Помочь сайту
Поздравления
СОПЕЛЯ
25 июля 2024 -
юрий сотников
Случай недавно был у нас на посёлке. И смешной, и трагичный – одномоментно. Я бы ещё назвал его бестолковым, потому что в нём ни на йоту нет сути жизни, её бесчинств и радостей – а одна только пьяная скука да тоскливая оторопь сердца.
Вот представьте, братцы: строится большой частный дом на два этажа, со всякими вычурными балкончиками и балюстрадами, колоннадами и эркерами, парапетами, анфиладами. Это только так говорится, что он как рыцарский замок – а на самом деле обыкновенная русская избушка с заносчивыми хозяевами. Сам супруг где-то подукрал хорошие деньги на административной работе, а его жёнка, бухгалтерша в той же конторе, ушло вывела эти деньжата на свой кошелёк.
Как учит мой кровный дедушка Пимен: сколько хорька ни корми травой-муравой, он всё равно курице голову отгрызёт.
Вот хозяин и отгрыз себе мясушка на целый двухэтажный домик. Некоторые из соседей его хвалили за такие труды – что вот, мол, умеет мужик жить за счёт государства, у всеобщей казны на шее; но больше было таких, которым оказалось жаль денег, могущих пойти на детский сад или школу, если бы их не украли. Да, многие втихомолку роптали, шушукались, призывая справедливость от бога, или от других высших сил: только всерьёз никто против хозяина восставать не собирался, потому что был он к тому же властитель посёлка, и от его монаршей милости зависели все местные благодеяния.
Взять хоть шофёра блистательной поселковой иномарки, крепкого стриженого молодца, который возит хозяйчика уже третий год. Теперь у его семьи есть трёхкомнатная квартира, в единственном нашем пятиэтажном доме со всеми удобствами. Жена красавица работает в поссовете за большую зарплату, и сынишка у него отчаянный пианист детских конкурсов. Правда, болтают, что когда шофёрку отсылают в столицу на командировку, то хозяин по-свойски захаживает к его кралечке. Так ведь вся эта болтовня может оказаться просто завистливой брехнёй: а даже если и правда – так не бесплатно же, не попусту, а за хорошие барыши.
Как объясняет мне дедушка Пимен: позолоченное сердце не болит ревностью и злобой, потому что нету в нём человеческой крови.
Или, к примеру, главный врач нашей местной больницы. Раньше он был беден как церковная мышь из народной поговорки, которой и крошки взять неоткуда. Ржавая ограда, прохудившаяся крыша, и плеснявые от дождей кабинеты вгоняли в тоску и слякоть всех приходящих окрестных жителей, вместе с докторами. Но после того как в больничке откапали хозяина посёлка от запоя, и потом ото всех других неприятностей разом – на местную медицину осыпался золотой дождь. То ли он пролился с небес, то ль с прежде запертой поселковой кубышки – а нынешнему ремонту могут позавидовать даже европеоиды из заграницы. И оборудование тоже ему под стать.
Кстати – про церковных мышей. Они теперь наслаждаются всеми благами своей уже не серой, а радужной жизни. У них в закромах не только будничные ванильные куличи, но и пасхальное сало с прожилками мяса, настоящий сыр с большими дырочками, и крашеные куриные яйца. А всё потому, что хозяйчик частенько замаливает деньжатами, замывает моленьями свою душевную грязь – то в церкви Знамения на красной площади, а то в церквушке Успения прям на погосте.
Ну вот я и поведал вам о начале, о зачине всей этой весёло-невесёлой истории.
Хозяина величают Виталием. Он всех наших селян просит именно так себя называть. Без отчества, но и без панибратства. Потому что если человек с отче, то он уже получается для жизни несамостоятельной фигурой, за которой стоят все отцы с матерями, да пращуры. Как будто бы они его держат под ручки, словно младенца на ходунках.
А если селяне станут звать его просто Виташей, то тогда хозяин посёлка окажется равнозначным всем прочим друзьям и знакомым – а это уже опасно. Ведь накоротке его любой может попросить об услуге, матерьяльной или сердечной – и попробуй откажи лучшему другу.
Как зубоскалит мой любимый дедушка Пимен: рядом с властителем не должно быть друзей – только холуи и бунтовщики.
Ну и ещё рабочие мужики, которые помогают ему на строительстве дома.
День уже клонился к вечеру; соседские бабы пошли за коровами, старички выползали на тени дерев и скамеек. Четыре мужика из бригады не торопясь мыли руки, шеи, и загорелые торсы – с намёком ожиданья поглядывая на суетящегося Виталия.
Никто его за язык не тянул: но ещё в понедельник он пообещал накрыть стол для братцев-строителей. Если они, конечно, управятся к сроку. А там и осталось всего лишь отделать мансарду, небольшой чердачок.
Виталий, который от своей пустой суеты тоже взглядывал на них, в надежде на бескорыстную стыдливость трудового народа – понял, что ему эту компанию не переждать. И обещанный стол всё-таки придётся накрыть.
- А что, мужики, может вы спешите куда? – сделал он попытку вывернуться как уж. Уж больно не хотелось ему угощать в своём доме чуждых людей. Они с женой и родычей-то не привечали.
- Никуда не спешим! – весело мотнул головой седовласый бригадир, раскусивший как гнилой орех жадноватые потуги хозяина. – До понедельника мы совершенно свободны! – заявил он сладким голосом Виннипуха из мультика, и его мужики восторженно захохотали, подначивая друг дружку пинками локтей:
- А что, Виталий – у тебя, наверное, для нас что-нибудь есть? Тогда сгущёнки и мёда – и можно без хлеба!
Всё; теперь уже отвертеться от угощения было нельзя. Радуясь вкусной определённости приятного вечера, мужики ещё пуще забрызгали водой из дождевой кадки.
Но доволен был и Виталий: его ещё с понедельника морочила эта мысль – ну зачем ляпнул языком про накрытый стол? И он всю неделю мучился недоглядками с недомолвками: помнят ли? угощать или нет? От этого его прежде лёгкие разговорчики с мужиками становились какими-то косноязычными да натужными, словно с камнем за пазухой.
А теперь этот камень вывалился на землю – хоть и отбив чуточку ногу. Ничего, заживёт.
- Без хлеба и сгущёнки! – радостно выдохнул Виталий, предвкушая предстоящее застолье. Раз уж так получилось, то надо вместе с товарищами насладиться мужскому общению. – Помогите мне, ребята.
Из дома вынесли раскладной стол, протерев его старой футболкой; из сарая начали таскать самые разные соленья и мясо, вскрывая банки ножом безо всяких премудростей. На газовой плитке зашипела яишница с салом, целомудренно моргая жёлтыми глазками.
Взялась было и жена помогать; ей даже приятно сталось покрутиться пред восхищёнными взглядами. А что? – у неё всё в порядке, не зря же она выхаживала себя столько лет за косметическим столиком.
Но когда кто-то из мужиков подозрительно облизнулся, и ляпнул со смаком: - Хороша жёнка – и сиськи, и жопка! – то хозяин сразу отправил любимую в дом, от греха и от помыслов. Она, конечно, ушла: но то и дело потом выглядывала из дверей по придуманной надобности, смущая и сгущая мужицкий горячий воздух голыми коленками.
А ребята со вкусом посмотрели на накрытый стол, и наколов на вилки кому что понравилось, вздрогнули со стопками:
- Ну, братцы – ешь, пей, не тужи, пока крепки ещё гужи! –
Интересно наблюдать за тем, кто как выпивает. Иной здоровяк с широкой грудной клеткой тянет водку как девочка, губки бантиком – и потом ещё долго морщится, словно бы выпил чистого лимонного сока. Другой, седовласый, казалось бы за полжизни привыкший к трудностям быта, почему-то долго готовится, мотает головой из стороны в сторону – и дышит как загнанный зверь. А вот маленький, плюгавенький, опрокидывает её одним глотком: и понятно, что он так же может и стакан заглотнуть, и поллитру из горлышка.
- Хорошо пошла, - крякнул довольный бригадир, хрустко откусывая сразу пол-огурца. – Холодненькая.
- В погребце стояла, - поспешил подтвердить хозяин, принимая на себя всеобщее одобрение. – Я её ещё с понедельника поставил для вас – как знал.
- И что: за всю неделю её никто не выпил? у нас бы в бригаде не залежалась, - схохмил самый молодой работник, паренёк на подхвате. Ему было приятно сидеть ровней со старшими.
- А кому пить? Нас здесь двое с женой.
- Ну тараканы-то есть. И мухи, наверно, летают.
- Комаров полно, - вздохнул Виталий, почесав толстую ляжку. – Мы ведь у речки живём, так они нас по вечерам просто съедают.
- Ооо, братцы! – округлил глаза один из работников, с синими татуированными лапами размером с шанцевую лопатку. – Вы даже не представляете себе, какой гнус живёт в Сибири. Мы с ребятами там валили лес, и они нас сжирали до самых костей. Мелкие, противно зудящие – так и норовят забиться то в уши, то в нос. Даже рта не открыть.
Другой работник, худощавый очкарик с затаённым гонорком инженера-недоучки, подтвердил ему из своей энциклопопии:
- Точно. Я читал в научных журналах, что они мёртвого медведя могут высосать за неделю, оставляя от него одну шкуру.
- Зачем им мертвечина? – удивился занятый грибками бригадир. – Они ведь живой кровью питаются.
Виталий, перекидывая взгляды с одного на другова, тоже решил вставить своё веское слово, как хозяин харчевни:
- Не скажи. Это для нас кровь покойника как страшный яд, а для них может быть сладким мёдом. Не зря ж говорят, что комары и летучие мыши пришли к нам из ада.
После этих слов он передёрнулся, и стал разливать по второй: - Мужики, ну их к чёрту. Давайте за жизнь.
- Верно, - поддакнул татуированный, смачно потирая ладони. – Как базарила наша братва, обнаружив в баланде опарышей: не те черви, что мы едим – а что нас едят.
Хозяин как-то кривенько посмотрел на него, предполагая в этой прежде открытой душе работяги тёмные закоулки преступника. Он ведь по сути ничего не знал о своих новых знакомых: и сейчас жалел, что от радости нового дома так близко подпустил их к своему сердцу и быту. А тут ещё водочка – в желудке и в голове.
Выпили. Равнодушнее, чем в первый раз.
- Расскажи что-нибудь, бригадир, - попросил хозяин, абы не молчать. Ведь молчание нагнетает непонятность, тревогу, и страх между чужими людьми.
- О чём? – Седовласый ковырнул пальцем в зубах, выгребая оттуда то ли кусочки застрявшего мяса, то ль мысли.
- Да про работу – вы, наверное, тут в посёлке у многих бывали. И видели, как люди живут.
Бригадир вздохнул, оглядывая небеса и зелень вокруг:
- Работы у нас пуды, и жизнь уходит туды-сюды. Я на рыбалке уже две недели не был, меня язи да щучки заждались. Однажды пришёл я туда после долгой шабашки у одного из богатых товарищей, а на моём прикормленном месте сидит молодой пацанёнок. Представляете? - на мой жмых, на любимые привады жуков да стрекоз, уселся мелкой жопкой белобрысый школьник, и тягает рыбёшку одну за другой. Можно было, конечно, отвесить ему подзатыльник: но ведь я же сам виноват, что надолго отказался от своего душевного увлечения. Так и сидели мы с ним – он рыбку таскал, а я завидовал его безмятежному детству. Вернуться б туда, чтобы снова ни о чём не тревожиться.
- Ну ты, бугор, даёшь! – воскликнул татуированный, расплёскивая водку из поднятой стопки. Он уже втихомолку оприходовался с бутылкой, и теперь стал развязен и весел. – Опять с голой жопой в крапиву? Да я никогда не сменяю бабьи ласки на детский горшок, - и он по наглому, с намёком блудливого азарта, поглядел в сторону открытых дверей хозяйского дома.
Виталию ужасно не понравились эти пьяные осовелые поглядки; но и сказать открыто о своих чувствах, о пожирающей ревности, он не мог. Боялся, что после откровенных слов, вознесённых над пока ещё тихим столом будто бычьи рога, татуированный ломанётся даже не в драку с ним – а в отворённую дверь к затихшей в истоме жене, которая явно подслушивала. И тогда их двоих там не удержать. Вот позорище будет.
- Слушай, а я слышал от твоих товарищей, что ты неплохо поёшь. Это правда?
Виталий обрадовался своей выдумке: пусть поёт, пускай даже оглушит всю улицу своим трёхэтажным баском, и этим утешится – лишь бы не лез к соблазнительной жёнке.
Инженер-самоучка тут же радостно поддержал хозяина:
- Да ты знаешь, какой у него голос? басистый баритональный дискант! Он так проникновенно спевает тюремный шансон, что даже птицы на ветках завистливо вслушиваются.
- Это правда, - спокойно, без пафоса, подтвердил жующий бригадир. – Удивительно, но его широкой глотке удаются и высокие, и низкие ноты. Послушал бы ты, как он поёт про мать да отца.
А самый молодой паренёк, их подсобник, хвалить своего товарища не стал: он уже тихонько и пьяно посапывал носом в полной тарелке с добрыми снами.
Ах, видели бы вы, как расцвело лицо ещё пять минут назад буйноватого работника в синих наколках! Кто бы поверил, что тюремные сидельцы умеют краснеть? А всего-то и надо: похвалить бравурного молодца, и попросить его за шансон. Ведь эти песни для них, для сидельцев, как игрушечная железная дорога какому-нибудь азартному малышу, у которого в мечтах путешествия на край Земли. Они тоже сидят за окошком, решёткой – и мечтают, и грезят о воле.
Чуток постеснявшись, потупя глаза, шансонщик запел. И ему это было к лицу – к голосу и молодецкой рабочей фигуре.
- Светлой песней повеяло с вооооли! И стрелой пронеслось в головееее!: Нет на свете печальнее дооооли!, Чем в тюремной загнить кабалееее! -
Удивительно: вот если послушать певца с телевизора, то сразу приходит мысль – лучше б ты заткнулся, и не морочил людям голову своими лицемерными песнями. Ничего не испытал в жизни, родившись у тёпленьких богатых родителей – и ясно, что всю твою означенную судьбу проживают за тебя мамы, дяди, тёти и тёщи, везущие на своей шее воз эгоиста и инфантила.
А вот этому парню – неизвестно, по какой убийственной причине или мелкому поводу он сидел – но можно было простить и откаять все прегрешения за его повинительный страдающий голос, и за душевную боль. Он пел о том, что сам силён, смел и горд – но больше не желает подчиняться волчьим тюремным законам. Пел за мать и отца, которые теперь лежат на погосте, не живя, не любя, не дыша – не страдают их бедные кости, а тоскует на небе душа. О нём они печалятся, о сыне – и даже там на небесах не могут обрести покоя, мучаясь его блудной и беспутной судьбой.
- Дай почуять мне сытную радость, Бабьи губы вдохнув глубоко – Чтобы вновь материнская сладость Отпоила меня молоком! И тогда я для жизни воскресну, В новый мир словно отрок войду – И тогда добрый Бог поднебесный Надо мной не загасит звезду! –
Мощен и громоглас был этот широкоплечий молодец. Ему рукоплескали все, кто слышал: мужики за столом, хозяин с поднятой стопкой, его жена в тайничке у дверей – птицы на ветках, жуки да козявки. Ну в общем, весь белый свет, который окружал это подворье на звук голоса.
И вот на песню тихонько посунулся в незапертые воротца сопливый нос одного колоритного мужичка. Его так и звали в посёлке – Сопливкин. Потому что у него вечно подтекало оттуда, в любую погоду.
Он колоритен не из-за разноцветья: ведь он всегда серый как земля или асфальт, на которые его водочка укладывает спать. А просто персонаж этой улицы такой не совсем обычный. Сопливкин здесь не живёт, а чуточку подживает, двигаясь от дома к дому чтобы поспать или отобедать.
У него на окраине есть семья: сожительница, которая недавно родила ему девочку. Там же врос в землю старенький дом с садом и огородом; и если привести всё это в порядок – по мужицки рукасто – то можно вполне радостно жить.
Только Сопливкин больше этого не желает: он однажды, давно, с вечера очень хорошо выпил – наутро, конечно же, похмелился, и для размутнения головы к обеду добавил – а новым вечером опять же попал на застолье, куда его пригласили как порядочного соседа. Завтрашним утром он снова опохмелился: и эта ежедневная весёлая круговерть ужасно ему понравилась - словно мальчишке на чёртовом колесе в парке аттракционов.
Теперь он уже накружился до алкоголизма: сам выйти из него не может, другим себе помочь не даёт, выпить не на что тоже – а жители со всех улиц его больше не приглашают в гости как порядошного.
- Здравствуйте, добрые люди,.. - всегда вежливо здоровается он, в каком бы состоянии нестояния ни находился; и редко когда получает тёплый привет.
Но Сопливкин всё же нашёл выход из положения поселкового изгоя. Он просто с раннего утра, словно дворовый пёс, стал занимать место у забора каких-нибудь самогонщиков. Сами самогонщики пьют мало, жаднясь до денег; заборы у них высокие, чтобы завистливо не заглядывали соседи, и строго милиция. И вот под этой тенистой, немного сумрачной высотой, за кустами сирени да волчьих ягод, наш мужичок до времени прятался.
Он зыркал из ветвей во все стороны очами взрослеющего волчонка; и как только появлялась пожива, то не бросался на неё с клычками да когтями, а умилённо подползал к ней под ноги, и молил – налей, а? – каждого приходящего за самогонкой. А этому каждому из большой бутылки пятьдесят граммов не жалко: и вот так по капочке, по зёрнышку, божья птичка с волчьими зубками наклёвывалась к вечеру до зюзи - блаженно перекатываясь по земле, по дорогам и тротуарам к новому месту ночёвки.
- Здравствуйте, добрые люди, - снова, как и всегда, поздоровался Сопливкин, глядя не в глаза всем здешним товарищам, а сразу на стол. Такой великой радости как приглашение сесть, он конечно не ждал – но всё же надеялся, что и стоя нальют. Даже если один из всех скажет – выпей с нами! – то уж остальные его не могут погнать. Хоть и скрепя сердце, а стерпят.
Виталий, хозяин, помялся немного, оглядывая кривые мужицкие лица – которым страшно не хотелось угощаться вместе с этим подвонявшим изгоем. Можно было послать его подальше – да не хватило твёрдости характера, подвело мягкосердное мамкино воспитание.
- Выпьешь с нами стопку или тебе нельзя? –
Да какое там нельзя, если Сопливкин начал облизываться, едва заглянув за воротца. И какая может быть стопка, коли на столе высится большая пузатая бутыль?
Задрипаный гость сморкнулся, втянув в себя подвисшие сопли; восторженно сказал – спасибо, добрые люди; и легонько шагнул к мужикам, уже не подволакивая, а крепко ставя обнадёженные ноги.
И сел бы за стол; но тут певец-молодец, которому так некрасиво и смрадно испоганили песню души, злобно возмутился:
- Зачем ты его к нам впустил?! Я с этим петушарой рядом сидеть не буду! Его пьяного даже собаки мацают! Гони отсюда этого опущенного! -
С каждым словом унижения он будто накручивал сам себя, свою заполошную ярость: и если поначалу в нём ещё оставалась какая-то жалость – не к человеку, к козявке – то в конце речи совсем пропала, захлебнулась ненавистной слюной.
Тюремный сиделец схватил бедную соплю за воротник, за шкибон, и потащил, волочащуюся, к воротам. Один незастёгнутый башмачок соскочил с костлявой ноги: и всем стало немного смешно, какой он маленький, потрёпанный, грязный.
Певец-молодец с силой вышвырнул соплю за ограду, вместе с игрушечным башмачком.
Когда он вернулся к столу, широкая грудь его зло вздымалась под футболкой, бугрились яростные мышцы – и весь он походил на статую встревоженного опасностью атланта. Мужикам, которые миролюбиво пытались утешить его гордыню – не принимай, мол, близко к сердцу всякую ерунду – он будто выплюнул:
- Не надо привечать в душу разную падаль! У этих опущенных должен быть свой загон, своя шконка и шлёнка. Чтобы они не смели приближаться к нормальным людям, а знали своё вонючее место. У нас на тюрьме их вот так держали. – И он крепко сжал лапу в здоровый кулак.
Все его успокаивали, пыжились над ним – бригадир, инженер, хозяин – а особенно заинтересованная хозяйка, учащённо дыша, поглядывала из-за двери на вошедшего в раж молодца. Он уже почти успокоился; но ему приятно было внимание, уважение, и даже любовь от других. И поэтому он ещё чуточку подёргивал правым плечом, словно бы порываясь на драку.
Снова сели за стол. Но выпивать больше не хотелось. Бригадир вяло ковырялся в солёных грибах, выискивая средь них молодцов покрепче и пожирнее, таких как его невоздержанный напарник. Инженер-самоучка с притворным интересом слушал о том, что ему набалтывал тюремный сиделец про свою жизнь на зоне, и про то как он теперь будет вертеть всех на воле. А самый молодой из бригады, белобрысый мальчишка, так и не проснулся ни к песне, ни к скандалу, упившись нестойким желудком с одного стакана алкоголя.
Виталий, хозяин, притащил для гостей пластмассовый тазик с вишнями:
- Мужики – когда будете уходить, заберите его с собой. У нас в этом году вишня здорово уродилась.
Мудрый бригадир сразу понял намёк, много походив по чужим сакральным домам, где у каждого свои обычаи и свой семейный уклад:
- Так, братцы – сворачиваемся. Живые пусть идут сами, а неходячих берём на плечо. Спасибо хозяевам за гостеприимство.
Тут уже вышла проведаться и смущённая прощаниями хозяйка. Она нежно протянула всем белую пухленькую ручку, и слегка покраснела под откровенным взглядом нетрезвого восхищённого певца, который снова не сдержал своих чувств:
- Вы прелесть, милая! Я готов у вас бесплатно работать за один поцелуй! Надеюсь, что ваш муж не обидится, - и он галантно пожал ей ладошку своими здоровыми лапами, вызвав у Виталия зубовный скрежет, а у хозяйки надежду на приятное будущее.
Все медленно шли к воротам. Впереди с тазиком вишен гордо шагал тюремный певец, который сейчас походил на вождя, ведущего народ в революцию. Только вот сторонники его замечательных идей и песен тащились пошатываясь и покряхтывая, раненные обилием выпитой водки. Белобрысый паренёк лежал на плече бригадира, пуская младенческую весёлую слюну, и в спину их подпирал такой же тяжёленький инженер-самоучка. А позади всех, шепотливо переругиваясь ревнивыми голосками, вазюкались сами хозяева: они то обнимали друг дружку, прощая за обиды навеки, а то снова упрекали за ложь и обман.
Но воротца, ещё не дойдя до этой нетрезвой компании, вдруг как в детском мультфильме распахнулись сами. И перед очарованными взорами предстал не шлемастый богатырь, и не гривастый конёк-горбунёк – а маленький гномик Сопливкин. На его правой руке как-то кривобоко, жердяво, висел старый застиранный костюмчик.
- Ты опять, сучонок, припёрся?.. – только и успел сказать тюремный сиделец, почему-то огромно и нелепо пуча удивлённые совиные глаза.
Из-под костюма сначала вырвался огненный огнь, молния-поскакушка на детсадовском утреннике; потом по двору разнёсся звук новогодней петарды, неожиданной средь середины лета.
Певец попросту ошалел. Он вяло держал у своего пупка тазик с вишнями, а в его грудине, в самой лёгочной диафрагме, зияла большая дыра, чуть воняя по рваным кровавым краям подпаленным мясом. И тем, кто стоял за певцом, в эту дырку видны были вишни, и немного воротной ограды – как в телевизоре. А под ногами у них валялся ошмёток костлявого мяса, выбитый медвежьим жаканом.
Всё это было ужасно смешно первый миг: как в том самом знаменитом уморительном мультике, где дрались пластилиновые боксёры, выбивая друг дружке рёбра и плюща головы. Казалось, что сейчас откуда-то сверху тоже протянутся руки – может быть, божьи – и наглухо залатают небесным пластилином эту смешную дырочку, а все вокруг станут плясать да веселиться, живые и радостные.
Но огромный детина-певец постоял, бездумно качаясь туда-сюда – и рухнул под ноги Сопливкину, подминая себя и вишни в единое красное месиво.
Первой, словно ножом в живот резанная, завизжала хозяйка: да так громко, что перекрыла б и визг зайца, закогтённого голодной совой. Кто бывал ночью возле елового леса, тот слышал, как орёт бедный заяц на несколько вёрст по округе.
А потом вслед за ней завыли и мужики: будто замученные бурлаки, тянущие лямку по судоходной реке. Из их гортаней вырывался протяжный вой, растерянный перед печальной необратимостью судьбы.
А Сопливкин, как только его расслышал отвисшими от множества звуков ушами, тут же снова трусливо стал жать на курок своего оголившегося обреза – но слава богу, что зарядов в нём больше не было.
Если бы не набежавшие с соседних дворов испуганные сельчане, мужики да бабы, и ребятня - то наверное, сопливого но мстительного дурачка забили здесь досмерти. А так, в большой-то компании, сразу нашлись и разумные люди, и великодушные – как всегда оно бывает в деревенской Руси. На земле, в отличие от городского асфальта, в основном живут сильные и отважные души, которые умею выслушать и простить.
Вот они спокойно выслушали зачин всей этой трагедийно-весёлой истории, её серединку и финал: а после, посовещавшись, связали Сопливкину руки, и под конвоем любопытной толпы отправили в поселковый острог. Уж милиция вместе с властью разберёт его на косточки по людскому закону.
А мой родный дедушка Пимен, узнав от соседей про эту жестокую с виду заварушку, сказал так:
- Не надо оскорблять да унижать человечка даже в самом его неприглядном достоинстве. Потому что оно в един миг может выплеснуться из него кровавым поносом. Так что и богу его не сдержать.
Рейтинг: 0
143 просмотра
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
