Заика

После боевых действий в Славянске
мальчик четырех лет стал заикаться*
и…поседел.
Сообщение в СМИ
 

 Дорогой мой маленький коллега по несчастью, твоя беда воскресила в памяти печальную историю моего детства. Возможно, мой опыт поможет тебе бороться с недугом, а окружающие тебя люди поймут, что заикание – это незаживающая душевная рана. Вероятно, одни из них проникнутся состраданием и любовью, а другие перестанут творить зло.
 
Наверное, в первые три с половиной года моей жизни происходили яркие события, но война стерла их из памяти – не осталось ничего, кроме игрушечного грузовичка, который я вез за веревочку. А дальше… как слайды возникают картины войны и представления, оживающие из рассказов мамы.
 
Папа был пограничником, и мы жили на границе Беларуси с Польшей. Рано утром 22 июня нас разбудил гул самолетов. Никто не знал, что это война, не знал и военный, который постучал в дверь и велел нам срочно подготовиться к выезду на несколько часов в лес. Было приказано не брать никаких вещей, кроме воды, хлеба или печенья. Мама завернула восьми месячную сестренку Свету в одеяло, а я, напуганный суматохой, уцепился за мамину юбку. Во дворе стояла машина “полуторка”, в кузове которой на лавках сидели женщины из нашего дома с детьми. По дороге к нам присоединилась еще одна такая же машина.
   Я никогда не был в лесу, и меня привели в восторг высокие деревья вокруг красивой опушки, на которой мы расположились. Никто не осознавал опасности открытого расположения большой группы людей. Дети спокойно играли, мамы что-то обсуждали. Вдруг очень близко раздался гул самолета, все повернулись и подняли головы, напряженно ожидая его появления. И вот он возник над деревьями, на нем были немецкие кресты. Он шел так низко над нами и так ужасно гудел, что мне показалось, будто он своими крыльями закрыл все небо над опушкой. В моем сознании еще не существовало понятия “война”, я не знал, с чем она связана, и с этим самолетом я ощутил такой страх, какой мне еще был неведом. Меня накрыло ощущение чего-то звериного, уничтожающего, безжалостного, от которого даже мама не сможет меня защитить. Я видел, что мама, как и другие женщины, остолбенела от ожидания чего-то ужасного. Но этого не произошло – самолет пролетел. Через пару минут он сделал второй заход и появился над нами уже ниже. По-видимому, летчик решил внимательнее разглядеть людей. Я увидел самого летчика, который смотрел через борт кабины вниз. Ему ничего не стоило расстрелять нас, но он не увидел военных среди женщин с детьми и не стал этого делать. Я уже знал, зачем летают самолеты.
– Мама, летчик хотел нас убить? – спросил я.
– Ты видишь – он этого не сделал.
– Значит он хороший?
– Этот летчик – хороший, но не все летчики хорошие…
 
Далеко не все родители осознают, что ребенок не должен чувствовать страх – не боязнь, как защитную реакцию, а именно страх с его леденящим холодком в животе. Он ломает нежную психику ребенка, расстраивает весь природный механизм анализа ощущений. В большей или меньшей степени последствия пережитого ребенком страха остаются на всю жизнь. Ощущения страха в зрелом возрасте менее значимы для психики – они доступны самоанализу. У взрослого последствия пережитого имеют преходящий характер и локализуются во времени и пространстве. Ребенок же не может подняться над событием – он видит и ощущает его непосредственно.
 
Таким образом, мы лишились дома, и ничего не оставалось как ехать на ближайшую железнодорожную станцию, чтобы убежать от войны. Сознание ребенка было не в состоянии охватить всю последовательность событий этого долгого пути. Опасности и трудности дороги беженцев можно представить по кадрам военной кинохроники и фильмов про войну.
 
   Мама рассказывала, что мы ехали в тыл в товарных вагонах-теплушках; самолеты бомбили поезда, но каким-то чудом нашему составу удавалось сохраниться. Наибольшей опасности поезда с беженцами подвергались на железнодорожных станциях, где были вынуждены пропускать военные эшелоны. В то же время эти остановки были единственной возможностью запастись водой из небольшой будки с водоразборными кранами. Там быстро возникала очередь, и в случае неожиданного отхода поезда приходилось жертвовать водой и бежать к вагону. Обычно паровоз давал предварительный гудок, а следующим гудком через пару минут сообщал о начале движения. Люди знали тембр гудка своего паровоза и таким образом понимали, какой состав будет двигаться. Но когда на станцию налетали самолеты, поезда быстро покидали ее, разъезжаясь в обе стороны и сообщая об этом одним длинным гудком. На станции начиналась паника, все бежали к своим вагонам. Дикий вой сирены, тревожные гудки паровозов и разрывающий уши грохот бомб приводил людей в безумие. Кто не успевал заскочить в вагон, оставался в этом аду.
   Удивительно, что ни одна из картин бомбежек не зафиксировалась в моей памяти. Но пережитые при этом ощущения врезались в сознание одним чувством давящего страха, уже пережитого в лесу, – страха, который не имеет зрительных образов. Это было физиологическое ощущение. Раздавленная психика потеряла способность воспринимать материальные представления событий. Меня, уже взрослого, поразила картина Пабло Пикассо “Герника” – он изобразил мой страх! Ужас войны – его нельзя представить в реальных образах. У Пикассо они грубо исковерканы. Поэтому те, кто не испытал умопомрачающего страха, не поймут “Гернику”. Эмоции свидетеля страшных событий, его ощущение безысходного отчаяния, крик души сумел выразить Эдвард Мунк в картине “Крик”. Изобразительными средствами раскрыты такие чувства, которые невозможно передать словами, и они помогают понять эмоциональное состояние ребенка, ставшего свидетелем войны.
 
Таким образом, мой маленький друг, причиной заикания является эмоциональный срыв, который приводит к психологическому недугу. От него избавишься, когда проанализируешь его сущность, почувствуешь силу быть выше его и перестанешь его бояться. Ты сможешь вырвать корни заикания.
   К сожалению, дети не могут выразить свое стрессовое состояние, и душа ребенка в значительной мере закрыта для взрослых. Мой рассказ – и для них тоже.
 
Следующий слайд моей памяти запечатлел страшную картину “чрева” товарного вагона, после того как мы отстали от своего поезда. Вода представляла большую ценность в вагоне. Дети плакали, не понимая, почему им не дают пить. Страдали и мы. Мама не могла оставить нас в вагоне, чтобы самой набрать воды – существовала вероятность разлучиться с детьми, а бежать с нами и пробиваться в толпе к кранам не обеспечивало надежды на успех. Однако положение с водой стало угрожать самой жизни, и на большой узловой железнодорожной станции Сухиничи, где скопились поезда и предвиделась длительная стоянка, мама отважилась набрать воды. Именно в этот момент произошел известный в истории войны массированный удар самолетов по станции. Можно сказать, что я стал свидетелем современного варианта Армагеддона, описанного в Библии. Произошло то, чего мама боялась, – наш поезд уехал и мы остались даже без тех вещей, которые получили от людей по дороге. Сказать, что мама плакала, – это ничего не сказать…
   Нас посадили в другой поезд – все равно все поезда ехали на Восток. Однако почему-то новые люди в вагоне меня беспокоили. Прежние попутчики были из нашего города, да и за тяжелые дни дороги мы еще больше сблизились. Мое отношение к новым попутчикам было не только иным – оно имело оттенок неприязни, эти люди меня пугали. Нельзя сказать, что они выражали недружелюбие к нам – они были просто безразличны, каждый жил внутри своего горя и не замечал другого человека. По-видимому, боязнь чужих людей возникла потому, что я увидел среди беженцев случаи агрессии по отношению друг другу.
   Прежний наш вагон был значительно светлее, если вообще можно говорить об освещенности в товарном вагоне. Свет исходил из четырех небольших квадратных люков, предназначенных скорее для вентиляции. Один люк был закрыт, потому что из него дуло на женщину с ребенком, которая из-за недостатка места лежала на верхних нарах. Темнота, заполненная еле различимыми лицами женщин и детей, головами, казалось, страшных старух и стариков, создавала тревожное ожидание беды. Мне представлялось, что ее источник находится в темном углу вагона, но я не мог разглядеть, что он собой представляет. Трудно найти слова для описания воображаемых образов. Пожалуй, они сродни сюрреалистическим картинам Франциско Гойи “Капричос”, изображающих видения безумного сознания. На ожидание неизбежности чего-то страшного настраивал зловещий гомон в вагоне, состоящий из приглушенных разговоров, бормотанья, многоголосого плача и причитаний. Стук колес подобно ударам сердца оживлял монотонное многоголосие. Даже постепенное привыкание к нему вдруг разрушалось пронзительным истошным криком и плачем женщины в углу на верхних нарах.
– Мама, почему эта женщина так плачет?
– Она потеряла своего ребенка и от горя сошла с ума?
– Но его кто-нибудь найдет?
– Обязательно найдут и передадут ей.
   Мне было жалко эту женщину, но мысль о том, что ребенка найдут, меня успокаивала. Тогда мама мне сказала неправду – ребенок погиб у матери на руках от осколка.
 
Уже в тылу на одной из станций нам удалось догнать свой поезд и попасть в свой вагон. Позднее мы ехали уже в пассажирском вагоне. Судить об этом я могу только потому, что помню бескрайний водный простор, который наблюдал в окно. Поезд переезжал мост через реку Волга, но тогда само понятие реки для меня еще ничего не значило. Однако через три года, когда мы возвращались из эвакуации, я уже с нетерпением у окна ожидал переезда через реку с бескрайними берегами.
 
Наконец мы оказались в селе Нижегородской (Горьковской) области. Для всех беженцев приезд сюда означал конец мучениям. Но не для нашей семьи: в поезде Света заболела дизентерией, и мама вынуждена была сразу по приезду лечь с ней в районную больницу в десяти километрах от села.
   В селе всю работу выполняли женщины, и сельский совет принял на обеспечение в яслях и садике всех детей, даже круглосуточно в случае необходимости. Таким образом, я провел в детском саду несколько дней. Для меня, который ни одного дня не оставался без мамы, это было большим ударом, да еще после всех переживаний многодневной дороги.
   Мой детский организм не выдержал стресса – я перестал разговаривать. Совсем!... Как я себя вел, можно только догадываться. По-видимому, ко мне относились бережно, и в глубине моего сознания осталось приятное чувство от пребывания в садике. Мне все нравилось: и обстановка, и порядок, и забота воспитателей. Очень удивили меня расписные деревянные ложки и миски. Любимым занятием было смотреть в окно, наверное, ждал маму. Я запомнил несколько интересных моментов из жизни в садике, некоторые из которых относятся к последующим месяцам пребывания в нем. Например, я догадался, как не спать, обманывая воспитательницу во время тихого часа, – не нужно сильно смыкать веки. Такой незначительный факт остался в памяти, возможно, потому, что он представлял результат моего первого творческого поиска.
 
Состояние Светы врачи признали безнадежным, и мама выписалась из больницы под свою ответственность. На память о дочери по дороге домой она сфотографировалась. В деревне маму ожидал “сюрприз”: няня в детском садике сказала, что я не разговариваю.
   Бедная мама, на нее выпало столько горя! Наверное, она плакала, пыталась меня разговорить, но ничего не получалось. Представляю, как я в ответ на ее попытки только испугано моргал глазами, не в состоянии сказать то, о чем она просила. В садике я уже привык общаться с няней и воспитательницей с помощью движений головы, рук и мимики лица. Маме тоже пришлось принять этот метод общения и вообще жить, смирившись с неожиданными обстоятельствами.
 
Все-таки я был живой, а за жизнь Светы приходилось бороться. Мама по профессии была фельдшер-акушер, кроме того в успешной деревенской семье она приобрела большой опыт лечения болезней народными средствами. Она вытащила Свету практически с того света.
   Нас поселили в доме женщины, тети Вали, муж которой был на фронте. Мама хорошо знала сельскую работу и поэтому стала передовым работником в колхозе. Рано утром тетя Валя заводила меня в садик, а мама относила Свету в ясли; там мы были до позднего вечера. Летом в селе работа – весь световой день, но я находился в спокойной обстановке под заботливым присмотром. Конечно, иногда возникали небольшие житейские проблемы детского характера, но они не оставили негативного впечатления.
 
Мама ходила со мной к знахарке, которая пыталась «вылить» испуг – ничего не получилось. Внешне я вел себя нормально. В то же время никто не знал, что творилось у меня душе – я никому не мог рассказать о своих чувствах. Конечно, психика была нарушена, и травмированное воображение вытаскивало из глубины сознания страшные картины. Это происходило тогда, когда сознание не было занято каким-то интересным процессом. Однажды, когда подсознательному мышлению были созданы благоприятные условия, притихший страх вырвался на волю, произошел психологический срыв, который я запомнил до мелочей.
   По-видимому, я заболел, и, чтобы не заразить детей в садике, меня оставили дома. Снежная зима усугубляла ситуацию – я не мог выйти во двор, даже дверь заперли. Заняться было ничем: радио отсутствовало, читать я еще не умел, традиционных детских книжек с картинками мы не привезли. Я забрался на теплую печь и смотрел оттуда в комнату. В конце концов, мое внимание привлекла икона в темном углу бревенчатого русского дома. Она была выполнена в старорусском стиле с темным непонятным для меня образом в глубине потемневшего серебряного оклада. До эвакуации я никогда не видел икон, а это темное лицо смотрело на меня явно осуждающе, даже, как мне казалось, угрожающе. Я пытался отвести от него взгляд, но оно притягивало меня вновь и вновь. Мало того, выше иконы в темноте, казалось, скрывалось что-то ужасное, чего я не мог разглядеть: большущий паук или огромный глаз. Я чувствовал, что там находится именно то чудовище, которое было тогда в углу вагона. Пытаясь избавиться от него, я слез с печи, чтобы надеть валенки и подойти к окну, но только взялся за валенок, как из него выпрыгнула мышь. Перепуганный я опять вскочил на печь.
   Через несколько минут темный угол вновь меня загипнотизировал, даже еще страшнее. Мне казалось, что чудовище явилось сюда, чтобы меня уничтожить – я был один, совершенно беззащитный. Наконец мои нервы не выдержали – я соскочил с печи и бросился к окну. Я ни о чем не думал: ни про обувь, ни про шапку, ни про то, как разбить окно. Только бы убежать отсюда! Я просто прыгнул в окно и побежал, дрожа от страха, босиком по снегу, окровавленный, к спасительному соседнему дому в метрах пятидесяти от нас. Помню этот старинный богатый дом с высоким крыльцом – там жила большая семья со стариками, которые уже не могли работать и оставались с детьми. Я забежал на крыльцо и стал стучать кулаками в дверь с криком: “Помогите! Помогите!”
   Вызвали с работы маму. Как она была дорога мне! Мое спасение! Я понимал, что сотворил ей большое горе, не говоря даже о разбитом стекле, которое тогда было очень ценной вещью. Как врач она понимала серьезность психологической травмы, которая привела к случившемуся. Но как мать она обрадовалась произошедшему в результате событию: я заговорил!
– Виталик, расскажи, чего ты испугался?
– М..ма..ма, я и сам н..не зн..аю.
– Не беспокойся, я не буду тебя ругать. Ты же знаешь, что мама тебя очень любит, и я рада, что мы с тобой обо всем можем говорить.
– Мамочка, мне т..трудно говорить.
– Ничего, ты опять научишься.
Хотя мама понимала, что заикание может остаться навсегда.
   Из маминых рассказов знаю, что меня опять водили к знахарке, она сделала заговор от боязни. К счастью, психоз не оставил следов в моем поведении, возможно, благодаря знахарке. Так как все окружающие сочувственно относились ко мне, заикание не очень беспокоило меня. Самое главное – они делали вид, что у меня нет никаких недостатков. Поэтому я чувствовал себя равным среди детей и даже не заикался при общении с ними и воспитателями.
 
Несмотря на массу трудностей того времени в памяти сохранились светлые детские впечатления, правда, с военным деревенским колоритом: помощь взрослым в обмолоте снопов на току, сбор в поле для раненых семян кровоостанавливающего растения “пастушья сумка” (сумочника пастушьего). После такой трудовой деятельности нас водили на речку, где мы купались и лепили из глины игрушки. У каждого было любимое изделие, у меня это был танк. Я лепил две овальных пластины – несущие гусениц, которые прикреплял к большому прямоугольнику – корпусу, а на него ставил башню с пушкой из палочки. Я и сейчас ясно представляю то поле и речку, как будто вижу это на большом полотне на выставке, так же явственно ощущаю запах в доме свежего хлеба и булок, которые мама выпекла в русской печи.
 
Сохранение в памяти приятных впечатлений, возможно, обусловлено их значимостью для детской психики: она природой настроена на положительные эмоции, которые стимулируют развитие организма.
 
Осенью 1943 года отец нашел нас и перевез из деревни к месту службы. Мы поселились в небольшом поселке в домике дачного типа; здесь не было ни детского садика, ни яслей. Круг моего общения сократился до нескольких детей из трёх ближайших домов. Они и их родители скоро стали для меня близкими людьми, поэтому в общении с ними заикание практически не проявлялось. Таким образом, внешне я был нормальным ребенком.
   В декабре мне исполнилось 6 лет, соответственно мое мироощущение и интересы стали шире, даже появилась симпатия к соседской девочке Марине, которая приехала из Москвы. Столичное воспитание делало ее в моих глазах едва досягаемой и я, представляя свою ограниченность, робел в ее присутствии. Однако я ей нравился, возможно, даже своей скромностью, и однажды она меня поцеловала. Странное ощущение! Я смутился, так этот поцелуй был вызван иными эмоциями, чем те, которые проявляли мама и папа. Поцелуй, пожалуй, выражал ее признание моей особой значимости среди других и, в свою очередь, позволял мне осознавать собственное взросление. Однако детство не отпускало меня...
 
Мама с того несчастного случая не оставляла меня дома одного. Если ей приходилось уйти, на мое попечение оставалась Света и обязанность начистить тазик мелкой картошки. Таким образом, сознание было занято выполнением работы. Когда мама вынуждена была идти со Светой к врачу, она брала меня с собой. Однажды она предполагала, что задержится у врача не долго, и оставила меня дома, не поставив никакого задания. Она считала, что в силу моего взросления болезнь ушла и за время ее отсутствия ничего не случиться.
   Сначала я смотрел в окно – капли с сосулек на крыше падали на рыхлый снег. Протоптанная дорожка вела к соседнему дому, где жила Марина. Когда мне надоело смотреть в окно, я повернулся в сторону комнаты. По сравнению с видом из окна комната казалась мрачной. Темнота сначала меня заинтересовала, а потом загипнотизировала. Здесь не было икон, а только пустые темные углы. Особенно страшным казался угол рядом с глухой стеной... Дальше последовательно произошло развитие печальной ситуации в деревне. Только тогда страх возник из реальных обстоятельств, а теперь он родился из подсознания, как следствие визуализации разыгравшегося воображения, воплощения мыслей. Я вынужден был опять спасаться от окруживших меня чудовищных образов. Однако я стал взрослее, с большей способностью к анализу, хотя этих способностей хватило только на то, чтобы чем-то разбить окно. И так же, как в прошлый раз, я босиком побежал к спасительному соседнему дому. Даже помню обжигающий пятки холод и мысль: “Ничего, сейчас, сейчас!”
 
Мама плакала, я ее утешал, обещал, что такое больше не повторится. Но она понимала, что это от меня не зависит. Обеспокоенный приехал с работы отец. Он не стал меня ни ругать, ни уговаривать, а приказал одеваться. «Миша, куда вы?» – спросила мама. – «Не беспокойся!»
   Я шел за отцом, он молчал. Мы вышли на дорогу, которая вела к железнодорожному переезду за пределы поселка. Здесь я никогда не был. Уже темнело.
– Куда мы идем, папа?
– В тюрьму.
– Ты что, хочешь отдать меня туда?
– А что нам остается делать, если ты себя так ведешь? Мы же не можем все время быть с тобой: я работаю, маме приходится выходить из дома. Она не может везде таскать тебя за собой.
– Я больше не буду.
– Но ты уже обещал. Я тебе не верю.
– Да, но не получилось. Папа, я не смогу быть в тюрьме. Неужели вы меня не любите?
   Диалог был достаточно длительный, а мы все шли и шли. Я не плакал, а только уговаривал отца. Наконец отец понял, что дальше нельзя затягивать прощение.
– Ты даешь мне слово мужчины – твердое, ответственное, правдивое.
– Да, папа, даю.
– Хорошо, сынок, – он нагнулся и поцеловал меня.
– Идем к маме, она, наверное, беспокоится.
   Мама предполагала, что папа вышел, чтобы поговорить со мной по-мужски на улице, но нас не было слишком долго. Она вышла на крыльцо – нас нигде не было видно. Тогда она забеспокоилась, а когда стемнело, уже не находила себе места. Поэтому наше возвращение было встречено чуть ли не со слезами.
   Не знаю, что имело большее значение в избавлении меня от боязни оставаться одному – «лечение» отца или взросление. Больше доводов в пользу последнего.
 
Далее были другие города и разные ситуации. Заикание не очень мешало мне жить, пока я не пошел в школу. С нею начался постоянный психологический стресс, который сопровождал меня десятилетие.
   Нервное напряжение в школьном коллективе возникает из-за установления системы подчинительных отношений, особенно среди мальчишек. Тогда обучение мальчиков и девочек было раздельным, а мальчики, как известно, более агрессивные. Ситуация в классе для меня имела особое значение – я заикался. Многие из учеников не понимали происхождения заикания и были не настолько воспитанными, чтобы не смеяться или хотя бы не улыбаться над моими потугами произнести слово. В моей адаптации в коллективе неоценимую роль сыграла великолепная учительница, которая сочетала качества высочайшего педагога и заботливой женщины. Она ободрила меня и пояснила детям причины моего недуга, а также необходимость сочувствия в отношении друг к другу.
   Формально заикание начиналось из-за неуверенности в возможности хорошо прочитать или рассказать текст. Сознание начинало фиксировать внимание на буквах или слогах, которые, по моему мнению, трудно произносятся. В результате возникла боязнь определенных слов. Естественно, я старался выучить урок, лучше подготовить домашнее задание. Не всегда это удавалось, поэтому я стал застенчивым. В то же время благодаря стараниям я стал отличником, а уже вследствие успеваемости меня часто привлекали к общественной деятельности.
   В общем, я говорил сносно, а маме даже свободно читал книги. Так еще во втором классе я читал ей Майн Рида “Всадник без головы” во время ее занятий шитьем.
 
Когда я учился в третьем классе, отца перевели в родную Беларусь, в Минск. Провожали меня очень тепло, друзья подарили на память книги – тогда книга была желанным подарком.
   Новый класс оказался необычным: он состоял полностью из мальчишек соседнего детского дома. Они очень отличались от моих прежних одноклассников. Жизнь до детдома и специфика пребывания в нем сделала их взрослее и более осведомленными в пороках улицы. Пожалуй, они были дружнее, но это качество проявлялось в основном в способности организовать с особой изобретательностью безобразия, которые выходили за моральные нормы. Предметом их издевательств чаще всего была учительница. Следует сказать, что она, в свою очередь, не отличалась педагогическими способностями и культурой общения. Возможно, хорошие педагоги отказались работать в этом классе. Подобную ситуацию я увидел позднее в кинофильме “Республика Шкид”. Естественно, среди таких ребят я оказался «белой вороной», этаким маминым сыночком. Здесь мое заикание усилилось, и я, пожалуй, пережил самые трудные моменты этого недуга.
   С четвертого класса и до середины седьмого я учился в другом коллективе. Там была нормальная школьная обстановка, и заикание вышло на терпимый управляемый уровень, который стал для меня нормой. Я понял, что недуг будет сопровождать меня всю жизнь, поэтому не следует расстраиваться и принимать дефект подобно инвалиду.
   Затем мы переехали в Харьков, где я учился уже в “смешанной” школе. Класс был хороший, а еще лучшими были учителя. Здесь я впервые столкнулся с заиканием взрослого человека – им был директор школы Ефим Израилевич. Его заикание во время выступлений вызывало у меня страдание. Директор не должен заикаться! Представляя себя на его месте, я понял необходимость избавиться от заикания. До сих пор оно было частью моей жизни, теперь я понял, какие неприятности будут меня сопровождать.
 
Поскольку главная задача здравоохранения состояла в сохранении жизни людей, заикание находилось на обочине насущных проблем. Несмотря на древность этого недуга, серьезно его лечением не занимались – подумаешь, болезнь! Кстати, знаменитый греческий оратор Демосфен, страдавший от заикания, избавился от него сам. Все же большое количество заикающихся среди детей войны привлекло внимание медиков. Так в 1953 году, когда я учился в восьмом классе, в город приехал известный психотерапевт, который за один прием в коллективном сеансе избавлял от заикания. С надеждой на излечение я пошел на его занятие. В приемной врача собралось человек десять мальчиков от 10 до 16 лет. Никто не знал, как будет происходить сеанс, однако стали делиться известными уже фактами излечения заикания. Я услышал, насколько сильно заикались некоторые из пришедших: они практически не могли говорить. По сравнению с ними я был здоров.
   Врач пригласил нас в зал, построил в шеренгу и провел беседу о скрытых возможностях человека. Потом продемонстрировал технику речи, дыхания и эмоциональной подготовки к произношению. Его обращение с нами было похоже на инструктаж офицера перед солдатами, ставящего боевую задачу. Таким образом он подготовил «больных» к безусловному выполнению его приказа. Затем первому в шеренге скомандовал громким голосом:
– Говори: “Я могу говорить!”
– Я могу говорить, – повторил мальчик, удивленный своей возможностью.
– Еще раз: “Я могу говорить!”
– Я могу говорить.
– Следующий: “Я могу говорить!”
– Я могу говорить, – повторил следующий в шеренге, видя, что первый сумел произнести требуемую фразу без запинки.
Так доктор заставил всех, стоявших в шеренге, поверить в то, что они могут говорить.
– А теперь идите, разговаривайте и не бойтесь!
   Для тех, кто очень сильно заикался, это был, безусловно, успех, но не для меня. Я мог говорить, но неожиданно терял эту способность. Как потом выяснилось, что многие из тех ребят, которые на сеансе начали говорить, вернулись к прежнему состоянию уже через несколько часов общения в быту. Они не овладели методикой поддержания способности говорить, инструментом настойчивой борьбы с недугом! В результате они утратили надежду на возможность избавиться от заикания.
 
Вскоре Министерство здравоохранения стало внедрять другой метод лечения заикания, который основан на том, что заикающиеся сами, подобно Демосфену, должны справляться со своими нарушениями с помощью специалистов-логопедов. Такая методика лечения является длительной, зато она приводит к устойчивому результату. К этой деятельности привлекли Министерство образования, которое создало в базовых школах рабочие места логопедов. Информация о возможности исправления дефектов речи поступила к нам в школу. Так я оказался у логопеда.
   Им оказалась приятная женщина лет пятидесяти Евгения Викторовна. Ее внешнее обаяние усиливала изысканная, но строгая одежда. В процессе наших занятий я узнал, что она чрезвычайно образована в самых разных областях. Меня вообще удивила возможность иметь такие энциклопедические знания. Общение с Евгенией Викторовной значительно обогатило мое представление об интеллигентности. Таким образом, мне не только хотелось ее слушаться и тщательно выполнять предложенную технику речи, – мне доставляло удовольствие общение с ней. Конечно, главное – с ее помощью я обрел уверенность, что способен бороться с заиканием, и овладел соответствующей методикой. Это наполняло душу гордостью. Однако успех следовало закрепить, добиться, чтобы техника речи стала устойчивой, органичной процедурой произношения слов. Это требовало длительного контакта с логопедом, а мне с трудом удавалось находить время для сеансов. Евгения Викторовна занималась с каждым учеником индивидуально по расписанию, поэтому приходилось подчинить учебу в школе, собрания и другие жизненные обстоятельства ее графику работы. К сожалению, школа, в которой она работала, находилась далеко от моего дома и школы, а ходить приходилось пешком и на дорогу уходило много времени. В конце концов обстоятельства сложились так, что я вынужден был прекратить занятия. Утешало то, что я уже мог даже на уроке у доски говорить без заикания. Для поддержания психологического состояния Евгения Викторовна рекомендовала продолжать самостоятельно тренинги, и я старался следовать ее совету.
   Между прочим, она утверждала, что заикающиеся люди отличаются более высоким интеллектом. В подтверждение этого она привела пример, когда к ней на прием пришел журналист лечиться от заикания, однако во время предварительной беседы он ни разу не заикнулся.
– Вы сказали, что заикаетесь, но я не заметила ни одного сбоя.
– Я просто научился скрывать заикание, хотя это достаточно трудно.
– Как же это у вас получается?
– Я перестраиваю предложение так, чтобы обойти трудное слово, сохраняя смысл.
– Но я даже не заметила задержки в темпе речи.
– Да, приходится быстро мыслить.
   Позднее я использовал этот метод, когда нервничал и терял контроль над выполнением методики Евгении Викторовны. К сожалению, более легкий в произношении вариант предложения зачастую не так точно выражал мысль, как мне хотелось. Я каждый раз ругал себя за нарушение логопедических правил, хотя, действительно, в состоянии эмоциональной нагрузки трудно следить за выполнением техники произношения.
 
Из людей с дефектом заикания, которых я встретил в жизни, сильное впечатление оставили двое. Первый – это ученик в новом для меня десятом классе. Когда его вызывали к доске, он начинал говорить без заикания, а потом вдруг замолкал и больше не произносил ни звука. Посторонний даже не поймет, что произошло. Никакие подсказки и советы учителя не приносили успеха – он молчал. По-видимому, он не хотел, чтобы кто-либо был свидетелем его несчастья. В коллективе школьников он не заикался, его поведение выражало достоинство, он также хорошо рисовал – короче, он был неординарным юношей. Второй – была красивая девушка. Но как только она начинала говорить, прелесть очарования разрушалась мучительным состраданием. Она сдалась в борьбе с заиканием, и ее речь демонстрировала весь набор признаков этого недостатка. Внешне ее поведение не проявляло страдания, но я его чувствовал и переживал с ней каждое слово.
 
Детство, а затем и юность уходят со своими проблемами, однако заикание цепляется за возможность существования. Во взрослой жизни нет уроков, экзаменов, однако есть свои трудности, которые обусловлены желанием добиться успеха. Я, подобно тому журналисту, мог разговаривать так, что никто не улавливал моего заикания, но в выступлениях перед публикой спящий синдром просыпался. Как и раньше заикание возникает из-за преувеличения ответственности, в данном случае перед слушателями. С одной стороны, подумаешь – заикаюсь. Передо мной взрослые понимающие люди, да и не так уж плохо я говорю! В противоречие утешающей мысли возникал образ Ефима Израилевича, и я не мог простить себе то, что не овладел досконально техникой речи. Однако знания и способности вместе с приобретенным опытом по борьбе с заиканием позволили найти разумный выход. Это известный и общий для всех случаев жизни принцип – чувствовать уверенность в себе! Такое чувство доступно, когда определился с последовательностью мыслей, которые желаешь донести до слушателей, хорошо представляешь их текстовое изложение и в состоянии сформулировать четкие понятия. В творческом процессе мысль следует цепочке связей между рассматриваемыми объектами, и представлять ее слушателям является удовольствием. Заикание при этом перестает существовать!
 
Итак, дорогой маленький друг, я показал тебе, что с заиканием можно бороться и даже избавиться от него. Однако это будет долгий путь. Война нарушила твою жизнь, и ты, внешне здоровый, будешь чувствовать душевные муки из-за этого недостатка. К сожалению, война приводит не только к телесным, но и к душевным ранам.
   Моральные страдания, которые сопровождают войны, описал Эрнест Хемингуэй в романе с символичным названием – “Прощай, оружие”. Он полагал, что его призыв к человеколюбию найдет отклик в душах людей. Напрасно! Войн стало больше, убийства стали изощреннее. Пожалуй, стоит кричать более настойчиво: “Будь проклято оружие!” Но призывы такого рода не приносят пользы, потому что они призывают бороться с инструментом войн, а не с их причиной. А причиной является отсутствие любви, толерантности, уважения в отношениях людей. В результате в обществе пускают корни неуважение, высокомерие, затем появляется превосходство, переходящее в ненависть. Далее следуют действия доказательного характера воображаемого могущества, достигающие конечного выражения в войне. Причины войн – в душах людей.
 
К сожалению, я не знаю твоего имени, поэтому прилагаю фотографию, из сообщения о тебе в Фейсбуке. Я надеюсь, что кто-то из читателей, свидетель твоей беды, разыщет тебя и вручит мое послание, которое ты оценишь в будущем. С помощью добрых людей ты проживешь долгую и счастливую жизнь. Вместе с ними попробуй сделать так, чтобы в мире стало больше любви, меньше ненависти и страха. Тогда ни с кем не повторится тот ужас, который пришлось пережить тебе и мне.

*Это заболевание возникает независимо от возраста, но чаще всего возникает у детей в возрасте от 2 до 6 лет, когда вырабатываются навыки речи. Мальчики в три раза больше подвержены заиканию, чем девочки. Иногда рецидив заикания случается у подростков в возрасте