сопровождать его в конных прогулках, Берит был счастлив, потому что впервые он был с собеседником.
            Да, виконт Саллес отличался некоторыми взглядами, которые расстроили бы его отца, потому он научился с ранних лет молчать, теперь же мог беседовать с Беритом, вернее, высказывать свои накопившиеся монологи, без всякой опаски, что на него донесут. Берит больше слушал, заражался идеями виконта, находя удивительный отклик в себе в каждом слове своего господина, изредка позволяя себе редкие замечания.
–Я завидую тебе, – говорил виконт Саллес во время прогулки по саду со своим слугой, – да, завидую. Ты беден. И твоя семья бедная. И твои дети будут бедными. Даже если ты поправишь своё богатство и скопишь капиталы, вы всё равно останетесь ни с чем, но при этом в счастье.
–В счастье, господин? – Берит жадно внимал. Он хотел поверить в то, что нищета, сопровождавшая его жизнь, его дом и его род, счастье. И если бы сейчас Саллес привёл аргументы, он поверил бы в них безоглядно, потому что человека умнее и мудрее для Берита не было. Впрочем, он вообще плохо и мало знал людей, стоит ли удивляться, что Берит растворился в мыслях виконта Саллеса, заменив его мыслями свои?
–Да! Вы не значите. Вам не надо выбирать кому кланяться, не надо выбирать идти ли на войну, повышать ли налоги, не надо жениться на той, на которую укажут. Вам не надо бояться ядов и наёмных убийц, вам не надо постоянно угождать чинам, отправляясь с ними за карточный стол и на балы…
–А ещё, господин, нам не надо носить таких тесных воротников, – Берит улыбнулся, может быть, впервые в жизни.
–Что? верно! – виконт расхохотался, – ни тесных воротников, ни узких брюк, ни каблуков… говорят, в столице носят парики, мода пошла на них. должно быть, им, бедным, жарко!
–Тогда я рад, что я нищ, – ответил Берит искренне.
            Виконт Саллес взглянул на него с усмешкой:
–Ты рад, может быть так, верно. Но разве ты счастлив? Величайшее счастье не в том, чтоб не познать греха, роскоши, порока и искушения, а в том, чтобы отказаться от греха, роскоши, порока и искушения, и ощутить себя свободным!
            Это Бериту уже было сложно.
–Да! Величайшее счастье – свобода. Если ты имел шанс коснуться греховности, но ушёл от неё, выбрал чистоту души и нищенство – ты счастлив.
            Берит запоминал.
            В другой раз виконт расходился другим монологом:
–Нет большего блага, чем отдать всё, что у тебя есть, за идею.
–За какую, господин?
–За искреннюю! За свободу, за народ, за власть короля и свет Луала и Девяти Рыцарей Его. Гибель становится праведной, если происходит за идею, и душа остаётся вечной, остаётся свободной. Но во что же так верить, во что же так обратиться, как не в преданность народу и трону?
            Берит горячо соглашался. Наверное, он был из тех людей, которые могут прожить в покое и меланхоличном равнодушии всю жизнь, пока не встретят что-то или кого-то, кто пробудит в их душах океан. Берит больше не был прежним. Он не грезил, не мечтал, не зажимался и не замыкался – виконт Саллес, сам того не зная, обнажил в душе Берита океан, и тот теперь буйствовал, и тело его жаждало движение, а разум мыслей.
            Теперь, бывало так, что и Берит говорил:
–Всё, что делает Луал для Маары, и всё, что делает король – правильно и абсолютно. Они оба – власть небесная и власть земная служат народу и должны следовать наперекор народному сопротивлению, чтобы привести народ к благу.
            Берит замирал, ожидая похвалы Саллеса и тот отзывался:
–Прекрасно! Прекрасные слова! Точные!
            Но в  душе Саллеса не было такого океана. В нём была лишь жажда сопротивления отцу, тихий бунт против всех грядущих обязательств и желание потрепать ему нервы.  Он перенимал слова и мысли мыслителей, которых находил в тайных и запрещённых памфлетах Маары, и думал, что идеологически готов к чему-то большему, но заблуждался. Его отец был точно таким, и отец его отца… и каждый смирялся с течением лет, и становился медлительнее и льстивее перед высшими чинами и родами. Может быть, такая участь ждала бы и виконта, может быть, не ждала бы, и он оказался действительно смутьяном, но грянул переворот. Кровавая бойня одной ночи обострила всё, что только можно было обострить.
***
            Надо сказать, что Маара, кроме столицы имела ещё четыре удела: северный, восточный, южный и западный. И каждый из них был разным и взращивал разные характеры, объединённые чем-то неуловимым.
            И когда в столице на престол взошёл Мирас, да будут дни его долги, убив брата и устроив бойню его ближайшему окружению, уделы отреагировали по-разному. Южный – как самый мятежный и вечно буйный, радостный к любому волнению, почти сразу принял новую власть, и аристократы южного удела первыми начали возвращаться в столицу, откуда бежали в первые дни волнения. Восток пока отмалчивался, не говоря ни хвалы, ни хулы новому королю, потому что не знал – удержится ли столица в новой власти, или будет внутренняя война? Запад тоже молчал – ждал, когда к столице присоединится ещё кто-то вслед за югом, чтобы понять, что Мирас восторжествовал, или пока восток и север объединятся против столицы, чтобы присоединиться  к ним и сломать Мираса. А север же заявил, что не признаёт нового короля, что грех братоубийства  выше всякой власти, и что клятву  северные дома приносили мёртвому королю, он и остаётся им владыкой.
            Это позже, конечно, вслед за югом присоединится к столице восток. И запад сдастся – он всегда был торговым и ему нужно было устанавливать новые дружеские связи, и он покорится столице, и уже позже на севере пройдёт армия столицы, сминая тех, кто не склонился перед новым королём, да будут дни его долги, и будут карать невинных людей наравне с солдатами, чтоб неповадно было, но это потом.
            А в первые дни, когда замерли все, ожидая развязки, север заявил, что не признаёт Мираса своим королём и хранит верность корою мертвому.
–Мы будем сражаться! – вещал виконт Саллес, в глазах его горело безумие, он был молод и хотел взращивать себе славу.
–И я пойду, – вдруг решил Берит, слушая, как океан внутри его души, отзывается довольным рокотом.
–Это война для тех, кто умеет держать меч, – виконт усмехнулся, – ты оставайся. Мне ни к чему опора в твоём лице.
            В ту пору виконт дорвался до чтения памфлета, суть которого сводилась к тому, что всякий человек должен прожить одиноко, ни на кого душою не опираясь, полагаться только на себя и тогда, только тогда добьётся он успеха. Виконт прочёл сие и тотчас проникся, как проникался легко к любой идее, которая точно бы не понравилась его отцу.
            Берит мог бы остаться, но океан в его душе роптал, требовал действовать, действовать и действовать. Руки тряслись от напряжения, ладони жгло – энергия молодости достигла пика и не знала, куда деться ей из слабого тела Берита из рода Стигов.
            Прометавшись, Берит вспомнил, что давным-давно Саллес рассказывал ему о пользе радикальных мер:
–Если у человека начинает гнить нога, лекари отрубают её, потому что иначе гниль заберёт всё тело. Так и во всём. Если хочешь чего-то добиться, отрезай то, что отравляет, и тогда тело будет спасено. Именно так!
            Берит вспомнил это и понял: ответ найден! – он поедет в столицу и убьёт короля Мираса, и тем самым спасёт Маару, народ и Луала от гнили, которую источает противный человек, братоубийца и клятвопреступник!
            Это было помутнение рассудка, но Бреиту оно понравилось. В одно мгновение он ощутил себя важным и значимым, и, не оставляя никакого шанса на колебание, он выдвинулся с первой же возможностью в столицу.
***
            В столице, которая затихла, и ждала своего рока, его пыл должен был бы угаснуть. Он должен был встретить испуг и стремительное нежелание беседовать о происходящем и понять: союзников тут нет, может быть ещё нет, и будут чуть позже, когда правление Мираса обретёт чёткие черты, но сейчас точно нет.
            Но Берит добирался тяжело и мрачно. Сквозь ветра, грубые слухи, запахи крови и смерти только одно удерживало его на пути: жажда свершения настоящего деяния.
            Бериту уже виделось, как виконт Саллес признаёт свою неправоту и величие Берита, как рукоплещет ему толпа, освобождённая от захвата Мирасом, как Бериту предлагают роскошь и власть, а он гордо отказывает, выбирая величие свободного духа. Помутнение в нём нарастало и становилось одержимостью, а между тем, путь продолжался и в пути он заболел горячкой, которая очень странно отразилась на его организме – он не мог лежать, и хоть тело его горело, и перед глазами прыгали тени – решимость не покидала Берита даже с болезнью.
            Более того, болезнь лишь убедила Берита в его правоте, ведь Саллес говорил ему про то, что на пути к настоящей цели всегда будут препятствия, которые неодолимы, или, вернее, кажутся такими…        
            И Берит добирался до столицы, укрепляясь верой в своё правосудие.
***
            Исполнить вой замысел Берит решил на городской проповеди, которую, как все говорили, обещался посетить сам король Мирас, да будут дни его долги. Берит тщательно подготовился: он спрятал в рукаве нож, который рассчитывал пустить в дело в ту самую минуту, когда король проходил среди народа, приветствуя его. Он шёл с охраной, но был шанс…и Бериту казалось, что этот шанс будет только его, и обязательно будет удачным.
            Он стоял в первых рядах, от напряжения вытянув шею, бледностью выдавая болезненность и даже не понял, что за сила вдруг его схватила за шиворот и тряхнула.
–Что вы себе…
–Ну-ка пойдём…– перебило настоящее чудовище, мощное, с тяжеленными кулаками, на три головы выше и в четыре раза толще Берита.
–Вы не понимаете! – яростно заверещал Берит и предпринял решительную попытку освободиться из хватки бывшего дознавателя, ныне покорного слуги Трибунала, который переодетый в городское платье стоял для безопасности в толпе, и который узрел напряжение и инстинктивно ощутил болезненность Берита.
            Попытка вырваться оказалась роковой. Из рукава выскользнул, громко брякнув на очищенную от снега и льда мостовую, нож. Кто-то охнул, кто-то дёрнулся, а король Мирас, да будут дни его долги, едва кивну в сторону несостоявшегося убийцы, прошёл мимо, решительно не заметив произошедшего.
            Это потом, кончив шествие, Мирас призовёт своих верных соратников и потребует полного отчёта по этому делу, но народ увидит одно: король не боится смерти, а значит – сам Луал хранит его.
            Но всё это будет потом, а пока Берита, скрутив с лёгкостью, волокли к здание Трибунала, подпинывая его для успокоения своих душ.
***
–Зачем вы это сделали? – Берита допрашивали двое: мужчина и женщина. Женщина сидела за столом, и, хотя лица её Берит из-за заплывшего от удара глаза почти не видел, он всё-таки разобрал молодость черт и непомерную усталость.
            Мужчина стоял у окна и в допросе почти не участвовал, позволяя женщине спрашивать самой.
–Он зло! – отозвался Берит, закашлялся, сплёвывая тоненькую струйку крови. Его ещё не пытали, нет, так, слегка побили за намерение и попытку сопротивления, но Берит досадовал на боль и чувствовал себя отвратительно, ему казалось, что вся несправедливость мира сошлась здесь, в нём, в ноющей челюсти, в заплывшем глазу… – Он должен умереть. Он должен…
–Ещё разок, – спокойно заметил мужчина и кто-то, стоявший за спиной Берита, подошёл к нему, грубо схватил за шею и приложил прямо к столешнице лицом. Хрустнула, ломаясь, переносица, боль заполнила весь мир Берита, он почувствовал, как рот наполняется кровью.
–Мне теперь всё переписывать! – расстроено обронила женщина, шелестя над уплывающей головой Берита бумагами, – ну сколько ж можно-то?
–Он без сознания? – спросил мужчина тихо, игнорируя расстройство женщины.
–Нет, – отозвалась она, – просто в шоке. Вряд ли допрос продолжится. Ему нужно с четверть часа, чтобы в себя прийти.
–Это слишком много, – мужчина не одобрил. – Ну-ка, ведром его.
–Подальше от моих документов! – встревожилась женщина, и Берит снова безвольно повис в чьих-то руках, его швырнули на пол, огорошили ведром ледяной воды, он взвыл, закашлялся, зарыдал.
–Кто за вами стоял? Кто был в сговоре? – спросила женщина.
            Берит не понимал её слов. Боль, кровь, вода, несправедливость – всё смешалось в нём, он забормотал что-то о роскоши, от которой должен отказаться, о свободном духе…
–Арахна, я тебя умоляю! – мужчина где-то над головой Берита рассмеялся, – никто за этим чучелом не стоял. Так неорганизованно, так глупо. Он просто безумец. Повесить его и дело с концом. Завтра, на рассвете, с его же северянами.
–Как знаешь, – легко согласилась означенная Арахна и Берита, видимо по её знаку, рванули вверх и вышвырнули куда-то в темноту, где он благополучно потерял сознание.
***
            Спит Маара. Тяжёлым снегом укрыта как одеялом. К чему ей пробуждаться? Бегают дети, довольные светлым зимним днём, чинно прохаживаются взрослые, тянет сладким запахом мёда и теста – сейчас пойдёт угощение.
            И не тревожит праздник даже мрачная виселица, которую ещё не убрали от рассветной казни с площади, и болтающиеся на ней тела, промерзшие настолько, что даже чернота пошла по их коже. Лица страшные, мерзкие, глаза стеклянные…
–«Предатели трона и народа», – читает вихрастый мальчишка, не утерпев в любопытстве. Он ещё ребёнок. Для него смерть – это просто состояние, он не знает, что это навсегда, не знает душой.
–Орас! – окрикивает мать, подбегает к мальчишке, закрывает ему глаза, – я тебе говорила, чтоб ты не на шаг. Говорила?
            Она даёт ему лёгкий подзатыльник. Орасу не больно, но он хнычет.
–Не дури, Ребекка, – утешает другая женщина, – пусть знает, что бывает с предателями трона и народа и остерегается всякого зла для Маары. Мирас, да будут дни его долги, справедилив.
            Ребекка хочет возразить что-то, но осекается, машет рукой. Женщина же протягивает ей и Орасу по куску сладкого горячего пирога – положено, праздник явления Луала сегодня!
            И наплевать толпе, не заметит она с мудростью ни виселицы, ни повешенных рядком северян, среди которых и граф Саллес, и его сын – виконт, и Берит, и ещё двое гордецов северного дом, отказавшихся служить Мааре. К полудню этих тел не будет на площади, их вывезут к общей яме, в ней же и схоронят, наспех присыпят снегом и ветвями, чтобы назавтра дополнить яму телами.
            И не встревожится Маара от гибели Саллесов и какого-то Берита, как не встревожится от гибели многих, как не встревожилась и раньше, потому что укутал её зимний сон, и снег навалился одеялом, и засыпает Маара, затихает…
 
 
 
 

© Copyright: Анна Богодухова, 2022

Регистрационный номер №0511163

от 17 ноября 2022

[Скрыть] Регистрационный номер 0511163 выдан для произведения:             Маара к зимнему сезону затихает: закрывает безумные свои ярмарки, выгоняет часть уличных музыкантов, шутов и поэтов прочь из своей столицы, на новый заработок, и готовится к снежному сну. Конечно, будят её зимние праздники, их зимою аж два: день явления Луала и день Шестого Ангела Его.  В оба эти праздника жители Маары веселятся, угощают друг друга сладкими пирогами, слушают проповеди жрецов и стараются провести этот день на площадях и улицах, а не сидеть дома, да и погода, повинуясь празднику, потворствует этому.
            В день же Шестого Ангела Его добавляется ещё одна традиция – жители Маары обмениваются друг с другом мелкими дарами: ленточками, кусочком пирога или банкой засоленных яблок Маары, которые, как известно, так кислят, что есть их в первозданном виде  можно только в голодном отчаянии. Хозяйки, конечно, приноровились быстро – и сушат яблоки, и перемалывают их до кашицы, и солью засыпают – словом, исхитряются,  как умеют исхитряться только хозяйки, лучше других знающих цену каждой монете.
            Каждый зимний сезон затихает Маара, чтобы на пару деньков встряхнуться смехом, оторваться от будней – так было с года её основания, так будет до самого её падения, и ни один переворот не изменит этого.
            О той ночи ещё не говорят, а если и решаются – то шёпотом. Потому что брат короля – принц Мирас, хоть и сплёл свой заговор против брата, руководствуясь благом народным, пока дальше эфемерности этого блага не зашёл. Конечно, братоубийство – грех, страшный грех, и отмывать его теперь уже королю Мирасу (да будут дни его долги) перед Луалом, но знает история Маары и преступления пострашнее, как, например, кровопролитную войну королевы Элеоноры со своей дочерью – Бруаной. Бруана взошла на престол с твёрдым намерением избавиться от опеки матери, а Элеонора, прознав об этом, начала переговоры со своим племянником, который не имел права на престол при жизни Бруаны...
            Это было давно. А бойня, устроенная Мирасом против верных людей своего брата, отгремела совсем недавно. Официально была лишь одна ночь, но по факту – сторонников павшего короля, ровно как и соратников Мираса, которые видели весь его путь от ничтожества до короля, понемногу истребляли, арестовывали, карали – и Маара молчала, усиленно не замечая происходящего.
            Этот переход к зимнему сезону на слух не отличался от других переходов, когда не звучали перевороты, пока не менялся король, и только тот, кто жил в Мааре с самого рождения, мог услышать по слишком уж ласковому тону соседей, или по излишнему заискиванию аристократов, что понемногу возвращались из своих имений припасть к рукам нового короля, что что-то всё-таки не так давно случилось.
            Пожалуй, в последний раз Маара оживилась перед своим зимним сном на похоронах своего павшего короля. Новоставленный король Мирас (да будут дни его долги), объявил, что похоронит своего брата с почестями, ибо:
–Я покарал правление, а не убил человека, – таков был политический курс нового короля. И тут бы всем привычно промолчать, принять новую власть, или униженно и льстиво соглашаться, забыв про своё мнение, но нет, нашёлся один остряк…
            Уличного поэта Грингуара знала вся Маара. Пожалуй, он был таким же королём, как и тот король, что восседал на троне, так как власть его над народом была оглушительной. Грингуар отзывался на все события, не умея молчать, и запамятовав, что история имеет два порока: изменчивость и очень хорошую память. В любой момент можно ожидать от неё перемен, и в любой момент можно ожидать, что история вытащит из своих глубин всё сказанное, сделанное и вскользь брошенное, и припомнит это всему роду неудачно высунувшемуся.
            Грингуар был безумцем. А ещё гордецом. Он полагал, что народ, если что, вступится за него, и потому забыл древнюю шутку Маары, гласившую, что в дни великих потрясений умный льстит, чтобы поправить своё положение,  самый умный осторожно подбирает слова,  а мудрый  молчит.
            Грингуар забыл всё это или же слишком поверил в себя? Маара не знала, знала лишь, что тут же, при похоронах короля, а значит при похоронах старого мира, Грингуар позволил себе сказать:
–Да, только жаль, что правление и человек сошлись в одном человеческом смертном существе!
            Кто-то неосторожно не сдержал улыбки, кто-то испуганно заозирался, кто-то же остался каменным. Сам король Мирас, да будут дни его долги, сделал вид, что не услышал и позволил жрецам провести церемонию прощания.
            А ночью Грингуара взяли и доставили в Трибунал, пришедший на смену Секции Закона, в свою очередь состоявшую из трёх Коллегий: бюрократизированная насквозь – Судейства; страшная и неотступная – Дознания; малочисленная и презираемая – Палачей. Но переворот смял три Коллегии, сведя до одного быстро реагирующего органа – Трибунала. Если раньше от ареста до разрешения о дознавательстве и пыток могло пройти до двух месяцев, то теперь арест, дознание, пытки, вынесение приговора и, если приговор был смертным или подразумевал иное физическое наказание – всё укладывалось в сутки-двое.
            В Трибунале знали толк в работе. Уже через час Грингуар признался, что замышлял заговор против короля Мираса, а через два умолял его покарать жестоким образом. Просьбу поэта удовлетворили к рассвету: так шутка сгубила Грингуара быстрее, чем любимое им вино.
            Маара тогда оживилась в последний раз перед зимним сном, забурлила, поражённая такой дерзостью, но…
            Напрасно король Мирас, да будут дни его долги, опасался бунта: толпа побурлила, вспомнила об истории, и о том, что пока рано делать выводы о правлении Мираса, и успокоилась, как успокаивалась всегда перед приходом тяжёлого зимнего сна, погрузилась в свои обязательства, вспомнила о работе, которой было больше, чем всегда из-за нехватки рук, и затихла.
***
            Берит из рода Стигов на самом деле не мог сказать ничего про свой род, кроме того, что род его был крестьянским от самого своего появления в Мааре, и на самом деле едва ли имел право называть себя «родом Стигов». Дело в том, что Стиг – это деревня на северном отшибе Маары, и все бедные семьи, не имеющие капитала, чтобы заявить о том, что имеют род, называли себя по своей деревне. Так было и с Беритом.
            Он это знал и всегда злился на своё жалкое происхождение. Его удел был ясен – с ранних лет трудиться в своей деревне, потом наспех жениться для укрепления домашнего хозяйства, помогать отцу с матерью, постепенно их заменяя, да приучить к такому же своих младших братьев и сестёр, а заодно и своих будущих детей – так было и так должно было быть. Старшие братья Берита приняли эту участь, но с Беритом с рождения было что-то не то.
            Он не желал мириться. Частенько бывал бит за то, что, замечтавшись, уставившись в одну точку, забывал сделать порученное дело: переплести корзины, накормить птиц, или перебрать овощи. Били его не от души, а для порядка, так как и отец, и мать, и старшие братья Берита считали, что негоже вместо труда проводить часы в грёзах – есть дело, нужно заработать на кусок хлеба в этот день и на завтрашний крошки припрятать, какие тут грёзы?
            Но Берит всё равно, получив затрещину отяжелевшей от труда рукой, всё равно оставался собою и также мечтал.
–Дурак, – догадался отец, а мать промолчала: её сердце тревожно билось, она была неграмотной женщиной, едва-едва могла написать своё имя по памяти закорючек, но почуяла, что сын её не дурак, а просто другой.
            И насколько он «другой» она не знала и предположить боялась. А Берит, взрослея, отличался замкнутостью, никогда не заводил друзей, и если выдавалась минута, даже в цену наказания, он бродил, о чём-то сосредоточенно думая, около дома. Отец уже не называл его дураком. Не сумев исцелить сына от грёз, он хмурился, встретив Берита случайно, а в иное время делал вид, что сына у него нет.
            Где и как свела судьба Берита – простого крестьянина с молодым виконтом Саллесом – вопрос без ответа, так как виконт не счёл нужным этого рассказать до своей гибели, а Берит многословностью не отличился, но жители Стига предполагали, что у виконта, пока он объезжал свои земли, что-то случилось  с лошадью – не то подкова отбилась, не то погнулась… Берит же, блуждая в очередной раз, бросился виконту на помощь.
            Так это было или нет – неизвестно. Был ли виконт с сопровождением или доверял своему северу? Был ли Берит охвачен порывом помощи ближнему или просто оказался рядом? И в лошади ли было дело – знает лишь Луал.
            Но тем же вечером Берит объявил своей семье, заговаривая сам, что делал редко:
–Я уезжаю на службу к виконту Саллесу.
            Это заявление произвело фурор. Отец нахмурился по привычке, братья и сёстры позамирали, мать всплеснула руками. Никто из них даже близко не был знаком с прислугой Саллеса, чего уж говорить про то, чтобы попасть к нему на службу?
–Врёшь? – спросил отец с безнадёжностью.
            Берит помотал головой:
–Виконт Саллес берёт меня на службу.
–Слава Луалу…– выдохнула мать, ещё не веря в счастье.
            И снова, что взыграло в виконте? Милосердие? Или то северное, более простое отношение господ к тем, кто ниже их по происхождению? Или то было тщеславным желанием поскорее отметиться добрым делом?..
            Так или иначе, но Берит – нескладный мечтательный юноша попал в новую жизнь. Он действительно сделался прислугой, и пусть обязанности его были простыми: приносить почту виконту, сопровождать его в конных прогулках, Берит был счастлив, потому что впервые он был с собеседником.
            Да, виконт Саллес отличался некоторыми взглядами, которые расстроили бы его отца, потому он научился с ранних лет молчать, теперь же мог беседовать с Беритом, вернее, высказывать свои накопившиеся монологи, без всякой опаски, что на него донесут. Берит больше слушал, заражался идеями виконта, находя удивительный отклик в себе в каждом слове своего господина, изредка позволяя себе редкие замечания.
–Я завидую тебе, – говорил виконт Саллес во время прогулки по саду со своим слугой, – да, завидую. Ты беден. И твоя семья бедная. И твои дети будут бедными. Даже если ты поправишь своё богатство и скопишь капиталы, вы всё равно останетесь ни с чем, но при этом в счастье.
–В счастье, господин? – Берит жадно внимал. Он хотел поверить в то, что нищета, сопровождавшая его жизнь, его дом и его род, счастье. И если бы сейчас Саллес привёл аргументы, он поверил бы в них безоглядно, потому что человека умнее и мудрее для Берита не было. Впрочем, он вообще плохо и мало знал людей, стоит ли удивляться, что Берит растворился в мыслях виконта Саллеса, заменив его мыслями свои?
–Да! Вы не значите. Вам не надо выбирать кому кланяться, не надо выбирать идти ли на войну, повышать ли налоги, не надо жениться на той, на которую укажут. Вам не надо бояться ядов и наёмных убийц, вам не надо постоянно угождать чинам, отправляясь с ними за карточный стол и на балы…
–А ещё, господин, нам не надо носить таких тесных воротников, – Берит улыбнулся, может быть, впервые в жизни.
–Что? верно! – виконт расхохотался, – ни тесных воротников, ни узких брюк, ни каблуков… говорят, в столице носят парики, мода пошла на них. должно быть, им, бедным, жарко!
–Тогда я рад, что я нищ, – ответил Берит искренне.
            Виконт Саллес взглянул на него с усмешкой:
–Ты рад, может быть так, верно. Но разве ты счастлив? Величайшее счастье не в том, чтоб не познать греха, роскоши, порока и искушения, а в том, чтобы отказаться от греха, роскоши, порока и искушения, и ощутить себя свободным!
            Это Бериту уже было сложно.
–Да! Величайшее счастье – свобода. Если ты имел шанс коснуться греховности, но ушёл от неё, выбрал чистоту души и нищенство – ты счастлив.
            Берит запоминал.
            В другой раз виконт расходился другим монологом:
–Нет большего блага, чем отдать всё, что у тебя есть, за идею.
–За какую, господин?
–За искреннюю! За свободу, за народ, за власть короля и свет Луала и Девяти Рыцарей Его. Гибель становится праведной, если происходит за идею, и душа остаётся вечной, остаётся свободной. Но во что же так верить, во что же так обратиться, как не в преданность народу и трону?
            Берит горячо соглашался. Наверное, он был из тех людей, которые могут прожить в покое и меланхоличном равнодушии всю жизнь, пока не встретят что-то или кого-то, кто пробудит в их душах океан. Берит больше не был прежним. Он не грезил, не мечтал, не зажимался и не замыкался – виконт Саллес, сам того не зная, обнажил в душе Берита океан, и тот теперь буйствовал, и тело его жаждало движение, а разум мыслей.
            Теперь, бывало так, что и Берит говорил:
–Всё, что делает Луал для Маары, и всё, что делает король – правильно и абсолютно. Они оба – власть небесная и власть земная служат народу и должны следовать наперекор народному сопротивлению, чтобы привести народ к благу.
            Берит замирал, ожидая похвалы Саллеса и тот отзывался:
–Прекрасно! Прекрасные слова! Точные!
            Но в  душе Саллеса не было такого океана. В нём была лишь жажда сопротивления отцу, тихий бунт против всех грядущих обязательств и желание потрепать ему нервы.  Он перенимал слова и мысли мыслителей, которых находил в тайных и запрещённых памфлетах Маары, и думал, что идеологически готов к чему-то большему, но заблуждался. Его отец был точно таким, и отец его отца… и каждый смирялся с течением лет, и становился медлительнее и льстивее перед высшими чинами и родами. Может быть, такая участь ждала бы и виконта, может быть, не ждала бы, и он оказался действительно смутьяном, но грянул переворот. Кровавая бойня одной ночи обострила всё, что только можно было обострить.
***
            Надо сказать, что Маара, кроме столицы имела ещё четыре удела: северный, восточный, южный и западный. И каждый из них был разным и взращивал разные характеры, объединённые чем-то неуловимым.
            И когда в столице на престол взошёл Мирас, да будут дни его долги, убив брата и устроив бойню его ближайшему окружению, уделы отреагировали по-разному. Южный – как самый мятежный и вечно буйный, радостный к любому волнению, почти сразу принял новую власть, и аристократы южного удела первыми начали возвращаться в столицу, откуда бежали в первые дни волнения. Восток пока отмалчивался, не говоря ни хвалы, ни хулы новому королю, потому что не знал – удержится ли столица в новой власти, или будет внутренняя война? Запад тоже молчал – ждал, когда к столице присоединится ещё кто-то вслед за югом, чтобы понять, что Мирас восторжествовал, или пока восток и север объединятся против столицы, чтобы присоединиться  к ним и сломать Мираса. А север же заявил, что не признаёт нового короля, что грех братоубийства  выше всякой власти, и что клятву  северные дома приносили мёртвому королю, он и остаётся им владыкой.
            Это позже, конечно, вслед за югом присоединится к столице восток. И запад сдастся – он всегда был торговым и ему нужно было устанавливать новые дружеские связи, и он покорится столице, и уже позже на севере пройдёт армия столицы, сминая тех, кто не склонился перед новым королём, да будут дни его долги, и будут карать невинных людей наравне с солдатами, чтоб неповадно было, но это потом.
            А в первые дни, когда замерли все, ожидая развязки, север заявил, что не признаёт Мираса своим королём и хранит верность корою мертвому.
–Мы будем сражаться! – вещал виконт Саллес, в глазах его горело безумие, он был молод и хотел взращивать себе славу.
–И я пойду, – вдруг решил Берит, слушая, как океан внутри его души, отзывается довольным рокотом.
–Это война для тех, кто умеет держать меч, – виконт усмехнулся, – ты оставайся. Мне ни к чему опора в твоём лице.
            В ту пору виконт дорвался до чтения памфлета, суть которого сводилась к тому, что всякий человек должен прожить одиноко, ни на кого душою не опираясь, полагаться только на себя и тогда, только тогда добьётся он успеха. Виконт прочёл сие и тотчас проникся, как проникался легко к любой идее, которая точно бы не понравилась его отцу.
            Берит мог бы остаться, но океан в его душе роптал, требовал действовать, действовать и действовать. Руки тряслись от напряжения, ладони жгло – энергия молодости достигла пика и не знала, куда деться ей из слабого тела Берита из рода Стигов.
            Прометавшись, Берит вспомнил, что давным-давно Саллес рассказывал ему о пользе радикальных мер:
–Если у человека начинает гнить нога, лекари отрубают её, потому что иначе гниль заберёт всё тело. Так и во всём. Если хочешь чего-то добиться, отрезай то, что отравляет, и тогда тело будет спасено. Именно так!
            Берит вспомнил это и понял: ответ найден! – он поедет в столицу и убьёт короля Мираса, и тем самым спасёт Маару, народ и Луала от гнили, которую источает противный человек, братоубийца и клятвопреступник!
            Это было помутнение рассудка, но Бреиту оно понравилось. В одно мгновение он ощутил себя важным и значимым, и, не оставляя никакого шанса на колебание, он выдвинулся с первой же возможностью в столицу.
***
            В столице, которая затихла, и ждала своего рока, его пыл должен был бы угаснуть. Он должен был встретить испуг и стремительное нежелание беседовать о происходящем и понять: союзников тут нет, может быть ещё нет, и будут чуть позже, когда правление Мираса обретёт чёткие черты, но сейчас точно нет.
            Но Берит добирался тяжело и мрачно. Сквозь ветра, грубые слухи, запахи крови и смерти только одно удерживало его на пути: жажда свершения настоящего деяния.
            Бериту уже виделось, как виконт Саллес признаёт свою неправоту и величие Берита, как рукоплещет ему толпа, освобождённая от захвата Мирасом, как Бериту предлагают роскошь и власть, а он гордо отказывает, выбирая величие свободного духа. Помутнение в нём нарастало и становилось одержимостью, а между тем, путь продолжался и в пути он заболел горячкой, которая очень странно отразилась на его организме – он не мог лежать, и хоть тело его горело, и перед глазами прыгали тени – решимость не покидала Берита даже с болезнью.
            Более того, болезнь лишь убедила Берита в его правоте, ведь Саллес говорил ему про то, что на пути к настоящей цели всегда будут препятствия, которые неодолимы, или, вернее, кажутся такими…        
            И Берит добирался до столицы, укрепляясь верой в своё правосудие.
***
            Исполнить вой замысел Берит решил на городской проповеди, которую, как все говорили, обещался посетить сам король Мирас, да будут дни его долги. Берит тщательно подготовился: он спрятал в рукаве нож, который рассчитывал пустить в дело в ту самую минуту, когда король проходил среди народа, приветствуя его. Он шёл с охраной, но был шанс…и Бериту казалось, что этот шанс будет только его, и обязательно будет удачным.
            Он стоял в первых рядах, от напряжения вытянув шею, бледностью выдавая болезненность и даже не понял, что за сила вдруг его схватила за шиворот и тряхнула.
–Что вы себе…
–Ну-ка пойдём…– перебило настоящее чудовище, мощное, с тяжеленными кулаками, на три головы выше и в четыре раза толще Берита.
–Вы не понимаете! – яростно заверещал Берит и предпринял решительную попытку освободиться из хватки бывшего дознавателя, ныне покорного слуги Трибунала, который переодетый в городское платье стоял для безопасности в толпе, и который узрел напряжение и инстинктивно ощутил болезненность Берита.
            Попытка вырваться оказалась роковой. Из рукава выскользнул, громко брякнув на очищенную от снега и льда мостовую, нож. Кто-то охнул, кто-то дёрнулся, а король Мирас, да будут дни его долги, едва кивну в сторону несостоявшегося убийцы, прошёл мимо, решительно не заметив произошедшего.
            Это потом, кончив шествие, Мирас призовёт своих верных соратников и потребует полного отчёта по этому делу, но народ увидит одно: король не боится смерти, а значит – сам Луал хранит его.
            Но всё это будет потом, а пока Берита, скрутив с лёгкостью, волокли к здание Трибунала, подпинывая его для успокоения своих душ.
***
–Зачем вы это сделали? – Берита допрашивали двое: мужчина и женщина. Женщина сидела за столом, и, хотя лица её Берит из-за заплывшего от удара глаза почти не видел, он всё-таки разобрал молодость черт и непомерную усталость.
            Мужчина стоял у окна и в допросе почти не участвовал, позволяя женщине спрашивать самой.
–Он зло! – отозвался Берит, закашлялся, сплёвывая тоненькую струйку крови. Его ещё не пытали, нет, так, слегка побили за намерение и попытку сопротивления, но Берит досадовал на боль и чувствовал себя отвратительно, ему казалось, что вся несправедливость мира сошлась здесь, в нём, в ноющей челюсти, в заплывшем глазу… – Он должен умереть. Он должен…
–Ещё разок, – спокойно заметил мужчина и кто-то, стоявший за спиной Берита, подошёл к нему, грубо схватил за шею и приложил прямо к столешнице лицом. Хрустнула, ломаясь, переносица, боль заполнила весь мир Берита, он почувствовал, как рот наполняется кровью.
–Мне теперь всё переписывать! – расстроено обронила женщина, шелестя над уплывающей головой Берита бумагами, – ну сколько ж можно-то?
–Он без сознания? – спросил мужчина тихо, игнорируя расстройство женщины.
–Нет, – отозвалась она, – просто в шоке. Вряд ли допрос продолжится. Ему нужно с четверть часа, чтобы в себя прийти.
–Это слишком много, – мужчина не одобрил. – Ну-ка, ведром его.
–Подальше от моих документов! – встревожилась женщина, и Берит снова безвольно повис в чьих-то руках, его швырнули на пол, огорошили ведром ледяной воды, он взвыл, закашлялся, зарыдал.
–Кто за вами стоял? Кто был в сговоре? – спросила женщина.
            Берит не понимал её слов. Боль, кровь, вода, несправедливость – всё смешалось в нём, он забормотал что-то о роскоши, от которой должен отказаться, о свободном духе…
–Арахна, я тебя умоляю! – мужчина где-то над головой Берита рассмеялся, – никто за этим чучелом не стоял. Так неорганизованно, так глупо. Он просто безумец. Повесить его и дело с концом. Завтра, на рассвете, с его же северянами.
–Как знаешь, – легко согласилась означенная Арахна и Берита, видимо по её знаку, рванули вверх и вышвырнули куда-то в темноту, где он благополучно потерял сознание.
***
            Спит Маара. Тяжёлым снегом укрыта как одеялом. К чему ей пробуждаться? Бегают дети, довольные светлым зимним днём, чинно прохаживаются взрослые, тянет сладким запахом мёда и теста – сейчас пойдёт угощение.
            И не тревожит праздник даже мрачная виселица, которую ещё не убрали от рассветной казни с площади, и болтающиеся на ней тела, промерзшие настолько, что даже чернота пошла по их коже. Лица страшные, мерзкие, глаза стеклянные…
–«Предатели трона и народа», – читает вихрастый мальчишка, не утерпев в любопытстве. Он ещё ребёнок. Для него смерть – это просто состояние, он не знает, что это навсегда, не знает душой.
–Орас! – окрикивает мать, подбегает к мальчишке, закрывает ему глаза, – я тебе говорила, чтоб ты не на шаг. Говорила?
            Она даёт ему лёгкий подзатыльник. Орасу не больно, но он хнычет.
–Не дури, Ребекка, – утешает другая женщина, – пусть знает, что бывает с предателями трона и народа и остерегается всякого зла для Маары. Мирас, да будут дни его долги, справедилив.
            Ребекка хочет возразить что-то, но осекается, машет рукой. Женщина же протягивает ей и Орасу по куску сладкого горячего пирога – положено, праздник явления Луала сегодня!
            И наплевать толпе, не заметит она с мудростью ни виселицы, ни повешенных рядком северян, среди которых и граф Саллес, и его сын – виконт, и Берит, и ещё двое гордецов северного дом, отказавшихся служить Мааре. К полудню этих тел не будет на площади, их вывезут к общей яме, в ней же и схоронят, наспех присыпят снегом и ветвями, чтобы назавтра дополнить яму телами.
            И не встревожится Маара от гибели Саллесов и какого-то Берита, как не встревожится от гибели многих, как не встревожилась и раньше, потому что укутал её зимний сон, и снег навалился одеялом, и засыпает Маара, затихает…
 
 
 
 

 

Нико

Je t'aime с'est tout (Les 3 Mousquetaires)