Помочь сайту
Поздравления
Репортаж. Глава 6.
Сегодня в 03:37 -
Юрий Салов
6.
Пасмурный день тянулся как предсмертная агония. Дождь перестал идти, оставив после себя хлюпающую грязь на дорогах и тяжелую, насыщенную влагой духоту, нависшую над Глухово. Воздух казался густым, вязким, дышать им было трудно. В доме Смирновых царила тишина, нарушаемое лишь шумом суеты Татьяны возле Пети. Александр молчал. Он сидел у окна в горнице, с тесаком на коленях, и смотрел в одну точку за стеклом, в мокрый, хмурый двор. Его непроницаемая маска на лице дала трещину – в глазах отражалось усталость и бессилие. Иван пытался что-то делать – рубить дрова, чинить забор, но движения его были вялыми, лишенными смысла, а взгляд постоянно блуждал, возвращаясь к дому, к окну Петиной комнаты.
Игорь чувствовал себя чужим телом в этом скорбном механизме. Его присутствие было не нужно, тягостно, почти кощунственно. Он выскользнул из дома, как вор, стараясь не скрипнуть дверью. Выйти под низкое, серое небо, в эту удушливую тишину заброшенной деревни, было облегчением, но ненадолго. Тишина здесь была не мирной. Она была зловещей. Напряженной. Казалось, сама земля под ногами затаила дыхание, ожидая чего-то.
Он заметил бабку Агафью. Маленькая, сгорбленная фигурка в темном платке, она ковыляла по грязи в дальний конец деревни, к избе, стоявшей особняком, почти вросшей в землю, с покосившейся трубой. Игорь знал от Ивана – куда. К Пелагее-знахарке, или, как здесь тихо звали, к Пелагее-колдунье. Последний бастион старой веры, последний источник знаний, как бороться с нечистью, что вышла из могил. Бабка шла за помощью как за последней соломинкой. Игорь не последовал за ней в качестве журналиста. Он знал, что его там не ждут. Что знахарка скажет только свое, древнее, непонятное ему.
Вместо этого его ноги понесли туда, где все началось. На кладбище.
Старый погост в сыром, последождевом воздухе казался еще более заброшенным и мрачным. Кресты потонули в бурьяне, могильные холмики сровнялись с землей. Запах сырости, прелой травы и грибной плесени витал в воздухе. Игорь шел медленно, чувствуя, как грязь липнет к сапогам, как колючки репейника цепляются за брюки. Он искал одну могилу. Свежую.
Нашел ее на отшибе. Холмик Никифора Смирнова. Земля еще не осела, крест был новый, грубо сколоченный. Но не это привлекло внимание Игоря.
Земля на могиле была… странной. Не просто влажной и рыхлой. Она была взрыта. Не так, как копали могилу – аккуратными пластами. А хаотично, дико, как будто кто-то или что-то рвалось из-под земли наружу. От края холмика к его вершине шла глубокая, широкая борозда – словно тело вытягивалось сквозь толщу земли, разрывая ее изнутри. Глина была вывернута наружу, черная, влажная. А на вершине холмика… земля была примята. Образовалось углубление, похожее на отпечаток… человеческого тела? Лежащего? Или сидящего?
Но самое загадочное было не это. От вершины холмика, от этого углубления, шла другая борозда. Уже. Аккуратнее. Она вела обратно, к основанию могилы. Как будто… как будто кто-то или что-то вылезло наружу, посидело на могиле, осмотрелось… а потом вернулось обратно, под землю, аккуратно прикрыв за собой "вход". Земля по краям этой обратной борозды была слегка приподнята, как занавеска. Игорь наклонился. В мягкой глине он различил отпечатки. Не следы ног. Скорее… вмятины от пальцев. Крупных. С длинными фалангами. И глубокие царапины от ногтей. Много царапин.
«Оно выходило. И возвращалось». Мысль была невыносимой, но факты лежали перед ним. Земля дышала. Она выпустила своего мертвеца погулять. И он гулял. Посетил дом. Укусил ребенка. А потом… вернулся сюда. В свой дом. Под землю. До следующей ночи. До следующего выхода.
Игорь почувствовал приступ тошноты. Он отпрянул от могилы, споткнулся о корявый корень. Воздух вокруг кладбища был пропитан не просто сыростью. Он был пропитан присутствием. Древним, холодным, зловещим. Казалось, из-за каждого покосившегося креста, из-под каждой мшистой плиты, за ним наблюдают. Невидимые глаза мертвых следят за живым, за нарушителем их покоя. Он поспешно покинул погост, чувствуя неприятный холодок на коже.
Возвращаясь, он проходил мимо дома Смирновых. В окне горницы он увидел Татьяну. Она не сидела у постели Пети. Она стояла перед красным углом, перед темными ликами икон. В руках у нее была зажженная свеча. Но она не молилась вслух. Она стояла неподвижно, как изваяние, уставившись на образ Спасителя или Богородицы – Игорь не различал в полумраке. Лицо Татьяны было обращено к иконам, но взгляд… взгляд был пустым. Устремленным не на святые лики, а сквозь них. В никуда.
Игорь прошел мимо, не заходя. Он не мог вынести этого взгляда Татьяны, этой молитвы в пустоту. Он еще побродил по деревне, по грязным, пустынным улицам, мимо заколоченных окон, чувствуя на себе все тот же невидимый взгляд. Тот же, что и на кладбище. Тот же, что следил за ним в заброшенных избах. Взгляд земли. Взгляд мертвых. Взгляд Его.
***
Дождь прекратился, оставив после себя мир, утопавший в липкой, чавкающей грязи и тяжелом, влажном воздухе, которым, казалось, невозможно надышаться. Агафья шла. Не просто шла – ковыляла, с трудом переставляя ноги, вязнувшие по щиколотку в густой жиже. Темный, пропитанный сыростью платок был низко надвинут на лоб, скрывая седые пряди и морщины, ставшие еще глубже за эти дни. Деревня вокруг лежала в удушающей тишине, нарушаемой лишь хлюпаньем ее шагов. Забитые окна пустых изб, покосившиеся плетни – все казалось мертвым, затаившимся. И только одна цель владела ее помутневшим сознанием: дальний конец деревни, та изба на отшибе, что почти вросла в землю под тяжестью лет. К Пелагее.
Изба Пелагеи-колдуньи выглядела так, будто сама земля пыталась ее поглотить. Низкая, почерневшая от времени и сырости, она косилась набок, подпираемая кривыми березовыми жердями. Покосившаяся труба не курилась – казалось, и огонь здесь давно сдался. Запахи витали странные: горьковато-сладкий дух сушеных трав, смешанный с плесенью, чем-то кислым и... лекарственным, резким. Агафья, задыхаясь, постучала костяшками пальцев в грубо сколоченную дверь, обитую для прочности рваной жестью. Ответа не было. Она толкнула тяжелую скрипучую дверь и шагнула в полумрак.
Тьма внутри была густой, теплой и насыщенной теми же запахами, но многократно усиленными. Глаза Агафьи медленно привыкали. Тусклый свет проникал сквозь крошечное закопченное окошко, выхватывая из мрака пыльные пучки трав, висящие под потолком, как казненные, темные лики икон в углу, затянутые паутиной, и... ее. Пелагея.
Она сидела на низкой, черной от копоти и времени лавке у печи, которая была холодна. Ей было всего шестьдесят, но выглядела она на все восемьдесят, а то и больше. Лицо представляло собой сплошную карту страданий: глубокие морщины, прорезавшие лоб и щеки, будто ножом; кожа желтовато-серая, обвисшая, покрытая мелкими, темными пятнами и... следами. Следы старых ожогов, химических, видимо, тянулись по ее шее и тыльной стороне ладоней, которые покоились на коленях. Это было следствие долгих лет на том самом вредном производстве, что съело ее здоровье, но дало пенсионный стаж. Глаза Пелагеи, глубоко запавшие в темные впадины, были тусклыми, мутными, как у слепой, но когда они поднялись на Агафью, в них мелькнуло что-то острое, пронзительное, словно ржавая игла. Знающее.
- Бабка Агафья... – голос Пелагеи был низким, хриплым, как скрип несмазанной телеги. Он казался слишком громким в гнетущей тишине избы. Она не спрашивала, зачем пришла. Знание висело в воздухе, густом, как бульон из отчаяния. - Никифора твоего... мертвяка... не успокоили?
Агафья, не в силах выдержать этот пронзительный взгляд, опустила глаза. Они упали на грубо сколоченный стол, где стояла миска с какой-то мутной, холодной похлебкой, нетронутой.
- Петя... – прошептала она, и голос ее сорвался. Слезы, казалось, высохли в ней за эти дни, осталась только сухая, раздирающая горло спазма. - Он... он вышел. Из могилы. Ребенка... укусил. Петю... - Слова вырывались обрывками, как клочья окровавленной ваты. Она рассказала про взрытую могилу, про следы, что вели обратно под землю, про укушенного внука и каменное молчание Александра с тесаком на коленях.
Пелагея слушала, не шевелясь. Только узловатые пальцы слегка постукивали по коленям в такт невидимому ритму, а мутные глаза стали еще непроницаемее. Когда Агафья замолчала, задыхаясь, в избе повисла тишина, тяжелая, густая. Казалось, даже пыль перестала кружить в луче света. Потом Пелагея медленно, с трудом, словно каждое движение причиняло боль, поднялась. Она прошла к темному углу, где на полке стояли склянки с подозрительными жидкостями и лежали пучки кореньев. Она что-то перебирала, шепча беззвучно, губами, покрытыми трещинами.
- Заупокойную... – наконец произнесла она, оборачиваясь. Голос звучал отрешенно, будто не из ее горла. - По Никифору... надо читать. Трижды. Над самой могилой. На закате. Громко. Чтобы земля слышала, что он мертв. Чтобы оно слышало. - Она сделала паузу. - А тело... тело старика...
Пелагея подошла к грубо сколоченному сундуку у печи. Открыла его со скрипом. Оттуда она вытащила нечто. Небольшое, но значимое в своей ужасной простоте. Кусок свежего, еще влажного осинового полена. Один конец был грубо, но остро обтесан ножом, белая древесина обнажилась, как кость. Она протянула его Агафье.
- Его... проткнуть. - Слова падали, как камни. - Осиновым колом. Здесь. - Пелагея ткнула дрожащим пальцем себе в грудь, чуть левее. - Прямо в сердце. Как следует. Глубже. Чтобы пригвоздить. Чтобы не мог... больше выйти. Никогда.
Агафья смотрела на белесый, влажный кол в руках Пелагеи. Не на надежду, а на орудие казни. Для своего Никифора. Для мужа. Для человека, чье тело уже стало домом для нечисти. В ее старческом, измученном сердце не возникло ни протеста, ни ужаса. Только холодная, всепоглощающая пустота. Та самая пустота, что была в глазах Татьяны перед иконами. Это был не совет – это был приговор. Последний. Единственный.
- Иначе... – Пелагея не договорила. Ее мутные глаза скользнули в сторону, туда, где в углу темнели лики святых под паутиной. ...внук твой... Петя... станет как он. Или хуже. И тогда... - Она кивнула на кол. - ...он понадобится снова. Или тесак.
Агафья молча взяла осиновый кол. Древесина была холодной и шероховатой под ее пальцами, пахла свежим срубом и... смертью. Он был удивительно тяжелым для своего размера. Пелагея отвернулась, снова опускаясь на лавку, как будто отдала последние силы. Ее фигура растворилась в полумраке, сливаясь с тенями.
Бабка Агафья вышла из избы. Летняя духота давила. Кол, прижатый к груди под платком, жег холодом. Она не чувствовала грязи под ногами. Она шла обратно, неся не соломинку спасения, а страшный, необходимый финал. И для старого мужа в земле. И для семьи, что ждала ее в доме под тяжелым взглядом мертвых. Тишина вокруг была не мирной. Она была зловещей. Напряженной. Казалось, сама земля затаила дыхание, ожидая, что принесет бабка в своих дрожащих руках.
***
Игорь вернулся к дому Смирновых только к вечеру. Бабка Агафья уже сидела в горнице. Она не молилась. Не бормотала. Она сидела, сгорбившись, на лавке, и в руках ее был небольшой, грубо обтесанный осиновый кол. Древесина была свежей, белой, конец заострен ножом. Она смотрела на этот кол с каким-то странным выражением – не надежды, а скорее фатальной покорности. Пелагея-колдунья дала совет. Последний. Самый страшный.
Татьяна спустилась вниз. Она прошла мимо всех, не глядя, подошла к столу, налила себе воды из графина. Руки ее не дрожали теперь. Они были мертвенно-спокойны. Она выпила воду залпом, поставила стакан. Ее взгляд скользнул по осиновому колу в руках бабки. Ни страха, ни протеста. Пустота. Та же пустота, что была в ее молитве к иконе.
Игорь стоял в дверях сеней, не решаясь войти. Он видел кол. Видел топоры. Видел пустоту в глазах Татьяны и Александра. Видел фатальную покорность бабки Агафьи. Видел растерянность Ивана. Он понимал, что колесо мистического кошмара провернулось еще на один страшный оборот. Осиновый кол. Для Никифора в его могиле, из которой он свободно выходил и входил.
Жизнь, полная напряжения, продолжалась И тикали часы, отсчитывавшие время до наступления темноты.
Пасмурный день тянулся как предсмертная агония. Дождь перестал идти, оставив после себя хлюпающую грязь на дорогах и тяжелую, насыщенную влагой духоту, нависшую над Глухово. Воздух казался густым, вязким, дышать им было трудно. В доме Смирновых царила тишина, нарушаемое лишь шумом суеты Татьяны возле Пети. Александр молчал. Он сидел у окна в горнице, с тесаком на коленях, и смотрел в одну точку за стеклом, в мокрый, хмурый двор. Его непроницаемая маска на лице дала трещину – в глазах отражалось усталость и бессилие. Иван пытался что-то делать – рубить дрова, чинить забор, но движения его были вялыми, лишенными смысла, а взгляд постоянно блуждал, возвращаясь к дому, к окну Петиной комнаты.
Игорь чувствовал себя чужим телом в этом скорбном механизме. Его присутствие было не нужно, тягостно, почти кощунственно. Он выскользнул из дома, как вор, стараясь не скрипнуть дверью. Выйти под низкое, серое небо, в эту удушливую тишину заброшенной деревни, было облегчением, но ненадолго. Тишина здесь была не мирной. Она была зловещей. Напряженной. Казалось, сама земля под ногами затаила дыхание, ожидая чего-то.
Он заметил бабку Агафью. Маленькая, сгорбленная фигурка в темном платке, она ковыляла по грязи в дальний конец деревни, к избе, стоявшей особняком, почти вросшей в землю, с покосившейся трубой. Игорь знал от Ивана – куда. К Пелагее-знахарке, или, как здесь тихо звали, к Пелагее-колдунье. Последний бастион старой веры, последний источник знаний, как бороться с нечистью, что вышла из могил. Бабка шла за помощью как за последней соломинкой. Игорь не последовал за ней в качестве журналиста. Он знал, что его там не ждут. Что знахарка скажет только свое, древнее, непонятное ему.
Вместо этого его ноги понесли туда, где все началось. На кладбище.
Старый погост в сыром, последождевом воздухе казался еще более заброшенным и мрачным. Кресты потонули в бурьяне, могильные холмики сровнялись с землей. Запах сырости, прелой травы и грибной плесени витал в воздухе. Игорь шел медленно, чувствуя, как грязь липнет к сапогам, как колючки репейника цепляются за брюки. Он искал одну могилу. Свежую.
Нашел ее на отшибе. Холмик Никифора Смирнова. Земля еще не осела, крест был новый, грубо сколоченный. Но не это привлекло внимание Игоря.
Земля на могиле была… странной. Не просто влажной и рыхлой. Она была взрыта. Не так, как копали могилу – аккуратными пластами. А хаотично, дико, как будто кто-то или что-то рвалось из-под земли наружу. От края холмика к его вершине шла глубокая, широкая борозда – словно тело вытягивалось сквозь толщу земли, разрывая ее изнутри. Глина была вывернута наружу, черная, влажная. А на вершине холмика… земля была примята. Образовалось углубление, похожее на отпечаток… человеческого тела? Лежащего? Или сидящего?
Но самое загадочное было не это. От вершины холмика, от этого углубления, шла другая борозда. Уже. Аккуратнее. Она вела обратно, к основанию могилы. Как будто… как будто кто-то или что-то вылезло наружу, посидело на могиле, осмотрелось… а потом вернулось обратно, под землю, аккуратно прикрыв за собой "вход". Земля по краям этой обратной борозды была слегка приподнята, как занавеска. Игорь наклонился. В мягкой глине он различил отпечатки. Не следы ног. Скорее… вмятины от пальцев. Крупных. С длинными фалангами. И глубокие царапины от ногтей. Много царапин.
«Оно выходило. И возвращалось». Мысль была невыносимой, но факты лежали перед ним. Земля дышала. Она выпустила своего мертвеца погулять. И он гулял. Посетил дом. Укусил ребенка. А потом… вернулся сюда. В свой дом. Под землю. До следующей ночи. До следующего выхода.
Игорь почувствовал приступ тошноты. Он отпрянул от могилы, споткнулся о корявый корень. Воздух вокруг кладбища был пропитан не просто сыростью. Он был пропитан присутствием. Древним, холодным, зловещим. Казалось, из-за каждого покосившегося креста, из-под каждой мшистой плиты, за ним наблюдают. Невидимые глаза мертвых следят за живым, за нарушителем их покоя. Он поспешно покинул погост, чувствуя неприятный холодок на коже.
Возвращаясь, он проходил мимо дома Смирновых. В окне горницы он увидел Татьяну. Она не сидела у постели Пети. Она стояла перед красным углом, перед темными ликами икон. В руках у нее была зажженная свеча. Но она не молилась вслух. Она стояла неподвижно, как изваяние, уставившись на образ Спасителя или Богородицы – Игорь не различал в полумраке. Лицо Татьяны было обращено к иконам, но взгляд… взгляд был пустым. Устремленным не на святые лики, а сквозь них. В никуда.
Игорь прошел мимо, не заходя. Он не мог вынести этого взгляда Татьяны, этой молитвы в пустоту. Он еще побродил по деревне, по грязным, пустынным улицам, мимо заколоченных окон, чувствуя на себе все тот же невидимый взгляд. Тот же, что и на кладбище. Тот же, что следил за ним в заброшенных избах. Взгляд земли. Взгляд мертвых. Взгляд Его.
***
Дождь прекратился, оставив после себя мир, утопавший в липкой, чавкающей грязи и тяжелом, влажном воздухе, которым, казалось, невозможно надышаться. Агафья шла. Не просто шла – ковыляла, с трудом переставляя ноги, вязнувшие по щиколотку в густой жиже. Темный, пропитанный сыростью платок был низко надвинут на лоб, скрывая седые пряди и морщины, ставшие еще глубже за эти дни. Деревня вокруг лежала в удушающей тишине, нарушаемой лишь хлюпаньем ее шагов. Забитые окна пустых изб, покосившиеся плетни – все казалось мертвым, затаившимся. И только одна цель владела ее помутневшим сознанием: дальний конец деревни, та изба на отшибе, что почти вросла в землю под тяжестью лет. К Пелагее.
Изба Пелагеи-колдуньи выглядела так, будто сама земля пыталась ее поглотить. Низкая, почерневшая от времени и сырости, она косилась набок, подпираемая кривыми березовыми жердями. Покосившаяся труба не курилась – казалось, и огонь здесь давно сдался. Запахи витали странные: горьковато-сладкий дух сушеных трав, смешанный с плесенью, чем-то кислым и... лекарственным, резким. Агафья, задыхаясь, постучала костяшками пальцев в грубо сколоченную дверь, обитую для прочности рваной жестью. Ответа не было. Она толкнула тяжелую скрипучую дверь и шагнула в полумрак.
Тьма внутри была густой, теплой и насыщенной теми же запахами, но многократно усиленными. Глаза Агафьи медленно привыкали. Тусклый свет проникал сквозь крошечное закопченное окошко, выхватывая из мрака пыльные пучки трав, висящие под потолком, как казненные, темные лики икон в углу, затянутые паутиной, и... ее. Пелагея.
Она сидела на низкой, черной от копоти и времени лавке у печи, которая была холодна. Ей было всего шестьдесят, но выглядела она на все восемьдесят, а то и больше. Лицо представляло собой сплошную карту страданий: глубокие морщины, прорезавшие лоб и щеки, будто ножом; кожа желтовато-серая, обвисшая, покрытая мелкими, темными пятнами и... следами. Следы старых ожогов, химических, видимо, тянулись по ее шее и тыльной стороне ладоней, которые покоились на коленях. Это было следствие долгих лет на том самом вредном производстве, что съело ее здоровье, но дало пенсионный стаж. Глаза Пелагеи, глубоко запавшие в темные впадины, были тусклыми, мутными, как у слепой, но когда они поднялись на Агафью, в них мелькнуло что-то острое, пронзительное, словно ржавая игла. Знающее.
- Бабка Агафья... – голос Пелагеи был низким, хриплым, как скрип несмазанной телеги. Он казался слишком громким в гнетущей тишине избы. Она не спрашивала, зачем пришла. Знание висело в воздухе, густом, как бульон из отчаяния. - Никифора твоего... мертвяка... не успокоили?
Агафья, не в силах выдержать этот пронзительный взгляд, опустила глаза. Они упали на грубо сколоченный стол, где стояла миска с какой-то мутной, холодной похлебкой, нетронутой.
- Петя... – прошептала она, и голос ее сорвался. Слезы, казалось, высохли в ней за эти дни, осталась только сухая, раздирающая горло спазма. - Он... он вышел. Из могилы. Ребенка... укусил. Петю... - Слова вырывались обрывками, как клочья окровавленной ваты. Она рассказала про взрытую могилу, про следы, что вели обратно под землю, про укушенного внука и каменное молчание Александра с тесаком на коленях.
Пелагея слушала, не шевелясь. Только узловатые пальцы слегка постукивали по коленям в такт невидимому ритму, а мутные глаза стали еще непроницаемее. Когда Агафья замолчала, задыхаясь, в избе повисла тишина, тяжелая, густая. Казалось, даже пыль перестала кружить в луче света. Потом Пелагея медленно, с трудом, словно каждое движение причиняло боль, поднялась. Она прошла к темному углу, где на полке стояли склянки с подозрительными жидкостями и лежали пучки кореньев. Она что-то перебирала, шепча беззвучно, губами, покрытыми трещинами.
- Заупокойную... – наконец произнесла она, оборачиваясь. Голос звучал отрешенно, будто не из ее горла. - По Никифору... надо читать. Трижды. Над самой могилой. На закате. Громко. Чтобы земля слышала, что он мертв. Чтобы оно слышало. - Она сделала паузу. - А тело... тело старика...
Пелагея подошла к грубо сколоченному сундуку у печи. Открыла его со скрипом. Оттуда она вытащила нечто. Небольшое, но значимое в своей ужасной простоте. Кусок свежего, еще влажного осинового полена. Один конец был грубо, но остро обтесан ножом, белая древесина обнажилась, как кость. Она протянула его Агафье.
- Его... проткнуть. - Слова падали, как камни. - Осиновым колом. Здесь. - Пелагея ткнула дрожащим пальцем себе в грудь, чуть левее. - Прямо в сердце. Как следует. Глубже. Чтобы пригвоздить. Чтобы не мог... больше выйти. Никогда.
Агафья смотрела на белесый, влажный кол в руках Пелагеи. Не на надежду, а на орудие казни. Для своего Никифора. Для мужа. Для человека, чье тело уже стало домом для нечисти. В ее старческом, измученном сердце не возникло ни протеста, ни ужаса. Только холодная, всепоглощающая пустота. Та самая пустота, что была в глазах Татьяны перед иконами. Это был не совет – это был приговор. Последний. Единственный.
- Иначе... – Пелагея не договорила. Ее мутные глаза скользнули в сторону, туда, где в углу темнели лики святых под паутиной. ...внук твой... Петя... станет как он. Или хуже. И тогда... - Она кивнула на кол. - ...он понадобится снова. Или тесак.
Агафья молча взяла осиновый кол. Древесина была холодной и шероховатой под ее пальцами, пахла свежим срубом и... смертью. Он был удивительно тяжелым для своего размера. Пелагея отвернулась, снова опускаясь на лавку, как будто отдала последние силы. Ее фигура растворилась в полумраке, сливаясь с тенями.
Бабка Агафья вышла из избы. Летняя духота давила. Кол, прижатый к груди под платком, жег холодом. Она не чувствовала грязи под ногами. Она шла обратно, неся не соломинку спасения, а страшный, необходимый финал. И для старого мужа в земле. И для семьи, что ждала ее в доме под тяжелым взглядом мертвых. Тишина вокруг была не мирной. Она была зловещей. Напряженной. Казалось, сама земля затаила дыхание, ожидая, что принесет бабка в своих дрожащих руках.
***
Игорь вернулся к дому Смирновых только к вечеру. Бабка Агафья уже сидела в горнице. Она не молилась. Не бормотала. Она сидела, сгорбившись, на лавке, и в руках ее был небольшой, грубо обтесанный осиновый кол. Древесина была свежей, белой, конец заострен ножом. Она смотрела на этот кол с каким-то странным выражением – не надежды, а скорее фатальной покорности. Пелагея-колдунья дала совет. Последний. Самый страшный.
Татьяна спустилась вниз. Она прошла мимо всех, не глядя, подошла к столу, налила себе воды из графина. Руки ее не дрожали теперь. Они были мертвенно-спокойны. Она выпила воду залпом, поставила стакан. Ее взгляд скользнул по осиновому колу в руках бабки. Ни страха, ни протеста. Пустота. Та же пустота, что была в ее молитве к иконе.
Игорь стоял в дверях сеней, не решаясь войти. Он видел кол. Видел топоры. Видел пустоту в глазах Татьяны и Александра. Видел фатальную покорность бабки Агафьи. Видел растерянность Ивана. Он понимал, что колесо мистического кошмара провернулось еще на один страшный оборот. Осиновый кол. Для Никифора в его могиле, из которой он свободно выходил и входил.
Жизнь, полная напряжения, продолжалась И тикали часы, отсчитывавшие время до наступления темноты.
Рейтинг: 0
5 просмотров
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
