— У вас глаза человека, готового выйти через окно.
— Это настолько заметно?
— Да. Я не собираюсь вам особо мешать, но, может, расскажете, почему вы хотите сделать это?
— Вам все равно не удастся меня переубедить, если я решу поступить так.
— Я все равно не смогу следить за вами постоянно. Вымою пол — и на свободу. Ваша же жизнь ваша свобода.
— Необычный медбрат. Что ж, с вами я могу поговорить.
— Ваше решение связано с историей болезни?
— "История болезни"! Вот уж правда, целая история приключилась с моим телом. Я считавший его лишь неважным придатком разума, теперь думаю иначе. Мои руки больше не двигаются. Я не чувствую пальцев.
— Вы живы — это главное.
— Мне все так говорят: врачи, родственники, друзья. Но что такое жизнь? Моя жизнь — писать. Моя жизнь — перебирать пальцами по клавиатуре или чертить на бумаге связанные слова, и, лиши меня этой возможности, я превращаюсь в мертвый хлам. Фигурист без ног, живописец без глаз, композитор без слуха.
— Вы могли бы...
— Нет. Я знаю, как могу заменить руки. Но вместе с "поломкой" тела во мне сломалось что-то еще. Я читал где-то, у какого-то философа или психолога, что руки — это символ движения. С их помощью мы изучаем незнакомый мир, а потом порабощаем его. Писатель, верите ли, рожден для покорения мира, состоящего из людских голов. Каждое произведение — разведка, объявление войны, бои и, в конечном счете, победа.
— Поражений не бывает?
— О них узнаешь через месяцы или годы, когда посмотришь назад новыми глазами. Речь не о том. Впервые я понимаю, что проиграл в своей священной войне. Я потерял веру в то, что делаю.
— Творческий кризис?
— Творческая жилка никогда не иссякнет во мне. Руки не поднимаются — в прямом и переносном смысле. Раньше я верил, что я творю для людей. Я любил их, моих незнакомых читателей. Ругал иногда, спорил, но любил. Пока я лежал в больнице, я видел много людей, очень много.
— Вы домосед?
— Именно. Я редко общаюсь с живыми людьми, предпочитая книги и собственные мысли. И вот я был выброшен в мир людей, как корабль на мель, с которой никак нельзя сойти. Я увидел тех, ради кого пишу. Я пришел в отчаянье.
— Вы разочаровались в людях?
— В человечестве. Оно падает. Я вдруг понял, что много, много лет потратил на то, чтобы пробуждать в них сочувствие к другим, самосознание, способность мысли... Так же поступали и писатели до меня. Они ничего не добились. Лишь я, сам писатель, ценю их труд, а человечество в целом давно падает в пропасть, влекомое падающей звездой Люцифера. Люди не стали лучше. Я понял, что даже случись завтра атомная война, или поднимись океан выше крыш, или ударь по планете безжалостный шар метеорита, мне не будет жаль людей. Они много лет топчутся на месте. Как бы много прекрасных вещей ни было бы создано, человечество не излечится ими. И даже если Моя Возлюбленная — Искусство, — и даже если мой драгоценный семицвет Культуры, запечатлевший в гранях народы и времена, погибнут в одночасье, мне не будет жаль их.
— Если так, то вы зря пишете.
— В том-то и дело. Когда я понял, что не ценю человечество и культуру, я был вынужден отказаться и от своего искусства. Я не могу не писать, но у меня не поднимаются руки. Мне не для кого. Мне незачем. Мое знамя втоптано в грязь мной самим, и я впервые вижу, что это не великолепный красный плат ткани, а грязная тряпка. Я не первый день смотрю в окно. Небо отражается в моих глазах, и только тогда они не пусты. Человеку, отказавшемуся от рода человеческого, остается искать убежища у своей древней матери, природы. А природа — это смерть.
— Я думаю, ваш разум заигрался с одной мыслью. Она так потрясла вас, что вы не можете увидеть других. Как другой человек, но выслушавший вашу историю, проникнувшийся вашим чувством, могу ли я высказать свои соображения?
— Вы долго слушали меня, я должен вернуть вам за терпение.
— Мне кажется, вы изначально допустили одну ошибку. Да, вы писатель. Но разве может быть писателем не человек?
— Если посадить за пишущую машинку сотню обезьян, однажды они напишут книгу. Так шутят.
— А если серьезно?
— Нет.
— Вот, писатель — человек. Вы же говорили о себе и человечестве так, будто вы не связаны с ним. Будто вы пишете свои тексты для людей, но сами чужды их культуре. Будто ваши родственники — только писатели и поэты, хотя вряд ли вы ужились бы с многими и них.
— Что верно, то верно...
— Вы выкинули себя из общества. Но вы — его часть. Когда вы пишете — человечество живет в вас. В вас живет огонь Прометея, тот же самый, который заставлял людей иного склада и призвания расписывать первые глиняные горшки, изобретать колесо или паровую машину, грезить о вечном двигателе и полетах в космос, и не только грезить — но и делать.
— Вы пытаетесь рассказать мне, что писатель и огородник движимы одним источником?
— Да. Главное — не сходство, с его помощью я всего лишь возвращаю вас из лона холодной природы в лоно горячего от кипящих в нем страстей человечества. Главное — это огонь.
— Огонь?
— Человек должен гореть. Пока человек горит, горит и все человечество.
— Даже если так, то огни горят недолго, люди превращаются в прах и пепел. Мы одержимы огнем, потому что идем, не сворачивая, в тьму. Зачем мне писать для глухого и слепого, которых не остановить?
— А сами вы глухи и слепы?
— Как знать...
— Вы расстроены тем, что люди не горят, как вы. Значит, вы подозреваете себя в наличии огня.
— Можно и так сказать.
— То, что существуете вы и другие горящие внутренним пламенем люди, не означает ли, что человечество не так темно, как вы описали?
— Пожалуй, мой горизонт стал чуть светлее. Не от меня, я не настолько горд собой. От вас.
— Вы можете не меньше меня. Но и не больше. Я — человек, и вы — человек. Мы горим, и наш огонь задевает других людей. Может, они переймут искры с нашей огненной чаши души. Может, они возьмут лишь отсветы со своих лиц. Может, они возьмут тень, создаваемую нашим огнем. Вы не знаете, с какого слова начнется чужой пожар и какого цвета будет огонь. Может, вы совсем не придали значения некой фразе, выпустив ее в пылу вдохновения или соединив ею два важных лишь для вас предложения, а эта фраза свела человека с одного пути на другой, светлый или темный. Вы говорите, что увидели людей и расстроились: они не поняли ваших слов и идей. Но цель искусства — воспламенять сердца. Цель - через разум или чувство дотянуться хотя бы одного человека. Ваше имя забудут, и забудут ваши тексты, но эстафета огней будет передаваться человечеству.
— Зачем гореть тем, кто падает в тартарары?
— Пока есть внутренний огонь хотя бы у одного человека, падение не будет завершено. И, быть может, если из цепочки выйдете вы, новый век уже не настанет. Ведь вас сделали собой Петрарка, Пушкин и Басё?
— Нет, меня сделали собой Шекспир, Бродский и Ду Фу.
— Вы тоже сделаете собой кого-то. В согласии или ненависти к вашему огню, — а к огню нельзя оставаться равнодушным, — человек найдет себя. Может, ему понадобится десять или сотня таких, как вы, но вы будете передавать пламя. Если вы остановитесь, вы погасите свой маяк и растворитесь в мраке, утянув за собой других. Расточительно и жестоко.
— Целая проповедь. Проповедь огня.
— Она удачна, если в ваших глазах появилась задумчивость?
— Вы демон или ангел? Я сильно отличаюсь от того себя, которым был полчаса назад.
— Я подрабатываю тут вполне себе человеком.
— Полным огня?
— Если в моих глазах не отражается небо, а живет собственное небо — то да.
— Знаете, мне тут мысль пришла... Чтобы ее записать, мне нужен либо человек, который наберет текст, либо какой-нибудь компьютер с распознавателем речи...
Помочь сайту
Поздравления
