Слово

(*)
– Я же просто хочу её защитить! – и всё разбивается об это наивное заявление. Вся логика, вся противоестественная составляющая всего нашего диалога. Бесполезно! Наверное, эгоизм всё-таки не уходит со смертью и остаётся там, за чертой возможного.
            Да и чем ты защитишь её, тень жизни?
            Вообще-то, когда Элизабет обратилась в наше Агентство, я не предполагала, что мне придётся ещё иметь дело ещё и с проблемами живых. Как будто живым кроме нас некуда пойти! Словно у них нет друзей, терапии, родителей и прочей живой и шумной массы. Это призракам, бедным и несчастным, некуда деться, а у нас, мясно-костевых мешков вариантов примерно миллион.
            Я вообще не предполагала беды, я спокойно ела бутерброд, когда Волак вызвал меня к себе. Пришлось сматывать трапезу и последние куски прошли наспех, безвкусно. Но начальство есть начальство!
– Посмотри, – Волак положил мне тоненькую, только-только начатую папку с делом Элизабет. Та жаловалась на посторонние шумы в квартире, клялась, что сама по себе адекватна и не употребляет ничего запрещённого или крепкого, да и вообще ведёт порядочный образ жизни. Также, помимо шумов, Элизабет указывала агрессивное настроение квартиры в отношении её парня. Элизабет писала о том, что кто-то регулярно дёргает его во сне за ноги, стаскивает одеяло и даже…
– Придушить? – оставалось только рассмеяться. Ревнующий призрак! Ой, держите меня мёртвые и живые, а то я сама не вынесу.
– Придушить, – подтвердил Волак, – заметь, что придушить он пытался только её парня.
– Ну…бывает, – я не видела в этом ничего странного, хотя и сама заметила, что агрессивное поведение призрака направлено именно на парня нашей клиентки. При условии того, что мы верим нашей клиентке на слово и она не сумасшедшая, и ещё – не игнорирует в свой собственный адрес реальные проявления агрессии.
            В этом и проблема нашей работы. Во-первых, надо убрать сумасшедших. К сожалению, Волак запретил мне с порога выяснять у клиентов их психическое состояние и интеллектуальные особенности развития, он назвал это некорректным и недостойным.
            А слова подкрепил множеством жалоб, которые заранее заботливо распечатал.
            Вторая проблема в том, что люди невнимательны. Они в упор не понимают намеков, не видят знаков и зачастую дезинформируют нас ещё на стадии обращения.
            Третья проблема в том, что люди мнительны. До сих пор не могу этого понять – как в них это уживается? Не реагируя не реальные угрозы, люди из скрежета старых полов способны сделать буквально дело о засилье призраками!
            Поразительно. Я этого никогда не понимала.
– Работай, – посоветовал Волак, – девушка очень напугана.
            На меня это не произвело никакого впечатления. Напугана и ладно. Я-то здесь при каком деле? Мне до её испуга как до луны – аж никак. Мне важен призрак в её квартире, если он, конечно, есть.
– Ты не защитишь её, – возражаю я, – потому что это не твоя жизнь, а её. Ты свою уже прожила.
            Слова бывают жестоки даже для призраков. Многие из тех, кто не смог по какой-то причине уйти туда, куда следует, не могут принять самого факта того, что их жизнь кончена. Да,  зачастую они не помнят какой она была, в лучшем случае, некоторое время помнят какие-то ещё образы или обстоятельства своей смерти, если та наступила внезапно и была шоковой для души и тела, но в основном – даже в ярости посмертия, в тоске и унынии его же, всё равно – не примиряются.
            Моя задача в таком случае примирить призрак с уходом, и тогда откроется для него последняя дверь.
            На призрака, впрочем, мои слова не производят впечатления. Либо они просто до него не доходят – но такое и с людьми бывает, не хочу, мол, и не слышу, либо, что хуже, призрак прекрасно знает и без меня о собственной прошедшей жизни и бессилии перед жизнью другой.
            Такое тоже бывает и хуже этого нет. Человека хоть ударить можно, напугать, обмануть, а с призраком как договариваться? Воистину, фанатизм не явление смертных, не из этого идёт он мира!
– Она ошибается, – отзывается призрак и смотрит на меня с ненавистью. Так смотрят люди на тех, кто говорит им неприятные, хоть и верные вещи, которые человек может игнорировать до последнего. Мёртвый, видимо, тоже может.
            Мёртвая.
            Первым делом, получив дело из рук Волака я… нет, первым делом, попила кофе, вру. Ну хорошо, не первым, но вторым делом я затребовала сведения об этом месте. Как правило, по количеству сменившихся владельцев жилья уже многое станет понятно. И потом, надо бы узнать на берегу, кто из этих жильцов или их гостей помер вблизи сей квартирки.
            Раньше, помню, и помню с ужасом, мы все эти сведения добывали с боем. Никто нам толком не хотел давать ни выписок, ни сведений. Даже в устной форме и то в отказ шли. Приходилось буквально разыскивать сплетни, собирать слухи, а то и заселяться в потенциально обитаемые призраками квартиры и следить за обстановкой       .  Очень утомительное дело, если честно. Благо, у одного из людей в важных кабинетах появился призрак. Вот тут-то и вспомнили про Агентство, которое всех задержавшихся отправляет в последнее пристанище. Ну, мы под шумок и вытребовали себе послабления и поддержку. Пока держимся исключительно этим.
            Нужные сведения у меня оказались буквально за четверть часа. Сам дом был добротным, из числа новых, ему не было ещё и полувека, а владельцев конкретно одной квартиры сменилось аж семнадцать.
            Сначала там проживала супружеская пара, большую часть лет она там и прообитала. Затем, они продали квартиру, въехали другие…
            Всё было относительно ясно до одного момента. Буквально семь лет назад у квартиры сменился владелец, и вот тут началась чехарда сменщиков. Оказалось, квартиру сдавали и последние два года ставили минимальный срок сдачи на год, но и это не помогало. Люди бежали от обязательств, выплачивая неустойку.
            Пришлось углубиться в конкретный период. Разгадка нашлась быстро. Обнаружился и потенциальный призрак – Стефа Шерман, двадцать три года, без постоянной работы. Была убита своим же сожителем по пьяному делу, по нелепой, на самом деле случайности – её толкнули, она упала, головой ударившись об ранее перевернутый стул. Печально и глупо.  Сожитель отправился в тюрьму, Стефа легла телом в могилу, квартиру перешла во временное владение родственникам, которые и сдавали её, пытаясь удержать жильцов.
            Но Стефа буйствовала. Она не могла смириться с такой нелепо оборванной жизнью и выживала жильцов, а если говорить конкретно – мужчин.
            Было лениво, но я всё же решила пройтись по совсем уж гнилым каналам, покопаться в личных блогах, что, впрочем, позволило выяснить, что как минимум трое мужчин из числа покинувших квартиру жильцов, подвергались агрессии со стороны призрака. Одна из женщин писала в блоге о том, что её муж сошёл с ума и говорит о каких-то звуках и шумах, и что она его боится…
            Чем кончилось дело, выяснять я не стала, моя история кончалась на квартире, интерес тоже. И эти сведения укладывались в картинку: Стефа Шерман, нелепо закончившая жизнь, осталась на месте своей гибели. Чувствуя посмертную ярость перед мужчинами, она выживала их…
            Как оказалось, из-за желания защитить женщин.
– Пусть ошибается, но это её ошибка, – возражаю я. Наш разговор ходит по кругу.  Выгнать Элизабет из квартиры – лёгкое дело, начертить защитный энергетический треугольник и зажечь кусочек дубовой коры, чтобы окурить ею хвойные иглы – привычное. А вот донести до упорного призрака, что лезть в жизнь живых не надо – это мне, похоже, не под силу. – Каждый должен понять своё.
            Стефа не согласна. Стефа считает, что ей лучше знать, ведь она мертва. Стефа считает, что она вправе указывать живым…
– Марк часто выпивал, – говорит призрак и качает головой. Она меня не слышит. Она не хочет слышать, ей это ни к чему. – Он не мог удержаться на работе из-за своего характера. Он очень был справедливый.
            Ага, вот так это называется? Видела я отчёты. Соседи нередко вызывали полицию из-за шума и разборок. И насчёт характера… граждане, какое удобное оправдание! Почему мне никто его прежде не принёс?
            Видела я и его биографию. Ни учёбы, ни работы, зато безумные, вечно непродуманные планы о быстром обогащении – то ставки, то какие-то бизнес-проекты, то инвестиции. Тьфу! Конечно, ведь всем известно, что миллионерами становятся те, кто не может ужиться даже со своей головой, хоть ненадолго, ради приличия!
            Но сейчас я на стороне призрака. С живыми пусть разбираются живые. Мне надо упокоить Стефу. А для этого пойдут любые средства и потому в словах моих то, что должно быть:
– Марк отбывает своё наказание, и это его участь. Он сам нарвался. Но ты не должна лезть к другим. Они живы, а ты нет!
            Стефа смотрит на меня с изумлением.
– Он относится к ней ужасно! – это уже она про Элизабет. Верю, вообще-то верю. Может быть и такое. но какое мне, во имя всего благого, дело? Мне надо, чтобы эта дура упокоилась, а живая найдёт себе помощь. К нам же пришла? Вот и в другие места пойдет – хоть в полицию, хоть к семье, хоть от своего сожителя. Мне-то что?
– Не тебе судить об этом, – возражаю я. – У неё своя голова на плечах.
– Я показываю ей…
– Чего? – я даже не говорю мертвячке договорить. Хватит с меня этого бреда. – Слушай, Стефа, тебе разве не говорили, что нельзя связываться с Марком?
            Вообще-то, бросок на удачу, я не имею никакого представления о том, как к нему относились её близкие. Были же у неё близкие?
            Но молчание красноречиво. Я попала.
– Ну так вот, – продолжаю вдохновенно, – наверняка тебя предупреждали подруги или мать, сестра, что он, ну… не тот человек, который будет хорошо к тебе относиться. Да и ты сама, наверное, видела. Но разве ты отозвалась на эти слова? нет! Так с какого перепуга Элизабет тебя услышать должна, учитывая, что ты её своими выходками только пугаешь? Ты умерла, поняла? У тебя была жизнь, ты её потратила. Ты могла бы жить дальше, а может и не могла бы, но мы этого не узнаем. Но у тебя нет второго шанса. Ты не сможешь распоряжаться жизнями других, не преуспев в своей.
            Непедагогично и жестоко, но я старше Стефы. Я сильно старше. И я жива. С призраками надо либо покровительственно, либо доверительно, либо жестоко. Кто-то уходит, услышав, что ему пора. Кто-то уходит, поняв, наконец, что всё  кончено,  а на кого-то надо орать.
            Последнее я больше всего не люблю, грешно орать на тех, кто слаб, кто уже никогда не сможет на тебя пожаловаться при твоей жизни, но если они не понимают по-другому?
– Я не хочу, не хочу, чтобы она совершила ошибку, – Стефа сбита с толку. Её посмертие перегружено моим гневом, моей силой, поддержкой. Она не общалась с живыми уже очень давно, она их только могла пугать, а теперь она собеседник, и собеседник полноценный, а передо мной она ещё чувствует себя слабой, молоденькой и глупой. Я давлю её так, как давить не стоит. Но я делаю это во имя её блага. Ей нечего делать в этой квартире, ей нечего делать среди смертных, ей пора туда, куда мы все идём, но кто-то, конечно, быстрее.
            Её тело сгнило, а покоя нет. Душа мается. Душа пытается помочь, хотя какая тут может быть помощь?
– Всем своей головы не приделаешь, опыта своего не дашь. Ты же себя помнишь, – я перехожу на усталое покровительство. Чуть раздраженное, чуть обиженное, пойми, мол, ты же не ребенок. Хотя она ребенок и есть. по мировосприятию. Из неё мог бы выйти неплохой человек, или она могла бы скатиться в яму. Но итога мы не узнаем, нам этого не дано – её итогом стала смерть на кухне, наступившая быстро и нелепо, пришедшая с ударом головой об стул. Что-то она там себе повредила.
– Помню, – соглашается Стефа, – мне бы тогда послушать хоть кого-нибудь!
            Не послушаешь. И это нормально. У тебя либо есть своя голова, либо нет. Человеком быть сложно: слушать всех – неправильно, тебя будут разворачивать все кому и как угодно. Но никого не слушать тоже вредно. Вот и приходится – слушать и думать как тебе вернее, голову держать в трезвости. Или держаться ото всех башней одиночества.
– Что теперь? – спрашивает Стефа. – Ну…если я перестану.
            Что теперь? Ты задержалась здесь, девочка. И я тебе сочувствую. Но единственное, что я могу тебе подсказать, и ты, быть может, меня всё-таки послушаешь, на это и буду напирать, это покой.
– Теперь пора, – отвечаю я, – ты не можешь менять жизни других, ничего не сделав для своей. Иди, пора спать. Не нужно больше сожалений и обиды, не нужно попыток кого-то спасти. Ты себя сначала бы спасла, а потом уж за других бралась, а если не вышло, то, уж извини, какой из тебя спасатель? Посмешище одно. Не нужна ты здесь. Твои близкие помнят твою могилу, а про твою душу, оставшуюся здесь, кто, кроме меня знает? А я ведь уйду. Я живая. Ты  нет. Ты тоже уходи.
            Я всегда их уговариваю. Я сплетаю из слов странную сеть. Я говорю о том, что их помнят, но помнят иначе. Помнят жизнь, какие-то моменты, помнят могилу, но про клетку их посмертия не узнают. А иногда я пугаю забвением. Моя задача сделать так, чтобы призрак понял, что ему пора и захотел истаять в вечности.
            Или что там, за гранью? Не знаю, но главное – это уверенно врать.
– Там нет страдания и боли, там только вечный сон, золотой сон и тихий плеск времен, – иногда я сама не знаю что несу. И про отсутствие страдания и боли не знаю тоже. люди придумали ад и рай не просто так. Может быть, знали что-то? может быть, вечные пытки ада – это что-то из отголосков настоящего посмертия?
            Но мы все туда идём и я хочу верить, что хотя бы какая-то часть моих слов будет правдой. Я не хочу вечности, где есть страдание и потому я вру вдохновенно.
– А ты… – Стефа вздрагивает. Ей хочется туда, куда я её позвала ложью. Ей хочется в покой. Она измаялась здесь, в ненужности. Мои слова растоптали остаток её веры, державшей её посмертие среди живых, словно она нужна. – Ты можешь мне кое-что пообещать?
– Могу, – отзываюсь я, изобразив раздумье.  Пообещать? Легко. Исполнить не обещаю. Не верьте живым, мёртвые, мы лжем.
            На лжи мы построили наши царства.
– Ты присмотри за Элизабет, ладно? – спрашивает Стефа. – Она хорошая. Не хочу, чтобы её обижали.
            Я едва не спрашиваю, кто вообще такая Элизабет?! Но спохватываюсь. Элизабет – да, точно, та, что пришла к нам в Агентство по этой квартире. Мне она не важна, но я пообещаю тебе хоть луну с неба, если ты сейчас всё-таки уйдёшь. Уходи.
            Но надо играть до конца. Я вздыхаю:
– Ну хорошо, договорились.
– И слово даёшь? – спрашивает Стефа с подозрением. Боги мои! Наивность что, тоже посмертием рождена, а не людьми?
– Так и быть, даю, – соглашаюсь я, киваю. – Даю тебе слово, что присмотрю за Элизабет и никому не дам её в обиду.
            Я дам хоть десять слов, хоть сто клятв и не буду считать себя клятвопреступницей, когда их не сдержу. Потому что кто-то должен помочь тебе же, Стефа, помочь упокоиться. А вот Элизабет найдёт себе хоть какое понимание. Она жива, она может пойти, попросить помощи, заплакать, сбежать, сама начать кого-нибудь обижать! В чём проблема?
            Вечность поглощает Стефу. Это всегда происходит быстро и я всегда стараюсь хотя бы на мгновение отвести взгляд. это невыносимо. Был человек – умер. И тело ушло в могилу. Это я понимаю. Но была душа, и куда она делась? Туда, куда я не могу заглянуть, хотя постоянно уговариваю туда уйти. И вечность просверкивает через провалы в душе, когда душа растворяется. Сначала провалы маленькие, едва заметные, затем их становится всё больше и больше, они ширятся, множатся и вот уже душа становится похожа на сито. Затем провалы объединяются и вот уже огромные пустоты, из которых смотрит чернота.
            Чернота вечности из которой нет выхода, куда есть только вход. Мне интересно заглянуть в эту пустоту хотя бы раз, но я боюсь того, что она меня разочарует и окажется ужасом, о существовании которого и неизбежности я буду знать.
            Ещё минут десять я сижу на полу, хотя можно уже встать и уйти. Я сделала своё дело, Стефы тут нет, призраков нет, живи, радуйся жизни! Но в последнее время мне всё сложнее уйти сразу, мне кажется, и в последнее время всё отчётливее, что если я задержусь, ещё ненадолго задержусь, я увижу что-то новое, открою, и тогда…
            Но ничего не происходит. Тело немного устает без движения, и я признаю очередное поражение – всё тщетно, всё безнадежно, я не могу сделать больше, чем уже сделала.
***
– Иными словами, заселяйтесь и живите, – Волак улыбается Элизабет так, словно она ему небезразлична. Будь я другой, я бы даже поверила, но Волака я знаю хорошо, так хорошо, что, может быть, даже лучше самой себя. Ему плевать на всех. Он сделал меня такой какая я есть, отнял всю радость моей жизни, ввергнул в бесконечную тоску, и назвал это добродетелью.
– С ними надо быть на одной волне, – сказал он, имея в виду призраков. Что ж, может быть по этой причине у меня и правда самые высокие показатели в Агентстве и от того среди коллег я пользуюсь мрачной репутацией и почти физически чувствую их ненависть к себе.
            Когда-нибудь мне будет это важно.
– Только счет оплатить не забудьте, – я улыбаюсь, но знаю, что улыбка у меня неискренняя, а холодная и неприятная. Такая мне и нужна. Такая всем нужна, кто выставляет счет за бесценные, надо сказать, услуги.
            Волак бросает на меня быстрый взгляд, но обещания насчёт выволочки или грозы в его взгляде нет. По сравнению с тем, что я могу сказать нашим клиентам, это ещё цветочки.
            Элизабет нервно улыбается, когда берет чек из рук Волака. На короткое мгновение рукав её кофты скользит, обнажая тонкую белую руку и ещё…пару синяков. Один совсем свежий, другой бледный, почти сошедший.
            Я ловлю их взглядом и уже внимательнее смотрю на Элизабет. Потерянный, слабый вид, добротная, но явно большая по размеру одежда, отсутствие косметики, общая блеклость души… такая есть у тех, кто страдает. И ещё у тех, кто ничего кроме страдания не умеет делать хорошо.
– Спасибо, спасибо вам, – я замечаю, что она не смотрит в глаза ни мне, ни Волаку. Что ж, прежде я этого не заметила потому что мне было плевать на неё, а тут невольно попалось на глаза.
            Она идёт к дверям, слегка ссутулившись, неуверенно жмётся к дверям. Я смотрю ей вслед. Я могу броситься за нею, развернуть за плечи и заорать ей, что она похожа на тень, на такую жалкую тень, что даже призрак пытался её защитить. Я могу сказать, что она губит свою жизнь. Я могу давить на неё той клятвой, что дала Стефе до того, как та сошла в вечность.
            Я много чего могу, потому что я живая, но я ничего не сделаю, потому что я должна думать о мёртвых. Живым есть куда обратиться, а мертвые могут найти помощь лишь в нашем Агентстве и думать за всех, оберегать всех я не намерена.
            Я не занимаюсь благотворительностью. И ещё – не лезу к живым.
            Элизабет уходит жить дальше так, как ей угодно. Волак смотрит на меня со смешком:
– Жалкое зрелище, да?
            Разгадал ли он мои мысли? Не знаю. Я живая, и я могу защитить себя сама. В том числе и от таких вопросов.
– Мы не лучше.
            Волак пожимает плечами, он не согласен, но спорить не будет. вместо этого он лезет в стол за новой папкой.
(*) из цикла «Мёртвые дома» - вселенная отдельных рассказов. Предыдущие рассказы: «Рутина, рутина…» , «Отрешение» , «Тот шкаф», «О холоде»,  «Тишина», «Та квартира» и «Об одной глупости». Каждый рассказ можно читать отдельно.
 
 
 
 
 

© Copyright: Анна Богодухова, 2024

Регистрационный номер №0535453

от 22 декабря 2024

[Скрыть] Регистрационный номер 0535453 выдан для произведения: (*)
– Я же просто хочу её защитить! – и всё разбивается об это наивное заявление. Вся логика, вся противоестественная составляющая всего нашего диалога. Бесполезно! Наверное, эгоизм всё-таки не уходит со смертью и остаётся там, за чертой возможного.
            Да и чем ты защитишь её, тень жизни?
            Вообще-то, когда Элизабет обратилась в наше Агентство, я не предполагала, что мне придётся ещё иметь дело ещё и с проблемами живых. Как будто живым кроме нас некуда пойти! Словно у них нет друзей, терапии, родителей и прочей живой и шумной массы. Это призракам, бедным и несчастным, некуда деться, а у нас, мясно-костевых мешков вариантов примерно миллион.
            Я вообще не предполагала беды, я спокойно ела бутерброд, когда Волак вызвал меня к себе. Пришлось сматывать трапезу и последние куски прошли наспех, безвкусно. Но начальство есть начальство!
– Посмотри, – Волак положил мне тоненькую, только-только начатую папку с делом Элизабет. Та жаловалась на посторонние шумы в квартире, клялась, что сама по себе адекватна и не употребляет ничего запрещённого или крепкого, да и вообще ведёт порядочный образ жизни. Также, помимо шумов, Элизабет указывала агрессивное настроение квартиры в отношении её парня. Элизабет писала о том, что кто-то регулярно дёргает его во сне за ноги, стаскивает одеяло и даже…
– Придушить? – оставалось только рассмеяться. Ревнующий призрак! Ой, держите меня мёртвые и живые, а то я сама не вынесу.
– Придушить, – подтвердил Волак, – заметь, что придушить он пытался только её парня.
– Ну…бывает, – я не видела в этом ничего странного, хотя и сама заметила, что агрессивное поведение призрака направлено именно на парня нашей клиентки. При условии того, что мы верим нашей клиентке на слово и она не сумасшедшая, и ещё – не игнорирует в свой собственный адрес реальные проявления агрессии.
            В этом и проблема нашей работы. Во-первых, надо убрать сумасшедших. К сожалению, Волак запретил мне с порога выяснять у клиентов их психическое состояние и интеллектуальные особенности развития, он назвал это некорректным и недостойным.
            А слова подкрепил множеством жалоб, которые заранее заботливо распечатал.
            Вторая проблема в том, что люди невнимательны. Они в упор не понимают намеков, не видят знаков и зачастую дезинформируют нас ещё на стадии обращения.
            Третья проблема в том, что люди мнительны. До сих пор не могу этого понять – как в них это уживается? Не реагируя не реальные угрозы, люди из скрежета старых полов способны сделать буквально дело о засилье призраками!
            Поразительно. Я этого никогда не понимала.
– Работай, – посоветовал Волак, – девушка очень напугана.
            На меня это не произвело никакого впечатления. Напугана и ладно. Я-то здесь при каком деле? Мне до её испуга как до луны – аж никак. Мне важен призрак в её квартире, если он, конечно, есть.
– Ты не защитишь её, – возражаю я, – потому что это не твоя жизнь, а её. Ты свою уже прожила.
            Слова бывают жестоки даже для призраков. Многие из тех, кто не смог по какой-то причине уйти туда, куда следует, не могут принять самого факта того, что их жизнь кончена. Да,  зачастую они не помнят какой она была, в лучшем случае, некоторое время помнят какие-то ещё образы или обстоятельства своей смерти, если та наступила внезапно и была шоковой для души и тела, но в основном – даже в ярости посмертия, в тоске и унынии его же, всё равно – не примиряются.
            Моя задача в таком случае примирить призрак с уходом, и тогда откроется для него последняя дверь.
            На призрака, впрочем, мои слова не производят впечатления. Либо они просто до него не доходят – но такое и с людьми бывает, не хочу, мол, и не слышу, либо, что хуже, призрак прекрасно знает и без меня о собственной прошедшей жизни и бессилии перед жизнью другой.
            Такое тоже бывает и хуже этого нет. Человека хоть ударить можно, напугать, обмануть, а с призраком как договариваться? Воистину, фанатизм не явление смертных, не из этого идёт он мира!
– Она ошибается, – отзывается призрак и смотрит на меня с ненавистью. Так смотрят люди на тех, кто говорит им неприятные, хоть и верные вещи, которые человек может игнорировать до последнего. Мёртвый, видимо, тоже может.
            Мёртвая.
            Первым делом, получив дело из рук Волака я… нет, первым делом, попила кофе, вру. Ну хорошо, не первым, но вторым делом я затребовала сведения об этом месте. Как правило, по количеству сменившихся владельцев жилья уже многое станет понятно. И потом, надо бы узнать на берегу, кто из этих жильцов или их гостей помер вблизи сей квартирки.
            Раньше, помню, и помню с ужасом, мы все эти сведения добывали с боем. Никто нам толком не хотел давать ни выписок, ни сведений. Даже в устной форме и то в отказ шли. Приходилось буквально разыскивать сплетни, собирать слухи, а то и заселяться в потенциально обитаемые призраками квартиры и следить за обстановкой       .  Очень утомительное дело, если честно. Благо, у одного из людей в важных кабинетах появился призрак. Вот тут-то и вспомнили про Агентство, которое всех задержавшихся отправляет в последнее пристанище. Ну, мы под шумок и вытребовали себе послабления и поддержку. Пока держимся исключительно этим.
            Нужные сведения у меня оказались буквально за четверть часа. Сам дом был добротным, из числа новых, ему не было ещё и полувека, а владельцев конкретно одной квартиры сменилось аж семнадцать.
            Сначала там проживала супружеская пара, большую часть лет она там и прообитала. Затем, они продали квартиру, въехали другие…
            Всё было относительно ясно до одного момента. Буквально семь лет назад у квартиры сменился владелец, и вот тут началась чехарда сменщиков. Оказалось, квартиру сдавали и последние два года ставили минимальный срок сдачи на год, но и это не помогало. Люди бежали от обязательств, выплачивая неустойку.
            Пришлось углубиться в конкретный период. Разгадка нашлась быстро. Обнаружился и потенциальный призрак – Стефа Шерман, двадцать три года, без постоянной работы. Была убита своим же сожителем по пьяному делу, по нелепой, на самом деле случайности – её толкнули, она упала, головой ударившись об ранее перевернутый стул. Печально и глупо.  Сожитель отправился в тюрьму, Стефа легла телом в могилу, квартиру перешла во временное владение родственникам, которые и сдавали её, пытаясь удержать жильцов.
            Но Стефа буйствовала. Она не могла смириться с такой нелепо оборванной жизнью и выживала жильцов, а если говорить конкретно – мужчин.
            Было лениво, но я всё же решила пройтись по совсем уж гнилым каналам, покопаться в личных блогах, что, впрочем, позволило выяснить, что как минимум трое мужчин из числа покинувших квартиру жильцов, подвергались агрессии со стороны призрака. Одна из женщин писала в блоге о том, что её муж сошёл с ума и говорит о каких-то звуках и шумах, и что она его боится…
            Чем кончилось дело, выяснять я не стала, моя история кончалась на квартире, интерес тоже. И эти сведения укладывались в картинку: Стефа Шерман, нелепо закончившая жизнь, осталась на месте своей гибели. Чувствуя посмертную ярость перед мужчинами, она выживала их…
            Как оказалось, из-за желания защитить женщин.
– Пусть ошибается, но это её ошибка, – возражаю я. Наш разговор ходит по кругу.  Выгнать Элизабет из квартиры – лёгкое дело, начертить защитный энергетический треугольник и зажечь кусочек дубовой коры, чтобы окурить ею хвойные иглы – привычное. А вот донести до упорного призрака, что лезть в жизнь живых не надо – это мне, похоже, не под силу. – Каждый должен понять своё.
            Стефа не согласна. Стефа считает, что ей лучше знать, ведь она мертва. Стефа считает, что она вправе указывать живым…
– Марк часто выпивал, – говорит призрак и качает головой. Она меня не слышит. Она не хочет слышать, ей это ни к чему. – Он не мог удержаться на работе из-за своего характера. Он очень был справедливый.
            Ага, вот так это называется? Видела я отчёты. Соседи нередко вызывали полицию из-за шума и разборок. И насчёт характера… граждане, какое удобное оправдание! Почему мне никто его прежде не принёс?
            Видела я и его биографию. Ни учёбы, ни работы, зато безумные, вечно непродуманные планы о быстром обогащении – то ставки, то какие-то бизнес-проекты, то инвестиции. Тьфу! Конечно, ведь всем известно, что миллионерами становятся те, кто не может ужиться даже со своей головой, хоть ненадолго, ради приличия!
            Но сейчас я на стороне призрака. С живыми пусть разбираются живые. Мне надо упокоить Стефу. А для этого пойдут любые средства и потому в словах моих то, что должно быть:
– Марк отбывает своё наказание, и это его участь. Он сам нарвался. Но ты не должна лезть к другим. Они живы, а ты нет!
            Стефа смотрит на меня с изумлением.
– Он относится к ней ужасно! – это уже она про Элизабет. Верю, вообще-то верю. Может быть и такое. но какое мне, во имя всего благого, дело? Мне надо, чтобы эта дура упокоилась, а живая найдёт себе помощь. К нам же пришла? Вот и в другие места пойдет – хоть в полицию, хоть к семье, хоть от своего сожителя. Мне-то что?
– Не тебе судить об этом, – возражаю я. – У неё своя голова на плечах.
– Я показываю ей…
– Чего? – я даже не говорю мертвячке договорить. Хватит с меня этого бреда. – Слушай, Стефа, тебе разве не говорили, что нельзя связываться с Марком?
            Вообще-то, бросок на удачу, я не имею никакого представления о том, как к нему относились её близкие. Были же у неё близкие?
            Но молчание красноречиво. Я попала.
– Ну так вот, – продолжаю вдохновенно, – наверняка тебя предупреждали подруги или мать, сестра, что он, ну… не тот человек, который будет хорошо к тебе относиться. Да и ты сама, наверное, видела. Но разве ты отозвалась на эти слова? нет! Так с какого перепуга Элизабет тебя услышать должна, учитывая, что ты её своими выходками только пугаешь? Ты умерла, поняла? У тебя была жизнь, ты её потратила. Ты могла бы жить дальше, а может и не могла бы, но мы этого не узнаем. Но у тебя нет второго шанса. Ты не сможешь распоряжаться жизнями других, не преуспев в своей.
            Непедагогично и жестоко, но я старше Стефы. Я сильно старше. И я жива. С призраками надо либо покровительственно, либо доверительно, либо жестоко. Кто-то уходит, услышав, что ему пора. Кто-то уходит, поняв, наконец, что всё  кончено,  а на кого-то надо орать.
            Последнее я больше всего не люблю, грешно орать на тех, кто слаб, кто уже никогда не сможет на тебя пожаловаться при твоей жизни, но если они не понимают по-другому?
– Я не хочу, не хочу, чтобы она совершила ошибку, – Стефа сбита с толку. Её посмертие перегружено моим гневом, моей силой, поддержкой. Она не общалась с живыми уже очень давно, она их только могла пугать, а теперь она собеседник, и собеседник полноценный, а передо мной она ещё чувствует себя слабой, молоденькой и глупой. Я давлю её так, как давить не стоит. Но я делаю это во имя её блага. Ей нечего делать в этой квартире, ей нечего делать среди смертных, ей пора туда, куда мы все идём, но кто-то, конечно, быстрее.
            Её тело сгнило, а покоя нет. Душа мается. Душа пытается помочь, хотя какая тут может быть помощь?
– Всем своей головы не приделаешь, опыта своего не дашь. Ты же себя помнишь, – я перехожу на усталое покровительство. Чуть раздраженное, чуть обиженное, пойми, мол, ты же не ребенок. Хотя она ребенок и есть. по мировосприятию. Из неё мог бы выйти неплохой человек, или она могла бы скатиться в яму. Но итога мы не узнаем, нам этого не дано – её итогом стала смерть на кухне, наступившая быстро и нелепо, пришедшая с ударом головой об стул. Что-то она там себе повредила.
– Помню, – соглашается Стефа, – мне бы тогда послушать хоть кого-нибудь!
            Не послушаешь. И это нормально. У тебя либо есть своя голова, либо нет. Человеком быть сложно: слушать всех – неправильно, тебя будут разворачивать все кому и как угодно. Но никого не слушать тоже вредно. Вот и приходится – слушать и думать как тебе вернее, голову держать в трезвости. Или держаться ото всех башней одиночества.
– Что теперь? – спрашивает Стефа. – Ну…если я перестану.
            Что теперь? Ты задержалась здесь, девочка. И я тебе сочувствую. Но единственное, что я могу тебе подсказать, и ты, быть может, меня всё-таки послушаешь, на это и буду напирать, это покой.
– Теперь пора, – отвечаю я, – ты не можешь менять жизни других, ничего не сделав для своей. Иди, пора спать. Не нужно больше сожалений и обиды, не нужно попыток кого-то спасти. Ты себя сначала бы спасла, а потом уж за других бралась, а если не вышло, то, уж извини, какой из тебя спасатель? Посмешище одно. Не нужна ты здесь. Твои близкие помнят твою могилу, а про твою душу, оставшуюся здесь, кто, кроме меня знает? А я ведь уйду. Я живая. Ты  нет. Ты тоже уходи.
            Я всегда их уговариваю. Я сплетаю из слов странную сеть. Я говорю о том, что их помнят, но помнят иначе. Помнят жизнь, какие-то моменты, помнят могилу, но про клетку их посмертия не узнают. А иногда я пугаю забвением. Моя задача сделать так, чтобы призрак понял, что ему пора и захотел истаять в вечности.
            Или что там, за гранью? Не знаю, но главное – это уверенно врать.
– Там нет страдания и боли, там только вечный сон, золотой сон и тихий плеск времен, – иногда я сама не знаю что несу. И про отсутствие страдания и боли не знаю тоже. люди придумали ад и рай не просто так. Может быть, знали что-то? может быть, вечные пытки ада – это что-то из отголосков настоящего посмертия?
            Но мы все туда идём и я хочу верить, что хотя бы какая-то часть моих слов будет правдой. Я не хочу вечности, где есть страдание и потому я вру вдохновенно.
– А ты… – Стефа вздрагивает. Ей хочется туда, куда я её позвала ложью. Ей хочется в покой. Она измаялась здесь, в ненужности. Мои слова растоптали остаток её веры, державшей её посмертие среди живых, словно она нужна. – Ты можешь мне кое-что пообещать?
– Могу, – отзываюсь я, изобразив раздумье.  Пообещать? Легко. Исполнить не обещаю. Не верьте живым, мёртвые, мы лжем.
            На лжи мы построили наши царства.
– Ты присмотри за Элизабет, ладно? – спрашивает Стефа. – Она хорошая. Не хочу, чтобы её обижали.
            Я едва не спрашиваю, кто вообще такая Элизабет?! Но спохватываюсь. Элизабет – да, точно, та, что пришла к нам в Агентство по этой квартире. Мне она не важна, но я пообещаю тебе хоть луну с неба, если ты сейчас всё-таки уйдёшь. Уходи.
            Но надо играть до конца. Я вздыхаю:
– Ну хорошо, договорились.
– И слово даёшь? – спрашивает Стефа с подозрением. Боги мои! Наивность что, тоже посмертием рождена, а не людьми?
– Так и быть, даю, – соглашаюсь я, киваю. – Даю тебе слово, что присмотрю за Элизабет и никому не дам её в обиду.
            Я дам хоть десять слов, хоть сто клятв и не буду считать себя клятвопреступницей, когда их не сдержу. Потому что кто-то должен помочь тебе же, Стефа, помочь упокоиться. А вот Элизабет найдёт себе хоть какое понимание. Она жива, она может пойти, попросить помощи, заплакать, сбежать, сама начать кого-нибудь обижать! В чём проблема?
            Вечность поглощает Стефу. Это всегда происходит быстро и я всегда стараюсь хотя бы на мгновение отвести взгляд. это невыносимо. Был человек – умер. И тело ушло в могилу. Это я понимаю. Но была душа, и куда она делась? Туда, куда я не могу заглянуть, хотя постоянно уговариваю туда уйти. И вечность просверкивает через провалы в душе, когда душа растворяется. Сначала провалы маленькие, едва заметные, затем их становится всё больше и больше, они ширятся, множатся и вот уже душа становится похожа на сито. Затем провалы объединяются и вот уже огромные пустоты, из которых смотрит чернота.
            Чернота вечности из которой нет выхода, куда есть только вход. Мне интересно заглянуть в эту пустоту хотя бы раз, но я боюсь того, что она меня разочарует и окажется ужасом, о существовании которого и неизбежности я буду знать.
            Ещё минут десять я сижу на полу, хотя можно уже встать и уйти. Я сделала своё дело, Стефы тут нет, призраков нет, живи, радуйся жизни! Но в последнее время мне всё сложнее уйти сразу, мне кажется, и в последнее время всё отчётливее, что если я задержусь, ещё ненадолго задержусь, я увижу что-то новое, открою, и тогда…
            Но ничего не происходит. Тело немного устает без движения, и я признаю очередное поражение – всё тщетно, всё безнадежно, я не могу сделать больше, чем уже сделала.
***
– Иными словами, заселяйтесь и живите, – Волак улыбается Элизабет так, словно она ему небезразлична. Будь я другой, я бы даже поверила, но Волака я знаю хорошо, так хорошо, что, может быть, даже лучше самой себя. Ему плевать на всех. Он сделал меня такой какая я есть, отнял всю радость моей жизни, ввергнул в бесконечную тоску, и назвал это добродетелью.
– С ними надо быть на одной волне, – сказал он, имея в виду призраков. Что ж, может быть по этой причине у меня и правда самые высокие показатели в Агентстве и от того среди коллег я пользуюсь мрачной репутацией и почти физически чувствую их ненависть к себе.
            Когда-нибудь мне будет это важно.
– Только счет оплатить не забудьте, – я улыбаюсь, но знаю, что улыбка у меня неискренняя, а холодная и неприятная. Такая мне и нужна. Такая всем нужна, кто выставляет счет за бесценные, надо сказать, услуги.
            Волак бросает на меня быстрый взгляд, но обещания насчёт выволочки или грозы в его взгляде нет. По сравнению с тем, что я могу сказать нашим клиентам, это ещё цветочки.
            Элизабет нервно улыбается, когда берет чек из рук Волака. На короткое мгновение рукав её кофты скользит, обнажая тонкую белую руку и ещё…пару синяков. Один совсем свежий, другой бледный, почти сошедший.
            Я ловлю их взглядом и уже внимательнее смотрю на Элизабет. Потерянный, слабый вид, добротная, но явно большая по размеру одежда, отсутствие косметики, общая блеклость души… такая есть у тех, кто страдает. И ещё у тех, кто ничего кроме страдания не умеет делать хорошо.
– Спасибо, спасибо вам, – я замечаю, что она не смотрит в глаза ни мне, ни Волаку. Что ж, прежде я этого не заметила потому что мне было плевать на неё, а тут невольно попалось на глаза.
            Она идёт к дверям, слегка ссутулившись, неуверенно жмётся к дверям. Я смотрю ей вслед. Я могу броситься за нею, развернуть за плечи и заорать ей, что она похожа на тень, на такую жалкую тень, что даже призрак пытался её защитить. Я могу сказать, что она губит свою жизнь. Я могу давить на неё той клятвой, что дала Стефе до того, как та сошла в вечность.
            Я много чего могу, потому что я живая, но я ничего не сделаю, потому что я должна думать о мёртвых. Живым есть куда обратиться, а мертвые могут найти помощь лишь в нашем Агентстве и думать за всех, оберегать всех я не намерена.
            Я не занимаюсь благотворительностью. И ещё – не лезу к живым.
            Элизабет уходит жить дальше так, как ей угодно. Волак смотрит на меня со смешком:
– Жалкое зрелище, да?
            Разгадал ли он мои мысли? Не знаю. Я живая, и я могу защитить себя сама. В том числе и от таких вопросов.
– Мы не лучше.
            Волак пожимает плечами, он не согласен, но спорить не будет. вместо этого он лезет в стол за новой папкой.
(*) из цикла «Мёртвые дома» - вселенная отдельных рассказов. Предыдущие рассказы: «Рутина, рутина…» , «Отрешение» , «Тот шкаф», «О холоде»,  «Тишина», «Та квартира» и «Об одной глупости». Каждый рассказ можно читать отдельно.
 
 
 
 
 

 

Алана

Один барон