Такая короткая любовь...

   Её звали Кариной, и она была самой  красивой девочкой на нашей улице.  А, может быть, и во всём городе. С черными, как смоль, волосами и голубыми глазами. Когда люди вслух удивлялись такому необычному сочетанию, она, еще будучи ребенком, объясняла, что мама  у неё русская  а, а отец - армянин, поэтому так и получилось…

  Я влюбился в неё, когда мне было двенадцать  лет, а ей – семь. Мы жили в одном и том же дворе по улице Ростовской, 37, и, когда Карина пошла в первый класс, ее родители попросили меня, чтобы мы ходили в школу вместе, так как  в силу своей задумчивости она была очень рассеянной и могла запросто попасть под трамвай.

  Потом это стало привычкой и продолжалось до тех пор, пока я не окончил школу. Мы выходили из дверей наших квартир точно в одно и то же время, я брал ее за руку, и она сразу начинала рассказывать мне о своей нелёгкой жизни. О том, что отец заставляет ее решать дополнительные задачи по математике, которую она терпеть не может, а мама записала ее в драматический кружок при Доме пионеров, надеясь, что дочь в будущем станет актрисой,  что подруги – одноклассницы не любят её, потому что она красивая, а учительница по ботанике ставит ей «двойки» из-за того, что она на уроке читает художественную литературу, а  ботанику знает лучше всех, так как дядя у неё работает заведующим оранжереей на заводе «Электроцинк» и  проводит с нею такие опыты с растениями, о которых учительница и представления не имеет. 

  Я сразу заметил, что отличительная черта её характера   - это постоянное желание удивить своего собеседника каким-либо потрясающим фактом из своей жизни  или необычным взглядом на то или иное явление.

  Например, на каникулах после окончания ею первого класса мы пошли вместе в парк, и я купил ей мороженое – эскимо. Она посмотрела на меня, как на врага, выбросила мороженое  в урну и сказала, явно подражая кому-то из взрослых:

  - Терпеть не могу мороженого. Оно холодное и скользкое, как лягушка.

  Когда она была уже в девятом классе, а я учился на четвертом курсе института и пришел к ней в гости, то застал её за написанием домашнего сочинения по литературе. На столе перед нею лежал нераскрытый томик стихов Блока.

  - Что, трудно дается сочинение? – спросил я. – А ты прочти что-нибудь из Блока вслух, и сразу у тебя  столько мыслей возникнет, только успевай их записывать.

  Карина взяла книгу двумя пальчиками и швырнула её на диван:

  - Лучше я перепишу умные мысли из учебника и получу «двойку», чем прочту хоть одно его стихотворение.

 И таких попыток хоть чем-то утвердить себя в глазах окружающих её людей, как непохожую ни на кого особу, было у неё много. Даже слишком много.

 Но я продолжал любить её, несмотря ни на что. Потом она закончила школу . а я в том же году горно – металлургический институт. Она готовилась к вступительным экзаменам в Театральное училище  имени Щепкина в Москве, я же получил направление на работу в Норильск.. Мы проводили с нею последний месяц вместе, перед долгой разлукой. 

  И однажды она сказала мне:

  - Давай сходим в кино.

  В кино мы вместе  с нею никогда не были, опять -таки из-за её непризнания  этого «важнейшего для нас искусства».

  И мы пошли в кинотеатр «Родина», где шел старый, еще довоенный фильм «Леди Гамильтон».

  На экране развивались захватывающие события давно  прошедшей эпохи, кипела страстная любовь, и я забыл, что рядом со мной сидит девушка, которая мне очень нравится.

  Как вдруг я почувствовал, как её плечо мягко прикоснулась к моему плечу, и теплая рука легла поверх моей. Я вздрогнул и повернулся, чтобы увидеть её лицо: может быть, она задремала, и сделала это невольно? Но я увидел прямо перед собой её широко раскрытые глаза, улыбавшиеся мне, и в душе у меня запела сладостно-мучительная музыка любви…

  А Карина  наклонилась и поцеловала мои губы…

  Когда мы вышли из кино, я не помнил, чем же закончились  любовные страдания леди Гамильтон и лорда Нельсона. Мои собственные чувства были выше и прекрасней всех страстей, когда-либо пылавших в подлунном мире.

  Не знаю, как мы очутились на совершенно пустынной глухой улочке, где вошли в узенький парадный подъезд старинного дома  и целовались там до изнеможения. Пока из квартиры не вышла старуха в древнем капоте и не закричала:

  - А ну, прошли прочь отсюда, развратники!   Молоко на губах еще не просохло, а они уже охальничают!

  И мы пошли домой, уверенные, что мы не делали ничего непристойного, а старуха была неправа, потому что завидовала нам, молодым и любящим друг друга…

  После этого мы уже не ходили в кино, а  гуляли в старинном парке, где можно было целоваться до упаду.

  А однажды мы оказались, неведомо как, в переулке, где люди, вероятно, ложились спать очень рано, потому что в большинстве домов ставни на окнах были закрыты, и только в некоторых из них  тускло светились лампочки.

  - Здесь недалеко живет моя няня, - сказала Карина. – Когда я родилась, у мамы пропало молоко, и мне наняли кормилицу. Потом она стала моей няней и ухаживала за мной до трёх лет. Я совершенно её не помню, но когда прихожу к ней, чувствую, что это родной для меня человек, родней, чем мама. Отец называет это чувством материнского молока, которое сильнее чувства крови… Её зовут тётя Нюся. Давай, зайдем к ней?

  Я согласился, потому что уже привык делать всё, что бы она ни попросила.

  Тётя Нюся встретила нас, как родных. Она расцеловала нас обоих, быстро накрыла на стол и налила всем по стопочке вишневой наливки.

  - За вас! – сказала она. – Чтоб были вы всегда  молодыми и красивыми! И любили друг друга до гробовой доски…

   И я не удивился тому, что она знает о нашей любви. Она была видна в наших глазах…

 Потом она вдруг спохватилась и затараторила:

  - Ой, чуть не забыла!  У моего крестного сына с соседней улицы сегодня день рождения. Вы уж меня извините, но я должна пойти. Нехорошо будет, если я не поздравлю его. Вы посидите здесь с часик, покушайте пирожков, телевизор посмотрите, а когда я вернусь, расскажете мне обо всём… А то я ничего про молодого человека и не знаю, кроме того, что его Стасиком зовут.

  Она убежала, а мы остались  сидеть за столом, вяло ковыряясь вилками в холодце. Потом Карина вдруг резко встала, и мне показалось, что она сейчас предложит уйти. Но она сказала:

  - Пойдем, я покажу тебе тёти Нюсины фотографии. На них и я есть, маленькая. Такой ты меня не видел, сопливой и голенькой…

  Фотографий на стенах было много, и мы пошли вдоль них, осматривая пожелтевшие снимки с тетей Нюсей, с её мужем и детьми, и «голенькой» Кариной. 

  Она стояла позади меня и насмешливо комментировала давние фотографии.

  И вдруг я почувствовал на своих плечах её руки, она развернула меня лицом к себе, я увидел совсем рядом её большие голубые глаза и не узнал их. Они смотрели на меня ласково и призывно, но в них была какая-то глубокая тайна, пугавшая меня своей неразгаданностью.

  - Не смотри на эту глупую маленькую дурнушку, – сказала она, расстёгивая блузку. - Лучше посмотри  сюда…

   Потом мы лежали  с ней на старом продавленном диване, она гладила мои волосы и шептала мне прямо в ухо:

  - Если я не поступлю, то приеду к тебе в Норильск, и мы сразу же поженимся… Теперь ты просто обязан на мне жениться…

  Но она поступила. Я писал ей письма из Норильска почти каждый день. Она отвечала на них раз в неделю. Её письма были короткими и практичными: двумя – тремя предложениями она рисовала в них наше будущее, когда мы поженимся.

    «У нас будет большой дом где-нибудь в Гаграх, прямо у моря, с огромным балконом. Ты согласен?», - писала Карина.

  Я  был согласен со всем, что она предлагала, но меня угнетало то, что она ничего не пишет о своей московской жизни. Спасала меня только одна короткая  фраза, повторявшаяся  в конце всех ее писем: «Я люблю тебя!».

  Жил я в пригороде Норильска, Талнахе, работал на руднике сменным мастером. У меня была маленькая отдельная комната в общежитии, где после трудного рабочего дня я писал письма Карине и мечтал о нашем будущем.

  Перед отпуском, который совпадал с её каникулами, я предложил ей встретиться в Москве: мне всё равно надо было делать там пересадку с одного самолета на другой, и мы могли бы полететь домой вместе.

 Ответ на моё предложение был кратким и категоричным:

  «Встречаться в Москве не хочу. Только дома, в родном дворе».

  В аэропорту меня встречала мама. И первое, о чём я спросил её после тёплых объятий, было:

  - А Карина приехала?

  Она посмотрела на меня как-то странно и, как мне показалось, чуть насмешливо и ответила коротко:

 - Приехала…

  Войдя к себе домой, я бросил вещи в прихожей и помчался во двор. И сразу увидел её…

  Карина сидела под абрикосовым деревом, единственном в нашем тесном дворе, и читала книгу. Она издалека улыбнулась мне, встала  и пошла навстречу. И мне сразу стал понятен отчужденный и колкий мамин  взгляд при встрече: Карина очень изменилась, почти до неузнаваемости.

 Она была такой же красивой, голубоглазой и темноволосой, но красота её стала какой-то холодной и чуждой для меня. Глаза смотрели на меня отстраненно и независимо, словно мы встретились впервые, и ей надо было этим взглядом доказать мне, что жизнь её прекрасна и без меня.

  Я хотел её обнять, но она сделала шаг назад  и тихо сказала:

 - Не надо… Соседи будут пялиться  на нас изо всех окон. Пойдем к нам, у нас никого нет: мама с папой на работе. Забери табуретку и книгу…

   Я выполнил ее то ли просьбу, то ли приказ, прочитав на ходу имя автора и название книги: Джек Лондон, «Мартин Иден»  .

  В просторной квартире родителей Карины было прохладно и сумрачно, прикрытые шторы на окнах не пропускали внутрь солнечный свет.

  Здесь я снова повторил свою попытку поцеловать её, которую она пресекла уже по-иному, чем во дворе, резко приказав мне:

  - Сядь!

  Потом неожиданно достала из кармана длинную сигарету, прикурила её от блестящей зажигалки и начала говорить глухим, незнакомым и чужим для меня голосом:

  - Ты знаешь, совсем недавно я поняла, что не люблю тебя… И никогда не любила. Просто я была девчонкой, которая мечтала о любви. А ты был человеком, которому я нравилась с раннего детства. Великодушным и порядочным… Который не будет рассказывать своим друзьям о том, что он целуется с самой красивой девчонкой на нашей улице, и что она без ума от этого. И то, что случилось с нами у тёти Нюси, было задумано мною заранее, потому что я хотела испытать всё, что связано с любовью… Поэтому, приехав в Москву, я относилась ко всем любовным домогательства спокойно и даже с насмешкой: мне было всё это знакомо и неинтересно, потому что я испытала настоящую любовь с твоей стороны…

  - У тебя есть другой? – спросил я, преодолев  первый  ужас и смятение от сказанного ею.

  - Ну, что ты?! – искренне  рассмеялась она. – Я же сказала тебе: мужчины стали неинтересны мне вообще. И у меня с ними не было и нет никаких любовных отношений. Ну, если не считать, что я переспала со своим преподавателем, от которого зависело моё будущее…

      И тут я понял, что в ней изменилось ...  Даже присущая ей  откровенность стала не просто вызывающе смелой , она стала просто жестокой…

  - Дружить я тебе не предлагаю, - продолжала она, не замечая, что я  готов или уйти, или даже ударить её. – Это затасканно и пошло. Да и вряд ли ты согласишься  дружить со мной после всего, что я тебе сказала. А, главное,  мы уезжаем отсюда, и встретиться нам  больше просто не придется. Нет, мы уезжаем не только из города, а вообще из Союза. Объяснять тебе, почему, я не хочу, так как это будет слишком долго, и ты всё равно не поймешь. Скажу лишь, что проучившись год в одном из лучших театральных училищ в стране, я поняла: великой или даже хорошей актрисой мне здесь не быть. И дело не в таланте, им Бог меня не обидел. Вся суть в системе, которая требует от меня покорства  и преклонения перед образцами… Когда я сказала моему преподавателю, что мне не нравится игра  Аллы Тарасовой, он замахал на меня руками и сказал, что я вылечу из училище, если скажу такое еще раз. А теперь я расскажу тебе, куда и как мы уезжаем…

  - Не  надо, - прервал я её. – Мне это не интересно…

   Вечером я сказал маме, что меня отзывают из отпуска, и на следующий день вылетел в Норильск.

   После этого я не был в родном городе в течение двадцати пяти лет. Мама переехала ко мне, когда я получил квартиру, потом я женился на замечательной девушке, моей коллеге Ане, и у нас пошли дети. Сначала Вовка, потом Наташка, за ней Танечка.

  Мама уговаривала меня съездить в отпуск с детьми на родину: всё-таки это юг, там дешевые фрукты и овощи, и можно хорошо отдохнуть в горах. Но я с упорным постоянством каждый год ездил с детьми на море, в Анапу.

  Однажды мама получила письмо от нашей соседки  с улицы Ростовской и вечером за ужином возбужденно сказала мне:

  - А ты знаешь, Карина теперь в Штатах живет.

  Во мне что-то дрогнуло, как только я  услышал это имя, но это потрясение продолжалось недолго.

  - Да? –перепросил я. – И чем она там занимается?

  - Не знаю, - растерянно ответила мама. – Соседка не пишет.

  Вечером передо сном Аня неожиданно спросила меня:

  - А кто такая Карина?

  - Девчонка из нашего двора, - ответил  я.

  - И ты был в неё влюблен?

  - С чего ты взяла?

  - Да лицо у тебя изменилось до неузнаваемости, когда ты услышал её имя.

  - Может быть, и был влюблен… Не  помню… А лицо у меня изменилось по другой причине: я косточку вишневую из варенья проглотил…

  Аня рассмеялась и поцеловала меня в нос…

   Как горняк я вышел на пенсию  рано, и тут мне и  пришла мысль вернуться в родной город. Тем более, что Вовка окончил тот же горно-металлургический институт, что и я, и работал на горном руднике в пятидесяти километрах  от города. И у него рос сын Ванька, мой внук.

  Дочери вышли замуж за норильчан и работали там же, Наташа - врачом, а Танечка – экономистом. Детей у них пока не было.

  Переехав на родину, мы с Аней стали жить  в моем старом дворе, так как мама, уезжая в Норильск переоформила нашу квартиру на свою сестру, которая недавно умерла, завещав ее мне.

  Не скажу, что я был очень счастлив, оказавшись в родных краях. Что-то тяготило меня здесь, и вскоре я понял, что. Порой мне казалось, что стоит мне утром выйти во двор, как распахнётся дверь квартиры, где жила Карина, она выйдет оттуда с улыбкой на своем прекрасном лице, возьмёт меня за руку, и мы вместе пойдем в школу.

  А потом случилось это…

  В тот день я собрался поехать к сыну и копался в моторе моего старенького автомобиля, стоявшего под окнами нашей квартиры у выхода из двора. Я услышал, как стукнула калитка, поднял голову и увидел женщину в широкополой шляпе со сложенным зонтиком в руке, который служил ей тросточкой. Она шла медленно и величаво, оглядывая наши приземистые обшарпанные домишки, и… улыбалась. Меня она не видела за открытым капотом машины, и потому ничто не мешало ей выражать её чувства.

  Я сразу узнал её, хотя она очень сильно изменилась с тех пор, когда мы виделись в последний раз. Её глаза сузились и потускнели, лицо покрылось сетью морщин, а волосы стали совершенно седыми.

  Когда она прошла мимо, так и не заметив меня, я окликнул её:

  - Здравствуй, Карина…

  Она медленно повернула голову в мою сторону, прищурилась и, узнав меня тоже, сказала:

  - Здравствуй, Стас… Ты по-прежнему живешь здесь?

  Голос у неё тоже очень сильно изменился, он был хрипл и отрывист, и в заданном ею вопросе была какая-то чужая интонация.

   - Да я живу здесь, -ответил я. – А ты?

   - О-о-о! - засмеялась она, - Я живу очень далеко отсюда, в городе Мемфис, штат Теннесси. Разве ты не знал, что я уехала в Штаты?

  - Нет, не знал, - почему-то соврал я. -   Я только недавно вернулся сюда.

  - Один?

  - Нет, не один. С женой и сыном. А мои две дочери живут на Севере, в городе, где я работал.

 - Да-да, я помню, как называется этот город. По-моему, Норильск. Я собиралась поехать туда, чтобы выйти за тебя замуж. Но всё вышло по-другому…

  - По-другому, как?  Лучше или хуже?

  Она досадливо поморщилась, отчего  морщины на её лице превратились в глубокие трещины, и сказала:

   - Фи! Ты, Стас, прямой, как трость вот этого  зонтика. Вышло не хуже, и не лучше, а так, как я заслужила… Я думала, что, пройдя кинопробу в Голливуде, я сразу стану кинозвездой, а меня задвинули в четвертый ряд статисток, изображавших шествие весталок в древнем Риме. Потом мне повезло: меня пригласили играть в одном и том же фильме с Кирком Дугласом.. Совсем не главную роль, но все же… Я увидела этого великого красавчика и сказала себе: «Он будет моим мужем!». Но он даже ни разу не взглянул в мою сторону. Тогда я плюнула на Голливуд и вышла замуж за Бруно  Шмитца, бизнесмена, который продавал стиральные машины. У нас был большой дом в Мемфисе, где мы принимала именитых гостей со всего штата. С некоторыми из них я крутила романы, и Бруно это очень не нравилось. Тогда я потребовала развода и оттяпала у него половину его состояния. В том числе и наш большой дом. Но теперь гости  почему-то не хотели приходить на мои приемы, и мне стало скучно. И тогда я открыла в Мемфисе свой театр и сыграла в нем роль леди Макбет. В газетах написали, что я совершенно  бездарна, хотя зрители аплодировали мне стоя. Я поняла, что журналистов купил этот подлый Шмитц, потерявший при разводе свои миллионы, и я пришла к нему и выстрелила в него из пистолета. Но в результате моей пальбы он не получил и царапины, поэтому суд приговорил меня всего лишь к двум годам тюрьмы. По их законам это очень мало, но я обошла все законы, заплатив судьям огромную взятку из оставшихся у меня миллионов. Вернувшись из заключения, я узнала, что театр мой продан за какие-то  долги, дом сгорел, а на моем счету – ни цента. Но новый хозяин театра оказался человеком порядочным, он  стал давать мне роли в спектаклях, иногда даже главные, и я оклемалась. В такой степени, что смогла купить себе туристическую путевку в Россию. Так как, Стас, ты считаешь? Хуже или лучше, чем ты думал, сложилась моя жизнь?

  - Не знаю… Тебе виднее. По-моему, она была слишком сумбурной, но в ней – весь твой характер.

 -Ты еще помнишь мой характер? - снова развеселилась она.

  - Да, помню, - грустно ответил я.

    Наступило молчание. Потом она зачем-то раскрыла свой зонтик и сказало глухо и чуть слышно:

  - А знаешь, Стас, совсем недавно я поняла… Самым лучшим, что я пережила в этой жизни была  наша с тобой любовь… Вернее, твоя любовь ко мне…Она была очень счастливой, но такой короткой..