Как раз потому что такой сильный дождь, ливень, и скверный вид из окна, и так же скверно выглядит внутри тебя, говорит он себе и ищет зонт. Почему «ищет», вот всегда так пишут, будто никто не знает, где зонт лежит или стоит, тем более самый большой твой зонт. Самый большой, который не складывается и может служить тростью - такой он большой!
Он оделся дёргаными движениями, в бешено-суетливом запале, то и дело ухмыльчиво оскаливаясь в адрес самого себя. Не получилось, говорит он, ну, не получилось, что ж поделаешь. Не сложилось, бывает, бывает...
В прихожей сумрак. Сумрачное преддверие выхода. Туда. Вот он, стоит себе, самый большой мой зонт, упругий, упрямый и чёрный. Куртку всё же застегну. Но себя подставлю этому хлещущему водой ветру. Полустрадание, полунаслаждение. Зонт будет то и дело выламывать, вырывать из рук. Выставишь его навстречу ветру, и тот восстановит статус-кво.
Он открыл дверь и, прежде чем затворить её за собой, вгляделся в оставляемую сумрачную квартиру. Бросаемые вещи всегда смотрят вслед удивлённо-беззащитно. Ужас бытия. Парадокс вещей в их порой более пронзительной наглядности этого ужаса, что вызывает мгновенный щемящий всплеск неизбывной, вечной тоски. Она всегда жива, но иногда милосердствует, не напоминает о себе. Сочувствует. Но, поскольку она жива и сильнее тебя, даёт об этом знать.
По лестнице скорым шагом. Стеклянная дверь подъезда. Плавно закрылась через несколько твоих шагов. Пружина цивилизации.
Ну, раскрывай живей! Хлещет. Барабанит по-чёрному. И по чёрному зонту. И по асфальту чёрному. На асфальте слой кипящей воды. Туфли шлёпают по нему со звуком Ч. Чётким «Че». Че-че, че-че. Че-че-го ты хо-че-чешь. Хочешь, хочешь, хо-че-чешь.
Лицо режет воздух. Оба значения. Два супротивных вектора. Сто восемьдесят. Воздух режет лицо.
И в такой дождь ты пошёл! И ветер такой! Куда ты рвёшься, непокорный мне, покорный ветру зонт? Вот так предают друзья. Чуть разыгралась стихия власти, и они ей уже подыгрывают. Слабость на стороне силы. Коварство тщеславной слабости.
Сдаёшься со сладкой слабостью. Зонт, как игривая шлюшка, сдаётся ветру со стонущей истомой. Но со мной не церемонится. Я не столь могуч и решителен. Неутешителен. Бормочет он себе под нос всякую чушь. Чтобы отвлечься от пасти стихии, извергающей хлещущий стих струй, барабанные рифмы и ритмы явлений природы с момента творенья, как в мифах, поверьях.
Иди под дождём, под зонтом, обдаваемый мокрым ветром. Будешь идти, идти, пока не растаешь. Останется на мокром асфальте лишь зонт, перекатываемый и вздымаемый ветром, и мокрое место от тебя. Растаял, растаял... Валяется на дороге зонт, а обладатель испарился буквальным образом. Шёл под зонтом и растаял, а зонтик упал на мокрое место. И ветер слегка его перекатывает. Он большой и тяжёлый, этот зонт, иначе уже улетел бы в гости к ветру. Вспоминаешь ли ты обо мне, мой упругий большой чёрный зонт? Понимаешь ли, что не бросил тебя, а растаял тот, у кого в прихожей ты стоял годами, дожидаясь непогоды, время от времени выносимый на мокрую прогулку, под барабанящие по тебе гроздья капель, усеивающие кругом кипящий шипящий асфальт.
Что ж ты теперь будешь делать? Никто тебя не подберёт, староватого и ненужного. Да подберут уж. На утиль. Наутилус. Окончивший своё странствие, странный старый наутилус-зонтилус.
Но ты непременно возвращаешься домой. Где ж испарилась твоя решимость растаять под зонтом! Ты сохранился. Ну и правильно. Не валяется, перекатываясь, твой зонтик по асфальту под градом капель. Не подбежит к нему после дождя чья-то сытая собака, уловившая ионы пота исчезнувшего обладателя. Не свистнет собаку самодовольный хозяин, отрывая её от брошенного зонта: не нюхай, мол, Брунхильда, всякий шрот! Не суй свой нос куда попало, будешь потом у меня по квартире разносить всякий шайз! Ведь станут целовать тебя в твой грязный нос майне фрау унд либе киндер! Фу, Брунхильда, вегь фон дизем мист!
Ты снимаешь мокрую куртку. Отряхиваешь ещё раз героя дня - упругий эластичный зонт, раскрываешь его и подвешиваешь в таком распахнутом виде для просушки. Он ещё будет какое-то время пахнуть прогулкой, свежей влагой. Ты, выходя через коридор в туалет или на кухню, будешь бросать хитрые, с прищуром, взгляды на подсыхающий зонтик, с его расправленными перепонками. Вот так-так! Прогулялся-таки под сильнющим ливнем. Молодец!
Выйдешь из кухни и опять взглянешь на орла на насесте. Темно в прихожей, и подвешенный зонт бередит фантазию неявными образами. Пройдёшь к себе в комнату, сядешь на диван...
Сядешь на диван. Смотришь боком в несколько отдалённое окно. Там нарисованы мрачные тучи и верхние этажи противного дома. Того, который напротив. Посидишь, мрачнея, с больным взором. Захандришь. Встанешь.
Встанешь, шатаясь, с неопределёнными намерениями и неопределённым направлением. Качнёт тебя туда, затем сюда. Потянется рука к полке с... неважно чем. Отдёрнешь. Не знаешь, кто ты, вот в чём дело. Как можно чем-то заниматься, если личность не установлена?
Побродишь, скрипя. И скрепя. Прикосновения к предметам осторожные, колеблющиеся. Распоряжаться предметами - наваждение. Выливается в пульсирующую тревогу, как перед разверстой... расщелиной, да. Как носки ступней над обрывом (ни за что, ни за что не вымолвишь бездна или пропасть. Ни за что!) Обращаться с космосом предметов. Часто столь же трудно и мучительно, как и своими поступками. Но это ведь тоже поступки - распоряжаться вещами. Тронешь, возьмёшь - нехорошо. Поставишь, да не так. Положишь - неудачно. Скрытые свойства предметов всегда вселяли в тебя беспокойство. Будучи ребёнком, ты со страхом смотрел на вещи, ожидая от них таких фокусов, о которых взрослые не ведают. Ты боялся спрятанной сути вещей, и дрожал одиноко в квартире, когда родители «были на работе», занимались где-то своими - тоже непостижимыми - взрослыми важными делами... Ты и сейчас ребёнок. Но ведь стыдно признаться людям, что перед ними не взрослый усатый мужчина 38 лет, рост 184 см, а лишь аберрация их восприятия, и на самом деле в этом взрослом усатом теле прячется, скрывается, как в детстве от него пряталась суть вещей, - маленький робкий нелепый мальчик, нелепый робкий маленький мальчик... Потаённая сущность вещей пугала тебя, ты глядел на предметы как-то боком, скользя по ним трепещущим взором, а если осмеливался взглянуть прямо и в упор, скажем, на кресло, то всё твоё существо внутри сжималось от ужаса напряжения ожидания чудовищного разрешения наблюдения подтверждения твоего опасения, и тогда уже всё, всё рухнет и полетит в неописуемые тартарары, тебя сорвёт вовлечёт затянет закрутит взвихрит унесёт...
Да, всё-таки нет - поступками распоряжаться ещё тяжелее, ещё ответственнее. Если сейчас, вот именно сейчас сделаешь то-то - это может вдруг возыметь неприятные, а то и жуткие последствия. Отложить? Но тогда, не исключено, произойдёт... вызовет... совпадёт с чем-то страшным, повлечёт непоправимое. Если выйдешь не через час, а сейчас. Если выйдешь не сейчас, а через час. Если вообще не выйдешь. Если выйдешь через пятнадцать минут. Если завтра. Если сегодня. Избежишь ли того, чего не знаешь? Вынужденное признание непреложности запрограммированной случайности. Шальной, но предустановленной. Этот фатальный закон всегда ощущаешь задним числом (постфактум; точнее: постфатум), когда уже поздно... А если... хм. Но тогда... Как же быть, в конце концов?
Унесёт тебя в запредельное беспредельное море, в беспредельное море. И ты уснёшь на плавных волнах, уснёшь на плавных волнах, уснёшь-уснёшь...
Странно, ты всё ещё гуляешь под зонтом в такой кошмарный дождь, и мечтаешь, бредишь кухней, коридором, комнатой, уютом. Так хлещет и дует из этой вечности, веет таким холодом, а ты отвлёкся, чтобы легче переносить эту стихию ледяной и мокрой силы, колющей острым напором.
Тебе померещилось, что ты, идя на кухню, видишь в коридоре свой распахнутый влажный зонт, подвешенный для просушки.
Где же ты сам, куда ты делся?
На мокром асфальте лежит большой чёрный зонт. Дождь только что кончился, и мирный сытый немец вышел погулять со своей мирной сытой собакой. Вон их фигуры на дороге, степенно приближаются к тебе, покачиваясь. Вот он завидел зонт, ещё рассеянно, но с возрастающим любопытством взирая на него. Брунхильда подбегает к зонту, заранее внюхиваясь (такая у них, у собак, привычка). Сначала она виляет хвостом, но вдруг дёргается, застывает и начинает тихо поскуливать. Поджимает хвост, лапы её - все четыре - сгибаются. Фу, Брунхильда! - взывает к ней хозяин. - Ком хер, не нюхай старый брошенный зонт! Ком, ком!
Но собака вдруг скулит ещё громче и жалостнее, и даже начинает выть, приседая на асфальт и задрав морду к светлеющему небу. Хозяин недоуменно-недовольно глядит то на неё, то на зонт. Поведение собаки непривычно и неприятно, а также совершенно непонятно. Озадаченный и рассерженный, он уже громко свистит и строго зовёт собаку, и, наконец, насилу уводит её, резко потянув поводок и немножко ругаясь. И вот, теперь они удалялись гармоничной парой, колеблясь во влажном воздухе всё уменьшающимися, затихающими и туманящимися объектами, весело поглядывая друг на друга, восстановив взаимное уважение, - у собаки опять задрался довольный лохматый хвост, хозяин вновь улыбался ей с отрыжкой, - и вскоре скрылись из виду, возобновив взаимное обожание и предав неприятный момент всепрощающему забвению.
Помочь сайту
Поздравления
