Преследование

            Я не боюсь кладбищ: это единственное место, где призраки добры ко мне. Их злобе там нет места – зато рядом, совсем рядом, а многих и вовсе коснулось уже проклятие забвения, так что на кладбище они мне все просто рады и не пытаюсь напугать.
            Другое дело дома…
            Когда я устаю от длинных теней, спадающих с потолка, стекающих змеями со стен, мерцающих чёртовыми бликами в моём же зеркале; когда мне кажется что я схожу с ума от их постоянного присутствия и желания выскочить из шкафа или из ящика, выглянуть из-под стола или просто вытянуть руку по стене в бесплотной попытке найти выключатель, я сажусь в машину и еду на кладбище.
            Мне наплевать, если на кладбище я похож на сумасшедшего – тут слишком мало народа, чтобы обсуждать ещё и твоё состояние, тут все слишком озабочены собой, так что со всех сторон место выигрышное.
            Зато приедешь, а они тебя уже ждут – у большинства глаза почти белые, ничего не выражающие, сами они прозрачные, то тают, то проявляются острее в воздухе, но держатся почтительно, особенно если умерли уже давно и успели соскучиться по живым.
–Ну чего, покойнички? Вы бы хоть сказали своим как-то, а? От вас же спасения нет! – если я один, я с удовольствием выхаживаю между их полупрозрачными рядами, словно сердитый и строгий учитель отчитываю их мёртвые души. – Ну мы же обсуждали! Не доставайте меня. Вы что, своим передать не можете?
            Строго говоря, я и сам понимаю что смешон, но если я приезжаю на кладбище, значит мне уже всё равно и мертвецы, тянущие свои загребущие руки-грабли мне уже опротивели настолько, что ничего не страшит. Считайте меня сумасшедшим, живые или мёртвые, мне всё равно, я пытаюсь договориться о немногом: о своём прижизненном покое!
            В конце концов, разве это справедливо? Человеку и без вас отведено мало, а если он регулярно стрессует, наблюдая вокруг себя выцветшие полупрозрачные тени мёртвых, то и того меньше – сердце-то оно, знаете ли, пугается, трепещет! В посмертии я буду дольше, чем в жизни, так дайте же мне пожить, дайте!
            Не появляйтесь! Не появляйтесь, вы мне не нужны. Да и что за дело такое? пойдёшь, к примеру, в ванную, по привычке оглядишься – ничего, кроме начинающей ползти по трубе плесени. Ну ничего, звонок в управляющую компанию решит вопрос, но когда-нибудь завтра. Остальное ничего – спокойно, так начинаешь мыть голову, и уже отплёвываясь от попавшего в рот шампуня, да глаза промывая, чуешь – здесь уже.
            И точно, только промоешь глаза – а на тебя из-за занавески смотрит мёртвое лицо. Ничего не выражает, может и не видит вовсе, а всё же глаза пустые в твою сторону смотрит. Мне уже скрывать, конечно, нечего, но всё равно сердце стучит бешено и нехорошо.
            Страшно мне, граждане!
–Так что хватит ко мне ходить! –  я вышагиваю, вышагиваю по кладбищу, объясняю этим полупрозрачным мерзавцам и мерзавкам, что то, что я их вижу, не даёт им права видеть меня и влезать в мою жизнь.
            Даже не знаю когда всё это началось, если честно. Может в детстве, когда родители не видели Лалу? Она была, точно знаю, висела надо мной каждую ночь, длинные волосы закрывали её лицо, но не касались меня – они не весили и не были видимы. Она стояла над кроватью, и шевелился её беззубый рот на мёртвом лице.
–Лала! – объяснял я маме причину своего страха. – Она приходит каждую ночь.
            Но мама только вздыхала, переглядывалась с папой, и они везли меня к чёрному строгому зданию, где странные люди просили меня по очереди то разложить цвета по тому как они мне нравятся, то выбрать фигуры что мне ближе…
            А мама потом кричала дома на папу:
–Это всё ты! Твоя кровь! Всё твоя вина! ты чёртов псих! Весь в своего отца и этого таким же сделал!
            Он в долгу не оставался:
–Истеричка! Угомонись!
            Они кричали друг на друга, а я смутно чувствовал свою вину, но не мог спросить у кого-нибудь: в чём я виновен?
            А Лала  всё стояла в углу, и волосы скрывали её мёртвое лицо. Днём она ко мне не подходила, я даже по глупости пробовал её дразнить, пока ночью, видя её передвижение по комнате ко мне, не понял, как же я был неправ.
            А потом были и другие. На первом этаже в кладовке рыдала полупрозрачная Мария. У неё на шее всегда был отвратительный галстук, из-за которого её плач был странно-хриплым. Она плакала в кладовке, и мне её было даже жаль, но я не говорил про неё родителям. Если они ругались из-за Лалы, то что они сделают из-за Марии? Да и расставлять цвета по тому как они мне нравятся не хотелось.
            Потом был новый дом и Лалы не было. И Марии тоже. Зато в ванной жил распухший синевато-прозрачный Гэруил. Он первым показал настоящую агрессию – его любимой шуткой было подкрасться ко мне, пока я чищу в зеркало и вдруг возникнуть в зеркале.
            В первый раз я закричал. Пришлось лгать папе, что увидел большого паука – я уже понимал к тому времени, что про полупрозрачных людей лучше молчать. Я был уже взрослым, я понимал этот мир, мне было целых восемь лет!
            На второй раз появления Гэруила я только вздохнул, но был насторожен. На третий раз я помахал ему в зеркало и Гэруил, сообразив, что не может меня напугать, грустно остался стоять. Так и стоял он в ванной полупрозрачным столбом, который видел только я и только я обходил, когда заглядывал в ванную. Единственное, о чём жалелось, так это о том, что на Гэруила нельзя было повесить полотенца –  а то до крючка из душа далековато!
            Сколько же их было потом? Уродливых полупрозрачных теней, распухший или иссохших, с присохшими к нёбу гнилыми языками или улыбающихся, машущих мне рукой и стремящихся идти за мной по улице с бессмысленным взглядом в мёртвых глазах. Сколько их было?..
            Я всегда знал как их зовут. Я всегда знал что они повсюду. Я видел их в школе и в больницах, в кампусе своего университета и в столовой (Альгеда стояла за столом раздачи и кровавая морось струилась по её мёртвой шее), в прачечной и в магазине, на стройке, на работе, на собственном потолке и в собственной же ванной.
            Тех, кто появлялся мирно, я не боялся. Тех, кто выпрыгивал на меня из шкафов и хватал меня из-под кровати за ноги, ждал за занавеской или скрёбся о мою кровать…
            Хочу сказать, что я храбр, но я всего лишь человек! Живой, но почему-то видящий мёртвых. Всю жизнь видел и, видимо, буду видеть, если мне конкретно не повезёт сегодня.
–И чего вы от меня все хотите? – я вышагивал по кладбищу среди ровных рядов мёртвых полупрозрачных теней. – Хоть бы одна сволочь сказала! Так нет, молчите. Только ходите за мной как день за ночью! Ну? Ты!
            Я остановился и ткнул пальцем в полупрозрачную тень девушки. Наверное, в жизни она была красива, теперь оценить её красоту никто не сможет – у неё вытек глаз – автокатастрофа, а она была не пристёгнута и осколки пропороли не только её жизнь, но оставили без красоты после смерти.
–Вот чего ты здесь стоишь? – я отчитывал девушку-мертвячку. – Чего ты хочешь? Почему я вообще вас всех вижу?
            Девушка смотрела на меня своими глазами – одним нормальным и одним вытекшим, но едва ли видела.
–И я не знаю! – я развёл руками. – Итого, ты тратишь моё время, а я твоё.
            Я отошёл от девушки, окинул грозным взглядом ряды мертвых – они возвышались над своими потухшими за давностью лет могилками, сколько хватало зрения – все твои!
–Ребят, ну прошу вас по-людски, не трогайте меня! – я крикнул это всем, без особенно, конечно, надежды на то, что буду услышанным.
            Но это хоть что-то! потому что сегодня я увидел в своей кастрюле с супом всплывшую мёртвую голову! Она подмигнула мне слепым глазом и высунула распадающийся на части склизкий язык, а затем медленно потонула в картофеле, луке и бульоне, оставив меня, оторопелого, посреди кухни с солонкой в руках.
            Никакой головы, тем более призрачной, в моём рецепте не было и не могло быть! А она оборзела. Появилась, да так, что суп только вылить. Ну и мотка нервов как не бывало! А голове-то чего? Ей весело, голове-то!
            Так что я поехал на кладбище. Просить в очередной раз, чтобы вся мёртвая братия от меня отстала. Логично было бы просить дома, скажете вы? Да как бы ни так! Я уже просил дома. Оказалось, что мёртвые заходят на огонек к мёртвым и в чужих домах ведут себя паршиво, ни с чем и ни с кем не считаясь.
            А на кладбище они все мирные. Радуются гостью, радуются тому, что их помнят.
–Простите, если вы закончили, я могла бы пройти? – голос вполне себе живого человека напугал меня куда сильнее сегодняшней головы. Я вздрогнул, обернулся.
            Она подкралась незаметно – среднего роста, спокойное, мирное лицо, усталый в общем-то вид, но в глазах искринка.
–Я тихий безобидный псих! – я уточнил на всякий случай то, что не мог объяснить никому и никогда. Даже своему дневнику.
–А я Райна, – девушка не смутилась, даже слегка улыбнулась. – Вы позволите?
            Я отступил в траурном молчании, переглянулся с мертвецом Атанасом, тот лукаво подмигнул мне. Он был со мною согласен – Райна была хороша!
            Она не обратила на меня больше внимания, присела около могилы на два шага правее меня, положила маленький букет цветов, который я и не заметил, напугавшись её живости, очистила плиту от упавших листьев и мелкого, принесенного ветром сора.
–Ну хороша же, хороша…– шепнул мне кто-то из мёртвых,  а может быть и я сам себе.
            Кладбище – это место, где я могу обрести убежище. Убежище, которого нет у меня дома и которого я не нашёл и в чужом доме. У меня не было друзей и хоть сколько-нибудь серьёзных отношений тоже – всё заканчивалось тем, что я выдавал себя, увидев очередную тень мертвеца. Однажды всё почти сложилось. Дана была весела и считала мои мелкие реакции на мертвых забавной шуткой. Я даже остался у нее на ночь, пока среди ночи не увидел, что между нею и мной лежит подгнивающая мертвая душа. И скалится, скалится чернеющими зубами в мою сторону.
            Так что эти призраки ещё и моему одиночеству поспособствовали. Когда я умру – потребую с них компенсацию за бесцельно прожитые годы в одиночестве да за все испуги, что я пережил. Да ещё, пожалуй, за подзатыльники отца и его вопли:
–Не придумывай здесь!
            И за опухшее от слёз лицо матери тоже спрошу. Она не верила в то, что я нормален. Она знала, что я просто от неё что-то продолжаю скрывать, и в то, что Лала ушла, не верила. Но Лала, впрочем, правда ушла – я только через много лет увидел её на одном из кладбищ, мирную и мягкую, мёртвую тень. Даже улыбнулся ей. Она не отреагировала – волосы всё также скрывали её лицо.
            Лала ушла тогда, но ты даже не представляешь сколько ещё их было в вашем родовом гнезде. Только отец, может быть, предполагал или же я зря ловил его испуганный взгляд куда-то мне за спину?
            Райна поднялась, отряхнула брюки, заметила, что я стою и смотрю на неё. А как не смотреть? Тихая, мирная, красивая, и в лице один покой. А ещё глаза у неё красивые. И волосы тоже. Интересно, какие они наощупь? Такие же мягкие или как солома?
–А, безобидный псих! – она улыбнулась, но глаза её остались печальными.
–Райна, я пошутил, я нормален, – мне надо было ей солгать. Она мне нравилась с каждой минутой всё больше и больше,  я чувствовал исходящий от неё покой, и уют и не мог позволить ей так легко уйти.
            Я нормален, Райна, а призраки, которые вокруг тебя и вокруг меня – это то, что касается меня и их. Ты их не узнаешь. Будь только умницей.
–Я догадалась, – ответила Райна, – психи по лечебницам лежат.
            Ну не знаю, Райна. Мой отец не лежал. Он лежал дома, орал день и ночь, требовал себе еды, жаловался на голод и неважно, что полчаса назад он съел столько, сколько хватит двум работникам физического труда.
            Но я улыбнулся ей. В её семье нет безумцев, это хорошо. Моя мама вот не узнала прежде. Молода была, влюбилась. Зато потом было удобно орать моему отцу:
–Это всё ты! Твоя кровь! Твоя родня, сам псих и этого таким же сделал!
            Но я её не виню. Никогда не винил. Даже страдал, когда устав от её бесконечных слёз, положил в её кофе отраву от крыс. У нас они тогда как раз завелись. Старый дом – это всегда открытия – хорошие и не очень. У нашего были крысы и мертвецы и крысы отвращали меня больше, их я до того момента не видел.
            Но маму я всё равно любил. И она, судя по тому, что её призрак так и попадается мне на глаза в доме, но никогда не пугает, а только слепо смотрит на мою жизнь, говорит мне о том, что она и не злится на меня.
            А вот скрежетание отца по ночам меня достало. Он мёртв уже давно, а всё не упокоится!
–Райна, разрешите пригласить вас на кофе? – она пошла от меня, когда я всё-таки решился. Я позвал её, она обернулась, явно показывая что заинтересована моим предложением.
            Но нет – женщины! Зачем вам все эти игры?
–Я замужем, – ответила Райна, – извините, я пойду.
            Она пошла вперёд, прочь от меня. Я смотрел ей вслед, понимая, что она явно играет со мной. Она ведь обернулась, когда я её позвал! И ещё она улыбнулась, когда я заговорил с нею. Нет, она просто хочет, чтобы я её добивался. Знаю я такую породу! Играются, дразнят, а потом делают вид, что я их не так понял, ещё и извиняются!
            Ненавижу.
            Благо, Райна одна, а я никогда не один. Со мной всегда есть друзья. Они мертвы, но здесь, на кладбище они не агрессивны и добры – ко многим уже не приходят, многих уже не помнят, а я помню. Я прихожу. Правда от того, что меня достали их братья и сёстры, появляющиеся у меня дома и на улицах, но прихожу же, и говорю с ними!
            Так будьте мне благодарны!
            Последуйте за мною! А я последую за Райной. Путь мне известен – всего три минуты до поворота, где уже можно с дороги разглядеть что творится здесь, внизу. Но Райна туда не дойдёт. Я быстрее.
***
–Пожалуйста, не надо! Прошу… – мне нравится, всегда нравилось смотреть людям в глаза. Именно поэтому мне так досадны были призраки – их глаза пусты. Впрочем, в глазах людей тоже смысла не очень много. Но его ещё можно уловить. Этот смысл приходит особенно ярко, вспыхивает искоркой когда жизнь догорает.
            Я видел эти искорки столько раз, что уже не могу и вспомнить. Нет, могу, если постараюсь. Ещё проще, если пройду на пару аллей назад и посчитаю там тех, кто остался навсегда на кладбище, кто был так навязчив при жизни, но совершенно безобиден здесь.
–Пожа…– она что-то ещё бормотала, пыталась вырваться, но я сильнее. Я всегда сильнее. Я не могу быть слабым тогда, когда за мной следят слепые глаза мёртвых душ.
            Она захрипела, когда мои руки достигли её горла и легко передавили его, мешая вдохнуть. К чему тебе жизнь, Райна? В твоих глазах нет смысла. В тебе его нет. Слепой мертвячкой тебе будет лучше – так я смогу к тебе приходить, и ты будешь рада, Райна, ведь я тебя не забуду.
            Райна закончилась быстро. Её руки пытались загребать податливую жирную землю руками, но не смогли зацепиться за жизнь. Мгновение она ещё коченела, слабея всё больше и отчётливее.
            Наконец – всё прекратилось. Не люблю этот момент. В такие моменты хочется плакать, от слёз, непрошенных  и колючих в глазах больно. И ещё мне кажется, что в такие минуты я сам слепну, а слепота это страшно – это абсолютное ничего, сплетённое из размытых пятен вокруг тебя.
–Всё-всё…– я положил её голову на землю. Волосы беспощадно испорчены нашей борьбой – жаль, когда она встанет, она останется некрасива.
            А встанет она уже скоро. Никогда это не занимает больше, чем восемь минут. Впрочем, эти восемь минут – это маленькая жизнь. В одной старой книге я прочёл ещё в детстве, что душа делает всего восемь шагов до другого мира. За эти шаги она вспоминает всё, что с нею была и мир швыряет её или в Подземное Царство или в Небесное, неважно – любое из этих царств одинаково мёртвое.
            Хорошо что в этот раз я выбрал удачное место, и в траурных кустах, растущих тут у дороги, достаточно темно и просторно.
            Переждать восемь минут – это восемь раз умереть самому, восемь раз пройти этот путь с Райной и кем угодно до нее и кем угодно после неё. Восемь раз умереть, восемь раз сдаться и восемь раз воскреснуть.
            Но вот она – Райна. Слепые глаза смерти, слепота посмертия – это даже красиво, когда привыкаешь. Тело полупрозрачное, волосы, правда, действительно некрасиво лежат – за что не люблю смерть, так это за то, что она запоминает последний облик.
–Привет, – я улыбнулся, но Райна на меня даже не посмотрела. Ну и не надо. Она теперь моя и будет ждать здесь. Всегда будет ждать.
***
            Полупрозрачные руки всегда ничтожны. Они могут тянуться с потолка и от окон, из-под кровати и из-за занавески, шарить по стене в поисках выключателя, ползти по вашей постели. Это всё неважно и однажды я привыкну к этим поползновениям, и однажды я перестану вздрагивать и испытывать отвращение.
            Человек привыкает ко всему и странно даже что я ещё не привык. Впрочем, нет, не странно. Если бы я видел одного и того же мертвеца всегда, и он не менялся, и не выскакивал на меня из тумбочки и не всплывал в супе, и не выдумывал бы каждый раз что-то новенькое, я бы тоже привык.
            А так их много. И они все ведут себя по-разному. Есть улицы, где ты идёшь среди мертвых душ, и они на тебя не глянут, и безобидные ванные комнаты в домах, куда тебя пригласили, где под потолком раскачивается давно повешенная душа, отделенная от тела и скалится, скалится тебе…
            Есть дома, где на каждой ступени сидят мертвые тени, они поскуливают и попискивают, е зная, что не будут никогда услышанными, ходи между ними, они и головой не поведут;  а можно сесть в такси и увидеть на заднем сидении окровавленную распухшую морду с выбитыми зубами. Тут не угадаешь – люди умирают везде и всюду.
            Но только на кладбище все эти души, лишенные тел и сути, спокойны и не преследуют меня, не скалятся, не бегут за мной по квартире, не замахиваются призрачными петлями, на которых когда-то кончили свои дни и не пытаются лизнуть мою кожу своими разложившимися языками.
            Ей-богу, иногда я завидую тем, кто не может их видеть! Таких же большинство! Таких счастливых и неведающих. Что они могут знать о мире? Максимум – почувствуют вдруг на своей спине чей-то взгляд, да на шее тоненькую струйку холодка – да только проку не будет. Обернутся если и то не увидят. В упор посмотрят – не узреют.
            А я ходи, страдай за всех. То ли я нормален. То ли вы все. В любом случае, в моей жизни гости не переводятся, они ищут какого-то спасения и защиты, защиты от забвения у меня, и неважно даже если я их  и убил.
            И Райна тоже пришла. Стоит, смотрит слепо, не видит, но тянется ко мне. Знает, что я её почую. Быстро она, видимо, на кладбище соскучилась-то!
–Иди, – зову я, машу рукой, не зная и сам, подойдет она или нет, сядет рядом или нет. Она не нужна никому кроме меня. Её тело гниёт в могиле, вопросом её смерти заняты профессионалы, надеюсь, действительно без всякой иронии надеюсь, что профессионалы, но ей-то какое утешение? Её никто больше не видит и не слышит из живых. И она едва ли кого ещё чует.
–Иди, – я зову опять, и она медленно перемещается по комнате. Нерешительно стоит рядом. Сесть она не сможет – провалится сразу, как и положено призраку, в глубины дивана. Я любуюсь. Она красивая, на самом деле, и мне нравится, что смерть сохранила покой на её лице. Такое бывает редко –  в основном на мёртвых лицах либо ужас, либо весёлое безумие.
–Ты красивая, Райна, правда, – я улыбаюсь ей. Она может не видеть моей улыбки, но я её помню, и я хочу её порадовать.
            Пусть она глуха, какая-то часть её посмертия привела её сюда. Значит есть шанс на то, что её глухота отступит. А я… когда-нибудь и я умру. И кто-то другой, уже совсем другой – нервный и нормальный будет выхаживать между рядами мертвецов, среди которых буду и я, и будет возмущаться:
–Вам что, заняться больше нечем? Почему вы ко мне пристали? Не появляйтесь в моём доме…
            И всё это будет на кладбище. Потому что кладбище – это единственное место. Где призраки рады вам и не преследуют вас.
 
 
 
 
 
 
 
 

© Copyright: Анна Богодухова, 2024

Регистрационный номер №0527094

от 18 марта 2024

[Скрыть] Регистрационный номер 0527094 выдан для произведения:             Я не боюсь кладбищ: это единственное место, где призраки добры ко мне. Их злобе там нет места – зато рядом, совсем рядом, а многих и вовсе коснулось уже проклятие забвения, так что на кладбище они мне все просто рады и не пытаюсь напугать.
            Другое дело дома…
            Когда я устаю от длинных теней, спадающих с потолка, стекающих змеями со стен, мерцающих чёртовыми бликами в моём же зеркале; когда мне кажется что я схожу с ума от их постоянного присутствия и желания выскочить из шкафа или из ящика, выглянуть из-под стола или просто вытянуть руку по стене в бесплотной попытке найти выключатель, я сажусь в машину и еду на кладбище.
            Мне наплевать, если на кладбище я похож на сумасшедшего – тут слишком мало народа, чтобы обсуждать ещё и твоё состояние, тут все слишком озабочены собой, так что со всех сторон место выигрышное.
            Зато приедешь, а они тебя уже ждут – у большинства глаза почти белые, ничего не выражающие, сами они прозрачные, то тают, то проявляются острее в воздухе, но держатся почтительно, особенно если умерли уже давно и успели соскучиться по живым.
–Ну чего, покойнички? Вы бы хоть сказали своим как-то, а? От вас же спасения нет! – если я один, я с удовольствием выхаживаю между их полупрозрачными рядами, словно сердитый и строгий учитель отчитываю их мёртвые души. – Ну мы же обсуждали! Не доставайте меня. Вы что, своим передать не можете?
            Строго говоря, я и сам понимаю что смешон, но если я приезжаю на кладбище, значит мне уже всё равно и мертвецы, тянущие свои загребущие руки-грабли мне уже опротивели настолько, что ничего не страшит. Считайте меня сумасшедшим, живые или мёртвые, мне всё равно, я пытаюсь договориться о немногом: о своём прижизненном покое!
            В конце концов, разве это справедливо? Человеку и без вас отведено мало, а если он регулярно стрессует, наблюдая вокруг себя выцветшие полупрозрачные тени мёртвых, то и того меньше – сердце-то оно, знаете ли, пугается, трепещет! В посмертии я буду дольше, чем в жизни, так дайте же мне пожить, дайте!
            Не появляйтесь! Не появляйтесь, вы мне не нужны. Да и что за дело такое? пойдёшь, к примеру, в ванную, по привычке оглядишься – ничего, кроме начинающей ползти по трубе плесени. Ну ничего, звонок в управляющую компанию решит вопрос, но когда-нибудь завтра. Остальное ничего – спокойно, так начинаешь мыть голову, и уже отплёвываясь от попавшего в рот шампуня, да глаза промывая, чуешь – здесь уже.
            И точно, только промоешь глаза – а на тебя из-за занавески смотрит мёртвое лицо. Ничего не выражает, может и не видит вовсе, а всё же глаза пустые в твою сторону смотрит. Мне уже скрывать, конечно, нечего, но всё равно сердце стучит бешено и нехорошо.
            Страшно мне, граждане!
–Так что хватит ко мне ходить! –  я вышагиваю, вышагиваю по кладбищу, объясняю этим полупрозрачным мерзавцам и мерзавкам, что то, что я их вижу, не даёт им права видеть меня и влезать в мою жизнь.
            Даже не знаю когда всё это началось, если честно. Может в детстве, когда родители не видели Лалу? Она была, точно знаю, висела надо мной каждую ночь, длинные волосы закрывали её лицо, но не касались меня – они не весили и не были видимы. Она стояла над кроватью, и шевелился её беззубый рот на мёртвом лице.
–Лала! – объяснял я маме причину своего страха. – Она приходит каждую ночь.
            Но мама только вздыхала, переглядывалась с папой, и они везли меня к чёрному строгому зданию, где странные люди просили меня по очереди то разложить цвета по тому как они мне нравятся, то выбрать фигуры что мне ближе…
            А мама потом кричала дома на папу:
–Это всё ты! Твоя кровь! Всё твоя вина! ты чёртов псих! Весь в своего отца и этого таким же сделал!
            Он в долгу не оставался:
–Истеричка! Угомонись!
            Они кричали друг на друга, а я смутно чувствовал свою вину, но не мог спросить у кого-нибудь: в чём я виновен?
            А Лала  всё стояла в углу, и волосы скрывали её мёртвое лицо. Днём она ко мне не подходила, я даже по глупости пробовал её дразнить, пока ночью, видя её передвижение по комнате ко мне, не понял, как же я был неправ.
            А потом были и другие. На первом этаже в кладовке рыдала полупрозрачная Мария. У неё на шее всегда был отвратительный галстук, из-за которого её плач был странно-хриплым. Она плакала в кладовке, и мне её было даже жаль, но я не говорил про неё родителям. Если они ругались из-за Лалы, то что они сделают из-за Марии? Да и расставлять цвета по тому как они мне нравятся не хотелось.
            Потом был новый дом и Лалы не было. И Марии тоже. Зато в ванной жил распухший синевато-прозрачный Гэруил. Он первым показал настоящую агрессию – его любимой шуткой было подкрасться ко мне, пока я чищу в зеркало и вдруг возникнуть в зеркале.
            В первый раз я закричал. Пришлось лгать папе, что увидел большого паука – я уже понимал к тому времени, что про полупрозрачных людей лучше молчать. Я был уже взрослым, я понимал этот мир, мне было целых восемь лет!
            На второй раз появления Гэруила я только вздохнул, но был насторожен. На третий раз я помахал ему в зеркало и Гэруил, сообразив, что не может меня напугать, грустно остался стоять. Так и стоял он в ванной полупрозрачным столбом, который видел только я и только я обходил, когда заглядывал в ванную. Единственное, о чём жалелось, так это о том, что на Гэруила нельзя было повесить полотенца –  а то до крючка из душа далековато!
            Сколько же их было потом? Уродливых полупрозрачных теней, распухший или иссохших, с присохшими к нёбу гнилыми языками или улыбающихся, машущих мне рукой и стремящихся идти за мной по улице с бессмысленным взглядом в мёртвых глазах. Сколько их было?..
            Я всегда знал как их зовут. Я всегда знал что они повсюду. Я видел их в школе и в больницах, в кампусе своего университета и в столовой (Альгеда стояла за столом раздачи и кровавая морось струилась по её мёртвой шее), в прачечной и в магазине, на стройке, на работе, на собственном потолке и в собственной же ванной.
            Тех, кто появлялся мирно, я не боялся. Тех, кто выпрыгивал на меня из шкафов и хватал меня из-под кровати за ноги, ждал за занавеской или скрёбся о мою кровать…
            Хочу сказать, что я храбр, но я всего лишь человек! Живой, но почему-то видящий мёртвых. Всю жизнь видел и, видимо, буду видеть, если мне конкретно не повезёт сегодня.
–И чего вы от меня все хотите? – я вышагивал по кладбищу среди ровных рядов мёртвых полупрозрачных теней. – Хоть бы одна сволочь сказала! Так нет, молчите. Только ходите за мной как день за ночью! Ну? Ты!
            Я остановился и ткнул пальцем в полупрозрачную тень девушки. Наверное, в жизни она была красива, теперь оценить её красоту никто не сможет – у неё вытек глаз – автокатастрофа, а она была не пристёгнута и осколки пропороли не только её жизнь, но оставили без красоты после смерти.
–Вот чего ты здесь стоишь? – я отчитывал девушку-мертвячку. – Чего ты хочешь? Почему я вообще вас всех вижу?
            Девушка смотрела на меня своими глазами – одним нормальным и одним вытекшим, но едва ли видела.
–И я не знаю! – я развёл руками. – Итого, ты тратишь моё время, а я твоё.
            Я отошёл от девушки, окинул грозным взглядом ряды мертвых – они возвышались над своими потухшими за давностью лет могилками, сколько хватало зрения – все твои!
–Ребят, ну прошу вас по-людски, не трогайте меня! – я крикнул это всем, без особенно, конечно, надежды на то, что буду услышанным.
            Но это хоть что-то! потому что сегодня я увидел в своей кастрюле с супом всплывшую мёртвую голову! Она подмигнула мне слепым глазом и высунула распадающийся на части склизкий язык, а затем медленно потонула в картофеле, луке и бульоне, оставив меня, оторопелого, посреди кухни с солонкой в руках.
            Никакой головы, тем более призрачной, в моём рецепте не было и не могло быть! А она оборзела. Появилась, да так, что суп только вылить. Ну и мотка нервов как не бывало! А голове-то чего? Ей весело, голове-то!
            Так что я поехал на кладбище. Просить в очередной раз, чтобы вся мёртвая братия от меня отстала. Логично было бы просить дома, скажете вы? Да как бы ни так! Я уже просил дома. Оказалось, что мёртвые заходят на огонек к мёртвым и в чужих домах ведут себя паршиво, ни с чем и ни с кем не считаясь.
            А на кладбище они все мирные. Радуются гостью, радуются тому, что их помнят.
–Простите, если вы закончили, я могла бы пройти? – голос вполне себе живого человека напугал меня куда сильнее сегодняшней головы. Я вздрогнул, обернулся.
            Она подкралась незаметно – среднего роста, спокойное, мирное лицо, усталый в общем-то вид, но в глазах искринка.
–Я тихий безобидный псих! – я уточнил на всякий случай то, что не мог объяснить никому и никогда. Даже своему дневнику.
–А я Райна, – девушка не смутилась, даже слегка улыбнулась. – Вы позволите?
            Я отступил в траурном молчании, переглянулся с мертвецом Атанасом, тот лукаво подмигнул мне. Он был со мною согласен – Райна была хороша!
            Она не обратила на меня больше внимания, присела около могилы на два шага правее меня, положила маленький букет цветов, который я и не заметил, напугавшись её живости, очистила плиту от упавших листьев и мелкого, принесенного ветром сора.
–Ну хороша же, хороша…– шепнул мне кто-то из мёртвых,  а может быть и я сам себе.
            Кладбище – это место, где я могу обрести убежище. Убежище, которого нет у меня дома и которого я не нашёл и в чужом доме. У меня не было друзей и хоть сколько-нибудь серьёзных отношений тоже – всё заканчивалось тем, что я выдавал себя, увидев очередную тень мертвеца. Однажды всё почти сложилось. Дана была весела и считала мои мелкие реакции на мертвых забавной шуткой. Я даже остался у нее на ночь, пока среди ночи не увидел, что между нею и мной лежит подгнивающая мертвая душа. И скалится, скалится чернеющими зубами в мою сторону.
            Так что эти призраки ещё и моему одиночеству поспособствовали. Когда я умру – потребую с них компенсацию за бесцельно прожитые годы в одиночестве да за все испуги, что я пережил. Да ещё, пожалуй, за подзатыльники отца и его вопли:
–Не придумывай здесь!
            И за опухшее от слёз лицо матери тоже спрошу. Она не верила в то, что я нормален. Она знала, что я просто от неё что-то продолжаю скрывать, и в то, что Лала ушла, не верила. Но Лала, впрочем, правда ушла – я только через много лет увидел её на одном из кладбищ, мирную и мягкую, мёртвую тень. Даже улыбнулся ей. Она не отреагировала – волосы всё также скрывали её лицо.
            Лала ушла тогда, но ты даже не представляешь сколько ещё их было в вашем родовом гнезде. Только отец, может быть, предполагал или же я зря ловил его испуганный взгляд куда-то мне за спину?
            Райна поднялась, отряхнула брюки, заметила, что я стою и смотрю на неё. А как не смотреть? Тихая, мирная, красивая, и в лице один покой. А ещё глаза у неё красивые. И волосы тоже. Интересно, какие они наощупь? Такие же мягкие или как солома?
–А, безобидный псих! – она улыбнулась, но глаза её остались печальными.
–Райна, я пошутил, я нормален, – мне надо было ей солгать. Она мне нравилась с каждой минутой всё больше и больше,  я чувствовал исходящий от неё покой, и уют и не мог позволить ей так легко уйти.
            Я нормален, Райна, а призраки, которые вокруг тебя и вокруг меня – это то, что касается меня и их. Ты их не узнаешь. Будь только умницей.
–Я догадалась, – ответила Райна, – психи по лечебницам лежат.
            Ну не знаю, Райна. Мой отец не лежал. Он лежал дома, орал день и ночь, требовал себе еды, жаловался на голод и неважно, что полчаса назад он съел столько, сколько хватит двум работникам физического труда.
            Но я улыбнулся ей. В её семье нет безумцев, это хорошо. Моя мама вот не узнала прежде. Молода была, влюбилась. Зато потом было удобно орать моему отцу:
–Это всё ты! Твоя кровь! Твоя родня, сам псих и этого таким же сделал!
            Но я её не виню. Никогда не винил. Даже страдал, когда устав от её бесконечных слёз, положил в её кофе отраву от крыс. У нас они тогда как раз завелись. Старый дом – это всегда открытия – хорошие и не очень. У нашего были крысы и мертвецы и крысы отвращали меня больше, их я до того момента не видел.
            Но маму я всё равно любил. И она, судя по тому, что её призрак так и попадается мне на глаза в доме, но никогда не пугает, а только слепо смотрит на мою жизнь, говорит мне о том, что она и не злится на меня.
            А вот скрежетание отца по ночам меня достало. Он мёртв уже давно, а всё не упокоится!
–Райна, разрешите пригласить вас на кофе? – она пошла от меня, когда я всё-таки решился. Я позвал её, она обернулась, явно показывая что заинтересована моим предложением.
            Но нет – женщины! Зачем вам все эти игры?
–Я замужем, – ответила Райна, – извините, я пойду.
            Она пошла вперёд, прочь от меня. Я смотрел ей вслед, понимая, что она явно играет со мной. Она ведь обернулась, когда я её позвал! И ещё она улыбнулась, когда я заговорил с нею. Нет, она просто хочет, чтобы я её добивался. Знаю я такую породу! Играются, дразнят, а потом делают вид, что я их не так понял, ещё и извиняются!
            Ненавижу.
            Благо, Райна одна, а я никогда не один. Со мной всегда есть друзья. Они мертвы, но здесь, на кладбище они не агрессивны и добры – ко многим уже не приходят, многих уже не помнят, а я помню. Я прихожу. Правда от того, что меня достали их братья и сёстры, появляющиеся у меня дома и на улицах, но прихожу же, и говорю с ними!
            Так будьте мне благодарны!
            Последуйте за мною! А я последую за Райной. Путь мне известен – всего три минуты до поворота, где уже можно с дороги разглядеть что творится здесь, внизу. Но Райна туда не дойдёт. Я быстрее.
***
–Пожалуйста, не надо! Прошу… – мне нравится, всегда нравилось смотреть людям в глаза. Именно поэтому мне так досадны были призраки – их глаза пусты. Впрочем, в глазах людей тоже смысла не очень много. Но его ещё можно уловить. Этот смысл приходит особенно ярко, вспыхивает искоркой когда жизнь догорает.
            Я видел эти искорки столько раз, что уже не могу и вспомнить. Нет, могу, если постараюсь. Ещё проще, если пройду на пару аллей назад и посчитаю там тех, кто остался навсегда на кладбище, кто был так навязчив при жизни, но совершенно безобиден здесь.
–Пожа…– она что-то ещё бормотала, пыталась вырваться, но я сильнее. Я всегда сильнее. Я не могу быть слабым тогда, когда за мной следят слепые глаза мёртвых душ.
            Она захрипела, когда мои руки достигли её горла и легко передавили его, мешая вдохнуть. К чему тебе жизнь, Райна? В твоих глазах нет смысла. В тебе его нет. Слепой мертвячкой тебе будет лучше – так я смогу к тебе приходить, и ты будешь рада, Райна, ведь я тебя не забуду.
            Райна закончилась быстро. Её руки пытались загребать податливую жирную землю руками, но не смогли зацепиться за жизнь. Мгновение она ещё коченела, слабея всё больше и отчётливее.
            Наконец – всё прекратилось. Не люблю этот момент. В такие моменты хочется плакать, от слёз, непрошенных  и колючих в глазах больно. И ещё мне кажется, что в такие минуты я сам слепну, а слепота это страшно – это абсолютное ничего, сплетённое из размытых пятен вокруг тебя.
–Всё-всё…– я положил её голову на землю. Волосы беспощадно испорчены нашей борьбой – жаль, когда она встанет, она останется некрасива.
            А встанет она уже скоро. Никогда это не занимает больше, чем восемь минут. Впрочем, эти восемь минут – это маленькая жизнь. В одной старой книге я прочёл ещё в детстве, что душа делает всего восемь шагов до другого мира. За эти шаги она вспоминает всё, что с нею была и мир швыряет её или в Подземное Царство или в Небесное, неважно – любое из этих царств одинаково мёртвое.
            Хорошо что в этот раз я выбрал удачное место, и в траурных кустах, растущих тут у дороги, достаточно темно и просторно.
            Переждать восемь минут – это восемь раз умереть самому, восемь раз пройти этот путь с Райной и кем угодно до нее и кем угодно после неё. Восемь раз умереть, восемь раз сдаться и восемь раз воскреснуть.
            Но вот она – Райна. Слепые глаза смерти, слепота посмертия – это даже красиво, когда привыкаешь. Тело полупрозрачное, волосы, правда, действительно некрасиво лежат – за что не люблю смерть, так это за то, что она запоминает последний облик.
–Привет, – я улыбнулся, но Райна на меня даже не посмотрела. Ну и не надо. Она теперь моя и будет ждать здесь. Всегда будет ждать.
***
            Полупрозрачные руки всегда ничтожны. Они могут тянуться с потолка и от окон, из-под кровати и из-за занавески, шарить по стене в поисках выключателя, ползти по вашей постели. Это всё неважно и однажды я привыкну к этим поползновениям, и однажды я перестану вздрагивать и испытывать отвращение.
            Человек привыкает ко всему и странно даже что я ещё не привык. Впрочем, нет, не странно. Если бы я видел одного и того же мертвеца всегда, и он не менялся, и не выскакивал на меня из тумбочки и не всплывал в супе, и не выдумывал бы каждый раз что-то новенькое, я бы тоже привык.
            А так их много. И они все ведут себя по-разному. Есть улицы, где ты идёшь среди мертвых душ, и они на тебя не глянут, и безобидные ванные комнаты в домах, куда тебя пригласили, где под потолком раскачивается давно повешенная душа, отделенная от тела и скалится, скалится тебе…
            Есть дома, где на каждой ступени сидят мертвые тени, они поскуливают и попискивают, е зная, что не будут никогда услышанными, ходи между ними, они и головой не поведут;  а можно сесть в такси и увидеть на заднем сидении окровавленную распухшую морду с выбитыми зубами. Тут не угадаешь – люди умирают везде и всюду.
            Но только на кладбище все эти души, лишенные тел и сути, спокойны и не преследуют меня, не скалятся, не бегут за мной по квартире, не замахиваются призрачными петлями, на которых когда-то кончили свои дни и не пытаются лизнуть мою кожу своими разложившимися языками.
            Ей-богу, иногда я завидую тем, кто не может их видеть! Таких же большинство! Таких счастливых и неведающих. Что они могут знать о мире? Максимум – почувствуют вдруг на своей спине чей-то взгляд, да на шее тоненькую струйку холодка – да только проку не будет. Обернутся если и то не увидят. В упор посмотрят – не узреют.
            А я ходи, страдай за всех. То ли я нормален. То ли вы все. В любом случае, в моей жизни гости не переводятся, они ищут какого-то спасения и защиты, защиты от забвения у меня, и неважно даже если я их  и убил.
            И Райна тоже пришла. Стоит, смотрит слепо, не видит, но тянется ко мне. Знает, что я её почую. Быстро она, видимо, на кладбище соскучилась-то!
–Иди, – зову я, машу рукой, не зная и сам, подойдет она или нет, сядет рядом или нет. Она не нужна никому кроме меня. Её тело гниёт в могиле, вопросом её смерти заняты профессионалы, надеюсь, действительно без всякой иронии надеюсь, что профессионалы, но ей-то какое утешение? Её никто больше не видит и не слышит из живых. И она едва ли кого ещё чует.
–Иди, – я зову опять, и она медленно перемещается по комнате. Нерешительно стоит рядом. Сесть она не сможет – провалится сразу, как и положено призраку, в глубины дивана. Я любуюсь. Она красивая, на самом деле, и мне нравится, что смерть сохранила покой на её лице. Такое бывает редко –  в основном на мёртвых лицах либо ужас, либо весёлое безумие.
–Ты красивая, Райна, правда, – я улыбаюсь ей. Она может не видеть моей улыбки, но я её помню, и я хочу её порадовать.
            Пусть она глуха, какая-то часть её посмертия привела её сюда. Значит есть шанс на то, что её глухота отступит. А я… когда-нибудь и я умру. И кто-то другой, уже совсем другой – нервный и нормальный будет выхаживать между рядами мертвецов, среди которых буду и я, и будет возмущаться:
–Вам что, заняться больше нечем? Почему вы ко мне пристали? Не появляйтесь в моём доме…
            И всё это будет на кладбище. Потому что кладбище – это единственное место. Где призраки рады вам и не преследуют вас.
 
 
 
 
 
 
 
 

 

О терпении

Без жалости