Электричество

Эти обои припыленного розового цвета смотрят на меня лицами своих орнаментов: вот бронзовый человек-цветок с виноградно-усиково закрученными рогами и раздутыми щеками, он набрал в свои щеки воздуха, страшно выпучил свои глаза, но захохочет сейчас,  как миленький,  если я буду щекотать его чёрной маминой шпилькой, которую  нашла на, тоже, как ни странно, тёмно-розовом полу из скользких  квадратов, которые вчера натирал мастикой мой весельчак- папа. Он это делал так самозабвенно, катаясь на шерстяных тряпках и щетках. Мне тоже понравилось чувствовать эту скорость, стоять на его ступне, давить своими мягкими пятками на его шевелящиеся сухожилья и держаться руками за ногу, прижавшись ухом к коленке, чтобы слышать ее хруст во время его легких приседаний в скольжении ёлочкой.

  Но веселье было не в нашей произвольной программе безконьковых  фигуристов, а в том, что папа с нетерпением ожидал каждого нового  гостя, каждого родственника, который так был рад новоселью, что обязательно падал на розовом зеркале нашего огромного нового зала. И папа им при этом скорбно сообщал, что нужно быть осторожней, потому как это Мастер с Большой Буквы воспользовался мастикой, и блестел своими хитрыми зелёными глазами.
 
А я не хитрила, я просто  заливисто хохотала, падая рядом с каждым новым клоуном. Им ничего не оставалось другого, только смеяться вместе со мной, брать меня на руки, целовать в лицо и макушку, и доставать из сумок что-нибудь интересное.

Вот маленькая плюшевая жёлтая собачка с огромным металлическим ключом в животе, которая может вертеть своим хвостом, словно пропеллером. Если к хвосту приставить палец, то собачка начнет кружиться вокруг него, пытаясь догнать свой хвост и падая от злости на бок, оттого, что ей никогда это не удается. Я могу вытащить этот уродливый ключ и отломать этот надоедливый вертлявый хвостик. «На грызи!»  Она не хочет, обиделась. «Я сейчас тебя заверну в носовой платок и ты больше не сможешь заметить, что у тебя больше нет хвоста. И мы снова сможем дружить. Нет? Молчишь? Что-то платок не хочет заворачиваться куколкой».

  Пойду к маме за помощью.  Сразу страшно спрыгнуть с дивана, потому что можно больно удариться носом. Мама, конечно, сразу прибежит на мой, отражающийся в тонких звенящих бокалах и стёклах серванта, крик. «У кошки боли, у собачки боли, у хрюшки боли, у бегемотюшки боли, а у Инночки – не боли! У моей сладенькой  проходи!»  Мама такая вкусная, пахнет молоком и ванильными булочками, если ее трогать, то она в некоторых местах тоже, как булочка. А ключицы у нее тонкие, как тонкие ветки совсем, которые я вчера закопала в песочнице, и мама не любит, когда я вдеваю под них свои пальцы, убирает их своим подбородком и щекой. Теперь я могу потрогать ее лицо, оно не похоже на булочки маминой груди, а, словно немытый тёплый персик, прямо с дерева, бархатисто-гладкий. И еще можно пошевелить ее черные брови. Из собольей чайки они становятся такими смешными и растрепанными. Мама бодает меня в живот.  «Придёт коза рогатая! Придёт коза бодатая! Забодаю-забодаю!!»

      Теперь можно снова засмеяться и вцепиться маме в волосы, чтобы она разгибала мои пальцы, по одному. «Ах, ты, разбойница! Давай свою руку! Сорока–ворона кашку варила, деток кормила. Этому дала и этому дала, этому дала и этому дала. А этому не дала!! Он воду не носил, дров не рубил, печь не топил, кашу не варил, детей не кормил. А-та-та, а-та-та! Вот тебе, разбойнице!! Сейчас откушу твой мизинчик!!»  А папа крикнет из соседней комнаты, выглянув в дверной проём: « Она не разбойница! Она - наш блямблямчик и цюрюпупик…»

Но сейчас мне падать не хочется. Поэтому я переворачиваюсь на живот и пытаюсь достать ногами до пола, съезжаю, съезжаю, но все равно не достаю, пока не обрываюсь вниз, стянув на себя покрывало с дивана. Оказывается, что на попу падать совсем не больно, это не то, что нос или лоб. Собачка со мной, платок достану сейчас из-под покрывала, в его складках нелегко разобраться… вот его кончик! Я люблю, когда мне из этого платка делают смешную куклу, которая может танцевать двумя завязанными узелками с продетыми  в них пальцами и качать чиполинковым узелком головы, которую держат за шею второй рукой. Но у меня так не выходит! Могу только накрутить вокруг пальца или вокруг моей новой раненой собачки. Шпилька все это время в складке моей ладошки, она от этого стала даже влажной.

Мне же нужно к маме! Идем с собачкой через зал по скользкому полу…можно немного и проползти на двух коленках и одной руке до прихожей. Прихожая какая-то длинная и мрачная в своём холодном масляном темно-голубом цвете. А из спальни струится яркий летний свет и пахнет олифой и замазкой, или только олифой, я не уверена, что я сейчас слышу запах замазки в этом резком олифяном духе. Я просто знаю запах замазки и думаю, что ею должно тоже пахнуть, потому что два моих деда сейчас работают замазчиками наших окон, то ли прикрепляя эти стекла, то ли утепляя наш дом...

Оба деда поворачиваются ко мне: и дедушка-голубчик Фёдор Харитонович-садовое яблочко (он вдохновлённо так себя называл мне, особенно в поздравительных открытках), и дедушка Ваня, который ко мне приходил всегда в дом Дедом Панасом: «Добрий вечір вам, малятка! Любі хлопчики й дівчатка!» и имел нескончаемый склад конфет для меня, под своей подушкой.  Они смотрят и улыбаются. Я им тоже улыбнусь и помашу собачкой с платком. Мамы нет. Поэтому я бросаю и платочек, и игрушку в угол, раз мне никто не хочет помогать.

Уже мне хочется спать, глаза становятся поволочными, проваливаются в сон. Потру их со скрипом кулаками. Сейчас меня покормят манной кашей. Я слышу запах сбежавшего на плиту молока и ванили, а это  значит, что мама готовит мне пудинг. И даст мне эту ароматную манку, залитую малиновым киселём, в красивой стеклянной прозрачно-разноцветно-полосатой плошке и я буду наблюдать как постепенно, цвет за цветом, будет открываться мне ее психоделическая радуга.

Но меня никто не забирает. И я плетусь, прижавшись одним плечом к стене, а второй рукой  -  веду параллельные линии шпилькой по прохладной пупырчатой  стене коридора, по белому наличнику двери, дальше – уже оставляя вдавленный след на обоях зала, линии все параллельны, пространство не становится бесконечным, какие бы сложные фигуры я не пыталась продавить, а местами и прорвать на обоях. Шпилька падает, я поднимаю ее и провожу линии по плинтусу. Когда я выпрямляюсь, то прямо передо мной оказывается синяя розетка.

Я обвожу ее шпилькой несколько раз по внешней окружности, потом наступает очередь вписанной фигуры, одним кончиком шпильки я попадаю в одну дырку, потом снова одним – во вторую. Нужно постараться теперь попасть в две одновременно…это сложнее…но у меня, наконец, получается!

  Электричество!  ЭЛЕКТРИЧЕСТВО!!!  Оно прошло палящим светом через огненную шпильку, мою руку, сверкнуло гудяще-трансформаторно в моём мозгу, сделало мне африканс из кудрей и, наконец,  в чернотой мерцающей темноте, вместе со звуком выбивших  новых пробок, которые папа только вчера поменял, вместо прежних,  «жучковых»,  доставшихся от строителей или рачительных соседей, закончилось.

Вбежавший папа наградил меня попопиной и девизом: « Шпилька – розетка – вава!!!»  Женская половина из мамы, бабушки Жени (урождённой Агнешки Вицентиевны Олендр, но о ней я вам позже еще расскажу много историй) и четырнадцатилетней сестры моего отца Надежды, возопила: «Изверг!!! Издевается над ребёнком!! Посмотри на её руку!!»
« А с тобой я ещё разберусь!!», - с дрожащими губами и руками, угрожает маме. «Будешь знать, как разбрасывать свои причандалы!! А, если бы я не поменял пробки??», - сжав зубы, кинематографично играет желваками.

Мама плачет и я включаю свою сирену скорой помощи. Больница рядом и они бегут со мной, мимо медленных зелёных колышущихся трав, мимо песков и котлованов еще непостроящихся  корпусов, мимо таких еще маленьких деревьев, их слёзы летят дождём на мою руку, ладошка которой превращается в прозрачный новогодний шар. Я навсегда запоминаю: « Шпилька – розетка – вава!!!», и буду часто это повторять в ближайшие годы…

  У меня теперь хорошая, можно сказать, особенная память, я могу запоминать все, что мне интересно, очень быстро. Я теперь даже помню то, что успела раньше, до контакта с Электричеством, забыть: свой первый дом,в котором я появилась только тогда, когда меня принесли и уложили в бело-синюю коляску, видимо доставшуюся мне от умершего в роддоме брата Ванечки.

И еще я теперь могу чувствовать электричество, пропускать энергии через пальцы и следить за искажающимся временем и пространством. А линии  рисуют и рисуют свои параллельные непересечения, так и стремясь в бесконечном времени найти точку бесконечности пространства.