Проснувшись в полумраке синих штор, Карина увидела перед глазами океан. Запаниковала, задержала дыхание и украдкой задышала вновь. Вместо соленого в ноздри закрадывался иной запах. Аромат роз, подаренных Карине с церемонией, да брошенных ею в пылу, захватил притихшую комнату. Всего лишь несколько часов назад в ней было чересчур шумно. Теперь же от жара осталось тепло, разделенное меж двумя обнявшимися людьми. Она проснулась, но не смела пошевелиться, чтобы не потревожить Ника. Обоюдность их любви была подтверждена обоюдоострыми взглядами. Они пронзили друг друга, убили друг друга и дали друг другу воскреснуть. Обоюдность их любви подрагивала пульсом на сомкнутых пальцах, не разлучившихся за ночь.
Вместе с радостью в груди Карины билось смутное ощущение хрупкости мгновения. Это драгоценное, теплое единение было подобно тончайшим вазам, создаваемым Ником из стекла: неосторожное движение или слепота к красоте могли легко покончить с ними, превратив в груду осколков, только и умеющих, что колоть и ранить. Свое переживание Карина выразила лишь сжатием ресниц. Слеза скатилась по ее скуле вниз, разрушив бархатистый синий тон простыни темным пятном.
"Я первой разрушила..." — тогда подумала она.
От курицы, фаршированной курагой и гвоздикой, поднимался пар, обвиваясь вокруг лица Ника.
— Почему не ешь? — спросила Карина, посасывая горячий конец вилки. — Остынет!
Вместо ответа Ник вовсе выпустил вилку из рук, положил локти на стол и оперся о пальцы подбородком.
— Вместо еды я лучше полюбуюсь, как ты ешь.
— Тогда я не смогу есть, — если бы Карина умела краснеть, залилась бы краской до ушей. — Пожалуйста, начинай уже!
—Хорошо-хорошо, моя королева, — Ник покорно принялся за еду, но взгляд его то и дело поднимался на жену. Карине приходилось смотреть вниз, чтобы спокойно доесть.
— Ты сегодня будешь рисовать эскизы?
— Нет, я наказал себе отдыхать.
— Будешь долго отдыхать, забудешь, как лепить, — Карина погрозила мужу коричным печеньем и поплатилась за это — он перехватил его и съел. Шуточная потасовка закончилась приступом смеха. Карина первой перестала смеяться. Что-то кольнуло ее изнутри — как шип розы, проткнувший перчатку. Маленькая мозаичная кухня показалась ей чужой игрушкой, в которую она зашла лишь отдохнуть и попроказничать, но вот-вот явится хозяин-великан прогонит ее. Ее одну.
— Я особенно люблю в тебе одну черту, — серьезно произнес Ник, убирая с лица Карины волосы. Его пальцы провели по абрису лица жены, нежно погладили по щекам и замерли у середины век. — Грусть.
— Я грущу?
— У тебя глаза такие. Даже если улыбаешься, все равно немного грустишь. Это красиво. Я считаю, что красота без грусти невозможна.
— Нужна ли такая красота, которая грустна?
— Другой не бывает.
Карина немного помолчала, вглядываясь в лицо Ника. Его лицо было благостным, с округлыми бровями, будто поднятыми в вечном удивлении. Светлые глаза честности, серый цвет ясности.
— Когда я впервые увидела твои работы, меня возмутило в них бесстыдное горе. Ты ваял вазы с формами женщин, обезображенных горем. От этих ваз не было бы покоя ни в одной комнате. Застывшие, они кричали о брошенности или ярости. Все твои вазы были паучихами, готовыми впиться в мужчин. Я очень удивилась, когда узнала тебя ближе. Я думала, ты будешь тонким черноволосым эстетом с усиками и безумным черным взглядом, травмами детства и любви. Но ты был так светел, что я усомнилась — автор ли ты этих безобразны ваз.
— Я на самом деле был поражен — отсутствием любви.
— Да, твой стиль очень изменился. Твои вазы стали настоящими богинями любви — девами, матерями, умудренными опытом матронами. И теперь, хоть они по—прежнему грустны, они не несчастны. Они исполнены света, и цветы в них оживают... Ты соединяешь природу и женщин, а раньше вставленный в вазу цветок подчеркивал бы дисгармонию твоих Медей и Андромед.
— Я рад, что изменился так. Лишь потому, что у меня появилась ты, моя чуть печальная муза. Я счастлив.
— Я тоже, — Карина ответила легко, но сердце ее сжалось от предчувствия беды.
Человек желает совершенного счастья, но на его безоблачно синем небе сами собой проступают темные пятна туч. Штиль сам по себе гнетет, и человек направляет шхуну в глаз шторма. Так Карина стала думать о себе, но Ник был другим. Он был моряком, ступившим на незнакомый берег, отведавшим лотос любви и оставшийся среди поедателей цветка забвения навсегда.
Карина шла сквозь небольшую галерею работ мужа, вглядываясь в углубления глаз стеклянных женщин. Она прошла от начала до конца, и безумицы, рвущие блестящие волосы, сменились нежными умиротворенными красавицами. Будь эта перемена последней, Карина бы не беспокоилась, но с каждой новой женщиной-вазой становилось очевидней, что жизнь уходит из творений художника. Динамика линий сходила на нет, и гибкие женские тела превращались в статуи — мертвые. Карина подняла одну из последних ваз — "Сирингу". До пояса ее уже скрывала трава, и в прядях выросли длинные листки. Она тянула руки вперед, к невидимому Пану, и в их вялом жесте была ложь. "Иди ко мне, мой милый бог. Я убегала от тебя, я взывала к олимпийцам спасти меня от тебя, и вот, когда я наполовину превратилась в дерево, я передумала и зову тебя!" Карину передернуло от несовпадения.
— Как тебе моя Сиринга? — спросил довольный Ник, ожидая лишь похвалы.
— Глупа, — не удержалась Карина. — Непостоянна и ветрена. Она мне не нравится.
Ник лишь вздохнул, сбив карандаш из—за уха. Поднял его, по привычке подул на кончик.
— Тогда следующая выйдет! — беззаботно ответил он. — У меня много идей. Я хочу постепенно прийти к своей богине.
— Это какой же?
— Богине радости, — Ник просиял, делясь своим открытием. От яркости его души в душе Карины свилась кольцами тень.
"Богиня радости будет уродлива", — про себя произнесла она, а на словах заторопилась на несуществующую встречу. — "Богиня радости не должна появиться, потому что тогда в Нике погибнет художник. Его искусство будет погублено этой страшной женщиной. Его искусство будет погублено... мной".
Черные кольца внутри Карины расплелись, наконец явив причину ее беспокойства.
"Да, с самого первого дня я чувствовала, что отбираю у Ника искусство. Перемены начались только из-за меня. Даже его скорбящие жены были прекрасны. Они были сильны, и я не могла заснуть, увидев их единожды своими глазами. Теперь он творит мертвые вещи. Из-за меня! Все из-за меня..."
Она вернулась из грозы бесшумно. Звуки музыки доносились из мастерской — Ник не услышал жены. Карина почти ничего не забрала с собой, боясь оказаться замеченной, и снова выскользнула под дождь.
"Пусть смоет мои следы, и Ник никогда меня не найдет", — попросила она у ярящегося неба, и раскат грома ответил согласием. Больше никогда она не переступала порога этого дома.
— Смотри-ка, — мама Карины протянула дочери "Вестник Искусства 22 века", — что на обложку поставили.
Карина взяла в руки журнал и так и замерла.
— Его ваза...
— Его. Не пора ли вернуться?
Карина отрицательно покачала головой. Все ее внимание было приковано к голубой женщине-лилии, по щекам которой лились слезы. Ее облик был так пронзителен, что любой бы захотел заплакать, что говорить о Карине. Ее слезы сначала упали на обложку, а потом — на буквицы интервью, данного бывшим мужем.
"Красота всегда исполнена печали. Они неотделимы. Когда человек грустит, он плачет, потому для меня идеалом красоты служат слезы. Я долго шел к этому. Признаться, мои первые работы — перебор, а в иных все время чего-то не хватало. Теперь я понял, что мне не хватало прозрачности. Сначала я злоупотреблял цветом и чувствами, потом изъял их, потеряв свою дорожку в искусстве. Теперь я познал свою гармонию. Печальная чистота слез. Моя Женщина Слез тоже чиста. Она чиста именно сейчас, что бы ни совершила, потому что она плачет. Мгновение хрупко, она может стать злобной фурией или святой через миг. Эта хрупкость лучше всего подчеркнет недолговечность цветов, для которых и предназначается ваза. Я, кстати, частенько забывал об этом".
Помочь сайту
Поздравления
