ПО ЩУЧЬЕМУ ВЕЛЕНИЮ(старая сказка на новый лад)

 ПО ЩУЧЬЕМУ ВЕЛЕНИЮ
Старая сказка на новый лад

На широких просторах тридевятого царства-государства в медвежьем углу стояла умирающая деревенька к лесу передом к Столице задом. И жила в той деревеньке вдова, а при ней сын младший Емеля, двадцати лет от роду.
Шибко болезный был Емеля, получал крохотную пенсию по здоровью, по мере сил помогал матушке по хозяйству.
Тем и жил. А вернее существовал, ибо какая жизнь, когда тебя изматывают частые боли: то вдруг голова разболится, хоть на стену лезь, то наполовину урезанный желудок барахлит, и тогда поминутно экспрессом носишься от избы до туалета и обратно. А то нога заноет, засвербит так, ровно её тупой пилой отпиливают.
Это ноне Емеля жил от боли до боли, а два годочка назад был бравый хлопец, кровь с молоком, косая сажень в плечах, о болячках только и слышал. Призвал тогда царь-государь Емелю в солдаты. Только недельку и прослужил Емеля: уходил здоровёхонек, вернулся на костылях, худющий, жёлтый, краше в гроб кладут. Не ворог лютый покалечил Емелюшку, не ведьма наслала чары колдовские, то такие же свои солдатушки сотворили. Коих именуют "деды" или "дедушки". В первый же банный день к новобранцу Емеле подходит "дедушка", ставит пред ним таз, а в нём носки грязные да трусы.
-Давай, салага, живо постирай для дедушки. Мухой! Шевели батонами.
Очень не понравилось Емеле такое. Молча взял таз и одел дедушке на голову, да ещё и пнул в его тощий зад.
Сбежались остальные дедушки, сбили Емелюшку с ног и долго пинали, учили, значит, как чтить-уважать старших.
Унесли Емелю из бани в санчасть, а оттуда в госпиталь, где срочно сделали несколько операций. С тех пор и болезный Емеля.
А обидчики его отделались испугом. Отцы-командиры не пожелали выносить сор из избы, тобишь из казармы, обстряпали всё так, что Емеля сам вследствие несчастного случая покалечил себя. И спокойно комиссовали, как негодного к службе. Сунулась, было, матушка правду-справедливость искать, а ей говорят:
-Не до тебя, баба. Глянь что деется: государство перестраиваем, капитализм строим, разбойники повсюду верх держат. А царь наш батюшка с раздумий горькую пьёт как мужик. Кому нужна, твоя правда? Ходь до дому, пока под шальную пулю не угодила.
Вернулась матушка ни с чем к болезному сыночку, все слезинки выплакала, постарев за ночь на десяток лет. И стали они тихо поживать да с болячками бороться.

Как-то раз в субботу во второй половине дня пошёл Емеля с вёдрами на речку - воды в баньку наносить. Зачерпнул ведро, зачерпнул другое. Что за диво: в ведре вяло бьётся щука. Плавники обтрёпаны, местами чешуя облезла. Только, было, Емеля собрался оглушить рыбину, чтоб, значит, не трепыхалась, воду не расплёскивала, как вдруг щука заговорила человечьим голосом:
  - Что удумал сделать со мной, Емелюшка? 
  - Дак, кабы из чистой воды, так ушицы бы сварил, матушку порадовал. А так собаке да кошке скормлю, коль есть станут. 
Взмолилась щука:
  - Пощади, Емелюшка, не губи! Итак, радости всю жизнь не ведала, с тех пор, как вверх по течению комбинат химический построили. Из-за плохой воды беспрестанно хвораю, щурята родятся уродцами, мрут ещё мальками. Сделай доброе дело, век в услуженье буду. 
  - Что ж я могу? Комбинат закрыть мне не по силам, да и от хвори тебя избавить тем паче. Не ветеринар я. 
  - Близ баньки вашей под землёй ключи студёные бьются, на волю просятся. Сооруди прудок, выпусти их на волюшку, а меня в тот прудок помести. Твой труд не пропадёт даром, отплачу сторицей. А покуда копать будешь, я за тебя водицы натаскаю, да дровишек в баню доставлю. 
-Ты? Безножная натаскаешь? Ну, уморила...
А щука и говорит:
  - Брось меня в реку, да смотри, удивляйся.

Шепнула что-то щука, вёдра дрогнули, качнулись, приподнялись на локоть над землёй и поплыли по воздуху в сторону баньки. А там уже из складницы выскакивают поленца и вереницей в раскрытую дверь баньки влетают. 
  - Ну, дела! - ахнул Емеля.- Быть, по-твоему: сооружу прудок для тебя.

 
Сказано-сделано. Солнышко только на заход собралось, а близ баньки уж яма готова. Освобождённые из плена ключи быстро наполнили её. Хорош прудок получился, берега высокие из плит каменных сложены.
Вернулся Емеля к речке, а щука уже ждёт, по поверхности плавает. Сама в руки бросилась, кинулся Емеля к прудку, опустил щуку в воду:
  - Прошу на новоселье. 
  - Спасибо тебе, Емелюшка. Водица чистая, целебная, излечит все мои хвори. Может, и щурят здоровеньких заведу. Об уговоре не беспокойся. Отныне стоит тебе сказать слова заветные и всё, что пожелаешь, исполнится. А слова те такие: "По щучьему велению, по моему хотению".

Лежит Емеля на крыше, отдыхает от труда тяжкого, нежится под лучами заходящего солнышка. Рядом яблоки резаные сушатся для компотов, дух сладкий распространяют. Ветерок тёплый ласкает, пчёлки жужжат, у соседей младой петушок голос пробует. Хорошо! И на сердце у Емели покойно, лежит он и думает, примеряется, что пожелать перво-наперво. Тачку заморскую именуемую джип или новейший компьютер со скоростным Интернетом? А может пожелать отправиться к тёплому морю, похлюпаться в ласковой водице, понежиться на золотом песке пляжа да поглазеть на девиц заморских, кои, говорят, в чём мать родила, ходят?

Тут матушка скрипнула дверью, зовёт к ужину.
- Что есть-то?
- Тоже что и всегда: картошечка с капусткой, да огурчики малосольные. Сам ведь знаешь: деньги закончились, а пенсия будет на следующей неделе.
  - Надоело! Эта еда мне уже обрыдла. Хочу, молока парного с ватрушками, хочу творога со сметанкой. 
  - Окстись! - всплеснула руками матушка.- Какое молочко? С каких коврижек? Да я уж и забыла, с какого боку к бурёнке подходить. Молочко... На всю деревню одна коза у бабки Агрипины, да и та яловая.

 
  Пока матушка сокрушалась, Емеля-то и шепнул заветные слова. И тотчас калитка распахнулась, и входит бурёнка справная, вымя большое, тугое. Матушка, увидев такое диво, ахнув, так и села на крыльцо. Крестится, глаза протирает, ан виденье не пропадает. Подходит бурёнка к крыльцу, жуёт вкусно жвачку и с осуждением мыкает: мол, ты чего, хозяюшка, белены объелась, время доить, а ты и не чешешься? 
  - Откуда? Чья пеструха? 
-Теперча наша,- сказал Емеля, слезая с крыши.
  - Откуда? 
  - Потом, мама. Не время лясы точить, глянь: молоко с сосков каплет, время доить.

 
Вскочила матушка, засуетилась, будто дочка долгожданная в гости нагрянула (третий годок не дозваться). Обласкала, обнежила, то, смеясь, то плача. А Емеля уж подойник подаёт, новенький, оцинкованный, да полотенце мокрое, чтоб титьки пеструхе обтереть.
Пока матушка доила бурёнку, Емеля по веленью щучьему да своему хотенью поставил у дровяника добротный сарай, а рядышком сеновал, а в нём сена духмяного под самую крышу.
  - Годится,- сказал Емеля, обозрев новое хозяйство, и довольный вошёл в избу.

 
Матушка подоила корову, завела в сарай, насыпала в ясли сена.
  - Кушай, лапушка ты моя! 
  Вошла матушка в дом и вскрикнула, едва не выпустив из рук подойник с молоком. Их кухня точно в сказке преобразилась. Стены оклеены обоями моющимися, потолок выровнен и белизной слепит, люстра как в музее золотом сверкает, в окно вставлена рама новомодная, стеклопакет, новые занавески шелковые, прежние-то их, застиранные разве что на тряпки годились. Стол скатертью накрахмаленной накрыт, во главе ваза стоит хрустальная, а в ней букет алых роз пыжится от собственной красы. Вокруг вазы блюда разные, да всё как в старом кино у буржуев, фарфор и фаянс расписной. 

Села матушка на стул венский, - прежде-то был табурет расшатанный, - отдышаться, прийти в себя, а глаза глядят и не верят виденному.
Напротив стола на стене картиной висит телевизор, а в нём царь-государь, будто с похмелья, толкует, что сложит свою седую голову на рельсы, если поднимутся цены, и как он, бедный, днём и ночью думает о народе, что ещё такого преобразить, перестроить, чтоб народ жил спокойно и богато.
  - От трепло,- подумал вслух Емеля и переключил на другой канал, а там фильм идёт, индийский. 
  - Оставь! - оживилась матушка. - Моего детства кино... - и так горестно вздохнула, что и Емеле на сердце стало больно.

 
Смотрит Емеля на матушку и ровно впервые как следует, рассмотрел: господи, как же она постарела за эти два года! Глаза васильковые выцвели от слёз, щёки впали, лицо всё в морщинах, а ведь была красавица...

Стоп! Емеля мысленно обругал себя: бестолочь, вот что перво-наперво надо было желать - здоровья матушке, да такого чтоб лет до ста о хворях и не ведала, опосля и себе такого же, а ты, осёл, о девицах заморских голопопых думал!

 
Глядит матушка на экран, а чудится, нет её здесь, ушла в своё детство, в любезную деревеньку. А там, в клубе идёт индийское кино, и почитай вся деревня набилась в маленький клуб, распахнули двери и окна, дабы не задохнуться, вырвалась красивая жалостная индийская песня из душного помещения, разлилась над деревней, над полями и лугами...

Шепнул Емеля заветные слова, в тот же миг исполнилось желанное. Заодно, щадя матушку, пожелал, чтобы та всё принимала как должное, ничему не удивлялась, не охала да за сердце не хваталась.
И не стало уставшей блёклой старушки - сидела на стуле крепкая очаровательная женщина чуть более тридцати лет, ядрёная, как сказывали в старину. А лицом так пригожа, что затмевает заморскую кинодиву, что сейчас поёт о своей несчастной доле.
Смотрит Емеля на матушку, любуется, косит глаз на зеркало, а в нём отражается сидящий за столом бравый парень, грудь колесом, косая сажень в плечах.

Добро, вот теперь можно и о девицах подумать.