Я её никогда не называла мачехой. Наверно, мне было неприятно включаться в ассоциативный ряд Золушек, Белоснежек и прочих Красавиц, печальный для окружающих и совершенно не применимый ко мне. У неё не было своих детей, может именно поэтому  мною,  и это можно считать практически жизненным кредо, ничего не было потеряно, а только приумножено, когда я, в свои пятнадцать лет, выполнила  отцовскую сердечную обязанность, выставив за порог его прежнюю подругу, гнусно обозвав её при этом «шарамыгой». Жестокая сцена. Вот так и происходит все, когда нужно делать любой выбор. Невыбранное – это всегда жертва твоего мира, оно перестаёт существовать.

   Жена  отца, Татьяна Даниловна или  просто тетя Таня, моя вторая, дополнительная, мама, разливая ароматно дымящийся кофеёк для нас, намекает подмигивающим глазом на недопуск  к  удовольствию для нашего папочки,  и  провоцирует  меня   на трындёж  о пользе облепихового чая  и его несомненных преимуществах перед  разжигающими плоть ядами,  которые вымывают наши кости и заставляют менять ритмы нашего сердца.

  Папа делает вид, что не замечает наших НЛП-манипуляций, тем более, он любитель  и настойчивый охотник-выслеживатель  редкой на наших базарах ягоды, и  поэтому  всегда ест свои трофеи,  с особым чувством добытчика,  во всех доступных видах:  ярком и оранжево блестящем праздничном конфитюре,  мерзком перекрученном месиве из выжимок, состоящем практически  только из темных мелких косточек и меда,  желе,  соке и морсе. «Всегдаа и вездее! Вечная слава…»  А вот горячий морс мы для него  и назовем  чаем. Бедная оскорблённая азалия!

  «Что мы засиделись, как старые кошёлки??!!  Тем более,  сегодня воскресенье и с утра погода такая солнечная…Я бы поехала в Святогорск. Там сейчас так хорошо. На службу бы сходили… Свежим воздухом бы подышали…», - струится  задумчиво, как бахчисарайский печальный фонтан, тётя Таня.

  Папа подкручивает свистнувший четверговым раком слуховой аппарат и включается  в занимательную игру чтения  телетекста  (О, Боже! Что с ним станет после окончательного освоения  правил пользования  информационными благами всемирной сетки, без моей помощи друга из зала??  Вот же готовый  пламенный адепт!).
 
  К тому же он не может сегодня пропустить повтор кулачных боёв, и  хочет снова и снова испытывать себя в йогических практиках  наблюдения за своим любимцем Кличко.

  Я скучаю по своему предынфарктному,  дооперационному папе,  с которым мы могли смотреть футбол и орать,  словно сумасшедшие, толкая  друг друга и заваливаясь на спинку дивана при обидно не забитом мяче,  разговаривая с судьями,  которых «на мыло»,  через мерцающее стекло, а изредка – проделывать все это еще более брутально,  прямо на стадионе, запрыгивая с ногами на лавочки, скандируя и бросаясь из пакетиков  круглыми и невкусными мятными леденцами в группу фанатов гостевой команды… «Эй! Старухин!! Ну что ты танцуешь, как балерина???.... « Шах- тёр» – чемпион!!!»

«А что поехали?  Подорвались и вперёд!», -  говорю я, неожиданно забирая к себе в сумку бутерброды с самобранки кофейного столика и  бутылку кефира из холодильника.

«Что? Так сразу? Нам нужно просить Андрея, чтобы он нас отвёз, а мы не договаривались…»,- лениво идут на попятную подстрекатели.

«Ничего не знаю! Я готова. И воспользуемся  автобусом или электричкой, корона не упадёт», - пытаюсь подключить их к радости приводить «пейзажи в движенье», настойчиво проникая в непослушный завернувшийся  рукав куртки.

  Смотрят оленями, папа  -  слегка кося одним глазом в сторону «зомбоящика».  «Ну, как хотите! Вы же знаете, я никогда не меняю своих неожиданных планов», - говорю недвижимым воскресным глыбам, завязывая кэмэловские шнурки на своих вездеходах.

  Когда я уже отошла на половину расстояния от родительского дома до ближайшей остановки, то секундно похолодевшей рукой нащупала, что забыла в прихожей свой кошелек и в сумке болтается только всякая мелочь из  мелких бумажек и монет, которые я постоянно сдачей сбрасываю непосредственно в ее недра, и она, привычно, своей металлической частью все усиливает и усиливает давление на моё плечо, иногда до второй, тоже неуместной, полоски, при раздевании; хранится  вместе со складом необходимого и случайного, или вынужденного, до торжественного момента генеральной уборки, пока все это «богатство»:  деньги, кошельки, чеки, связки ключей от разных городов, скользящие пластиковые полоски электронных денег,  клубных дисконтов и щедрых кредитных предложений,  рекламки, визитки, бумажки, обёртки, помады, духи,  пробники, салфетки сухие и влажные, емкости «Орбита», расчески, зеркала, пинцеты, «Визины», тампоны, носовые платки, зарядки, флэшки, телефоны, печати, паспорта (изрядно потрёпанные, но облачённые в такого респектабельного змея, который только и защищает тебя от оскорбительных подозрений, когда показываешь на границе  или в банке своих еле живых голых свидетелей перемещений), очки, ручки,  перчатки и всякая неопознанная ерунда, типа «веточка розмарина с уже опавшими листьями», не выворачивается на какую-нибудь  поверхность  для педантичной  деятельности  по  изучению  содержания  чеков  и  распродажных  заманух, угадыванию соответствия человеческих лиц и букв на их визитках, выбрасыванию телефонных, забытых и, видимо, ненужных номеров, написанных на каких-нибудь клочках, и, конечно, главному ритуалу по складыванию бумажных купюр  в строгой последовательности, от малого  -  к большему, а гирю мелко звенящую – в чью-то радостную копилку.

  Гривен в моей сумке немногим более тридцати.  До Святогорского монастыря - около сотни километров.

  «Вертача – неудача!», - заклинается в моей голове и сразу проясняется дополнительной испытательной возможностью:  «Как-то оно, с Божьей помощью, будет!»

  Отсчет пошёл. На  телефонных часах 8-27. Запрыгиваю в троллейбус, получив предупредительный удар дверью по локтю, чтобы в следующий раз неповадно было не дожидаться, чинно и благородно, как и положено несумасбродным существам, следующей на линии горизонта машины.  Баланс уменьшился на одну гривну и пятьдесят копеек.

  На  ж.д.вокзальных часах время показало на две с половиной минуты больше, чем я могла себе позволить для излюбленного трюка, при исполнении которого  цепляешься за последний вагон чего-нибудь уходящего.

  Автовокзал приблизился с помощью маршрутки и двух гривен. Билет купила быстро, но в задумчивости, потому что он стоил восемнадцать гривен, и это означало, что мне не удастся, словно консервативному крокодилу, вернуться в свой родной водоём точно по своему следу. Если только не случится, конечно, чуда. С Божьей помощью!

В Святогорске  ноябрьский морозный воздух пахнет ёлками, соснами, сладко разлагающимися влажными листьями, мёрзнущими сморщенными грибами, инистой поникшей зелёной травой и тинистой свежестью стеклисто-серого Северского Донца. Прозрачная карамель луж скрипит и разламывается под моими ногами, напоминая звук растрескивания моего любимого десерта.

  ( Тем, кто вдруг не подвержен сладким соблазнам, и не перепробовал все на свете,  даю вербальную составляющую для  гастрономической, гедонической или органолептической ориентировки.
  Крем-брюле,  инструкция:  постучать обратной стороной чайной ложки по блестящей медово-каштановый корочке, кончик ложки вонзить в центр креманки, устроить ледокол и  острые горячие стёклышки карамелек утопить в густом желтковом  креме, насладиться запахом ванили, сливок и сладко-ромовой горьковатостью жженого тростникового сахара; не обжечь губы и язык, не есть слишком часто, сдерживаться.)

Такое прекрасное тихое место, без машин, без людей, без автобусов и сувенирных палаток, которые я видела тут летом.  Даже казаческого стража в черных одеждах, сурово следящего за дресс-кодом, особенно  у женщин, и предпринимающего все превентивные меры предохранения от любых милых вольностей, дабы ничем не смущать монахов, а, может, и казаков, тоже нет у величественных  кованых ворот.

Сразу у входа, с левой стороны,  есть прекрасный розарий. Он  меня и приводит к выбеленным извивающимся коридорам  церкви с горящей, капающей воском на каждый раз вздрагивающую руку, свечой  и дополнительной свечкой для дома (минус четыре гривны), которую нужно постараться принести не в виде изломанного инвалида, уныло висящего кусками на своей ниточке-фитильке, которые потом только и годятся,  разве что,  для поджигания гномикового варианта миноры.

Процессия движется под  раскатистые  звуки  церковного пения, многократно отражающиеся от белых, округлых в поворотах, стен,  от высоких потолочных сводов.

  С Божьей помощью попала я на таинство миропомазания и гуляю теперь по горкам, тропинкам, лестницам и дорожкам мирром помазанная. «Ваши пальцы пахнут ладаном…» Такая подходящая, слегка морозная песня.

А вот и казак-ключник-петростраж. Он неохотно пропускает меня и какую-то небольшую группу паломников, часть из них в монашеских чёрных рясах, на вновь построенную смотровую площадку с прекрасным панорамным видом стальных изгибов предзимней  реки, белых меловых гор, буйной хвойной зелени и узорных, золотых маковок церквей.  Я отделяюсь от группы и спускаюсь вниз по свежим, еще светлым  деревянным  ступеням.  Лестница еще не закончена, и между широкими ступенями появляются все чаще и чаще зияющие пустоты, оголяющие металлические конструкции.

Когда я прихожу назад, то выясняется, что выход-вход уже закрыт на замок, никого нет, и бастион ворот не подлежит покорению.

  Возвращаюсь на лестницу, чтобы самозабвенно заняться обниманием балок, как заправский высотник, вытруживая свой путь домой.

Эта точка на земной поверхности для меня особенная. Мне тут не позволяется ходить обычными дорогами. В детстве, с мальчишками из пионерского лагеря, я спрыгивала с высоты метров  в пять-шесть на наклонный обрыв, чтобы сбежать по склону, пыльно  притормаживая, цепляясь за ветки  и отламывающиеся кусочки коры стволов, кружась кольцом  сцепленных рук на последнем  дереве-обереге, чтобы добежать до тогда еще только строящегося центрального собора и  крепостной стены еще большей высоты, метров  в десять – двенадцать, и совершенно  безбашенно съехать по ржавому металлическому тросу  вниз на голых ладошках. Только  с Божьей помощью  они могли остаться лишь слегка жгуще-порозовевшими.

  Нет тут легких путей для глупых голов! Не испытаешь – не узнаешь!

Проходящий по дорожке монах видит меня преодолевающей последние метры полосы препятствий, словно медленный паркурщик или обезьяна-ленивец, но не выражает никакого  осуждения или удивления, и, вполне миролюбиво,  отвечает на моё «Слава Иисусу!» доброй тенью улыбки.

Солнце клонится к горизонту, мне пора возвращаться. На автостанции  выясняю, что автобус отправляется через  час  и никто меня не намерен везти за десять гривен, вместо положенных пятнадцати. Проклятая гордыня!! Нет, чтоб всплакнуть или пококетничать, или правдиво рассказать про забытый кошелёк, так нет же, нужно что-то блеять про банкомат и про то, что у меня не получается снять деньги.  Да, о таком гипотетическом автомате, которого я пока не видела  в этом городишке, с помощью еще более гипотетической карточки, которая мирно себе греется в кошельке на расстоянии сто км от меня и, возможно, банкомата. Единственное, что меня радует в этот момент - приятная двойственность хитрого оправдывающегося ума: я ведь никого не обманываю и, в самом деле, не могу сейчас снять деньги в банкомате. Водитель в прострации слушает мои  разглагольствования, и мне кажется, что я мешаю ему подремать перед  дорогой.

Ничего не остаётся и нужно каким-то чудом добираться к электричке.  Я недавно проезжала в этих краях  на машине и приблизительно помню направление к вокзалу. Но как обманчив путь на машине в восприятии пешехода! Предполагаемые пара километров  оказались десятью, которые прошли в калейдоскопе заброшенных санаториев, турбаз  и пионерских лагерей с белеющими колоннами, с садовыми скульптурами  ленинов  и мальчиков-горнистов, ухающих сов, недовольно проснувшихся дневных птичек и опасно подтормаживающих в этой глухомани машин.

На станции выясняется, что прямой электрички не будет и мне нужно ехать с пересадкой, через узловую станцию (минус три гривны пятьдесят копеек).  В вагоне оказывается, что переплатила и контролёрам не доставила удовольствия в виде двухрублёвого тотального «левака».

Люди едут из леса с вёдрами, пакетами и корзинами грибов. Некоторые спят. Большинство устроило вагон-ресторан на рекламных газетках. Женщина  с хоббитовскими мохеровыми ногами и такой же чалмой на голове,  организована, словно конвейер. Приложив к уху мобилку и держа ее плечом, она по максимуму использует дружественный внутрисетевой безлимит, и ловко очищает ножичком  результаты тихой охоты. Я с ужасом жду, когда она закончит эту чисткогонку и решит развести костёр прямо в вагоне, чтобы законсервировать эти грибочки и к утру их же уже и продать перекупщикам на Жд.рынке, чтобы снова,  безо всяких проволочек, упорхнуть на электричке в свои леса.

  На узловой мне нужно ждать два часа, но я уже вооружена необходимыми знаниями: народный проезд стоит две гривны, полторы мне понадобится на троллейбус, а это значит, что я могу позволить кофе из автомата. Как они далеки от народа… эти декабристы…  Кофейный автомат трансформируется в буфетчицу  с милым кружевным чепчиком на голове, нет, не чепчиком, мне кажется, что это называется «наколка». Какой-то сюр.  Безвременье…Буфетчица в крахмальной наколке, посетители с пивом и водкой, судя по разговорам, тоже с наколками, но уже синими… «…золотые купола, да синей красочкой…»  Наливает мне из металлического чайника! кипящую воду в надщербленную чашку второго сорта Славянского керамкомбината, с рисунком из двух кокетливых вишенок. Только пакетик «Липтона» и пьяные крики дежурного милиционера, и таких же пьяных грязных детей у игровых автоматов возвращают меня в фантасмагорию нашего, но такого параллельного для меня, мира.

На дежурном троллейбусе (оказывается они всё-таки ходят  и даже каждый час!) добираюсь к трём часам ночи домой, морозная, продышанная,  с ворохом положительных эмоций, шишками, уцелевшей свечкой и позитивным сальдо в одну гривну. С Божьей помощью, кошелёк, это тебе, на развод, не простая, а  чудом намоленная  денежка!