Палач

                Имя королевского Палача было известно только документам и тем, кто имел надзор за этими документами. По этим бумагам следовало платить Палачу жалование, а для этого нужно было знать, кому именно, когда и в каком размере.
                Остальные жители столицы предпочитали презирать Палача.
***
                Палач был потомственным. Как это часто водится среди династий палачей – от отца к сыну. Сначала сын помогает своему отцу, а после его смерти или после тяжелого болезни, занимает его место.
                Но у этого Палача не было детей. Он был женат, но его жена – тихая бесприданница (поэтому и пошла за него, от безысходности), умерла в агонии лихорадочного жара, не успев подарить ему наследника.
                Так Палач остался один.
                Весь город его презирал, а он силился понять: за что? Все, что делали его руки с топором, плетями, виселицей, мечом и клеймом – это исполняли. Он не выносил приговоры и не создавал законы, согласно которым приходилось все делать это с преступниками, а, между тем, с преступниками тоже нужно было же что-то делать! Кто-то был обязан карать преступление в наказание совершенному и назидание еще задуманному или витающему в воздухе.
                Палач не понимал, почему солдат, что идут в поход или возвращаются из него, встречают ликованием и цветами, хотя, очевидно ведь, что на войне солдаты убивают много и мирного, и невинного населения…
                Но они провожаются и встречаются флагами, цветами, улыбками и наградами, а Палач, карающий тех, кто преступил закон, вызывает во всех страх и отвращение, переходящее в презрение.
                Завидя его высокую худую фигуру, горожане спешили перейти на другую сторону улицы. Они не заговаривали с ним, и он перестал пытаться заговорить с ними сам, потому что прекрасно знал: его самое теплое приветствие вызывает мгновенный паралич.
                Он жил в молчании, редко общаясь только со своими помощниками, что готовили место казни и начищали топор, разбирали плети, разводили кипящую клейкую смолу для клеймения. Да еще, пожалуй, судебный представитель, что коротко передавал Палачу приговоры и список тех, кто прибудет назавтра.
                При этом судебный представитель всегда как-то мялся, был неловок и не смотрел Палачу в глаза, отделываясь коротким:
-П…примите.
                И, довольствуясь кивком и легким: «исполним», уходил, спотыкаясь, словно гнал его могильный холод.
                Палач же не ощущал никакого ледяного холода. С недавних пор он вообще ничего не ощущал.
***
                В лавках Палачу отпускали товары без денег, не глядя на его лицо и черты, опуская стыдливо глаза. так было со всеми палачами, и не было в этом удивления – люди не знали, как приведет их судьба, и пытались вымолить какую-то мягкость в своей смерти, если та придется на площадь…
                Некоторые палачи наглели с этого, брали все, что хотели и не хотели им возражать. Даже убыток не был так страшен, как то, что нужно было одернуть этого служителя смерти.
                Хозяева лавок предпочитали терпеть это унижение – так было проще! проще было не замечать, презирая под себя.
                Но этот Палач никогда не брал больше того, что ему нужно. Он приучился ходить в одни и те же лавки, в одни и те же часы, чтобы было мало покупателей да мало зевак.
                Так проходили дни.
                Палачу редко приходилось тратить деньги. Только если на лекарей, да на покупку чего-нибудь этакого, что сложно было найти в лавке.
                Так он и жил, непривязанный к деньгам, нередко забывая даже приходить за жалованием. У него не было семьи, у него не было ничего, и даже тратиться на хлеб не нужно было! Так он перестал верить в монеты, золото и серебро, ходящие по королевству…
***
                Во время казней бывало всякое. Однажды обезумевший от горя седовласый мужчина из толпы бросился к Палачу, умоляя взять его жизнь, вместо, как оказалось, сына.
                Мужчину оттащили, а через несколько дней после казни того самого сына – очень молодого, бледного, и обвинённого в воровстве, казнил Палач и скорбного оцта, который, не вынеся смерти своего дитя, напился , вступил в какую-то уличную драку и убил кого-то…
                Глаза отца были счастливыми, когда Палач заносил над его шеей топор.
***
                Или – вот. Клеймили одну крестьянку. Клеймили за то, что она, вроде бы, пыталась навести порчу на скот. Палач же чувствовал, что там на каком-то уровне была личная неприязнь, потому что крестьянка была крепкой, молодой и прекрасной. Клеймо же – хуже смерти.
                Когда твое голова слетает с плеч или тело, дрогнув, замирает в петле, ты мертв и мертв однозначно. Когда у тебя на лбу стоит клеймо – ты теряешь всякую позицию в обществе и становишься ниже и презреннее палача. Забудь о друзьях, о работе – обо всем. Выживай так, как знаешь.
                И даже закон более не поверит тебе, если ты пожалуешься на то, что кто-то наносит тебе вред или грозит…
                Палач, клеймив, не выдержал. Он вытащил из-за пазухи мешочек с серебром и пытался украдкой дать его крестьянке, но она отшатнулась от него, как от прокаженного и плюнула ему под ноги, не взяла монет. Хотя, прокаженной была в эту минуту она сама – нужно было только это осознать.
                Подбирая смятые грязные юбки, крестьянка убралась…и она не знала еще, как круто изменилась ее жизнь и все, даже самые близкие, больше не сядут с ней за один стол.
***
                Палач был профессионалом. Но, что еще более значимо – он был милосердным человеком.
                Связывая руки преступникам и преступницам, он не причинял боли, умело избегая ее. знал, как убить сразу и точно любым из предложенных методов. Знал, как облегчить смерть, применяя для этого маленькие хитрости вроде спрятанного колышка в петле виселицы, которое пропарывало шею, если удушение выходило медленным и мучительным, и многое другое, профессиональное…
                Палач имел то самое, непонятное многим милосердство, которое еще больше пугало народ, но связывало его с помощниками чем-то большим, чем служение закону и смерти.
                Помощники, как правило, имели проблемы с алкоголем и менялись, не выдерживая каждодневных пыток и казней.
***
                Палач узнал во взрослом рыжем мужчине вихрастого мальчишку, который жил от него через улицу еще в детстве и часто дразнился:
-Сын палача! Сын палача!
                Именно этот вихрастый мальчуган задирался с ним больше всего, не принимал ни в какие игры и другие дети следовали этому примеру.
                Палач должен был отрубить руку вчерашнему мальчугану. Отрубить за воровство. И он сделал это со сдержанностью и тактом, не неся в своем сердце никакой ненависти или жалости. Есть преступление – есть закон, дознание, следствие и наказание.
                Палач не ведет следствие. Палач не пишет закон. Палач даже не голосует за него. он только делает то, что ему велят.
                Пекарь печет, солдат воют, швея шьет, а палач – карает.
***
                Палач не дрогнул, когда казнил сестру своей покойной жены. Она билась, кричала, безумная, цеплялась за жизнь. Ей не хотелось умирать, она была молода, прекрасна и полна жизни. Палач не знал, насколько справедливо обвинение этой женщины в отравлении мужа, но это было не его задачей.
                Он не брал на себя грех. Он был только орудием. Кто-то другой изобрел виды смерти, виды наказания, виды клейма и придумал исполнителя. А потом стал презирать его. из трусости, снимая со своей души вину, чтобы не терзаться: а было ли все верно узнано, доведено и проверено? А имею ли я право решать о чужой жизни? а все ли предусмотрено?
                А тут…совесть чиста. Не он, некто призрачный убил того или иного человека! Нет, не он! Это сделал Палач!
***
                К жертвам – сочувствие.
                Если они молоды, если они красивы, то вне зависимости от их преступлений, всегда найдется сочувственный вздох и взгляд.
                Вор? Убийца? Отравительница? Грабитель? Налетчик? Неважно… кто-то всплакнет – пусть и лицемерно, но все же, проявит некое понимание, а кто-то покачает головой и скажет:
-Такие времена!
                Как будто бы время оправдывает преступление.
                А если же речь идет о памфлетистах, что порочили имя короля, о мятежниках, то тут обычно шум. Тут всегда нет равнодушия.
                Кто-то грозит и предлагает кару еще более страшную, чем предписал закон. И даже Палачу становится иногда жутко.
                А многим сочувствуют:
-Он не виновен!
-Да так им всем и надо!
-Ну, я вас всех…
                Бывает и самосуд. Тогда Палач остается без жалования за эту смерть. Но и это не его вина. Это вина стражи, что не доглядела, вина тюрьмы, вина судов.
                Палач работает только с теми, кто поднимается на эшафот по скрипучим подмосткам.
***
                Перед смертью люди ведут себя по-разному.
                Многие храбрятся, многие сыпят оскорбления в толпу и Палачу, страже… есть те, кого парализует страхом и таких приходится приносить или пинать (как повезет со стражей!), для наказания. Есть те, кто спокоен, есть те, кто равнодушен и кто откровенно безумен, бросается в исступлении к смерти, словно бы дождавшись.
                Кто-то льет слезы. Кто-то плачет, кто-то молит, а кто-то угрожает, пытается оправдаться.
                Только Палач не принимает решения. Он отпустит, если ему велят и снесет голову, если получит такое указание.
                Но осужденные этого не понимают. Они вообще бывает ничего не понимают, видят только Палача перед собою и чудится им, что перед ними высшая сила.
***
                Палач ведет журнал. Каждый день, кропотливо, аккуратно, записывая имена, преступления, вид наказания.
                Каждый месяц же, к концу, получив полное жалование, он подсчитывал в другом журнале, пользуясь первым, сколько было клейма, сколько мужчин и женщин, сколько было колесований, сколько было снесено голов мечом, а сколько утоплено…
                Каждые три месяца он записывал в третий журнал подсчеты из первого журнала, считая все то же самое, но уже за три месяца. В четвертом журнале – за полгода. В пятом – за год. В шестом – за пять лет…
                Потом эти пять лет объединились со следующим пятилетием, и Палач завел себе седьмой журнал.
                Собирая имена и даты, он не верил, что все эти люди настоящие, были настоящими и были живыми. Не верил, что это была его рука.
***
                Когда пришла старость, Палач обрадовался. Он не боялся смерти и сделался к ней равнодушен. Давно уже не казнил и не наказывал сам – у него были помощники, которые брали на себя эту работу, а ему оставался только надзор и тревожное вглядывание в измученные лица: достаточно ли он выучил своих помощников милосердию?
                А еще Палач смотрел в эти минуты в толпу и находил все то же на лицах: успокоение, злорадство, отвращение, ужас…
                И интерес.  Тошнотворный интерес к страданию.
                В те минуты Палач мысленно звал и свою участь.
***
                Участь пришла тихо, быстро и милосердно, как будто бы благодаря за милосердие Палача при жизни.
                Он как-то судорожно вздохнул и завалился на бок, во время своего скудного ужина. На утро его окоченевшее тело было найдено старшим помощником.
                И уже к вечеру во всех ведомостях было вычеркнуто имя одного палача – почившего и заявлено имя другого.
                Народ разницы не заметил. Судебный представитель и тот, кто выплачивал жалование – тоже. Какая разница, кого презирать и бояться?
 
 

© Copyright: Анна Богодухова, 2021

Регистрационный номер №0494351

от 17 мая 2021

[Скрыть] Регистрационный номер 0494351 выдан для произведения:                 Имя королевского Палача было известно только документам и тем, кто имел надзор за этими документами. По этим бумагам следовало платить Палачу жалование, а для этого нужно было знать, кому именно, когда и в каком размере.
                Остальные жители столицы предпочитали презирать Палача.
***
                Палач был потомственным. Как это часто водится среди династий палачей – от отца к сыну. Сначала сын помогает своему отцу, а после его смерти или после тяжелого болезни, занимает его место.
                Но у этого Палача не было детей. Он был женат, но его жена – тихая бесприданница (поэтому и пошла за него, от безысходности), умерла в агонии лихорадочного жара, не успев подарить ему наследника.
                Так Палач остался один.
                Весь город его презирал, а он силился понять: за что? Все, что делали его руки с топором, плетями, виселицей, мечом и клеймом – это исполняли. Он не выносил приговоры и не создавал законы, согласно которым приходилось все делать это с преступниками, а, между тем, с преступниками тоже нужно было же что-то делать! Кто-то был обязан карать преступление в наказание совершенному и назидание еще задуманному или витающему в воздухе.
                Палач не понимал, почему солдат, что идут в поход или возвращаются из него, встречают ликованием и цветами, хотя, очевидно ведь, что на войне солдаты убивают много и мирного, и невинного населения…
                Но они провожаются и встречаются флагами, цветами, улыбками и наградами, а Палач, карающий тех, кто преступил закон, вызывает во всех страх и отвращение, переходящее в презрение.
                Завидя его высокую худую фигуру, горожане спешили перейти на другую сторону улицы. Они не заговаривали с ним, и он перестал пытаться заговорить с ними сам, потому что прекрасно знал: его самое теплое приветствие вызывает мгновенный паралич.
                Он жил в молчании, редко общаясь только со своими помощниками, что готовили место казни и начищали топор, разбирали плети, разводили кипящую клейкую смолу для клеймения. Да еще, пожалуй, судебный представитель, что коротко передавал Палачу приговоры и список тех, кто прибудет назавтра.
                При этом судебный представитель всегда как-то мялся, был неловок и не смотрел Палачу в глаза, отделываясь коротким:
-П…примите.
                И, довольствуясь кивком и легким: «исполним», уходил, спотыкаясь, словно гнал его могильный холод.
                Палач же не ощущал никакого ледяного холода. С недавних пор он вообще ничего не ощущал.
***
                В лавках Палачу отпускали товары без денег, не глядя на его лицо и черты, опуская стыдливо глаза. так было со всеми палачами, и не было в этом удивления – люди не знали, как приведет их судьба, и пытались вымолить какую-то мягкость в своей смерти, если та придется на площадь…
                Некоторые палачи наглели с этого, брали все, что хотели и не хотели им возражать. Даже убыток не был так страшен, как то, что нужно было одернуть этого служителя смерти.
                Хозяева лавок предпочитали терпеть это унижение – так было проще! проще было не замечать, презирая под себя.
                Но этот Палач никогда не брал больше того, что ему нужно. Он приучился ходить в одни и те же лавки, в одни и те же часы, чтобы было мало покупателей да мало зевак.
                Так проходили дни.
                Палачу редко приходилось тратить деньги. Только если на лекарей, да на покупку чего-нибудь этакого, что сложно было найти в лавке.
                Так он и жил, непривязанный к деньгам, нередко забывая даже приходить за жалованием. У него не было семьи, у него не было ничего, и даже тратиться на хлеб не нужно было! Так он перестал верить в монеты, золото и серебро, ходящие по королевству…
***
                Во время казней бывало всякое. Однажды обезумевший от горя седовласый мужчина из толпы бросился к Палачу, умоляя взять его жизнь, вместо, как оказалось, сына.
                Мужчину оттащили, а через несколько дней после казни того самого сына – очень молодого, бледного, и обвинённого в воровстве, казнил Палач и скорбного оцта, который, не вынеся смерти своего дитя, напился , вступил в какую-то уличную драку и убил кого-то…
                Глаза отца были счастливыми, когда Палач заносил над его шеей топор.
***
                Или – вот. Клеймили одну крестьянку. Клеймили за то, что она, вроде бы, пыталась навести порчу на скот. Палач же чувствовал, что там на каком-то уровне была личная неприязнь, потому что крестьянка была крепкой, молодой и прекрасной. Клеймо же – хуже смерти.
                Когда твое голова слетает с плеч или тело, дрогнув, замирает в петле, ты мертв и мертв однозначно. Когда у тебя на лбу стоит клеймо – ты теряешь всякую позицию в обществе и становишься ниже и презреннее палача. Забудь о друзьях, о работе – обо всем. Выживай так, как знаешь.
                И даже закон более не поверит тебе, если ты пожалуешься на то, что кто-то наносит тебе вред или грозит…
                Палач, клеймив, не выдержал. Он вытащил из-за пазухи мешочек с серебром и пытался украдкой дать его крестьянке, но она отшатнулась от него, как от прокаженного и плюнула ему под ноги, не взяла монет. Хотя, прокаженной была в эту минуту она сама – нужно было только это осознать.
                Подбирая смятые грязные юбки, крестьянка убралась…и она не знала еще, как круто изменилась ее жизнь и все, даже самые близкие, больше не сядут с ней за один стол.
***
                Палач был профессионалом. Но, что еще более значимо – он был милосердным человеком.
                Связывая руки преступникам и преступницам, он не причинял боли, умело избегая ее. знал, как убить сразу и точно любым из предложенных методов. Знал, как облегчить смерть, применяя для этого маленькие хитрости вроде спрятанного колышка в петле виселицы, которое пропарывало шею, если удушение выходило медленным и мучительным, и многое другое, профессиональное…
                Палач имел то самое, непонятное многим милосердство, которое еще больше пугало народ, но связывало его с помощниками чем-то большим, чем служение закону и смерти.
                Помощники, как правило, имели проблемы с алкоголем и менялись, не выдерживая каждодневных пыток и казней.
***
                Палач узнал во взрослом рыжем мужчине вихрастого мальчишку, который жил от него через улицу еще в детстве и часто дразнился:
-Сын палача! Сын палача!
                Именно этот вихрастый мальчуган задирался с ним больше всего, не принимал ни в какие игры и другие дети следовали этому примеру.
                Палач должен был отрубить руку вчерашнему мальчугану. Отрубить за воровство. И он сделал это со сдержанностью и тактом, не неся в своем сердце никакой ненависти или жалости. Есть преступление – есть закон, дознание, следствие и наказание.
                Палач не ведет следствие. Палач не пишет закон. Палач даже не голосует за него. он только делает то, что ему велят.
                Пекарь печет, солдат воют, швея шьет, а палач – карает.
***
                Палач не дрогнул, когда казнил сестру своей покойной жены. Она билась, кричала, безумная, цеплялась за жизнь. Ей не хотелось умирать, она была молода, прекрасна и полна жизни. Палач не знал, насколько справедливо обвинение этой женщины в отравлении мужа, но это было не его задачей.
                Он не брал на себя грех. Он был только орудием. Кто-то другой изобрел виды смерти, виды наказания, виды клейма и придумал исполнителя. А потом стал презирать его. из трусости, снимая со своей души вину, чтобы не терзаться: а было ли все верно узнано, доведено и проверено? А имею ли я право решать о чужой жизни? а все ли предусмотрено?
                А тут…совесть чиста. Не он, некто призрачный убил того или иного человека! Нет, не он! Это сделал Палач!
***
                К жертвам – сочувствие.
                Если они молоды, если они красивы, то вне зависимости от их преступлений, всегда найдется сочувственный вздох и взгляд.
                Вор? Убийца? Отравительница? Грабитель? Налетчик? Неважно… кто-то всплакнет – пусть и лицемерно, но все же, проявит некое понимание, а кто-то покачает головой и скажет:
-Такие времена!
                Как будто бы время оправдывает преступление.
                А если же речь идет о памфлетистах, что порочили имя короля, о мятежниках, то тут обычно шум. Тут всегда нет равнодушия.
                Кто-то грозит и предлагает кару еще более страшную, чем предписал закон. И даже Палачу становится иногда жутко.
                А многим сочувствуют:
-Он не виновен!
-Да так им всем и надо!
-Ну, я вас всех…
                Бывает и самосуд. Тогда Палач остается без жалования за эту смерть. Но и это не его вина. Это вина стражи, что не доглядела, вина тюрьмы, вина судов.
                Палач работает только с теми, кто поднимается на эшафот по скрипучим подмосткам.
***
                Перед смертью люди ведут себя по-разному.
                Многие храбрятся, многие сыпят оскорбления в толпу и Палачу, страже… есть те, кого парализует страхом и таких приходится приносить или пинать (как повезет со стражей!), для наказания. Есть те, кто спокоен, есть те, кто равнодушен и кто откровенно безумен, бросается в исступлении к смерти, словно бы дождавшись.
                Кто-то льет слезы. Кто-то плачет, кто-то молит, а кто-то угрожает, пытается оправдаться.
                Только Палач не принимает решения. Он отпустит, если ему велят и снесет голову, если получит такое указание.
                Но осужденные этого не понимают. Они вообще бывает ничего не понимают, видят только Палача перед собою и чудится им, что перед ними высшая сила.
***
                Палач ведет журнал. Каждый день, кропотливо, аккуратно, записывая имена, преступления, вид наказания.
                Каждый месяц же, к концу, получив полное жалование, он подсчитывал в другом журнале, пользуясь первым, сколько было клейма, сколько мужчин и женщин, сколько было колесований, сколько было снесено голов мечом, а сколько утоплено…
                Каждые три месяца он записывал в третий журнал подсчеты из первого журнала, считая все то же самое, но уже за три месяца. В четвертом журнале – за полгода. В пятом – за год. В шестом – за пять лет…
                Потом эти пять лет объединились со следующим пятилетием, и Палач завел себе седьмой журнал.
                Собирая имена и даты, он не верил, что все эти люди настоящие, были настоящими и были живыми. Не верил, что это была его рука.
***
                Когда пришла старость, Палач обрадовался. Он не боялся смерти и сделался к ней равнодушен. Давно уже не казнил и не наказывал сам – у него были помощники, которые брали на себя эту работу, а ему оставался только надзор и тревожное вглядывание в измученные лица: достаточно ли он выучил своих помощников милосердию?
                А еще Палач смотрел в эти минуты в толпу и находил все то же на лицах: успокоение, злорадство, отвращение, ужас…
                И интерес.  Тошнотворный интерес к страданию.
                В те минуты Палач мысленно звал и свою участь.
***
                Участь пришла тихо, быстро и милосердно, как будто бы благодаря за милосердие Палача при жизни.
                Он как-то судорожно вздохнул и завалился на бок, во время своего скудного ужина. На утро его окоченевшее тело было найдено старшим помощником.
                И уже к вечеру во всех ведомостях было вычеркнуто имя одного палача – почившего и заявлено имя другого.
                Народ разницы не заметил. Судебный представитель и тот, кто выплачивал жалование – тоже. Какая разница, кого презирать и бояться?
 
 

 

Что определяет короля?

Шарль Барбару