Помочь сайту
Поздравления
Репортаж. Глава 5.
Сегодня в 02:52 -
Юрий Салов
5.
Сон был беспросветным колодцем, полным теней, рева из-под земли и всевидящих глаз в пустых оконницах. Игорь проваливался в него снова и снова, пока резкий, пронзительный звук не вырвал его на поверхность. Не крик. Не плач. Сдавленный, истеричный стон, переходящий в приглушенное бормотание. Или молитву? Или проклятие? Звук шел сверху, из комнаты Пети.
Сердце Игоря екнуло, прежде чем сознание полностью проснулось. Он вскочил с кровати в своей каморке, натягивая штаны на ходу. За окном – серый, промозглый рассвет нового дня. Дождь, начавшийся вчера, все еще моросил, стуча по крыше. В доме стояла гнетущая тишина, нарушаемая только этим непонятными звуками сверху и прерывистыми всхлипами.
Игорь выскочил в коридорчик наверху. Дверь в комнату Пети была приоткрыта. Из щели лился тусклый свет керосиновой лампы и тот самый непонятный звук – голос Татьяны, срывающийся на шепот и стон одновременно.
- Нет-нет-нет, милый, все хорошо, все пройдет, мама здесь… – бормотала она, и в голосе ее не было веры, только животный ужас и отчаяние.
Игорь подошел к двери, заглянул внутрь.
Картина врезалась в сознание со всей четкостью. Татьяна сидела на краю узкой детской кровати. Петя лежал, бледный как мел, глаза его были закрыты, дыхание поверхностное, прерывистое. Татьяна, вся в слезах, трясущимися руками пыталась что-то сделать с его шеей. Она прижимала к коже мокрую, окровавленную тряпку, которую то и дело смачивала в тазике с розоватой водой, стоявшем на табуретке. Воздух в маленькой комнатке был спертым, пахнущим травами - пахло ромашкой и чем-то горьким - и страхом.
Александр стоял рядом, прислонившись к стене. Он был похож на сомнамбулу. Лицо – серое, без кровинки, глаза – непонимающие, пустые, устремленные в одну точку на полу. В руках он сжимал свой тесак, но не как оружие – как костыль, последнюю опору в рушащемся мире. Он не помогал жене. Он просто стоял. Каменный. Сломанный.
Игорь невольно шагнул ближе, его взгляд приковался к тому, что делала Татьяна. К шее Пети. Тряпка съехала на мгновение, и он увидел.
Два прокола. Глубоких, темных, как вороньи гнезда, на бледной, почти прозрачной коже левой стороны шеи. Кровь чуть-чуть сочилась из них, смешиваясь с розовой водой на тряпке. Вокруг проколов – синяк, уже багрово-синий. И края ран… они не были рваными, как у Туза. Они были четкими, как будто пробитыми чем-то острым и круглым. Как… как клыками.
Холодная волна понимания прокатилась по спине Игоря. "Сыт. Уже поел". Слова Никифора прозвучали в его голове с полной ясностью. Он не пришел к столу прошлой ночью. Он пришел к Пете. Пока все спали или стояли на страже у дверей. Пока Александр и Иван сторожили вход, Оно было уже внутри? Или нашло другой путь? Через окно? Через чердак? Через щель в защите, которую не предусмотрели?
Игорь невольно выдохнул. Александр резко поднял голову. Его пустые глаза нашли Игоря в дверном проеме. И в них не было ни гнева, ни упрека. Была лишь бездонная, дикая боль и… стыд? Стыд за то, что не уберег? За то, что кто-то видит его сына… таким?
– Уходи! – хрипло вырвалось у Александра. Не крик. Не приказ. Сдавленный, полный отчаяния и немой мольбы звук. – Уйди! Не смотри!
Он оттолкнулся от стены и сделал шаг к двери, не к Игорю, а к двери, чтобы закрыть ее. Заслонить вид. Спрятать свой позор, свою беспомощность, укушенного сына от чужих глаз. Его движения были резкими, неловкими, как у пьяного.
Игорь отшатнулся. Он не стал ничего говорить. Не стал спрашивать. Ответ был на шее мальчика. Он видел все. Понимал все. Вмешаться? Как? Его столичными знаниями? Здесь царил древний, беспощадный закон крови и тлена.
Александр захлопнул дверь перед его носом. Глухой стук дерева о косяк прозвучал как приговор. За дверью голос Татьяны стал громче, отчаяннее. И послышался новый звук – слабый, хриплый кашель Пети.
Игорь стоял в темноватом коридорчике, прислонившись к стене, не в силах пошевелиться. Холод проник в самые кости. Он слышал, как внизу скрипнула дверь. Шаги. Тяжелые, медленные.
Он спустился вниз, как во сне. В горнице было пусто. Лампадки перед иконами горели ярче обычного, их свет трепетал, отбрасывая рваные, пляшущие тени. Стол был пуст. На печи не стоял утренний чайник. Бабка Агафьи не было видно.
Иван сидел на лавке у печи. Не точил топор. Не чинил снасти. Он просто сидел, сгорбившись, уставившись в пол перед собой. Его топор лежал рядом на лавке, лезвие было чистым, но казалось ненужным, как игрушка. Увидев Игоря, он медленно поднял голову. Его лицо было не просто усталым. Оно было раздавленным. В глазах – не бравада, не ярость, не покорность судьбе. Там была полная, абсолютная растерянность. Человека, столкнувшегося с чем-то, против чего все его оружие, вся его деревенская сметка, все суеверия – бессильны.
– Видел? – хрипло спросил Иван. Вопрос был риторическим. Ответ читался на лице Игоря.
Игорь кивнул, не находя слов. Он подошел к столу, сел напротив.
– Как? – выдохнул он наконец. – Как Оно…? Дверь была заперта. Вы сторожили…
Иван бессильно махнул рукой. Его жест говорил: «Какая разница?»
– Через окно? Чердак? Крыса дыру прогрызла? – Иван усмехнулся, коротко и горько. – Оно пришло. И ушло. Оставило… отметину. – Он посмотрел на потолок, откуда доносились приглушенный плач Татьяны и голос брата. – Не знаем, что теперь делать.
Он замолчал, снова уставившись в пол. Его огромные, рабочие руки лежали на коленях безвольно. Растерянность сменялась апатией. Безнадежностью. Казалось, сама воля к сопротивлению вытекала из него, как кровь из ран Пети.
Вверху дверь скрипнула. Послышались тяжелые шаги Александра, спускавшегося по лестнице. Шаги были медленными, мертвыми. Он появился в дверном проеме горницы. Лицо его представляло маску страдания и пустоты. В руках – тесак. Он посмотрел на брата, на Игоря. Взгляд был мутным, невидящим. Он прошел мимо них, не сказав ни слова, вышел в сени. Через мгновение послышался звук точильного камня. Резкий, скрежещущий звук. Александр точил тесак. Не для забора. Не для дров. Для чего-то другого. Страшного.
Игорь сидел за столом, слушая этот скрежет. Он смотрел на Ивана, погруженного в свою немую апатию. Слушал шум Татьяны и ребенка наверху. И он, Игорь, застрявший в этой глухой деревне, был не просто свидетелем. Он был участником. Заложником древнего ужаса, который не собирался отпускать ни его, ни кого-либо еще.
***
Игорь поднялся к себе в комнатушку. Звук точильного камня из сеней – скрежещущий, методичный, как отсчет последних секунд – впивался в виски. Он сел за стол, попытался собраться. Ноутбук лежал мертвым кирпичом. «Работа. Надо работать». Мысль казалась абсурдной, чужой, как инструкция из другого мира.
Он щелкнул кнопкой питания. Мерцание экрана осветило его дрожавшие, запачканные копотью пальцы. Папка с заметками, фото, распечатанными справками из архива – все это выглядело теперь бутафорией, жалкой попыткой понять то, что нельзя понять рационально. Он открыл черновик. Заголовок "Душа Глухово: Тайны и очарование забытой деревни" резанул глаза циничной фальшью. «Очарование?» Тут пахло смертью и страхом.
Игорь начал печатать. Механически, через силу, выжимая слова, как воду из сухой тряпки:
«Глухово... Укрывшаяся в кольце вековых лесов, эта деревня кажется застывшей во времени. Ее покой... обманчив. Под слоем патриархального уклада...»
Скреж-ж-жет... Звук тесака Александра проникал сквозь стены. Игорь вздрогнул, пальцы зависли над клавишами. Перед глазами встали два темных прокола на детской шее, багровый синяк-паутина. "Сыт. Уже поел". Голос Никифора, холодный и четкий. Он сглотнул ком в горле, попытался сосредоточиться на экране.
"...хранит память о временах, когда вера в незримые силы была не суеверием, а повседневной реальностью. Местные жители..."
Где-то за стенкой раздался кашель. Слабый, прерывистый. Сверху. Петя мучился. Игорь зажмурился. «Не слышать. Не слышать!» Он впился взглядом в строки:
"...жители, потомственные лесники и охотники, обладают особым знанием природы, глубокой связью с землей..."
Связь с землей. Сорокина передернуло. Он вспомнил старика Никифора. Игорь стер написанное. Получилась бессвязная каша слов о "традициях" и "тишине". Ложь. Сплошная, густая ложь.
Надо писать. Надо. Он снова открыл документ. Выбрал другое начало, резкое, без прикрас:
"Глухово – это место, где прошлое не умирает. Оно дышит в стенах изб, шепчет в кронах сосен, стучится в окна по ночам. Здесь граница между мирами тонка, как паутина..."
Слова текли сами, обретая жутковатую правдивость. Он писал не о "душе деревни", а о ее тяжелом дыхании, о тени, что легла на нее. О страхе, ставшем частью пейзажа. О том, как стены не защищают, а запирают. О древнем, неподвластном времени ужасе, для которого люди – лишь мимолетная пища. Он писал о том, что видел. О том, что чувствовал сейчас – постоянном нервном напряжении, парализующем ощущении ловушки.
«...Здесь рассвет не приносит света. Он лишь оттеняет тьму, что копилась за долгую ночь. И ждет. Всегда ждет…»
Игорь оторвал пальцы от клавиатуры. Он посмотрел на экран. Текст был мрачным, честным и совершенно не тем, что заказал редактор. Это был не туристический материал. Это был реквием. Некролог еще живому месту. И, возможно, ему самому.
Он не стал сохранять. Просто сидел, глядя, как курсор мигает на черном поле текстового редактора, похожем на вход в тот самый беспросветный колодец из сна. Работа не спасла. Не отвлекла. Она лишь обнажила пропасть, в которой они все оказались. Материал о деревне можно было писать только отсюда, из самого сердца тьмы. И этот материал никто не захотел бы читать.
***
День пробивался сквозь тучи жалкими полосками серого света. Дождь стих, оставив после себя сырую, гнетущую тишину, нарушаемую лишь потрескиванием дров в печи и... легкими шажками. Александр, помогавший Ивану по хозяйству, замер, услышав невероятное. По скрипучей лестнице сверху спускался Петя.
Мальчик брел медленно, неуверенно, как новорожденный олененок, цепляясь тонкими пальцами за стену. Лицо его было все еще бледным, почти фарфоровым под темноватыми кругами у больших, неестественно блестящих глаз. Но губы, утром синюшные, теперь имели слабый, болезненный румянец. Дышал он ровно, хотя и поверхностно. На шее, поверх ворота старой рубахи, виднелся край чистой повязки.
Александр, сидевший у печи с ненаточенным тесаком на коленях (он тупо смотрел на лезвие, как будто забыл, зачем его взял), резко вскинул голову. Его глаза, уставшие и красные от бессонницы, расширились. Он встал, тяжело, как поднявшийся медведь. Несколько неуверенных шагов – и он был рядом с сыном. Его крупная, мозолистая рука медленно, с бесконечной осторожностью, поднялась и легла на лоб мальчика. Иван видел, как пальцы брата дрогнули.
- Не горит... – прошептал Александр, и в его хриплом голосе смешались облегчение и новая волна страха. - Холодный... Он опустился на корточки перед сыном, их лица оказались на одном уровне. - Сынок... Петенька… - Его голос срывался. - Ты... ты ночью... Ты говорил... с кем-то? В своей комнате? - Александр напрягся, как струна, готовая лопнуть. - С... с дедушкой?
Петя поморщился, будто пытаясь вспомнить что-то далекое и неприятное. Его карие глаза затуманились. - Деда... да... – он тихо прошептал. - Он... звал. У окошка...
- У окошка?! – вырвалось у Александра. Его рука непроизвольно сжала плечо сына так, что мальчик слабо вскрикнул. Александр тут же отпустил, но наклонился еще ближе. - Что говорил? Что он хотел?!
Петя задумался, его бледность слегка усилилась. - Не помню... Голова... закружилась тогда. Сильно. Темно стало... холодно... - Он замолк, закрыл глаза, его дыхание снова стало чуть более прерывистым. - Больше ничего не помню...
Слова повисли в воздухе, тяжелые и ядовитые. "У окошка". Александр замер. Он автоматическими движениями гладил голову сына. В его глазах, красных от недосыпа, мелькнуло нечто невыразимое – понимание? Ужас перед подтверждением худших подозрений? Не дед-охотник звал, а «Оно», принявшее его облик? Используя память, доверие? Зов у окна... "Светло"... Ловушка для детского любопытства? Раздражающая волна страха и ярости прокатилась по его телу. Он резко встал, отшатнувшись от ребенка, как от края пропасти. Его взгляд упал на тесак, валявшийся на полу. В нем не было больше бессилия – только мрачная, убийственная решимость.
В дверном проеме, словно тень, возникла Агафья. Она стояла, опираясь на костыль, ее древнее лицо было непроницаемо, как старая береста, но глубоко запавшие глаза горели мрачным огнем. Она слышала ответ Пети. Она видела выражение на лице Александра.
- Так... – произнесла она тихо, но так, что было слышно каждое слово. - Сидеть и смотреть, как дитя тает на глазах? Ждать, пока мертвец снова постучится? - Она тряхнула головой, сбрасывая невидимую паутину безысходности. - Нет. Не на тех напали.
Она подошла к Пете, ласково, но быстро поправила ворот его рубахи, скрывая повязку. Ее прикосновение было твердым. Потом подняла взгляд на сыновей. - Александр, Иван. Пока я не вернулась – дом крепостью. Окна, двери, подпол – сторожите. Слышите?
Она повернулась к выходу в сени, накидывая свой вечный, пропахший дымом и сухими травами платок. А я... к Пелагее схожу. К бабке-знахарке.
- Мать! Да ты... – начал было Иван, вскочив в тревоге. - Путь неблизкий, лес, болото... а тварь эта...
- А здесь что? Царство света? – резко обрезала его Агафья. В ее голосе не было страха, только стальная воля. - Пелагея коренья знает. Старые обереги. Может... может знает, чем помочь.
Она не стала слушать возражений. Резко повернулась и вышла в сени. Через мгновение хлопнула наружная дверь. Вместе с ее уходом из горницы будто выдуло глоток теплого воздуха.
Петя стоял посреди комнаты, бледный призрак с неестественно блестящими глазами. Александр тупо смотрел на тесак у своих ног. Иван тяжело дышал, глядя в пол. Игорь стоял у дверей своей комнатки и все слышал. Дом постепенно снова погрузился в тишину, но теперь это была тишина перед бурей, которую могла принести ночь. Или... сам Петя.
Сон был беспросветным колодцем, полным теней, рева из-под земли и всевидящих глаз в пустых оконницах. Игорь проваливался в него снова и снова, пока резкий, пронзительный звук не вырвал его на поверхность. Не крик. Не плач. Сдавленный, истеричный стон, переходящий в приглушенное бормотание. Или молитву? Или проклятие? Звук шел сверху, из комнаты Пети.
Сердце Игоря екнуло, прежде чем сознание полностью проснулось. Он вскочил с кровати в своей каморке, натягивая штаны на ходу. За окном – серый, промозглый рассвет нового дня. Дождь, начавшийся вчера, все еще моросил, стуча по крыше. В доме стояла гнетущая тишина, нарушаемая только этим непонятными звуками сверху и прерывистыми всхлипами.
Игорь выскочил в коридорчик наверху. Дверь в комнату Пети была приоткрыта. Из щели лился тусклый свет керосиновой лампы и тот самый непонятный звук – голос Татьяны, срывающийся на шепот и стон одновременно.
- Нет-нет-нет, милый, все хорошо, все пройдет, мама здесь… – бормотала она, и в голосе ее не было веры, только животный ужас и отчаяние.
Игорь подошел к двери, заглянул внутрь.
Картина врезалась в сознание со всей четкостью. Татьяна сидела на краю узкой детской кровати. Петя лежал, бледный как мел, глаза его были закрыты, дыхание поверхностное, прерывистое. Татьяна, вся в слезах, трясущимися руками пыталась что-то сделать с его шеей. Она прижимала к коже мокрую, окровавленную тряпку, которую то и дело смачивала в тазике с розоватой водой, стоявшем на табуретке. Воздух в маленькой комнатке был спертым, пахнущим травами - пахло ромашкой и чем-то горьким - и страхом.
Александр стоял рядом, прислонившись к стене. Он был похож на сомнамбулу. Лицо – серое, без кровинки, глаза – непонимающие, пустые, устремленные в одну точку на полу. В руках он сжимал свой тесак, но не как оружие – как костыль, последнюю опору в рушащемся мире. Он не помогал жене. Он просто стоял. Каменный. Сломанный.
Игорь невольно шагнул ближе, его взгляд приковался к тому, что делала Татьяна. К шее Пети. Тряпка съехала на мгновение, и он увидел.
Два прокола. Глубоких, темных, как вороньи гнезда, на бледной, почти прозрачной коже левой стороны шеи. Кровь чуть-чуть сочилась из них, смешиваясь с розовой водой на тряпке. Вокруг проколов – синяк, уже багрово-синий. И края ран… они не были рваными, как у Туза. Они были четкими, как будто пробитыми чем-то острым и круглым. Как… как клыками.
Холодная волна понимания прокатилась по спине Игоря. "Сыт. Уже поел". Слова Никифора прозвучали в его голове с полной ясностью. Он не пришел к столу прошлой ночью. Он пришел к Пете. Пока все спали или стояли на страже у дверей. Пока Александр и Иван сторожили вход, Оно было уже внутри? Или нашло другой путь? Через окно? Через чердак? Через щель в защите, которую не предусмотрели?
Игорь невольно выдохнул. Александр резко поднял голову. Его пустые глаза нашли Игоря в дверном проеме. И в них не было ни гнева, ни упрека. Была лишь бездонная, дикая боль и… стыд? Стыд за то, что не уберег? За то, что кто-то видит его сына… таким?
– Уходи! – хрипло вырвалось у Александра. Не крик. Не приказ. Сдавленный, полный отчаяния и немой мольбы звук. – Уйди! Не смотри!
Он оттолкнулся от стены и сделал шаг к двери, не к Игорю, а к двери, чтобы закрыть ее. Заслонить вид. Спрятать свой позор, свою беспомощность, укушенного сына от чужих глаз. Его движения были резкими, неловкими, как у пьяного.
Игорь отшатнулся. Он не стал ничего говорить. Не стал спрашивать. Ответ был на шее мальчика. Он видел все. Понимал все. Вмешаться? Как? Его столичными знаниями? Здесь царил древний, беспощадный закон крови и тлена.
Александр захлопнул дверь перед его носом. Глухой стук дерева о косяк прозвучал как приговор. За дверью голос Татьяны стал громче, отчаяннее. И послышался новый звук – слабый, хриплый кашель Пети.
Игорь стоял в темноватом коридорчике, прислонившись к стене, не в силах пошевелиться. Холод проник в самые кости. Он слышал, как внизу скрипнула дверь. Шаги. Тяжелые, медленные.
Он спустился вниз, как во сне. В горнице было пусто. Лампадки перед иконами горели ярче обычного, их свет трепетал, отбрасывая рваные, пляшущие тени. Стол был пуст. На печи не стоял утренний чайник. Бабка Агафьи не было видно.
Иван сидел на лавке у печи. Не точил топор. Не чинил снасти. Он просто сидел, сгорбившись, уставившись в пол перед собой. Его топор лежал рядом на лавке, лезвие было чистым, но казалось ненужным, как игрушка. Увидев Игоря, он медленно поднял голову. Его лицо было не просто усталым. Оно было раздавленным. В глазах – не бравада, не ярость, не покорность судьбе. Там была полная, абсолютная растерянность. Человека, столкнувшегося с чем-то, против чего все его оружие, вся его деревенская сметка, все суеверия – бессильны.
– Видел? – хрипло спросил Иван. Вопрос был риторическим. Ответ читался на лице Игоря.
Игорь кивнул, не находя слов. Он подошел к столу, сел напротив.
– Как? – выдохнул он наконец. – Как Оно…? Дверь была заперта. Вы сторожили…
Иван бессильно махнул рукой. Его жест говорил: «Какая разница?»
– Через окно? Чердак? Крыса дыру прогрызла? – Иван усмехнулся, коротко и горько. – Оно пришло. И ушло. Оставило… отметину. – Он посмотрел на потолок, откуда доносились приглушенный плач Татьяны и голос брата. – Не знаем, что теперь делать.
Он замолчал, снова уставившись в пол. Его огромные, рабочие руки лежали на коленях безвольно. Растерянность сменялась апатией. Безнадежностью. Казалось, сама воля к сопротивлению вытекала из него, как кровь из ран Пети.
Вверху дверь скрипнула. Послышались тяжелые шаги Александра, спускавшегося по лестнице. Шаги были медленными, мертвыми. Он появился в дверном проеме горницы. Лицо его представляло маску страдания и пустоты. В руках – тесак. Он посмотрел на брата, на Игоря. Взгляд был мутным, невидящим. Он прошел мимо них, не сказав ни слова, вышел в сени. Через мгновение послышался звук точильного камня. Резкий, скрежещущий звук. Александр точил тесак. Не для забора. Не для дров. Для чего-то другого. Страшного.
Игорь сидел за столом, слушая этот скрежет. Он смотрел на Ивана, погруженного в свою немую апатию. Слушал шум Татьяны и ребенка наверху. И он, Игорь, застрявший в этой глухой деревне, был не просто свидетелем. Он был участником. Заложником древнего ужаса, который не собирался отпускать ни его, ни кого-либо еще.
***
Игорь поднялся к себе в комнатушку. Звук точильного камня из сеней – скрежещущий, методичный, как отсчет последних секунд – впивался в виски. Он сел за стол, попытался собраться. Ноутбук лежал мертвым кирпичом. «Работа. Надо работать». Мысль казалась абсурдной, чужой, как инструкция из другого мира.
Он щелкнул кнопкой питания. Мерцание экрана осветило его дрожавшие, запачканные копотью пальцы. Папка с заметками, фото, распечатанными справками из архива – все это выглядело теперь бутафорией, жалкой попыткой понять то, что нельзя понять рационально. Он открыл черновик. Заголовок "Душа Глухово: Тайны и очарование забытой деревни" резанул глаза циничной фальшью. «Очарование?» Тут пахло смертью и страхом.
Игорь начал печатать. Механически, через силу, выжимая слова, как воду из сухой тряпки:
«Глухово... Укрывшаяся в кольце вековых лесов, эта деревня кажется застывшей во времени. Ее покой... обманчив. Под слоем патриархального уклада...»
Скреж-ж-жет... Звук тесака Александра проникал сквозь стены. Игорь вздрогнул, пальцы зависли над клавишами. Перед глазами встали два темных прокола на детской шее, багровый синяк-паутина. "Сыт. Уже поел". Голос Никифора, холодный и четкий. Он сглотнул ком в горле, попытался сосредоточиться на экране.
"...хранит память о временах, когда вера в незримые силы была не суеверием, а повседневной реальностью. Местные жители..."
Где-то за стенкой раздался кашель. Слабый, прерывистый. Сверху. Петя мучился. Игорь зажмурился. «Не слышать. Не слышать!» Он впился взглядом в строки:
"...жители, потомственные лесники и охотники, обладают особым знанием природы, глубокой связью с землей..."
Связь с землей. Сорокина передернуло. Он вспомнил старика Никифора. Игорь стер написанное. Получилась бессвязная каша слов о "традициях" и "тишине". Ложь. Сплошная, густая ложь.
Надо писать. Надо. Он снова открыл документ. Выбрал другое начало, резкое, без прикрас:
"Глухово – это место, где прошлое не умирает. Оно дышит в стенах изб, шепчет в кронах сосен, стучится в окна по ночам. Здесь граница между мирами тонка, как паутина..."
Слова текли сами, обретая жутковатую правдивость. Он писал не о "душе деревни", а о ее тяжелом дыхании, о тени, что легла на нее. О страхе, ставшем частью пейзажа. О том, как стены не защищают, а запирают. О древнем, неподвластном времени ужасе, для которого люди – лишь мимолетная пища. Он писал о том, что видел. О том, что чувствовал сейчас – постоянном нервном напряжении, парализующем ощущении ловушки.
«...Здесь рассвет не приносит света. Он лишь оттеняет тьму, что копилась за долгую ночь. И ждет. Всегда ждет…»
Игорь оторвал пальцы от клавиатуры. Он посмотрел на экран. Текст был мрачным, честным и совершенно не тем, что заказал редактор. Это был не туристический материал. Это был реквием. Некролог еще живому месту. И, возможно, ему самому.
Он не стал сохранять. Просто сидел, глядя, как курсор мигает на черном поле текстового редактора, похожем на вход в тот самый беспросветный колодец из сна. Работа не спасла. Не отвлекла. Она лишь обнажила пропасть, в которой они все оказались. Материал о деревне можно было писать только отсюда, из самого сердца тьмы. И этот материал никто не захотел бы читать.
***
День пробивался сквозь тучи жалкими полосками серого света. Дождь стих, оставив после себя сырую, гнетущую тишину, нарушаемую лишь потрескиванием дров в печи и... легкими шажками. Александр, помогавший Ивану по хозяйству, замер, услышав невероятное. По скрипучей лестнице сверху спускался Петя.
Мальчик брел медленно, неуверенно, как новорожденный олененок, цепляясь тонкими пальцами за стену. Лицо его было все еще бледным, почти фарфоровым под темноватыми кругами у больших, неестественно блестящих глаз. Но губы, утром синюшные, теперь имели слабый, болезненный румянец. Дышал он ровно, хотя и поверхностно. На шее, поверх ворота старой рубахи, виднелся край чистой повязки.
Александр, сидевший у печи с ненаточенным тесаком на коленях (он тупо смотрел на лезвие, как будто забыл, зачем его взял), резко вскинул голову. Его глаза, уставшие и красные от бессонницы, расширились. Он встал, тяжело, как поднявшийся медведь. Несколько неуверенных шагов – и он был рядом с сыном. Его крупная, мозолистая рука медленно, с бесконечной осторожностью, поднялась и легла на лоб мальчика. Иван видел, как пальцы брата дрогнули.
- Не горит... – прошептал Александр, и в его хриплом голосе смешались облегчение и новая волна страха. - Холодный... Он опустился на корточки перед сыном, их лица оказались на одном уровне. - Сынок... Петенька… - Его голос срывался. - Ты... ты ночью... Ты говорил... с кем-то? В своей комнате? - Александр напрягся, как струна, готовая лопнуть. - С... с дедушкой?
Петя поморщился, будто пытаясь вспомнить что-то далекое и неприятное. Его карие глаза затуманились. - Деда... да... – он тихо прошептал. - Он... звал. У окошка...
- У окошка?! – вырвалось у Александра. Его рука непроизвольно сжала плечо сына так, что мальчик слабо вскрикнул. Александр тут же отпустил, но наклонился еще ближе. - Что говорил? Что он хотел?!
Петя задумался, его бледность слегка усилилась. - Не помню... Голова... закружилась тогда. Сильно. Темно стало... холодно... - Он замолк, закрыл глаза, его дыхание снова стало чуть более прерывистым. - Больше ничего не помню...
Слова повисли в воздухе, тяжелые и ядовитые. "У окошка". Александр замер. Он автоматическими движениями гладил голову сына. В его глазах, красных от недосыпа, мелькнуло нечто невыразимое – понимание? Ужас перед подтверждением худших подозрений? Не дед-охотник звал, а «Оно», принявшее его облик? Используя память, доверие? Зов у окна... "Светло"... Ловушка для детского любопытства? Раздражающая волна страха и ярости прокатилась по его телу. Он резко встал, отшатнувшись от ребенка, как от края пропасти. Его взгляд упал на тесак, валявшийся на полу. В нем не было больше бессилия – только мрачная, убийственная решимость.
В дверном проеме, словно тень, возникла Агафья. Она стояла, опираясь на костыль, ее древнее лицо было непроницаемо, как старая береста, но глубоко запавшие глаза горели мрачным огнем. Она слышала ответ Пети. Она видела выражение на лице Александра.
- Так... – произнесла она тихо, но так, что было слышно каждое слово. - Сидеть и смотреть, как дитя тает на глазах? Ждать, пока мертвец снова постучится? - Она тряхнула головой, сбрасывая невидимую паутину безысходности. - Нет. Не на тех напали.
Она подошла к Пете, ласково, но быстро поправила ворот его рубахи, скрывая повязку. Ее прикосновение было твердым. Потом подняла взгляд на сыновей. - Александр, Иван. Пока я не вернулась – дом крепостью. Окна, двери, подпол – сторожите. Слышите?
Она повернулась к выходу в сени, накидывая свой вечный, пропахший дымом и сухими травами платок. А я... к Пелагее схожу. К бабке-знахарке.
- Мать! Да ты... – начал было Иван, вскочив в тревоге. - Путь неблизкий, лес, болото... а тварь эта...
- А здесь что? Царство света? – резко обрезала его Агафья. В ее голосе не было страха, только стальная воля. - Пелагея коренья знает. Старые обереги. Может... может знает, чем помочь.
Она не стала слушать возражений. Резко повернулась и вышла в сени. Через мгновение хлопнула наружная дверь. Вместе с ее уходом из горницы будто выдуло глоток теплого воздуха.
Петя стоял посреди комнаты, бледный призрак с неестественно блестящими глазами. Александр тупо смотрел на тесак у своих ног. Иван тяжело дышал, глядя в пол. Игорь стоял у дверей своей комнатки и все слышал. Дом постепенно снова погрузился в тишину, но теперь это была тишина перед бурей, которую могла принести ночь. Или... сам Петя.
Рейтинг: 0
7 просмотров
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
