За двумя стенами

[Скрыть] Регистрационный номер 0211607 выдан для произведения:

                                Сергей  Пилипенко

 

 

 

 

 

 

 

         

          ЗА ДВУМЯ  СТЕНАМИ

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ПРОЛОГ

 

О чем бы мы ни говорили, мы всегда привержены одному – течению своей мысли.

Иногда она бывает пришлой, как в случае лично со мной, порою неотвязной, как что-то наболевшее и гнетущее, а иногда и вовсе кажется настоящей бессмыслицей в тяготе живого настоящего дня.

Мысль человека – его тягота к лучшему. Лишь тело порой отягощает ее на столько, на сколько содержится ума в том самом человеке, ту самую мысль последующе  преследующем.

То, что приведено ниже и есть настоящие мысли или точнее, их отголоски уже во времени настоящем.

Так ли думали сами люди, живущие в свое время – об этом мы можем только догадываться, основываясь на самих фактах уже изученной нами всеми истории.

Но, так ли по-настоящему изученной или просто выученной под настоящим предводительством тех, кому она сама заблаговременно создала условия для выражения и еще более того, руководства непосредственно людьми.

Подумайте сами над этим. Время тому само по себе и вполне естественно пришло.

Награда тому – всего лишь свобода. А она, как мне кажется, благоприятна для всех.

Нет людей, жаждущих противоположного и нет тех, кто бы рождаясь, тянулся именно к этому.

Пороки во многом ограждают людей от мысли и особенно жестко насаждают свою силу воли.

Тем самым постоянно задавливают ее изнутри, не давая возможности хоть как-то пробиться наружу.

В том слабость людского сознания и в том же порог самого времени нашего, за который мы все преступить должны, дабы избавиться от этого навсегда.

И путь к нему сейчас близок, как никогда. Осталось только совершить шаг, незаметно ступив на него, чуть далее устоять, а уже позже просто перешагнуть, оставляя позади то, что оказалось ненужностью времени и самым обыкновенным потворством откровенного  человеческого   взрастания.

 

 

 

ЗА   ДВУМЯ   СТЕНАМИ

 

ЧАСТЬ  ПЕРВАЯ

 

Небо Москвы повсюду пестрело светло-желтыми и голубыми взглядами мощных прожекторов. Шел 1944 год, а над городом хоть изредка, но все же появлялись черные кресты уходящих на запад самолетов.
Была полночь. Человек подошел к окну и, с минуту постояв, вглядываясь в эту ночную галерею ужасов, решительно отступил назад и подошел к столу.

Сняв трубку с огромного телефонного аппарата, он тихо и вежливо произнес:
-  Дайте Ставку Главнокомандующего.

- Одну минуточку, - затрепетал в ответ чей-то ласковый голосок, и в трубке послышалось какое-то скрежетание и поершивание.

Спустя минуту связь наладилась, и трубка ожила голосом Главнокомандующего.

-  Слушаю, Жуков...

- Здравствуй, Георгий, - произнес тихо человек, стоявший у телефонного аппарата.
- Здравия желаю, товарищ Верховный                   Главнокомандующий, - начал было по-военному новоиспеченный  маршал. 

- Ладно, не надо этого, - прервал Сталин, - давай о деле. Что там у тебя? Почему до сих пор Москву бомбят немецкие самолеты? 

- Я.., - хотел было что-то сказать Жуков, но голос по другую сторону, снова так и не выслушав, прервал его и продолжил. - Немедленно отправляйся ко мне, - кратко и отрывисто произнес Сталин, - к утру, чтобы был здесь.
- Есть, - выдохнул Жуков и, с минуту постояв с трубкой в руке, тихо положил ее на рычаг полевого телефона.

В штабе было тихо. Только где-то вдали грохотали одинокие выстрелы и рвались земные снаряды. Наверное, кто-то хотел прорваться к своим или же, наоборот.

Жуков тяжело вздохнул. Делать было нечего. Нужно ехать. Знаючи крутой нрав Верховного, он не мог позволить себе усидеть на месте хоть минуту и, поднявшись со стула, разбудил дежурившего офицера.

- Иванов, мать твою.., - ругнулся он вполголоса, чтоб не разбудить остальных, лежавших тут же, прямо в штабной палатке.

- Я..., я, - тревожно и спросонья отозвался он, вскакивая на ноги и на лету застегивая ворот гимнастерки.
- Ты, вот что.., - продолжил Жуков, с секунду осматривая своего подчиненного, - дуй на взлетное поле и предупреди командира, чтоб через десять минут самолет был готов к вылету.
- А куда лететь? – так же спросонья пробубнил капитан.
- В Москву, - сухо ответил Жуков, отходя в сторону к столу и сворачивая карту боевых действий в полевую сумку.

- Есть, - уже немного придя в себя, отвечал капитан, накидывая на плечи шинель, так как на улице все еще было довольно холодно.

Жуков снова сел на стул и молча наблюдал за спящими, вместе с тем думая о том, зачем Сталину он понадобился именно сейчас.
Шла весна, довольно ранняя, судя по бурным потокам вод от таявшего повсюду снега и льда. То, что самолеты не давали покоя Москве, приходилось слышать и раньше.
Это не было главной причиной вызова.
-  Наверное, что-то стряслось, - думал про себя Жуков, но что?

А время уносило его мысли вглубь, в ту пору его первых побед. Жукову почему-то вспомнился Халхин-Гол, а затем почти такой же вызов в Москву.
Что-то за этим кроется, - снова тревожился маршал, - уж, наверное, не к званию решил меня представлять, - почему-то грустно подумал Главнокомандующий, вспоминая последнюю, полученную от Верховного звезду.
А, может?.. Чем черт не шутит, - повеселело на душе у него. - Решил, что мало наград. Дай, мол, добавлю еще одну. Может, весенняя компания быстрее пойдет?..

Жуков от такой мысли даже тихо засмеялся, чуть было не разбудив спящих офицеров.
Кто-то сонно пробормотал, что не до смеха сейчас и, перевернувшись на другой бок, снова захрапел.
Георгий Константинович встал и, оглядевшись по углам палатки, пошел в один из них, где висела его парадно-выходная шинель и мундир со всеми регалиями.
Сталин любил, когда к нему во весь фронт являлись именно так.

Это давало какое-то преимущество в его личном суждении о войне.

Он как бы ее вовсе игнорировал, тем самым подчеркивая необходимость такого образа мышления.
Жуков быстро переоделся и даже побрызгался какими-то трофейными духами, запах от которых мгновенно распространился в довольно небольшой удушливой палатке, заставив некоторых достаточно долго шмыгать носом и даже переворачиваться во сне.

Он знал, отчего так происходит. Этот запах напоминал каждому его довоенную жизнь, семью, детей и всякое другое, известное и принадлежащее только ему.

Снова почему-то взгрустнулось. На глаза налезла картина последнего боя, когда у него на глазах разорвало от посланного немцами снаряда его довоенного друга и первостепеннейшего помощника в штабной работе.

Осталась семья, дети, жена и прочее целомудрие жизни. Что он мог поделать, кроме как послать запоздалый новогодний подарок все из тех же трофеев, да к нему прикрепить орденскую планку, сделанную наспех руками обыкновенных солдат. Наспех написал и о заслугах. Но что они?

Разве заменят им теперь отца и мужа. Это он, конечно, понимал. Но поделать ничего не мог, иначе нельзя. Повсюду полно смертей и эта не последняя из них и не первая.

Жуков снова вздохнул и сел на краешек табурета. Мысли вновь понеслись своей чередой...
Спустя время в палатку влетел посланный им офицер и доложил:

- Все готово, товарищ Маршал Советского Союза. Летчик ждет.

- Вот и хорошо, - спокойно ответил Главнокомандующий и, встав с табурета, разбудил одного из спящих.  

Тот, сонно помотав глазами, приподнялся, а затем тряхнул головой.

- И долго же я спал? - спросил неожиданно резко он, вставал со своего места.

- Полтора часа, - тихо ответил Жуков и добавил, - я в Москву по вызову. Остаешься за меня. Карта со мной, так что составь новую. Помнишь?
- Угу, - промычал тот, застегивая гимнастерку и протирая глаза от надоедливого дыма и копоти, - а по какому поводу?

- Не знаю, - так же тихо ответил Жуков, пожимая тому на прощанье руку, - думаю, что-то стряслось.

- Да-а, - протянул поднявшийся генерал, - видимо неспроста, вот так, среди ночи.

Жуков пожал плечами и, развернувшись, сказал уходя:
- А хоть бы и так, то что с этого, - и шагнул за дверь навстречу весеннему бездорожью.

Возле палатки дежурил его застарелый Зис и, растолкав шофера, спавшего прямо за баранкой, маршал строго приказал:

- На взлетную полосу. 

- Есть, - тревожно ответил солдат, заводя машину и почти сходу бросая ее в лужи.
Машину заносило в той извечно убаюканной грязи, и это отчасти мешало думать Главнокомандующему.

Он то и дело стукался головой о стекло, пытаясь хоть что-то разглядеть в кромешной тьме прифронтовой дороги, и серчал на водителя:
- Да, потише ты едь, голову разобью.
- Тише нельзя, товарищ Маршал Советского Союза, - отвечал тот, - застрянем, а помочь некому. Ночь на дворе. 

- Сам знаю, - зло отозвался Жуков, но уже не оседал водителя, понимая, что тот прав.
- Наконец, та обширная часть заезженной и разбитой копытами лошадей дороги закончилась, и машина немного успокоилась, вырвавшись на какое-то поле.

Только иногда чувствовалось как ее заносило, и она юзом сползала с накатанного ранее пути.
Впереди чуть-чуть смутно горели небольшие огоньки. То были опознавательные знаки аэродрома.
Самолеты сейчас уходили на задание ежедневно, ежечасно и даже поминутно.

Этого требовала обстановка, сложившаяся на фронте.
Этого же требовал и сам Верховный, понимая как велико значение такого подхода к делу. А то, что война сейчас для всех стала именно делом, уже никто не сомневался.

С ней свыклись и ходили на задание так же, как и на работу. А чудом уцелевшие, радовались своему возвращению и готовились снова в поход.

Смерти не было. Она не существовала в головах тех, кто воевал. К ней привыкли.
Привыкли так же, как можно привыкнуть ко сну, одеялу с подушкой, жене под боком и т.д.

Но все же боль иногда одолевала людские сердца, и некоторые срывались.

Кто бросал самолет в бездну темной ночи или в какой уходящий состав, кто бросался на амбразуру, так и не разобравшись до конца в себе самом и остальных, а кто просто ругался безбожно матом и стрелял во все стороны, невзирая ни на что, пока не кончатся патроны или кто-то, даже из своих, его не осадит.

Такая была обычная жизнь на войне и такой ее видели все фронтовики. За бога забыли здесь. Он никому не был нужен. Сейчас богом для них была артиллерия, а матерью - пехота, и война шла своим чередом, как усталый и закоренелый тяжелый чей-то труд.

Здесь были все: и стар, и млад, и юн, и опытен в делах, были жены, дети, отцы и даже деды.
За годы этой затянувшейся войны Жуков успел повидать многое.

Встречал даже своих давно забытых земляков, которые его так же, как и он, совсем не помнили.
В такие минуты Жуков вспоминал свою маленькую деревушку, дом над рекой и своих рано поседевших мать с отцом. Чем он мог помочь им тогда, в годы тяжелого крестьянского труда, который до сих пор оставался таким, каким был извечно. 

Он посылал им деньги, но вряд ли они им понадобились бы в той захолустной русской деревушке, где не было даже обычного сельпо или чего-то вроде этого.

Скорее это была всего лишь та борозда, которую он как сын должен был соблюсти для приличия и во благо. Они дали ему жизнь и родили на свет божий, а он должен им помогать и кормить до конца дней. 

Но что-то в этой вечно трепещущей цепи сорвалось или поломалось. Жуков не испытывал той искренней тяготы к дому, как это понимают другие.
Нет. Он любил их и любил сильно, как сын может любить свою единственную мать. Но этого было мало для всестороннего его понимания мира. Того, в котором он жил тогда и уже сейчас. Добившись славы в своем кругу, он неизменно мысленно переносился в ту далекую деревню к своим родным и в душе общался с ними.
Но дальше этого не шло.

Машину тряхнуло, и Жуков больно стукнулся лбом о стекло, но выругаться все же не успел. Раздался взрыв, и где-то совсем рядом земля озарилась ярким светом.

- Вот черт, - ругнулся вслух Главнокомандующий, - даже ночью покоя не дают. Что-то в их графике сломалось.
Шофер что-то буркнул в ответ, но за грохотом взрывов, раздававшихся то здесь, то там, Жуков уже ничего не слышал.

Он хотел лишь одного. Побыстрее добраться до взлетки и оказаться на борту самолета.

И вовсе не от страха взрывов, а от того, что там в Москве, его ждал тот, от чьих указов зависела судьба многих и многих, в том числе, и его самого.
Карта была у него в сумке и нужно поскорее показать ее Верховному, дабы он сам лично убедился в обстановке, сложившейся на фронтах.
Наконец, пробравшись сквозь какие-то, наспех сооруженные заграждения, машина влетела на взлетную полосу и порулила к штабному домику.
Навстречу выбежал какой-то дежуривший офицер и принялся докладывать, но Жуков резким взмахом руки остановил его и зашел в здание.
В комнате было душно и накурено, отчего в горле аж запершило.

Все присутствующие встали, а командир полка доложил.
Жуков снова перебил доклад рукой и сказал:
- Где летчик и самолет? 

- Там, на взлетке, - отвечал быстро тот, одевая на голову фуражку, как бы предлагая самого себя в проводники.
- Не надо, - остановил снова Главнокомандующий, - сам найду, -  продолжил он и шагнул из комнаты на улицу, на пороге чуть не столкнувшись со своим водителем.
- Ты чего здесь толкаешься? - строго спросил маршал.
- Я хотел узнать, - начал оправдываться солдат, -где ждать.

- Жди здесь, через день буду, - кратко ответил тот, ускоряя свой шаг и направляясь к одиноко рокотавшему над полем самолету. 

- Есть, - ответил повеселевший почему-то шофер, отходя к своему автомобилю.

Жуков знал причину такой радости. Находясь здесь, среди других солдат, он мог по праву считать себя героем, так как возил "самого..!", которого в ту пору считали, действительно, чуть ли не за главного в государстве.

Даже наркому обороны меньше уделялось значения, нежели ему. Оно и понятно: Жуков здесь, а нарком где-то там, за двумя стенами, в подземных галереях Кремля.

А как известно, всем ближе то, что рядом. Потому, его любили и уважали, невзирая на все его выходки и даже изредка частичное чванство.
Жуков подошел вплотную к самолету и постучал кулаком по крылу.

Летчик не прореагировал. Тогда он влез на него и заорал, что есть силы, преодолевая шум вращающихся винтов. 

- Эй, ты что, оглох там, что ли? - и снова постучал, но теперь уже по кабине.
Пилот, очевидно, услышал и, отодвинув внутреннюю часть колпака, попытался вылезть из кабины.
- Сиди, - закричал маршал и принялся открывать заднее место штурмана.

Летчик все ж вылез из кабины и помог ему в этом.
Главнокомандующий занял свое место и, строго указав на северо-восток, произнес:

- В Москву. 

- Есть, - ответил летчик, прикладывая руку к своему шлему и бросаясь к рукояти штурвала.

Спустя минуту самолет уже выруливал на взлетную полосу, а еще минут через пять он спокойно летел в облаках, оставляя за собой пелену ярко-белых вспышек и густые тучи сизого дыма, кружившегося над весенним полем аэродрома.
Маршал сидел в кабине и молча созерцал всю эту картину. Он не любил летать вот так, сидя запертым где-то сзади, но что поделать, когда этого требовало время.  

И сейчас маршал мечтал о том, как бы скорее ему преодолеть все те километры и оказаться снова на земле.
В воздухе он чувствовал себя несколько раздавленным и беспомощным, нежели в какой другой обстановке. Даже на корабле ему было лучше. Но делать нечего, приходилоcь терпеть и все преодолевать, невзирая на тяготы и лишения.


В то же время чувство полета придавало его уму новую свежесть, и он за время таких путешествий мог спокойно обнаружить в себе что-то новое или обдумать какое предложение, сделанное кем-либо накануне или непосредственно перед взлетом.
Так было и сейчас.

Не успел самолет уйти дальше от тех злополучных разрывов, как его мысли заработали и начали прощупывать холодную подступь какого-то утреннего вездесущего зла.
Вначале Жукову показалось, что его вызов в Москву просто прихоть Верховного или желание увидеть лично и толком узнать обстановку, но сейчас, попытавшись восстановить в памяти детали одного ранее состоявшегося разговора, маршал вдруг подумал, что такое желание возникло не случайно. 

Скорее всего, партийный аппарат вновь нуждался в очистке своих рядов, но тогда, зачем лететь куда-то в Москву, когда можно решить вопрос прямо на месте...Нет. Что-то здесь не то. Здесь что-то другое. Но вот что, хотелось бы знать заранее.
Долгие годы общения со Сталиным научили его быть осторожным в своих высказываниях и думах. И дело было вовсе не в боязни чего-то, а совершенно в ином, хотя внешне относящееся к тому же.

Жуков боялся быть недопонятым остальными. Но особенно он боялся показаться таким Верховному.
Еще задолго до того, как Сталин стал таким, как сейчас, у них состоялась одна из довольно неприятных бесед и, в первую очередь, конечно же, для него самого.

Сталин обвинил его в двурушничестве, прямо указав на связи с псевдокоммунистами и либерально настроенными гражданами.

Тогда, Жукову помог случай. Его спас сослуживец, давший показания супротив самого главного начальника НКВД и обрисовав картину всего происходящего на свету.

Сталин поверил. И поверил, конечно же, не за просто так. Он разыскал всех и вся и почти сделал очную ставку.

После того случая подобного не повторялось. Сталин, внешне якобы убедившись в его благонадежности, не обращал внимания на разного рода наветы, поклепы и просто болтовню.
-  Так что же сейчас произошло? - думал Георгий Константинович, - неужто, кто осмелился именно сейчас предъявить какое-то ложное обвинение?
И кому? Ему, Главнокомандующему, маршалу, удостоенному многих наград, в том числе и Героя, и т.д. и т.п. Что ж, возможно. В нашей стране заведомо ясно, что именно это возможно всегда. Не это ли та, утерянная ранее нить, что разостлалась сквозь время между ним и какими-то другими людьми. Отчуждение. Вот, что способствует разрыву. 

Так за кого же он воюет? Может, и впрямь за самого себя или за того же Гитлера, посылая ему навстречу все новые и новые войска? Нет. Все это не то. Так что же? Может, кому пришло в голову, что Жуков исподволь ведет опасную игру, покоряя землю пядь за пядью и версту за верстой. А, воюя, обретает и авторитет. Не этого ли боится сам ...?

Хотя нет. Чего ему бояться. Народ на его стороне. Врагов почти нет, так как все уничтожены. Даже мысли и те уничтожены, не говоря уже о каких-то повадках и прочему человеческому. Что не говори, а Иосиф Виссарионович поработал на славу. Себе на славу.

Но и людей не забывал или не обижал. Его нельзя укорить в чем-то. Даже сыном пожертвовал ради уцелевшего в бою генерала.

Но является ли это его оправданием в общей вине перед народом и страной в целом?

Кому, как не ему, нужно было решать в свое время о переходе армии на другое положение. Кому, как не ему, приходилось думать над многим и принимать какие-то решения.

Да. Он решал многое и за многих. Но тому виной не один он. Это Жуков понимал так же ясно, как и то, что сейчас летит в самолете.

Вина та лежит на самом народе. Это он позволил взвалить себе на спину огромную ношу и тяжесть проволочек, небольших заколотов и псевдолюбящих партийцев.

Да. Он тоже состоял в той же партии, но это он, не они все огулом. Он понимал, зачем шел в ее ряды. Это давало возможность к руководству и высшему разряду мысли.

Что же давало это простому народу вполне понятно.
В первую очередь - сласть. Сласть упования на своих вождей, а если уж точно, то на ту одинокую мумию в Мавзолее, которую почему-то на время войны сохраняли в специальном месте.
Во-вторых, это давало народу власть над другими такими же, ибо, как не крути, а простой донос или неправильно произнесенное слово можно трактовать по разному, что и давало преимущество головотяпству.

И, в-третьих, это давало тому же народу свободу восторжества своей иносказательной мысли, посеянной в героях и лжепобедах за годы долгой и упорной гражданской войны.

Нет. Она не закончилась для всех тогда в 21-м или уже двадцать втором. 

Она продолжается до сих пор средь того люду, что остался и кто жив пока смутными поминаниями о прошлом и долгих летах царю и отечеству.

Она не прекратилась и по сей день. Только ее не видно снаружи. Она идет внутри каждого, а сверху имеет место уже злотоядное и псевдопрекрасное.
Так кто же здесь прав, кто виноват?

Сталин? Но ведь он прав по-своему. Если уж решили одни идти сами куда-то, то не сворачивайте, оглядываясь на прошлое и других.

Если домогались своей власти, то вот она - получите в руки. И что?

Что они имеют сейчас?..

Недоученных инженеров, долгодумных председателей или злополучных хозяев на своей земле, сеющих рожь по снегу и пожинающих ее же по дождю.

Вот к чему пришли, заполучив свободу. Но кто дал право оскорблять мне свой народ?

Это ведь мои родители, моя кровь, пусть и чужая, со стороны, если поглядеть. Наверное, он сам его заслужил. Что Сталин, что народ.

Нет. Я не могу судить о нем раньше, чем поговорю. Я чувствую, это будет жесткий разговор, но либо он состоится, либо я вовсе перестану верить в самого себя и, вообще, во что либо.
Кому достанется прыткая власть после его гибели или смерти? Партийным соратникам, либо кому из тех детей подземелья во главе с вездесущим НКВД.
И кто только упрочил его в народе. Не сам же Дзержинский или Сталин. Нет.

Его упрочил и утвердил сам народ. Ему хотелось такой власти и трактовки дня настоящего. Это давало возможность мстить.

Одним за других, другим за своих, своим за чужих и так далее. И кто бы сейчас не пророчил что-либо, я бы сказал, что ни за что на свете наш народ не расстанется с такой силой, ибо она его уверенность в будущем без лишнего ропота и хлопот.

И пусть, гибнут десятки, сотни и тысячи - все же миллионам будет жить хорошо. Такова логика на сейчас и вряд ли она изменится хоть когда.
Но, что же Сталин?

Что он думает по тому поводу. Не надеется ли он жить вечно, как ему сулит его ближайший соратник и уже за последнее время почти ставший другом?

Вряд ли. Человек он умный и склонен больше верить реальному. Хотя всякое случается с людьми.
Взять хотя бы его подозрительность ко всему окружающему. Чуть ли не в каждом видит врага и беспокоится за себя.

Но только ли за себя?

Может, все же за страну и народ в целом?

Кто его знает. Человеку в душу тяжело заглянуть, тем более тому, кто стоит у самой власти.

Может он, конечно, и прав по-своему, когда видит одних врагов. Как же они не враги, если делают одно хуже другого. Только исполнители его - такие же враги. Им бы только количество, да роспись подставить, что проделано.

Но ведь Сталин это понимает. Недаром даже его охранники меняются через каждые два-три месяца службы и исчезают, как будто их и не было вовсе. Зачем это делает - понятно. Оберегает тайну, но какую?

Что пытается скрыть в себе наш великий герой? До этого б надо докопаться, но дадут ли?

Вряд ли. Чуть ли не по пятам бродит охрана, НКВД и другие. Откуда тут узнать, что у него на уме, когда везде глаза и уши.

Жуков на минуту прервался и осмотрелся в ночном небе. Самолет ровно гудел, лишь изредка проваливаясь в какие-то непонятные воздушные ямы, отчего внутри все подходило ближе к горлу, а френч еще сильнее давил на кадык.

Маршал даже расстегнул воротник и вздохнул глубже, как бы собираясь с мыслями и внутренне поджидая ответа своим вопросам.

Что могло случиться там, в Москве, за теми двумя стенами, проходящими вскользь друг от друга на расстоянии и скрывающими от глаз посторонних много чего такого, которое хотелось бы огласить на всю землю.

Да, да. Именно огласить, а не сказать или высказаться по этому поводу. Да и дадут ли мне хоть это когда-либо сделать?

И кто? Тот же народ закроет мне рот.
Жуков даже скривился.

Горькая получается рифма, но зато правдивая.

Да -а. Народ, народ, народ...Вот, кто делает страну непобедимой и он же утопает в своей крови, алчности и жажде отмщения.

Может, не надо было нашим отцам свершать все это?

Пусть, был бы царь или кто там еще. Так бы и жили в темноте, да не в обиде. Нет, вряд ли все сохранилось бы, как было.

Хоть что-то, но изменилось бы. Но понимают ли это сами люди?

Сомневаюсь я в этом. А если и понимают, то не до конца. Им кажется, что, живя как прежде, можно было бы жить лучше или, в крайнем случае, не голодать.
Что ж, возможно, они и правы. Только как-то однобоко, со своей колокольни. Ведь хлеб-то жечь, топить в болоте и попросту рассыпать по земле никто не заставлял.

Делали это сами люди в надежде, что оно, зерно, никому не достанется, если им не пошло впрок.

А кто набивал свои карманы за это время? Нe такие же? Или кто убивал за корочку сухого черствого хлеба?..

Так что, куда не поверни, а суть все та же, хоть и однобока на первый взгляд. 

Ошибок, конечно, было много, но виной всему все та же безграмотность простого народа и недопонимание властей тех, кто хотя бы что-то сознавал и пытался выровнять положение.
Так что винить одного Сталина во всем было бы просто глупо, даже несмотря на все его козни и жестокость общения. 

Жуков снова осмотрелся в кабине и по сторонам. Самолет слегка трясло, но шел он ровно и это успокаивало.
Ночное небо и земля внизу очень редко вспыхивали огнями и потому, они подолгу оставались в темноте, что давало возможность спокойно мыслить и разделять праведное от скаредно-насущного.
- Да-а, - тихо произнес он вслух, мимолетно вздохнув при этом, - такова наша жизнь, судьбинушка наша. Коварная, аль нет? Кто ее знает, что она нам несет. Может, лет через сто и не будет всего этого вокруг. Поглотит какая-то бездна или пучина безымянная. Да. Дела, дела, дела.
Дела творятся такие, что, куда ни глянь, одно убийство и горе. Даже в небе и под водой покоя нет.

Тут самолеты, там подводные корабли. Что же такое на земле творится и в стороне нашей.

Зачем Гитлер затеял все это?

Паулюс говорил мало и хитро. Думал спасется. Что ж, прав был генерал. Его в беде не оставили. Даже галеты присылали по праздникам, хоть это и не абы что.

И Жуков снова криво усмехнулся.

Вот она - судьба военноначальника. Пока жив, пока воюет на чьей-то стороне, то значит, и нужен. А попал в плен, убит и так далее - все, больше нет до тебя дела.

Наверное, прав был тот, кто сказал:  генерал нужен до тех пор, пока в нем видит силу начальник, его посылающий. А раз сила ушла - уверенность значит - то и генерал ушел.
И маршал опять тяжело вздохнул.

Что-то не ладилось и у него самого.
То ли силы были уже на исходе, то ли попросту, как говорят, пороху не доставало для заряду.
Может, это власть так давит или же обязанность перед другими?

Кто его душу знает. Возьми вон моего Иванова. Тьфу ты, и фамилия-то какая: прямо, как в сказке. Что ему надобно от жизни? Сейчас, в войну?

Да, ничего. Выжить и все. А там, как бог пошлет. Может, это и правильно, но с другой стороны - думать ведь тоже надо.

А то - "есть","так точно", "никак нет, товарищ Маршал Советского Союза".

Тьфу ты, черт, добавка какая-то несуразная. Ну, почему, не просто "маршал" или "маршал войск*.

Нет, надо обязательно добавить - "Советского Союза".

И поделать ничего нельзя, даже ему. Решили так хором и все. Закон, говорят, такой.

Чей закон-то? Народа?.. Да, ему наплевать на все это. Какая ему разница в погонах-то.

Ему жить бы лучше, да без войны - вот и вся его радость. Вот, вот, именно без войны...

Но ведь жили же раньше и что? Радовались? Да, поначалу да. Но потом, в годы голодовки, в годы, так называемых, партийных и других чисток - нет.
Боялись?!!

Вот что стыдно. Стыдно для народа, отвоевавшего себе у таких же власть, но не сумевшего ею, как надо, распорядиться.

Не сумевшему осознать до конца, что ему надобно от самой власти. Вот и возвеличили себе и другим кумира.

Не-е-т. Нет. Ленина трогать не будем. Он свят. По крайней мере, сейчас. Он никому пощады не давал. Ни себе, ни другим. И умер.

Но умер, конечно, не от пули, якобы пущенной какой-то Каплан. Теперь, это знают все или точнее те, кто копался там, внизу, в архивах или у кого доступ имеется.

Вряд ли это народу будет нужно знать. Но может и придет время, когда все выяснится. Но до него еще, ой, как далеко. Даже не видно. Пусть, себе лежит с миром до тех пор.

Не в Ленине тут дело, а в людях. В простых и таких же, как он сам, людях.

Кто позволил одеть себе на голову хомут в лице дармоедов, каких-то гепеушных начальников и каких-то пресловуто богатых чиновников верхнего политаппарата?..

Что это я несу? Неужто, прорвалось? Иль это я так, со злобы на самого себя?

Нет, вряд ли. Хотя, если честно признаться, надоело. Надоело, до не могу. Но как подавить в себе это?

Как признаться и можно ли? Расстреляют ведь в одну секунду.

Даже задумываться никто не будет. И кто это сделает? Да, те же, кто рядом стоял, кто шел и исполнял ранее его приказы.

Что это? Зависть? Ненависть? Или что-то еще, пока ему непонятное и не подвластное разуму. Скорее: и то, и другое, и даже третье.

Не-е-ет. Есть что-то такое в человеке непонятное. Но как в нем разобраться, кто знает.
Вон Верховный и тот заклинает или устраивает какие-то свои темные сборища.

И кто там присутствует? Да, кто? Те же люди, но подвластно ли им все это?

А, черт, его знает. Может, действительно, прав Мессинг. Не бывает человека без души. Только у всех она разная. Вот и творим черти что вокруг.

Жукову снова стало жарко и душно, и он дальше расстегнул пуговицу френча и оттопырил в стороны верхнюю часть.

Эх, кабы знать точно, что все будет, как надо, то и умереть не жаль. А чего жалеть-то. Эту треклятую, вонючую и паршивую жизнь в землянках, палатках на холоде.

Эту возню у костров и печек. Эту гноящуюся рану войны на животе у целого народа.

Да. Жалеть нечего. А, что он сам собой представляет?

Да, такой же, как и все. Подвижник или даже сподвижник Сталина, как его называют его же фронтовые товарищи где-то там за спиной в углах кабинетов, если они есть, или в самых дальних укромных уголках палаток, землянок и черти чего еще.

Горд, высок, не досягаем для других, чванлив иногда и неуемлем в своей жестокой нравственности.

Но как тут быть другому? Как? Скажите-ка мне на милость, когда другие подобные и ничуть не лучше.
Видно, правду народ сказывает: с кем поведешься, того и наберешься.

Ну, а что другие, кто служит с ним рядом такому же народу, как и они?

Да, что. Все те же и такие же гордые в своей посадской власти, неуемлемые в выборе слов и действий, когда дело касается чина нижнего по рангу или вообще, ничего не заслуживающего; оброненные волей судьбы, когда им вспять поворачивается нечто такое, которое потом или далеко потом должно вынести на себе их же тела или, наоборот, воспринять в штыки и уколоть, да чем больнее, тем лучше.

Такой уж наш народ. Либо он любит беспощадно и щадит, жертвуя самим собой, либо карает жестоко и так же беспощадно уничтожает, не взирая ни на что.

А, как объяснить те лагеря, что сотворили эти же люди этой страны и как понять в себе все это сразу, вот так, целиком, взять и проглотить. Непонятно мне это, по крайней мере, сейчас...

Так что же хочет от меня Верховный?

Хочет, чтоб я признал его власть. Так она признана еще в тридцать пятом. Хочет, чтоб я покаялся перед ним или кем-то еще за выпущенную наружу внутреннюю глупость?

Вряд ли. Это уже было. Хочет, чтоб я отправился куда-либо подальше от рубежей нашей Родины? Что ж, возможно.

Пока разговор шел лишь о прежних границах. Но, что заставляет его думать так, а не иначе? Союзники? А что они? Они тянут, выжидают. Какой бес другого побьет.

Сами слабы пока и сидят в логове дружно, хором распевая одно и то же, что готовы выступить в любую минуту, а на самом деле-то пшик, то есть ничего не хотят.

Желают только уберечь себя от разбоя с любой стороны. Что ни говори, а им есть чего бояться. Советский Союз силен, как никогда ранее и набирает силу. Германия пока собирается в кулак для последнего боя.

Они же выжидают, чтоб довершить победу, начатую кем-то. Готовы броситься, как коршун на уже раненую добычу или слабую, чтоб растерзать до конца и поделить между собой лакомые кусочки. Вот, вот, именно этого они и хотят. Поэтому и выжидают. Чтоб свое сохранить и побольше потом оттяпать.

Но не выйдет, господа буржуи, как говорили раньше. Примнем и вам бока, если, конечно, народ позволит.

А что народ? Ему что, не все ли равно, кого грабить будут?

Их же убивали, грабили, насиловали. Так, почему же, не посмотреть, как это будет с другими. Месть? Да, месть! Но зато справедливая.

Кто поднял меч первым, тот от него и погибнет. Так гласит народная мудрость.

А есть ли она на самом деле?

Может, это просто кто-то сказал, да так и канул в лета, не просветив имени своего и звания.

И этот кто-то, наверное, понимал, что имеет в виду и хотел, чтобы поняли и другие.
Оттого и пошло - народ так говорит.

Что ж, народ - так народ, не в этом дело. Пусть так, но вместе с тем, пусть не будет и по-другому.
Пусть, не забывают имен тех, кто ушел, так и не добившись до конца своей правды, а если прямо и точно - то понимания мира сего.
Мира, который он мог созерцать ежедневно и, наблюдая, говорить и провозглашать.

Именно это и несет в себе это слово, а не то, чтобы кого-то возвышать в глазах остальных.
Провозглашать - это значит, не возвышать себя и других, а просто принять то, что уже давно ясно, только в правильном его восприятии всем миром. Говорят, провозгласить истину.

Но есть ли она на самом деле?

Кто об том знает. Так вот, произнести ее можно, но только не провозгласить, ибо это второе нечто большее, даже чем сама истина.

Вот вам, вторичное больше первичного. Не это ли имел в виду Ленин, когда писал об нем же.

Но наши идеологи обрели все по-своему. Они дали народу лишь проблемную суть всего окружающего. И больше ничего. Только саму жизнь, а что за ней стоит или, на чем она сама основывается - нет.

Вот беда-то какая. Одной жизнью сыт не будешь. Правильно, ты спасешься и дети твои, а что дальше? Канут в бездну?

Ведь за жизнью стоит что-то другое, большее, нежели она сама.

Что идеалы, что тот же Ленин?

Это так выдумка, фантазия и ничего больше! А вот то, что кроется именно под сенью деревьев жизни - и есть сокровенная тайна.

Только она движет нами всеми и творит наши интересы из самой себя.

Что-то меня потянуло на философию. Ей богу, как Ильича в свое время. Наверное, он понял-то больше нашего, хоть и не так уж прозябал где-либо, окромя ссылки, да тюрем.

Но, наверное, так и должно быть. Кому что. Кому воевать, кому руководить, а кому и просто работать во благо всех и себя же.

Так было всегда, и так будет. Только вот понять надобно это сейчас. Сверху-то вроде все понимают. Кивают, хлопают, радуются, но ведь внутри совсем иное. Это ведь ясно, как день.

Если я сам так думаю, то почему же не думают другие? А, может, из-за этого-то Сталин и подозревает всех. Может, он сам боится, что не туда зашел и завел остальных.

И теперь, боясь каких-то измен, старается не навредить стране и идеалу, а точнее, кумиру народа и его идеям. Может, это действительно так?
Жуков даже заерзал на жестковатом сиденье и почему-то потянул руку к горлу.

Что-то там давило и першило. Наверное, от высоты и скорости лета. Иль, быть может, это душа и есть? Она не дает покоя и хочет выйти наружу.
Но как тут ее выпустить, когда вокруг такое творится. Сожрут ведь с потрохами и с душой тоже.

Снова прав Мессинг. Душа, обретенная в неволе, будет всегда стараться вырваться наружу, в то время как она же, обретенная в свободе, будет там всегда.

Но кто даст такую вот свободу? Нет, не Сталин. Этот не позволит даже кому-то пикнуть. Он сам боится в себе того же, что и остальные. Теперь, это ясно.

Он не хочет показывать свою слабость и ломать свои же убеждения. А жизнь - да, та самая злополучная жизнь, подсказывает именно второе. Это нужно делать и чем раньше, тем лучше.

Прав был Ильич в свету своих произведений. Лучше меньше, да лучше. Только не в товаре здесь дело-то. Дело как paз в людях.

Лучше меньше изменять себя наружно, но зато качественнее и попытаться понять в себе такое изменение. Интересно?

А понимал ли он сам, что пишет? Или это просто так, как говорят, от бога, а вы разбирайтесь сами.
Скорее всего, второе, ибо если бы первое, то ничего скаредного не последовало бы.

Мы все берем и хотим брать только от жизни, так как прикованы к ней одной единственной, но зато какой тяжелой цепью. Каждому требуется еда и причем ежедневно. Вот в чем состоит вся трудность. Если бы не это, мы все были бы возможно другими.

Именно это обстоятельство и заставляет нас трудиться, а не попусту тратить время. Именно оно дает нам тот же прогресс и рост человеческого ума. И именно это дает понимание остального мира, ибо питаемся мы от него, а не от самих себя.

Что-то не складно получается. Причем здесь еда и причем идеалы?

Нет, все так и есть. Мы хотим жить и жить хорошо, а потому, придумываем то, чего хотели бы видеть на самом деле в каждом, хотя основывается все это на одном и том же - на простой человеческой еде.

Кто не работает - тот не ест. Принцип законченного социализма. Только его надо понимать немного по-иному.

Кто ест, тот должен работать долго и обязательно, ибо работа ускоряет прогресс, а он движет все остальное.

Высвобождая руки рабочих, мы даем силу иного плана. И сила эта зовется силой ума. Вот чего не хватает нам всем. Потому и надо работать, чтобы есть, а есть для того, чтобы был ум, который в конечном итоге и даст нам эту же еду, только в гораздо лучшем порядке ее подачи.

Кажется, с этим ясно. Так что, прав оказался закон социализма с подачи того же Ильича, хотя и трактуют это по-другому.

Но так трактуют люди, обремененные властью, но не силой ума. Умному и так понятно. Не потому ли они, зная это раньше, шли на казнь, не оглядываясь, или кричали что на весь голос.
Тот же Сталин, поняв всe это, не стал вдаваться в дилемму разрешения вопроса. Он просто уничтожал.

Уничтожал ум, ибо знал, что на сегодня он не нужен в криках и каких-то тайных заговорах. Вот почему люди исчезали так же бесследно, как они растворяются ночью.

Сталин знал, что еда -  это только наружное начало всему, а дальше последуют блага и другое. Как справиться с этим?

Он, очевидно, не знал. Потому, казнил, потому и создавал врагов со стороны того же троцкизма и прочих других более-менее известных политических лидеров.

Так что же ему требуется сейчас? Признания своих ошибок? Но кого он видит в лице меня? Врага, друга или товарища по идеалу? Да, я партийный, но я отстаиваю и другие интересы. Нельзя покрывать глупость партией.

Каков бы не был партийный работник или просто политрук, если он глуп и безнадежно упрям - ему нет места в армии.

Но только ли в армии?

Об этом он еще не задумывался, так как его интересы пока располагались только здесь. Это его почва под ногами, его хлеб, и он по мере сил справляется с этим.

Да. Согласен. Недостатки есть. Но они есть у каждого. Даже у героев революции, войны и так далее.

Недостаток - это ведь не порок. Его можно соблюсти и исправить. Вот порок - это дело другое. Здесь уже ничего не поделать. Только убить, казнить, ликвидировать, как говорят те же гепеушники.
Кто знает, сколько осталось мне жить или тому же Верховному. Но надо держаться за нее, ибо если не мы, то тогда кто же?

Нет, найдутся и другие, но смогут ли они сразу вот так, без определенного опыта, практики в общении и чего-нибудь другого, доделать начатое. Вряд ли. Здесь нужно оставаться до конца.

Сделал дело - гуляй смело.

Но какое оно, мое дело? Хотя бы кто-то подсказал. Но, кто это сделает, кроме самого себя. А в себе попробуй разобраться.

То нам хочется жить без удержу и смеяться, то хочется умереть враз, вот так, ни с того, ни с сего. Черт поймет эту душу человека, что она на самом деле желает.

Может, Мессинг знает?

Так засмеют же. Другие, кто узнает, засмеют. Не поверят себе же. Он-то ничего не скажет, в этом я уверен. Недаром Сталин приблизил его к себе. И, очевидно, уж недаром наградил его в знак своей благодарности.

Правда, об этом мало кто знает. Да и незачем это знать простому народу. Пусть, лучше знают о другом: бога нет, души тоже, а есть только человек.
На сегодня возможно это и важнее. Но только сейчас, а когда закончится война?

А ведь это уже не за горами. Пусть, даже союзники не выступят, все одно справимся.

Ведь справлялись же все эти годы. Правда, и они кое-чем помогали.

Тут отрицать нельзя. Все же есть и у них хорошие люди. Денег на такое не жалеют. Да, что деньги-то. Чума фашизма страшнее, чем все это, вместе взятое. Вся Европа покрыта ею. Некоторые даже не чувствуют своего порабощения. Им это на руку. Знай, себе деньгу отгребают от спекуляций и прочего.

Да-а. Жуков снова вздохнул и потянулся к горлу. Как и прежде, першило и было душновато. Самолет все так же летел прямо и ровно гудел моторами.

До Москвы, судя по времени, еще было около полутора часов лету.

- Есть время еще подумать, - так констатировал маршал, посмотрев на свои часы, и предался вновь размышлению…

ЧАСТЬ   ВТОРАЯ

Стояла глухая ночь. Сталин сидел в своем кресле и нервно постукивал трубкой по столу.

Возле двери застыло лицо охранника, вооруженного по тому времени до зубов, а по ту сторону находилось еще два, ему подобных. Парни были довольно высокого роста, молодые и хорошо сложенные.

Верховный не любил низкорослых и узких в плечах. Он всегда считал, что в большом росте что-то есть. Но что, сам понять не мог и часто спрашивал об этом у своего ближайшего уполномоченного в таких делах Мессинга.

Тот почти всегда отмалчивался и лишь изредка говорил что-то, приходящее ему в голову, которое звучало, если взять все воедино, примерно так:

- Иосиф Виссарионович, - обращался тот всегда к нему по имени, отчеству, - я знаю лишь, что человек - это вещество транспортабельное и стерильно материальное. Его рост обуславливается особыми клетками из окружающей среды. Что же касается его ума, то он наполним чем-то или может кем-то. Этого я не знаю, но могу сказать точно, что связь времен периодически восстанавливается, то есть человек возвращается из небытия вновь..

Конечно, из этого всего Сталин понимал очень мало. Ему было ясно, что такое « табельное » и материальное, а вот все остальное, включая сюда слово « ум », совсем не поддавалось понятию.
- Слушай, Meссинг, - обращался он к нему неизменно по фамилии, - ответь мне на еще один вопрос. Что ты понимаешь под словом "ум"? Он материален или нет? Как считаешь? - и тут же продолжал стучать трубкой по столу или ходить из угла в угол по кабинету.

- Знаете, Иосиф Виссарионович, я бы сказал по этому поводу так. Ум - это наполняемый нами самими сосуд каким-то определенным и, конечно, материальным веществом, которое содержится не только в голове, но и в окружающей среде вокруг нас.
- Не совсем понятно, - отвечал Сталин, - но, думаю, разберусь в этом, - продолжал всячески он и снова принимался за то или другое.

Каждая подобная беседа приносила ему какие-то свои плоды уразумения всего того, что происходит вокруг.

И Сталин никогда не жалел о том, что он познакомился с подобным человеком. Он был, конечно, странен самим собою и в душе.

Был, само собой разумеется, евреем и даже разговаривал на чистом их языке. Но это не мешало Сталину вести беседы и даже иногда проводить какие-то тайные сеансы.

Об этом почти никто не знал, даже охрана, которая считала Мессинга одним из своих людей.

Сегодня ночью Верховному не спалось. Он усердно думал и думал.

Правда, не стал вызывать Meссинга, как это всегда было перед тяжелыми решениями, ибо решил разобраться во всем сам.

Жалоб на кого-либо было предостаточно. Доносов хоть пруд пруди, в которых описывались такие извращения, что подчас маркизу де Саду, о котором поведал Сталину тот же ближайший собеседник, было не под силу.

Но была в них одна или точная копия одного документа, где явно указывалось на провокацию или же прямое предательство. Копия лежала на столе, а экземпляр в тайном сейфе в кабинете.

Сталин не хранил подобные вещи где-то в архивах для всеобщего обозрения. Он предпочитал разбираться самостоятельно и принимать какие-то решения.

В архив попадали уже отработанные документы, не имеющие ничего общего с реально написанной бумагой. То есть, только то, что было нужно для определения какой-либо меры наказания или вынесения приговора суда.

Такое решение Сталин принял еще в начале тридцатых годов, когда Киров попытался подложить ему свинью в том же архиве, но вовремя сработала его система безопасности, и документы были изъяты и просто сожжены. Правда, и от тех, кто в этом участвовал, тоже ничего не осталось, разве что, кости где-то гниют там внизу, да и то, если их не растащили по углам крысы.
После того случая Верховный решил больше не рисковать и весь архив перетряс самолично и сделал даже собственноручную запись об этом.
Конечно, вместе с этим исчезли и документы, явно указывающие на что бы там ни было ранее, но это уже было сделано для истории, чтобы всякий потомок не мог думать что-то плохое о готовящемся прежде.

Сталин рассуждал вслух, невзирая на стоявшего охранника.

Он знал, что не пройдет и полмесяца, как того уже не будет. Так что тайна оставалась в века только с ним.

Рассуждение же вслух давало ему возможность свободно высказать свое мнение, как будто это было не на каком-то партийном собрании, а просто в диспутическом кружке.

- Итак, посмотрим, - начал он, вставая из-за стола и еще раз перечитывая бумагу, - значит, Жуков враг. Но, кто тогда воюет против немца? Солдаты? Это и так ясно. Но ведь ими кто-то командует. Младше офицеры? Но ведь они подчинены старшим, а те в свою очередь другим и так далее по высоте. Так что, как не крути, а руководство все у Жукова. Вывод: значит, он воюет против немца. Так... Посмотрим дальше...Что это?

"...воюет не на стороне Союза..." Как это понимать? Какого Союза?.. Если Советского, то почему не указано, а если другого, то почему я об этом до сих пор ничего не слышал. Да-а. Тут что-то не ясно... Хорошо.

Посмотрим дальше - "… организовал преступно-халатную передислокацию войск и указал на неправильно занятие ранее позиции..."

Что ж, резонно, резонно... Тут надо подумать... Сталин нервно забарабанил пальцами по столу.
- Нет, а что, собственно, здесь неверного? Ну и что, что перегруппировал войска? Что здесь такого? Так поступают многие перед наступлением... А наступление ли это?..

Сталин опять забарабанил пальцами по столу, а затем, резко оторвавшись от него, зашагал из угла в угол.

Охранник молча наблюдал за его действиями и, казалось, не слышал его рассуждений по этому вопросу.
Верховный подошел к нему вплотную и кратко спросил:
- Слышал, что я тут говорил?     

- Никак нет, товарищ Верховный Главнокомандующий, - поторопился
заверить тот, делая вытяжку и прикладывая руку к  фуражке.
- Ну и молодец, - похлопал его по плечу Сталин и снова принялся за рассуждения.

- Так, - кратко вздохнул он, - видно без моего собеседника не обойтись, - и, обратившись к охраннику, произнес, - сходи, вызови мне товарища Мессинга. 

- А.., я ведь на посту.., - пытался заверить Сталина тот.
- Ничего, ступай, там за дверями тоже есть люди.
- Есть, - кратко ответил охранник и вышел из кабинета.

Спустя полчаса он возвратился и, прежде чем войти внутрь самому, пропустил вперед себя невысокого роста человека в темном штатском костюме и со шляпой на голове.
Войдя в кабинет, тот снял шляпу и поприветствовал Верховного сухим скрипучим голосом.
- Доброе утро, Иосиф Виссарионович. Чем могу быть полезен?

- Выйди, - кратко сказал Сталин, занявшему свою позицию охраннику.

- Есть, - снова ответил тот и, уже ничего не спрашивая, вышел наружу.

- Садись, вещий человек, - усмехнулся в усы Верховный, - разговор не из приятных, но и не долог. Тем не менее, нам есть, что еще обсудить.

Человек присел на стул, держа в руках шляпу и поминутно вращая ее в руке.

Сталин прошелся по кабинету, закурил свою трубку и, развевая дым рукой в стороны от сидевшего, подошел к нему почти вплотную.
- Скажи, Вольфганг, - обратился он неожиданно к нему по имени, от чего человек даже немного содрогнулся, - что ты думаешь о Жукове?
- О маршале? - удивился тот в свою очередь.
- Да, о нем, - сказал Сталин, отклоняясь от него и отходя в сторону, крепко затягиваясь дымом из трубки.
- Ну,  что я могу ответить, - замялся как-то Мессинг, - он, как и все, предан государству и своему делу...

- Знаю я это, - перебил его Верховный, - ты мне про душу ответь. Что там у него накипело?

- Этого я не знаю, - попытался уйти от вопроса чародей.
- Не знаешь или не хочешь? - строго спросил Сталин, снова подходя к нему почти вплотную и пытливо заглядывая в глаза.

- Хорошо, - неожиданно резко сказал Мессинг и выпрямился на стуле, - я отвечу, но дайте мне клятву, что вы этому человеку не причините вреда.
- Такого сделать не могу, - грубо ответил ему Сталин, опять отходя в сторону.

- Почему? - удивился человек со шляпой в руках, -если и есть что-то секретное, то почему оно должно быть наказуемым? Так ведь можно каждого убить, растерзать, задушить и так далее.
- Я не говорил этого, - снова обронил Верховный.
- Да, - согласился чародей, - но вы ведь пытались уже сделать единожды и только случай помог ему спастись от карающего меча правосудия, - с сарказмом и небольшим вызовом ответил он.

Сталин промолчал и продолжал курить трубку, сверху подсыпая в нее табак, чтобы не раскуривать вновь.

Наступила тишина. Только огромные часы где-то отстукивали свое время, и лишь иногда слышалось потаптывание и шепот охраны за дверью.
Верховный походил еще минут пять, а затем произнес, выдыхая вместе с огромным облаком дыма слова:

- Хорошо, я согласен. Даю такую клятву... Но предупреждаю, что я не один решаю подобные вопросы.
- Я знаю, - скромно отвечал человек со шляпой, -что вы не одни принимаете решения, но вы имеете решающий голос.

Сталин опять сохранил молчание, но минуту спустя тихо произнес: 

- Говори, я слушаю. 

Это обозначало лишь одно, что он согласился со всем предложенным и готов выслушать все до конца.

Мессинг с минуту помолчал, как будто что-то прикидывая в уме, а затем, снова выпрямившись на стуле, произнес:

- Жуков не настолько грязный человек, чтобы заниматься авантюрой в поисках власти. Он уже знает, зачем вам потребовался и думаю, предугадывает исход всему этому.

- И что же это зa исход? - поинтересовался Сталин, делая удивленный вид.

- Звезда Героя, - скромно ответил Meссинг, глядя Сталину прямо в глаза.

- Думаешь, он заслужил и эту?- строго спросил Верховный.
- Думаю, да, - ответил чародей и продолжил, - Жуков не из тех, кто попусту тратит время на болтовню. Он человек дела. К тому же, верен своему идеалу и предан душой партии.
- Не спеши, - строго предупредил Сталин, вставая со стула и прохаживаясь медленно по кабинету.
Внезапно остановившись и взмахнув трубкой так резко, что даже пепел посыпался наружу, он спросил:
- Ты думаешь это верно или так обороняешь?
- Думаю, верно, - подтвердил свою уверенность Мессинг, так же прямо и открыто честно глядя Верховному в глаза.

- Хорошо, - взмахнул рукой снова Сталин и приблизился к столу.

Взяв с него бумагу и поднеся к уровню глаз, он зачитал:
- ...думаю, что товарищ Жуков истинный враг народа и нужно его хорошо попытать, чтоб признался воочию… Что ты на это скажешь?
- Поклеп, - кратко ответил Мессинг, глядя все так же в глаза.

- Почему, ты так уверен? - строго продолжал спрашивать Верховный. 

- Потому что, доверяю себе больше, нежели какой бумаге. Думаю, вы понимаете, о чем я.

Сталин строго посмотрел на него сквозь пелену густо разостлавшегося в кабинете дыма и сказал:
- Думаю, верно говоришь, товарищ Мессинг, - и почему-то усмехнулся в усы.

- Что еще вас беспокоит? - спросил чародей.
- Не торопись, вся ночь впереди, - ответил Верховный, снова садясь за стол и крутя перед собой злополучную бумагу.

С минуту поразмыслив и в очередной раз глубоко затянувшись, он повернулся к рядом стоящему сейфу и, приоткрыв дверцу, достал какую-то бумагу.
Затем, сложив уже обе вчетверо, порвал  и поднес к огню зажигалки. Вспыхнула синяя волна огня, и пламя охватило бумагу.

Спустя минуту от нее остался только черный пепел.
- Как от души, - тихо произнес Верховный, всматриваясь во все еще мерцающие блики небольших красноватых огоньков.
- Нет, - перебил его теперь уже Мессинг, - от души ничего не остается, даже от самой грязной.
- Да? - удивился Сталин, - и куда же она девается?
- Когда как, - уклонялся от прямого ответа Мессинг.
- А конкретнее? - строго переспросил Верховный.
- Это долгий разговор, - снова сказал чародей, отводя взгляд в сторону. 

- Ну, хорошо, - согласился Сталин, - давай, поговорим о другом.

- О чем же? - поинтересовался Мессинг.
- Не торопись, - так же строго продолжал тот, думая о чем-то своем. 

Наступило небольшое молчание, которое прервал все тот же Сталин.

- Думаю, что Жукову сегодня повезло, - вяло и тихо сказал он, глядя в упор на своего собеседника.
- Нет, - не согласился тот, почему-то зевая и прикрывая рот рукой, - это закономерность.
- Возможно, - сухо проронил Верховный и встал из-за стола.

Часы пробили три часа утра. В коридоре послышался шум и трепотня.

- Смена, - тихо проговорил хозяин кабинета и выглянул почему-то за дверь.

- Смирно, - послышалось снаружи и чей-то настырный голос начинал докладывать.
- Вольно, - прервал его Сталин и закрыл снова входную дверь.

Затем, походив еще минут десять по кабинету, он произнес:
- Думаю, надо наградить товарища Жукова за добросовестный и героический труд в военное время. Как считаешь, товарищ Мессинг?

Тот встал и, приняв такую же стойку, как и часовой, кратко ответил:

- Согласен, товарищ Сталин.

- Вот и хорошо, - повеселело уже отвечал Верховный, подходя в своему столу и садясь на стул.
Снова наступила тишина.

- Думаю, надо поговорить и о другом, -неожиданно сказал он, на минуту отрываясь от какой-то своей работы с листком бумаги.
- Слушаю внимательно, - отвечал чародей, так и продолжая стоять возле своего стула.
Сталин как будто не обращал на это внимание, и Мессингу ничего не оставалось делать, как стоять.
- Да, ты, садись, садись, разговор долгий, - так же неожиданно проговорил Верховный, в очередной раз поднимая на него взгляд.

Человек сел и принялся так же теребить свою шляпу.
Минут через десять разговор обрел новую силу.
- Та-а-ак, - проскрипел Сталин, отрываясь от своих дел, - поговорим о другом. Что ты думаешь по поводу нашего нового наступления?
- Не знаю, - честно признался Мессинг, явно озадаченный таким вопросом.

- Должен знать, - с тревогой и надеждой уперся взглядом в него человек по ту сторону стола.
- Я, вообще-то, не специалист в подобном, -ответил смутившийся чародей, - но все же, попробую.., - и он принялся что-то делать руками вокруг своей головы, при этом вдавливая себе между бровей указательный палец правой руки.
Так продолжалось минут десять.

Сталин упорно молчал и смотрел на сидевшего. Но вот, тот немного покачнулся на стуле, а затем, словно впав в какую-то паническую истерику, начал говорить довольно странным и
монотонным голосом.

- Весной наступления не будет. Дороги развезет. Немцы сохранят силу. Лучше перенести все на лето, дав немцам перегруппировать свои силы, тем самим подтянуть и свои...

Снова наступила небольшая тишина, а затем голос продолжил:

- Ранняя весна еще не предел всему. Довольно поздняя осень даст желаемый результат. Следующая весна - год победы...
Далее понеслась из его уст какая-то белиберда, неизвестно что обозначающая, и под конец Сталин услышал:

- ...решение, принятое сейчас, возможно,спасет сотни тысяч жизней. Поступить правильно не обозначает сойти с намеченного пути. Победа приносит признание и почти убивает страдания... Вечность героя в его свершениях.

На этом сеанс был окончен и Мессинг, оторвав руки ото лба, немного покачался на стуле.
Сталину даже показалось, что тот сейчас упадет, но этого не случилось и вскоре человек, сидевший напротив великого руководителя, вошел в свое нормальное состояние.

- Вы записали? - спросил удивленный почему-то Мессинг.
- Да, записал, - кивнул головой Сталин, протягивая ему листок. 

- Мессинг быстро прочитал и поводил тем же пальцем по написанному, при этом закатывая глаза кверху и что-то шепча внутри себя.

Затем он возвратил листок Верховному и попытался обдумать написанное. 

- Я думаю, что наступления не будет, - кратко сказал он, посмотрев Сталину в лицо.
Тот смолчал и потянулся к своей извечной трубке.
Закурив ее в какой раз, он встал и походил по кабинету.
Очевидно, ему было тяжело принять какое-то решение, отчего он нервно затягивался дымом и с шумом выдыхал его наружу.

Наконец, остановившись возле стола, Сталин взял лист бумаги в руку и, подержав его с минуту, поднес к огню зажигалки. 

- Думаю, наступление все же будет, - упрямо произнес он, оборачиваясь к Мессингу лицом.
Тот пожал плечами и сказал: 

- Не знаю. Вам решать, не мне. Я лишь так, отток времени. Вы же руководитель. 

- Правильно, - согласился Верховный и, как бы оправдываясь, дополнил, - мы не можем не наступать. Это подорвет дух в людях, и возникнут ненужные слухи и болтовня. 

- Это все? - почему-то спросил его Мессинг.
- Да, почти все, - с усмешкой ответил Сталин.
- Что значит, еще будут вопросы?! 

- Да, нет. Это я так, в шутку, - снова усмехнулся Верховный, приглаживая свои волосы и подходя с трубкой к окну, в котором уже почти брезжил рассвет.
- Ну, что ж, спасибо, товарищ Мессинг за помощь в нашем общем деле, - продолжил Сталин, переходя на официальный тон, - и спокойной ночи, а точнее, доброго утра, - опять усмехнулся в усы хозяин кабинета и, подойдя ближе, крепко пожал руку вставшему со стула чародею.
- Не за что, - обронил тот и, аккуратно вытягивая руку из руки Сталина, хотел уже было водрузить себе шляпу на голову и откланяться.

Но Сталин почему-то удержал его в своей хватке и произнес: 

- Горячая. Значит, дело пойдет, - почему-то заключил он и выпустил руку собеседника. 
Мессинг улыбнулся и ответил: 

- Дай бог, чтобы все шло к лучшему.

В свою очередь Верховный погрозил ему пальцем, произнеся:
- Бога  нет. Это мы давно знаем. А сила есть. Тут, в голове, - и он указал трубкой на свою данную часть тела. 

Мессинг кивнул и, приподняв шляпу немного кверху, как это делали давным-давно, произнес:
- Согласен, Иосиф Виссарионович, и до свидания. Точнее, до встречи.

Сталин кивнул и проводил взглядом его до дверей.
Затем, позвонив в небольшой колокольчик, стоявший тут же на столе, он вызвал охранника и приказал принести ему крепко заваренного чаю.
Спустя минут пятнадцать он уже отпивал небольшими глотками чай из стакана, оброненного в оправу, и что-то писал.

Зазвонил телефон, и Сталин быстро поднял трубку.
- Товарищ Верховный Главнокомандующий,.., - зазвучал чей-то голос, - Жуков на проводе.
- Соединяйте, - кратко ответил он и снова отпил чай из стакана.

Через секунд тридцать послышался голос самого маршала.
- Товарищ Сталин, - начал он по-военному.
- Не надо, - кратко прервал его Верховный, - ты где сейчас? 

- На взлетном поле, - зазвучал тот же голос.
- Приезжай прямо сейчас, - сказал Сталин и положил трубку. 

- Есть, - послышалось где-то там внутри и спустя секунду все исчезло. 

Прошло два с небольшим часа.

Сталин ждал Жукова и уже начинал нервничать по поводу его задержки.

Но звонить и расспрашивать не стал, зная заранее, что тот беспричинно подолгу опаздывать не может.

Наступило утро. Солнца еще не было, но на улице стало довольно светло.

Верховный отступил от окна к столу и занял свою любимую позу, сидя на стуле.

Эта ночь далась ему нелегко, так же, как и остальные.

Времени всегда не хватало, даже на то, чтобы просто отдохнуть. 

Сталин огорченно вздохнул. 

Даже охрана имеет право на отдых. А вот он не может этого сделать.

На нем лежит более ответственный груз: человеческие жизни в огромных по масштабу количествах. Что поделать, когда судьба выбрала именно его в руководители тогда еще довольно молодого советского государства. 

Нет, он не предал интересы Ильича, а, наоборот, всячески пытался их поддержать в народе, оттого и упреку в его сторону было довольно много.
Сталин знал это, и не только из доносов мелких людишек, которых он же в душе ненавидел и презирал.

Недаром, получив от кого-либо прямой навет, он уничтожал и самого наветчика.

Сталин знал, что коль человек способен опорочить другого, то значит, он опорочит и его самого в любую минуту.

Что он мог поделать ceйчac, когда страна находилась в таком суровом военном положении и почти в бедственно-бытовом.

Ничего, как обычный человек. Но зато как руководитель, мог облегчить их участь в этой войне и помочь словом и делом в конкретно принятых решениях. 

Недаром он ездил в Тегеран и беседовал с другими главами правительств. Сталин внутри себя так же ненавидел их, как и гитлеровцев, но поделать ничего не мог, так как знал, что от открытия второго фронта будет зависеть многое.
А если уж переводить это на язык более доступный и понятный, то будет спасено огромное количество человеческих жизней.
Наверное, кому сказать такое, так будет смешно. Все знают, что он суров и крут по своей натуре и ни о какой человеческой жизни речи быть не может.

Но это было лишь внешне.

В душе Сталин жалел о том, что приходилось делать. Но виной тому не был он сам. Не заставлял же он, в самом деле, писать наветы, поклепы и т.д. Их ведь писали другие, сами
по себе, по разным причинам, да бывало и просто так.
Да. Были случаи действительных предательств и даже откровенной вражды. Но их было довольно мало. И в этом огромном ворохе бумажек приходилось то и дело выбирать: кому оставить жизнь, а кого ее лишить. 

В первую очередь, исключались из общества те, кто, по его мнению, не мог противостоять самому себе. Это интеллигенция и люди бывшей знати, включая сюда и самих героев той же гражданской и уже отечественной.

Сталин понимал, что делает немного не так или не правильно поступает в том или ином случае, но поделать с собой ничего не мог.

Он считал так: если человек понимает, зачем он это делает - значит, на сегодня он враг.

Именно это заставляло его подписывать смертные приговоры на выбитых энкаведешниками признаниях виновных.

Человек не скотина – думал главный в этом государстве. Он должен знать, почему идет на смерть и что от него хотят другие. Но, в то же время, он должен сознавать, что время откровения еще не наступило.

И если дать свободу, то она опять выльется в ту же кровь, пролитую ранее их предками и ими самими.
Нельзя народу давать полную свободу действия.
Нельзя ему дать сейчас размышлять по-иному, иначе он придет к совершенно другому понятию этого строя и попросту завязнет в своей собственной грязи.

Такая страна, такие в ней люди. Малограмотные, хоть и вездесущие, тщедушные в пороке и богатые душой в подвиге, сподвижники нового и враги закоренело старого, если это старое хуже, нежели само новое.

Где та ошибка, о которой говорят все кругом втихую под одеялом? В чем она, моя ошибка?
За все время ни разу не свернул со своего пути, верного ленинским идеям и его же завету.
Так почему же, меня обвиняют и клянут те, кто приговорен мною за измену своей Родине? Может, они недопонимают сами?

Ведь на сегодня именно они слывут врагами за то, что не покорились общему настрою в общих чертах несущихся идей.

Правильно. Много глупого, бестактного, много бахвальства и прочего такого. Много празднества и много успеха.

Но, убери все это, что останется тем же людям? Нищета, голод и прочее.

Что? Будет лучше, если на парад ходить не будем?

Нет. Как было, так и будет.

Что, станет легче, если хлеб сеять будем без команды?

Нет. Не станет, ибо человек нуждается именно в какой-то железной подсказке. Именно русский человек, из века в век проживавший в темноте, неграмотности и без должного умыслу по самой жизни своей.

Так что же сказать или отдать этим простым, пока ничего не понимающим?

Сказать правду обо всем, так они тебя же и растерзают. Скажут, обманул, как и царь в свое время.

Вот и остается только давить и руководить жестко с помощью силы и существующего закона.
Да. Закона, который не отвергает, а защищает. И кто виноват в том, что те же люди на местах понимают его по-своему. 

Я? Но я ведь пытаюсь донести это людям. Обращаюсь к ним с речью и выступаю на собраниях. Наверное, не во мне одном сила жестокости сидит.

Она во всех. Кто укромно ее соблюдает, кто наружу выносит, а кто просто власть насаждает. Пусть я крут, неразборчив в своих подписях. Но их много, этих документов, а я один.

Так почему же на местах этого никак не поймут?
Значит, не пришло время этому. Значит, и дальше надо идти этим путем, иначе разнесут государство, кровью и потом созданное теми же, кто сейчас супротив его и выступает…

Сталин снова встал и посмотрел на часы.
Была половина седьмого утра. Он прошелся по кабинету, но затем опять сел, погружаясь в свои сокровенные мысли. 

Если бы знал тот же народ, что от него скрывают. Да, он действительно растерзал бы зa это.
Но так надо. Так нужно и именно сейчас. Никто не поймет меня. Ну и ладно.

Оставим все для потомков. Может, хоть они разберутся?

Что бы было, если бы не было меня у власти?

Не знаю. Хотя представить могу. Троцкисты заняли бы ведущие посты и вели бы свою игру. Игру еврейской нации. Хоть и не люблю я их, но все же отношусь с уважением.

Зачем оскорблять достоинство любого человека. Вот я, например. Я никогда не говорю о человеке плохо. Пусть судит он сам о своих поступках. Согласен. Я решаю за него, но все же не сужу. Только подписываю.

Приговор же выносят другие. Те, кто на своих управленческих местах и в тени своих дверных кабинетов.
Так что же Троцкий?

Что он смог бы сделать для Союза?

Скорее всего, ничего. Только помутил бы воду в давно застоявшемся болоте России и других, скрепленных с нею кровью землях.
Что толку выносить на суд людской свою боль, утопающую в слезах, когда повсюду плачут и рыдают другие. От этого легче не будет. Станет только хуже и еще тяжелее. 

А  Киров?

Чего хотел добиться, выступая своими заявлениями и предложениями о разгоне реввоенсоветов и отмене политруков?

Хотел, чтобы у власти стали такие же, как он сам?
Отпетые националисты и враги всего одухотворенного какой-то идеей.

Так ведь без нее никто и слушать не станет. Это все равно, что царь отдаст власть в руки кому-то, а сам будет разъезжать по весям и спрашивать : хорошо ли кому живется.

Нет. Союз крепок, пока все за одно. Стоит разделить идею и все. Канет в лета мощное государство, и уйдут все ранее добытые победы.
Понимает ли кто это сейчас?

Если, опять же, понимая, мутит воду для того, чтобы самому поближе подобраться к власти и управлять, как захочется.  

Сызмальства знаю, что верховодить хорошо, но это если никому ничем не обязан.

А если обязан? То что?..

А что и так понятно. Будешь отдавать. Одному, другому, третьему и так дальше. Вот и придешь к тому, что самому ничего не останется.
Да. Понимаю, тяжело сейчас людям приходится. Но ведь и я живу ничуть не лучше ихнего.

Разве что имею возможность какую больше, а так ведь ничего.

Что я, богатею на глазах или еще чего вытворяю?
Другое дело на местах.

Вон сколько пишут, чего там только не творится. Так что же получается? Это я их этому всему научил?

Нет. Дело тут не во мне. Они сами жаждут этого.
Даже сейчас, в войну, сволочи, продают скарб земной, спекулируют и обдирают.

И правильно их расстреливают. По-другому нельзя. Иначе все побегут грабить и бить стекла, а тогда все, не будет больше государства.
Вот и задумаешься тут, что лучше.

Казнить троих, либо потерять всех. Пусть, даже не всех, а десятерых и то много. Но, опять же, кто в это вдумывается?

Живут все как зря. Лишь бы за себя, а мне за страну больно.

Какие земли, какие богатства. Разве другим под стать. Я вот помню свою землю, родную. Одни камни, разве что речка течет, да лоза прорастает. Сколько труда, поту и даже крови нужно, чтоб выжить. А здесь что?

Все само лезет из земли. Бери да складывай в корзину. А ведь это все может кому-то достаться. Хоть и не русский я сам, но обидно за все. Сердцу больно смотреть, как кто-то отрывает какой кусок нашей земли...

Сталин снова прервался и посмотрел на часы. Время отстукивало без пяти семь.
Переменив ногу с одной на другую и набив трубку табаком, он закурил и продолжил свой поиск.
Так что же мне делать с людьми-то?
Может попустить узду немного? Нет. Нельзя этого сделать. Даже сейчас, в войну, не торопи я их занять тот или иной город, то до сих пор сидели бы где-то за Нарвой.

Такой уж народ, ничего не поделаешь. Пока кнутом не махнешь, с места не двинется. Хорошо хоть есть кому доверить все это.

По правде говоря, много умных и толковых, но ведь заносит их как от этого.

Чем больше власть, тем меньше доступен. Даже в армии под смертью ходят и все туда же. Эх, лиха человеческая жизнь. Как тут не задуматься и о своей…

В дверь постучали, и мысли прервались. Вошел охранник снаружи и доложил:

- Маршал Жуков прибыл, товарищ Сталин. Разрешите пройти?

- Да, - кратко ответил тот, собираясь сразу со своими мыслями и перенося их из одного в другое направление.

Охранник вышел за дверь, а через минуту появился и сам Жуков. 

- Товарищ Верховный Главнокомандующий, -начал он докладывать, но Сталин тут же оборвал его, и спросил: 

- Почему задержался, Георгий? 

- Сутолока в столице, - как бы извиняясь произнес маршал, прижимая к себе папку с документами, - кроме прочего – патрули. Все проверки прошел, как и положено. 

- Хорошо, - махнул той же трубкой Сталин, - давай, докладывай, что там на фронте.
 
Жуков, подступив к столу и быстро разложив карту, доложил обстановку и отступил в сторону.

Наступило короткое молчание, после чего Верховный довольно долго всматривался в начерченные стрелки и линии занимаемых войсками позиций, а затем с силой ткнув трубкой в карту, произнес: 

- Наступать будем здесь. 

Жуков, ничего не сказав, посмотрел на место, указанное Сталиным и отступил в сторону.

А Верховный, в свою очередь, продолжал:
- Думаю, весна не помеха для советского солдата.
- Так точно, товарищ Сталин, - ответил Жуков, прикладывая обе руки к швам своего галифе.
- План разработаете на месте и доложите, - известил Верховный, давая понять, что аудиенция закончена.
Жуков быстро собрал карту и, положив ее в сумку, спросил разрешения идти.

- Погоди немного, - остановил его взмахом руки Сталин, - я не сказал еще все до конца.

Жуков тревожно и внимательно всматривался в его лицо, которое, как всегда, не говорило ни о чем.
- Думаю, награда не помешает наступлению? - сурово спросил Верховный, глядя ему в лицо.

Жуков не знал, что ответить и потому смолчал.
- Что молчишь, Георгий?- усмехнувшись в усы, спросил тот. 

- Не знаю, о чем идет речь, - честно признался маршал.
- Думаю, весть приятная, - так же с улыбкой продолжал Сталин, - будь в десять часов в большом зале. Там все узнаешь.

- Есть, быть в большом зале, - ответил Жуков и, повернувшись на каблуках, зашагал из комнаты...


Весть о награждении разнеслась мгновенно. Отовсюду его поздравляли как младшие, так и старшие.

И только самому Жукову все это казалось весьма неприятным. Он-то прекрасно понимал цену всему этому.

И принимая награду из рук того же Сталина, он уже  знал.

Это его вчерашняя жизнь, подаренная Верховным в очередной раз. Так бывает в жизни великих людей.

Они всегда что-то скрывают, недоговаривают и прячут свои глаза за обычной усмешкой. Но, что поделать, коль мир так велик и одновременно узок, что в нем сходятся двое, порой равные друг другу по мысли и ее силе.

Великому нельзя уповать во славу при жизни, ибо оно становится уже не таким, а попросту бессвязно торжествующим.

И если мы говорим великий, то надо знать, почему так говорим, ибо без этого нет смысла во всем, даже действительно в самом великом.

Слава не всегда бывает утешительной слезой для того же великого. Она раздаривается людям, подобно как богатый раздает мелочь нищему, а иногда бросает и рубли.

Сталин был великой славой для той довоенной и послевоенной России, но это не было отражено в нем самом.

Слава его глухая, отдающая болью и покалеченными судьбами людей. Она жестока и порой безнравственна.

Она сокровенна в душах, причастившихся к ней, и она оглашена в тех, кто ее не постиг и не испытал лично на себе.

Это оголтелая слава, но все ж, действительно, она. И пусть, рассказывают страхи или, наоборот, что-то лучшее и хорошее - это не навредит ей.
Она не материальна и не уходяща куда вовнутрь. Она просто слава или слава о человеке. Великом, низком, падшем и возвышенном в душах многих и многих.
И как бы не претворяли ее предысторию, она останется такой, какой была и всегда. Просто славой, вместе с ее пороками и величием.

Не уповайте на такую славу никто. Это не принесет должного никому изо всех тех, кто даже ее будет окружать и преследовать.

Слава остается в сердцах и не изменяет своего первочтения.
Люди способны отделить ее: злую и достоверную от хорошей и неправдоподобной.

Но тем же людям следует знать.

Слава великому - это не слава в устах окружающих.

Слава большому - это то, что остается в сердцах навсегда.
Забудем ту пряную славу и обретемся вновь, только уже без нее. И пускай, побегут ручьи новой, только уже не славы, а просто обыденности, заключенной в рамки настоящего из выдернутого нами прошлого.

Любите славу только в ее торжестве, но не более этого.

И кто способен это понять, то радуйтесь. Она не покорит больше вновь, ибо она уже непреклонна ни перед кем...

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                       СОДЕРЖАНИЕ

 

Пролог……………………………………….3

 

Часть  первая………………………………5

 

Часть вторая……………………………..41