В Летяжевку и обратно

В Летяжевку и обратно

В среде, так называемой, «советской интеллигенции» бытовало (да и сейчас бытует среди «российской») одиозное отношение к рабочим людям, которые априорно преподносились тупыми, недалекими созданиями, неспособными к восприятию прекрасного, к тому же, поголовно беспробудными пьяницами для которых вся жизнь заключалась в порочном круге между бутылкой и стаканом.

Не скажу точно, откуда вылезла эта классовая неприязнь, но, думаю, что из Великого Октября, когда Революция стерла социальные грани между людьми, обратив всех жителей страны в одну безликую «народную массу», в которой, сразу же после «рождения», началась сегрегация, по иным признакам, в том числе и по умственному. Тем более, что Красные превозносили грамотность, знания, ученость и прочие нематериальные человеческие достоинства.

Человеческая «обезличка» не получилась. Уничтожили богатых и бедных, даже средняков прикончили. Стали все одинаково малоимущими. И что? Общество не затихло как болото! Оно продолжало волноваться. Все живые организмы борются за первенство. Люди тоже. Никому не удается остановить эту борьбу, поскольку она заложена свыше. Даже конченные алкоголики и наркоманы, которые мало чего человеческого сохранили в своем облике, и те пыжатся пытаясь превзойти друг друга, хотя бы разговорами о выпитых или принятых дозах. Люди всегда разобщаются, чтобы объединиться и объединяются, чтобы разобщиться.

И вот «народная масса» сразу же разделилась на грамотных и неграмотных, на умных и дураков, на получивших образование и не получивших его, на трезвых и на пьющих. Естественно, что между этими, теперь уже не классами, а сегментами, тотчас началась игра в «Царя Горы». Каждый сегмент пытался показать, что он вышпе всех остальных. Грамотные воротили нос от неграмотных, трезвые от пьющих, трезвые образованные от трезвых без образования и так далее. Поэтому с первых дней Красные начали бороться, то с пьянством, то с неграмотностью, пытаясь сгладить волны житейского моря. Но это не помогало – общество никоим образом не успокаивалось. Выглади его в одном месте – оно забурлит в другом. Что мы и видим во борьбе футбольных болельщиков, поклонников людей искусства, уроженцев различных мест и прочих, и прочих народных сегрегациях.

А поскольку, когда пьешь, учиться трудно или скорее невозможно, то в образованные выбивались, в основном, люди непьющие. Которые, естественно, чтобы подчеркнуть свое мнимое превосходство, записали всех, не получивших образование, то есть рабочих, в пьяницы. Хотя, мне кажется, единственная разница между интеллигенцией и рабочими заключается в бесхитростности рабочих. Они никогда не пытаются показаться другими, чем есть на самом деле, чего не скажешь об образованных людях. Эти запросто напустят такого туману, что конченный наркоман или алкоголик, покажется великим художником или ученым, Хотя при более внимательном рассмотрении истина будет замечена.

Но это, как говорится, «присказка не сказка – сказка будет впереди». Она нужна, чтобы понять события, описываемые в этом рассказе. Дело в том, что, и я, и Ирина получили высшее образование и вращались в среде детей рабочих, которые перешли в новый, высший, по их недалекому мнению, сегмент – интеллигенцию, где рабочий человек считался безбашенным и насквозь пропитым. С какой-то стороны, такое отношение легко объяснялось тем, что у высшеобразованных личностей, дома оставались пьяные отцы рабочего сословия. Поэтому противостояние год от года только усиливалось, с ростом числа тех, кто получил высшее образование.

Светлана уезжала в Саратов. Не помню почему раньше нас – видимо ей нужно было подготовится к институту. Не помню…

Поезд на Саратов шел из Балашова через разъезд Летяжевку, что в десяти километрах от Турков. И мы с Ириной отправились провожать Светлану на поезд. Есть в русском народе такая привычка – провожать друг друга до поезда, да самолета, до последнего приюта. Дойти толпою до последней черты и бросить одного.

От Турков до Летяжевки ходил местный поезд, который Ирина называла Турковским экспрессом, из двух или трех вагонов. Двигался он достаточно медленно и делал, по-моему, две или три остановки на этом недлинном пути.

Летяжевка[1] – достаточно крупный разъезд с четырьмя или пятью рельсовыми путями. При этом Турковский экспресс подходил к левому крайнему пути разъезда, а поезд на Саратов – к правому, поэтому приехавшие на нем организованной толпой переходили через все рельсовые пути. Что было очень неудобно, поскольку движение на ветке Ртищево-Балашов было на редкость оживленным. Я несколько раз пересаживался в Летяжевке и каждый раз при переходе путей приходилось пережидать  проходящий состав. Удивительно – сколько же поездов ходило там.

«И какой русский не любит быстрой езды» – сказал Гоголь, тем самым подчеркнув проворство и торопливость русского народа, порою в ущерб собственному здоровью или даже самой жизни. Провинциалы обвиняют москвичей в поспешности, но это неправда. Проводя летние месяцы в различных провинциальных городах России, я заметил, что местные ходят не медленнее, если не быстрее. Просто в таких городах людей намного меньше и быстрота их перемещения не производит такого впечатления, как орды москвичей, выходящих из метро или штурмующих дешевые супермаркеты на новогодних распродажах.

Спешка неоднократно приводила к трагедиям. Я насмотрелся на множество ужасных результатов прыти, и пешеходов, и мотоциклистов, и водителей на дорогах страны. В той же Летяжевке несколько раз попадали люди под поезд, причем один случай был совсем недавно. Кроме поспешности русские страдают еще синдромом «края» подходя непосредственно к тому месту, где начинается опасность. Выдержать интервал они не могут. Я постоянно вижу, как в любую погоду, пешеходы переходя улицу становятся на самый краешек бортового камня, в метро или на железной дороге – на самый край платформы. Зачем? Они, по-моему, и сами не знают. Вот тянет их какая-то неведомая сила (наверное глупость) подойти поближе-поближе к опасности, как бы бравируя своим пренебрежением к ней. Ну, как всегда, это до поры до времени. В Летяжевке на моих глазах убило мужчину, который слишком близко подошел к проходящему поезду, упавшей с него доской. Стой он метра на два подальше жил бы и жил, а потом все равно бы умер и даже, возможно, с гораздо большими страданиями. Так что и не знаешь – что и лучше?

Я человек осторожный и аккуратный, хоть иной раз и  находит на меня этакая купеческая удаль, но очень редко и по необъяснимым причинам. Поэтому мы не спеша перешли пути и стали ожидать поезда на Саратов возле здания вокзала. Он отправлялся где-то около полуночи. Слава богу, что от Балашова (отправного пункта) было недалеко и поезд, если и опаздывал, то всегда только на пять-десять минут.

Неожиданно как-то стал накрапывать дождик. Был конец августа – в этих краях еще достаточно теплый период, но этот ночной дождь был отнюдь не теплым, да и ночи, здесь, в умеренно континентальном климате бывают иногда очень даже прохладными. Но одно дело ощущать их прохладу выходя ночью на двор, а другое – мокнуть под дождем в десяти верстах от уютного теплого дома.

Дождь все усиливался и усиливался. Стало ясно, что он быстро не прекратится. Что делать? Доедем до Турковского вокзала на поезде, а дальше? Под дождиком идти и идти. Мы легко одеты, с собою – ни зонта, ни плаща. Косовато как-то получается. Выход один – найти того, кто из числа провожавших, едет в Турки.

Мы простились со Светкой и отправились на поиски машины. Собственно говоря, искать было нечего – на площади ничего не было, кроме мотоцикла с коляской, езда на котором в такую погоду была равносильна самоубийству.

И тут я заметил, что в самом темном углу притаился грузовичок с кунгом[2]. Не надо было быть Шерлоком Холмсом, чтобы догадаться, что какой-то туркач довез свою родню до поезда на служебной машин и теперь порожняком пойдет обратно. Надо было его побыстрее загрузить попутно. Хотя я знал, что он никуда не денется. Приближающийся поезд закрыл переезд и трогаться ему смысла не было.

Мы подошли к машине и постучались. Водитель чуть приоткрыл дверь, чтобы дождь не попал в кабину. Я попросил его довезти нас до Турков, он согласился и сказал, чтобы мы залезали, поскольку он еще не запер двери. Говорил он очень невнятно, поскольку руки его были чем-то заняты и он не вынимал сигареты изо рта.

Мы с трудом, цепляясь за мокрый скользкий кузов залезли в кунг. Внутри было холодно и очень темно, но зато сухо. Вдоль стенок были деревянные лавки – я их нашел скорее на ощупь, чем разглядел. Мы сели распрямив, уставшие от долгого стояния, ноги. Буквально через минуту я услышал, что водитель запирает снаружи двери кунга, чтобы не дай Бог они не раскрылись и не отломились на разбитой турковской дороге. Я прокричал, уже через закрытые двери, чтобы он остановил нас за мостом, с трудом расслышав ответное «да» и мы поехали.

Я не ездил в кузове грузовика со времен воинской переподготовки, то есть пять лет. Когда тебе всего двадцать семь, то пять лет кажется таким большим сроком, как будто бы это было в прошлом веке. И я успел забыть все тонкости этого вида передвижения. Тем более, что мы ездили тесно прижавшись друг к другу с тентом, где были металлические держала за которые можно было ухватиться, а тут – самокроенный кунг, темный как могила, в котором может и были какие-то поручни, да разглядеть их в темноте не представлялось возможным.

Выехав на прямую, автомобиль показал нам, что переживает лягушка в футбольном мяче во время футбольного матча. Нас кидало из стороны в сторону, мы пытались за что-либо ухватиться, но руки соскальзывали, поэтому, сцепившись друг с другом мы болтались по кузову из стороны в сторону, как плохие матросы на каравелле Колумба в жестокий шторм. Пока я, случайно, не наткнулся на какое-то подобие поручня. Подтянувшись, я прижал Иринку к углу кунга. Сразу стало легче. Хоть нас и продолжало немилосердно трясти и подкидывать, но мы обрели опору и не мотались из стороны в сторону, что давало возможность подумать о чем-либо ином, кроме как о том, чтобы за что-нибудь ухватиться.

Я заметил, как маленькое оконце посветлело, намекая на то, что дождь, видимо, заканчивается. По шуму дождя это сделать было невозможно, поскольку его мы перестали слышать за шумом автомобиля сразу, как только тронулись. Необычность обстановки, близость любимой женщины, ночь… На меня нахлынула романтическая волна…

А с Иринкой произошло что-то не то. Видимо на нее повлияли пируэты, которые выделывал водитель, объезжая все ямы и рытвины на разбитой вусмерть дороге. Это тебе не Турковский экспресс идущий по рельсам на бетонных шпалах. Автомобиль, то разгонялся, то тормозил, метался, то вправо, то влево, как загнанный зверь. Ирина явно испугалась… испугалась всего происходящего. Впервые я видел ее такой. Резким нервозным голосом она стала допытываться у меня – разглядел ли я водителя? а как он выглядит? а не вдрабадан ли он пьян? Потом начались «воспоминания о будущем»: как бы он нас не вывалил в кювет, вообще – а куда мы едем, а вдруг он нас убьет. Ведь рабочие все пьяницы… идиоты… и грабители. Мы одни на этой темной дороге, что случись – нас хватятся только утром. Она лопотала это быстро, несколько раз возвращаясь к уже сказанному, путалась в словах – в общем вела себя так, как ведет себя человек, охваченный страхом.

И чем больше она говорила, тем меньше оставалось романтики. Я с сожалением взглянул еще раз на окошко, освещенное луной и начал успокаивать Ирину. Что хотя и не разглядел в темноте, ни лица, ни состояния водителя, но судя по разговору – парень он молодой – наших лет. Нормальный парень, явно опытный, раз мы проехали наверное уж треть дороги и до сих пор не перевернулись. От этих слов она спужнулась только сильнее. Молодые – сказала она – они не только работать, но и пить не умеют. Пожилой и пьяный до дома доберется, а молодые только гоняют.

Вряд ли нашу езду можно было назвать гонкой. Да и то, что водитель ехал не тупо по прямой, а объезжал препятствия, говорило о том, что дело он свое знает на «отлично». Может он и пропустил немного – так это не помеха – знаю по собственному опыту.

А она продолжала что-то бормотать по поводу пьяных водителей, аварий, несчастных случаев… Причем настолько самозабвенно, что все мои попытки перевести разговор в другое русло, не увенчались успехом. Несмотря на то, что окошко снова ярко осветила луна, указывая на то, что дождь почти закончился и, что идти мы будем до дома, пусть и по мокрому, зато не под дождем, бедная перепуганная Ирина ни на что не обращала внимания. Она была как маленький ребенок, смертельно испугавшийся темноты, который успокоится только тогда, когда включится свет. Прижавшись ко мне, она, вероятно, считала минуты – неоднократно переспрашивая сколько мы уже едем. Я отвечал, глядя на светящийся циферблат часов, но ей спокойнее от этого не становилось.

Меня сильно удручал тот факт, что я никоим образом не могу привести ее в равновесное состояние. Я понимал, что она боится не факта несчастья, а того, что я не смогу ее спасти. Глядя на окошко, которое на меня навевало романтическое настроение, она прагматично отметила, что если мы завалимся на бок, то я не смогу вылезти через него – настолько оно мало. Я остро ощущал свое бессилие, чувствуя себя никчемным слабаком, маленьким мальчишкой, пустым местом, раз любимая женщина не видела во мне защитника, не находила во мне опоры и уж точно не ощущала себя, «как за каменной стеной». Все мои слова она пропускала мимо ушей, ожидая того момента, когда вся эта мука окончится.

В который раз я ощутил сложность отношений между ровесниками. Да, женщины нуждаются в мужчинах постарше!

Мы ехали уже более получаса и, по моим подсчетам, должны были приближаться к дому. От этого Ирина вообще запаниковала и стала уверять, что перед домом такой страшный спуск (как будто бы я его не видел) – не прямой, а с изгибом, и что при виде его ей всегда не по себе. Ужас! Что если водитель и был не слишком пьян, то по дороге наверное прихлебнул и теперь уже точно ничего не соображает. Запросто рухнем в ручей и захлебнемся – ведь двери заперты и нам не выбраться – нас не найдут, нас не спасут… После этих слов ее стало трясти, а тут грузовик еще и откровенно пошел на спуск. Я дышал ей прямо в губы, пытаясь согреть, потому что чувствовал, как холодно ее лицо, но это не помогало… мне показалось, что на этом очень и очень недлинном спуске, она попросту перестала дышать…

Грузовик выкатился на ровное место, скрипнули тормоза, забитые за дорогу грязью, и я почувствовал, что мы остановились. Услышал как скрипит замок и распахиваются двери. «Ну что? Живы?» – раздался бодрый и веселый голос молодого водителя – «дорогу каждый год ремонтируют, ремонтируют, а толка все нет – разбивается в божий прах. Фару грязью закидало. Не видно ничего, а вылезать в такую грязь и протирать тоже не сахар. Лучше не торопиться».

Я спрыгнул на землю, и вытащил полуживую Ирину. Водитель заметил ее состояние и сказал: «О! Как растрясло! Непривычны молодые, да городские, к грузовикам – им такси подавай. А моя мать всю жизнь в кузове на поля моталась». Я ухмыльнулся, а Ирина не произнесла ни слова. У нее только начала утихать дрожь.

Как я и думал – водитель оказался абсолютно трезв и уже потом Ирина даже вспомнила его – он жил где-то по соседству, неоднократно попадаясь ей на глаза. Но она никогда не знала, что он шофер. Мы перебросились парой ничего не значащих слов и разбрелись по домам, ведь время было позднее.

И только потом, дома, когда мы уже отдохнули и отогрелись от этого ночного вояжа, Иринка сказала мне: «Теперь я понимаю, почему мой отец спился – попробуй поболтайся вот так в кузове изо дня в день. Поневоле после такого напьешься». Она тряхнула плечами и было видно, что ее сильно передернуло.